Сестра. Преображение

 

18 сентября.

Мне подарили «Diary».

Не дневник, а именно «Diary», там так написано.

 

Никогда не вела «Diary», да и теперь, наверное, не стану. Но пару строчек в день записать можно.

 

Тут кровь бросилась мне в голову, я вспотел, зубы же мои стучали от волнения. Неужто это — «Diary» милой моей сестры? Не соврала чертова дохлая старуха!

 

Как мило, как непринужденно написано. С каким светом, с какою возвышенно& стью! Так может писать только один человек, одна девушка — моя сестра!

 

21 сентября.

 

Однокомнатная на двоих с Ленкой на Второй Комсомольской — вроде бы и не& дорого. Но если учесть, что такое Вторая Комсомольская, выйдет уже совсем иная песня.

 

К тому же хозяйка указывает на дверь. Пришла сегодня и стала рассуждать. Командным тоном. Молодая да наглая!

 

Две недели перекантоваться получится, а потом надо что&то думать.

 

22 сентября.

К Ленке ходит Кирилл, ко мне — Славик.

 

Периодически мы с Ленкой договариваемся: то она по городу болтается или уходит к кому&то, то я.

 

Кажется, Кириллу Ленка надоела, он ко мне подбивается. Кирилл — ничего. Если он Ленку бросит, я, пожалуй, подумаю.

 

Славик тоже ничего… Все — ничего. Но быть просто «ничего» — мало…

 

 

Что же это? Что такое? Какой еще Славик? Какой Кирилл? Разве способны они оценить чудо? Разве достойны они этого чуда? Мне нужно немедленно отыскать се& стру мою, а этого Славика и этого Кирилла избить, поколотить их обоих.

Нет, я должен убить их!

 

НЕВА 12’2014

 

112 / Проза и поэзия

 

Как опасен этот мир! Как беззащитно в нем чудо! Защитников же чуда практи& чески не существует. А если даже и есть — они бессильны и рассеянны.

 

23 сентября.

 

Сегодня выпало гулять мне. Была на Мойке и на Конюшенной. Познакомилась с Рустамом. Сидели в кафе. Обменялись телефонами, на этом пока все.

 

Рустама тоже изничтожить! Нужен список, реестр, перечень, индекс обидчиков сестры моей. Настоящих или только возможных. Нужны чрезвычайнее меры. И — мстить, мстить, мстить!

Можно еще наименовать сие книгой. Книга Обид и Обидчиков.

 

Иногда я кажусь себе похожим на бога. У того тоже много всяческих книг. Только их никто не читает. Их и читать невозможно.

 

29 сентября.

 

Была у брата. Сидел в больничном халате, нечесаный, мрачный. Худой, длин& ный, сильный, загадочный. Руки в карманах. Большие, словно у пианиста. И узло& ватые пальцы. Сказал, что снилась ночью подлая птица колибри.

— Почему подлая? — удивилась я.

 

— А разве не подлая? — удивился и он. — Все птицы подлые, и колибри — та& кая же, только меньше. Но на качестве подлости это не сказывается.

 

— И что — колибри? — спросила я.

— Ничего, просто колибри.

— Она летала?

 

— Колибри всегда летает, колибри не может не летать. И даже спит на лету. Она так быстро крыльями машет, что их и не видно. Оттого на шмеля похожа.

— А подлость? — спросила я.

— Конечно, подлость была, — согласился брат. — Куда ж она денется!

 

«У человеков нет бога. У них — ароматизатор, идентичный натуральному, а не бог».

 

Это тоже сказал брат.

 

Боже! Боже! Она меня знает, она меня помнит, она обо мне даже написала в сво& ем «Diary»! Раз так, я теперь появлюсь! Всякий появляется в другом, в его словах, в его помыслах, в его ощущениях.

 

30 сентября.

К Ленке ходит Кирилл, а еще и Николай. Я сразу сказала: брось этого придур& ка! Ты разве не видишь, что он обычный торчок?

 

Николай ходил две недели, потом пропал. Я даже обрадовалась. Сегодня пришли двое.

 

— Где порошок? — говорят.

— Мы&то тут при чем? У Николая и спрашивайте!

— И у него спросим, — отвечают.

 

Потом пришел третий, плешивый такой, гладенький. Он у них за старшего. Он Ленку завалил в комнате, двое потащили меня в ванную.

 

Кто придумал: расслабься — получишь удовольствие! Сам бы попробовал, сво& лочь!

 

Что? Что это? Я такого не хочу! Кто же налгал, кто наклеветал на сестру мою? Кто подменил ее? Кто притворился ею? Кто присвоил ее себе? Кто подделал дух ее,

 

НЕВА 12’2014

 

Станислав Шуляк. Без сестры / 113

 

смысл ее, стиль ее, сердечное соцветие ее, ее паттерн, ее почерк? Быть может, эта дохлая старуха присосалась к духу моей сестры, исказила ее юность, преобразова& ла и загрязнила ее мысли!

В отместку я треснул кулаком по подлому старухиному шифоньеру. Тот загудел

 

и сказал что&то весомое. Слов я не разобрал. Он, наверное, сказал что&то без слов. Огоньки свечей заметались. Отчаяние теперь в сердце моем. Вы такого не ве&

даете.

 

1 октября.

 

Собрала манатки и поехала в центр. Эти еще вернутся. Пусть Ленка с ними сама разбирается.

 

С сумкой, конечно, много не выходишь. Если что, до утра можно у Ивановой упасть. У нее часто ночуют подруги ее, лесбиянки. Это просто как вариант.

 

На Рубинштейна открытие новой галереи. Художественная выставка — вход по пригласительным.

 

Поулыбалась мальчику&охраннику. Сказала: поезд в Москву через два часа, а пригласительный у мужа, который должен скоро приехать. Работает в Мариин& ском дворце. Поверил. Сумку оставила в гардеробе, пошла смотреть выставку.

 

Выставка сборная, два художника и художница. Холсты, батики, изделия из металла. И никого знакомого, как на грех. Поговорить не с кем.

 

Взяла шампанского, марципановую булочку с полпальца ростом, присела на пуфик. Тут ко мне какой&то папаша подкатывает — власы курчавые, буйные и гла& за немного навыкате.

— Ну и как? — вопрошает с одышкой.

— Нормально, — отвечаю. — Энергия, стиль, глубина, — говорю.

— Ага, кондилома! — говорит с досадой.

— Это как это?

 

— А так вот, — отвечает. — Настоящих энергии со стилем вы&то все и не виде& ли. Про глубину уж и не говорю.

 

— А где их посмотреть можно?

— Да вот у меня хоть, к примеру.

— А вы кто будете? — спрашиваю в упор.

— Буду я… — отвечает, — Жмакин, художник.

 

Разворачивается и исчезает. Возвращается через минуту с шампанским, мне и себе. Пьем за искусство. Тут он и спрашивает:

 

— Ну так что, хочешь взглянуть на энергию с глубиной?

 

— И с кондиломой. Только у меня сумка в гардеробе. Тяжелая. Может рука ото& рваться.

 

— Сумку я понесу, — кивает головой Жмакин.

 

2 октября.

 

Он пишет картину. На потолке. Нет, к потолку он только примеряется. Стены же все извозюкал. Потом полом займется.

 

У Жмакина хорошие краски. Много чистого цвета. Нет этой серятины, про ко& торую говорят «русская школа».

 

Жмакину лень с холстами возиться. Он малюет на том, что увидит. Сказал даже, что хочет меня расписать. Обнаженную. Мне только этого не хватало.

 

Жмакин простодушен и беспечен. Жмакин обаятелен и еще редко бывает трезвым. Это он сам сообщил.

 

Я сразу сказала, я, Жмакин, у тебя не останусь. До утра разве. Мужик как с ка& тушек слетел. До трех ночи ломал меня, сам весь потный, глаза красные. А я что, я тоже не железная. Хотя все еще больно. После того случая.

 

НЕВА 12’2014

 

114 / Проза и поэзия

 

Всю ночь гавкал жмакинский бобик во дворе.

Жмакин говорит, что собаки лучше сторожат, когда их не кормят.

 

Боже! Разве сердце мое выдержит такое? Разве мозг мой не разорвется? Почему в этой жизни столько несчастного и несправедливого? Почему мир сей столь ужа& сен, столь гадок и нечестив? И что в нем делаю я, с моей промозглой, с моей отча& явшейся и изнуренной душой, с моими разнузданными нервами?! С моей возму& тившейся селезенкой! С моим прискорбным гипоталамусом! С моей разбушевав& шейся, воспаленной подноготной!

 

3 октября.

 

Жмакин впереди с моей сумкой, я позади, будто собачонка, едем до Сенной, дальше на маршрутке, Жмакин везет меня показывать комнату. Комната дрянь, и окно в стену, но сойдет на первое время. Зато не таскаться каждый день из Берн& гардовки.

 

Я на него хорошо наехала — он уступил. Пообещала, что будем часто&часто встречаться. Жмакин милый. Хотя сумасшедший.

И, если его картина ночью приснится, так тут же описяешься.

 

5 октября.

 

Квартира огромная и вся несуразная. В ней и сама становишься несуразной. За стенкой — тетя Тамара с матерью. Мать давно померла, но ощущение, что она все еще там. Иногда оттуда слышны стуки и еще голоса. Прямо Хичкок!

 

Сидела на кухне, тут вдруг вошел огромный узбек. «Я — Рашид, — говорит, — дэвушка. Всэ меня боятся, но ты не бойся мине, дэвушка».

Вот как!

С чего бы мне его бояться?

 

Тут вбежала узбечка, стала орать на узбека по&узбекски, и узбек на нее орал так же. Кричали они минут десять. В конце концов он сказал (по&русски): «Я только ска& зал ей, что я — Рашид! Верно?» — спросил он у меня. И поглядел заискивающе.

«Верно», — сказала я.

 

6 октября.

 

Сидела на кухне, ожидала чайник, читала понемногу Россетти — мне по пре& рафаэлитам писать реферат.

 

Пришел Вадим. Он и Никита — студенты, учатся в Университете кино и теле& видения.

 

— Че читаешь? — спрашивает.

— «Sister Helen» and «A last confession».

— Нравится?

— Элиот лучше.

— Томас Стернз?

— Ну не Джордж же!..

— Тоже старье. Почитай уж тогда Джона Эша.

— Читала уже.

— И что, не нравится?

— Неплохо. Я даже перевела несколько его стишков.

— Ты чай собираешься пить? — спрашивает.

— Пока еще да.

— А чай можем у меня попить. У меня печенье есть.

 

НЕВА 12’2014

 

Станислав Шуляк. Без сестры / 115

 

— Печенье — это хорошо.

 

— Да уж, не хуже Джона Эша. Тут как раз и чайник закипел. Пошли мы к Вадиму.

 

Он хорошо рассказывает. Целуется еще лучше. Какой там Жмакин? Не стоит даже вспоминать.

 

Вечером мы еще в постельке валялись — тут Никита пришел. Я хотела одеялом прикрыться, но Вадим его с меня сдернул.

— А мы тут Джона Эша обсуждаем, — говорит.

— Джона Эша я люблю, — согласился Никита, раздеваясь.

 

— Вадим! — отчаянно вскричал я.

 

И тут же вспомнил, что он — аспид. Или, может, и не аспид, но еще кто&то. Сту& денты превращаются в аспидов, но ведь это, возможно, и не самоцель. Не оконча& тельное звено в цепи превращений.

 

Если я убью Вадима, то кого убью я? Студента? Аспида? Или еще кого&то? Но убить его надо непременно! Это мой долг, моя обязанность перед миром, перед са& мим существованием!

 

Решено: еще почитаю немного и пойду убивать! Никите тоже не жить, разумеется.

 

7 октября.

 

Жмакин, мрачный, как туча, бродит под окнами. Оделась, спустилась к нему.

 

«Что, Жмакин? — говорю, — что ходишь, мрачный, как туча? Ходи лучше, яс& ный, как небо!»

 

«Хочу и хожу», — отвечает.

 

«Хочешь, — говорю, — я тебе Джона Эша почитаю?» «Нет. Эша я не хочу!» Совсем с ума сошел Жмакин!

 

Когда я пойду убивать, я стану делать это молча. Не доверяю тем, кто, собира& ясь убивать, философствует. Философия — это искусство отговорок, достояние околичного духа. Убивающий же действует, опровергает умственное, искусствен& ное, суесловное. Слава убивающим, ибо их есть мир грядущий и царство новых творений!

 

9 октября.

 

Ощущение, будто кто&то пишет меня, кто&то думает обо мне, и я появляюсь. А до того пребывала в небытии и безвестности.

 

Хотя кто может меня писать? Только я сама? Или еще кто&то?

 

10 октября.

Приезжал брат. Его отпустили из больнички на выходные.

 

У него на голове нарост. Вроде шишки. Только не шишка. Никто не знает, что это такое.

 

Обследование затянулось. Возможно, зашло в тупик. Нужно что&то нестандарт& ное, нужны иные подходы.

 

«Мир прекрасно обошелся бы и без русских, — сказал брат. — Но мы суще& ствуем, и сей факт осложняет многие существования».

 

НЕВА 12’2014

 

116 / Проза и поэзия

 

У меня были конфеты. Мы пили чай. Брат любит чай.

 

Боже! Да что же это такое! Ведь сестра моя — свет и перемирие, ум и беско& нечность, высокий огнь и амплитуда — вот что значит сестра! Все небывалое и метафизическое немеет и бледнеет пред ней. Но вижу это только один я, и никто бо& лее. Оно, впрочем, так и должно быть. Нестерпимое и блистательное лицезреть сле& дует мне одному. Ваше же достояние — пустое, заурядное, неблаговидное, ваше иму& щество — шоу&бизнес с газетою пополам да с плоскими идейками вдобавок. С нич& тожными разговорцами. Не хочу я никаких ваших разговорцев, ваших скудных мне& ний, ваших властителей духа, ваших брендов, трендов, тенденций, экспликаций, эксгумаций, инаугураций, мастурбаций и всего прочего! Ничего не хочу.

 

12 октября.

В больничке у брата ко мне подошел Сергей Левонович. Красивый армянин лет сорока, весь холеный, толстогубый, с отпечатком состоятельности и загранич& ного образования. Он здесь изредка консультирует, у него частная клиника в Тяр& лево. Небольшая, коек на двенадцать.

 

— А что брат? — спросила я.

 

Дела, кажется, обстоят не лучшим образом, но Сергей Левонович излучал оп& тимизм.

 

Не следует полагать, что это — дорога к неизбежному, в том числе сказал он. —

 

К тому ж даже самое неизбежное не должно нас пугать. Поскольку велика вероят& ность перерождения. Он так считает. Или — нет: преображения! Именно так он и сказал.

 

Он пригласил меня в ресторан.

Разговор, мол, непростой. Не на пять минут.

 

Вечер того же дня.

 

После ресторана поехали в Тярлево. Никогда не пресмыкалась перед состоя& тельностью. У Сергея Левоновича реальная тяга к прекрасному; много великолеп& ной современной керамики, статуэток, десятка два холстов — галерея. Сергей Ле& вонович — настоящий ценитель.

Он красиво ухаживает.

 

Боже! Подлецы! Человеки! Отчего в вашем мире чудо живет, прозябая и согбен& ствуя? Отчего оно, от природы блистательное, вынуждено всем великим блистани& ем своим лишь ублажать гнусные и равнодушные ваши глаза, подлые и осолове& лые ваши зенки? Разве в том назначение чуда? Разве для вас чудо приходит в сей мир и во дни сии? Нет, не для вас приходит оно, но приходит оно для самостийного сверкания, для сверхъестественного утверждения, для непостижимого господства. Чудо ныне приходит путями обыденными. Тогда как оно должно приходить путя& ми немыслимыми, путями нестерпимыми, небывалыми! Путями несуществующи& ми должно приходить чудо!

 

13 октября.

 

Жмакин подстерег меня возле дома, сопя, подскочил и, ни слова не говоря, уда& рил меня по скуле. Не в полную силу, конечно, хотя все равно больно. В полную силу он бы мне челюсть сломал — Жмакин сильный.

Я тогда руки опустила и так спокойно сказала ему:

— Жмакин, запомни эту минуту. Очень скоро ты пожалеешь об этом.

 

НЕВА 12’2014

 

Станислав Шуляк. Без сестры / 117

 

Тот бухнулся на колени. Стал целовать мои сапоги. А на улице дождь, грязь, на носки налипли песок и опавшие листья, и Жмакин все это целует, плачет и целует, прохожие мимо шпарят и озираются, а тут еще Рашид со всем семейством идет — такая вот картина!

— Я, — говорит Жмакин, — потолок расписывать начал.

— Поздравляю. Но это не оправдание.

— Потолок ты еще не видела, — сказал тот, а сам все сапог мой целует.

— Не видела — и не надо!

— Тебе понравится!

— Может, понравится, а может, и нет.

 

— Я точно знаю, что понравится. Ты только одна и понимаешь. Ты особенная, ты единственная, — сказал он.

 

— Не сегодня, Жмакин, не сегодня!

— Почему не сегодня?

— Нет, Жмакин, — сказала я.

 

14 октября.

 

Жмакин и вправду принялся за потолок. Рехнулся он окончательно.

 

Сварила еду для жмакинского пса. Пусть стережет похуже, зато живой будет. Он меня тяпнул за руку, когда накладывала для него еду. Легонько тяпнул, по&

чти извиняясь.

Зато теперь мы друзья.

 

Жмакин спит. Проснется — снова станет потолок мазать. Картина у него потрясающая, сам же он дурак дураком.

 

Я захлопнул «Diary» в ярости, в тоске и в болезни. Я хотел немедленно умереть.

 

И все для того только, чтобы на том свете отыскать Жмакина и истребить его сыз& нова. Впрочем, того света не существует, лишь только — некоторые неясные фанто& мы и феномены, которые ошибочно принимают за тот свет, тогда как это всего только угасающие психические явления (ногти ведь и волосы растут у покойни& ков — отчего бы и психическим процессам не угасать некоторое время!). Так что Жмакина истребить сызнова, пожалуй, не выйдет.

 

Стиснув зубы, я снова раскрыл «Diary». Постарался отыскать прежнее место, но прежнее место не отыскивалось. Буквы расскакались перед глазами моими, производя слова и фразы вовсе уж странные, вовсе уж невозможные. Несловесные какие&то слова, нефразистые какие&то фразы!

Жмакин, Жмакин!

 

15 октября.

 

На Итальянской встретила Рустама. Познакомились с ним недели три назад, с тех пор пару раз перезванивались, но ни разу не виделись. Думала: увижу — так не узнаю. А тут вдруг узнала, и он меня узнал. Пошли как старые приятели, болта& ли о том о сем, но Рустам вдруг помрачнел, стал говорить глухо.

— Знаешь? — спрашивает.

— Что знаю? — отвечаю.

— Вторжение происходит, — говорит.

— Какое вторжение?

— Такое. Можно сказать, нашествие.

— Нашествие?

— Или пришествие, это как посмотреть.

 

НЕВА 12’2014

 

118 / Проза и поэзия

 

— Что за нашествие? Или — пришествие…

 

— Неведомых существ.

— Каких существ?

 

— Таких… они маленькие. Вроде зеленых человечков. Но они не наши, не из этого мира, не из нашего времени, говорит. Их уже много, а будет еще больше. Они мно& гих прельстили. С ними идут тысячи, а будут тысячи тысяч, и мир обречен.

 

— На что обречен?

— На безмирие, на безвременье, на безнадежность.

— Ты откуда знаешь, Рустам?

— Знаю, — отвечает. — Видел — потому говорю.

— А чего ты такой дерганый стал? — спросила на прощание.

 

— Они знают, что я знаю, что они знают, оттого мне несдобровать! Им рано еще выступать на свет, но все&таки уже скоро, и некоторые из них уже выступа& ют. Возможно, на свой страх и риск, — говорит.

 

Вечер того же дня.

 

Сергей Левонович пригласил на выступление братьев Макухиных. Старший из братьев — Илья — его давний приятель.

 

Представление — полная дичь, но играют они блистательно.

 

Жанр такой: блистательная дичь! Веселое безобразие! Сногсшибательное бес& путство.

 

Потом сидели за кулисами, пили коньяк. До позднего вечера. Илья говорит медленно и веско. Все к месту и убедительно. Из Оскара сыпались еврейские анекдоты, как горох из решета.

 

Давид же… молчал. Он поглядывал на меня. Да так, что у меня мурашки по коже. Или не мурашки, что&то другое.

 

Ночь у Сергея Левоновича.

 

Не знаю, кто из братьев меня больше удивил. Не могу же я быть сразу со всеми троими. Или могу?

 

16 октября.

Жмакин, Жмакин!

 

Он становится занозой, он знает, где меня найти! Он дежурит под окнами, либо прячется неподалеку.

 

Пыталась поговорить с ним — даже не слушает. Кричит или плачет. И все про картину свою что&то бубнит. Картина — его оправдание, его пропуск в бессмер& тие. Это он так считает.

 

17 октября.

 

Илья, Давид и Оскар готовят новую программу, пригласили меня на репетицию. Хотя обычно они этого не делают. Репетиции — дело интимное. Говорят они.

 

Поначалу они долго хохмили, придуривались, потом, когда стали работать, вы& делывали всякие гимнастические штуки — всякие кувырки, сальто&мортале — в бешеном темпе, на деревянном полу, без перерывов. По&моему, так и убиться можно, но Макухины не убивались, они в отличной форме.

 

Не знаю, что из всего этого получится, но впечатление уже сейчас феерическое. Позвонил Сергей Левонович. Я вышла в другое помещение, чтобы поговорить. Когда вернулась, братья прервались, сидели — пили кофе, волосы, мокрые от пота, невольно постояла и полюбовалась ими. Троими братьями. Ильей, Давидом

и Оскаром.

 

НЕВА 12’2014

 

Станислав Шуляк. Без сестры / 119

 

Ох, сестренка, сестренка! Не надо бы тебе этих феерических впечатлений! Что тебе феерические впечатления, если их несут с собой гнусные братья Макухины?! По мне так, с человека довольно впечатлений обычных, замшелых, заурядных! Вот я, к примеру, прожил свою безвестную жизнь, полную квелого модернизма и не& разгоревшегося огня. Слов у меня немного, всего&то полмешка или чуть более. Столько я произвел их за всю жизнь, и они просыпались через прореху в том са& мом мешке, разметались по почве, расточились по бездорожьям, потрачены въед& ливым ветром и злобными насекомыми. Склеваны птицами. Птиц я люблю, чело& веками же тягощусь. Птицам лучше вовсе склевать слова человеческие, чтобы те не остались у человеков, так думаю я!

 

18 октября.

Рассказала Сергею Левоновичу о Жмакине, о его картине.

 

Может, предложить Сергею Левоновичу купить картину Жмакина на корню? Вместе с домом.

 

Интересно, будет ли Жмакин счастлив, если купят его картину? Или он лишится цели в жизни?

 

Сергей Левонович картиной Жмакина не заинтересовался.

 

«Он вознесется», — сказал Сергей Левонович, имея в виду Жмакина. «Как это?» — переспросила я.

 

«Ничего. Скоро многие вознесутся». Я так и не поняла.

 

Что&то происходит странное. Но это странное в одно и то же время и — самое обыкновенное.

 

19 октября.

Ночь у Ильи. Илья большой и сильный. С ним спокойно.

 

Отчего&то приснился Давид. Причем приснился не просто Давид, но Давид, ко& торому снится Оскар. Оскар же (в Давидовом сне) восхищался Ильею, он держала в руках орифламму с начертанным именем старшего брата. Все три Макухина связаны невидимой золотой нитью.

Показалось интересным про эту нить.

 

Встала, чтобы записать. Но то важное, что объясняло эту нить, вдруг иссякло и развеялось. Показалось неважным.

 

— Ты что? — спросил проснувшийся Илья.

— Записываю кое&что.

— Покажешь потом?

— Только не тебе.

Давид! Додик, Додька!

 

20 октября.

 

Ощущение, что в квартире скоро все переменится. Переменится тетя Тамара, переменится ее мать. Переменятся Вадим и Никита, переменятся Рашид и Гузаль,

и их дети. Переменятся остальные. Переменится и сама квартира — ее стены, пол

 

и потолок, ее воздух, значение, наименование и конфигурация. Вопрос только: что будет со мной? Переменюсь ли и я, или квартира просто исторгнет меня, и в нее заявятся новые истцы, новые вопрошатели? Новые ведуны, ходатаи, новые следо& пыты? Уже скоро произойдет все сие, через несколько дней, кто&то очнется из за& бытья, почувствует вдруг себя здесь и сейчас, и шестерни провернутся, со скреже& том и нержавеющим духом.

 

НЕВА 12’2014

 

120 / Проза и поэзия

 

Боже! Ныне я разбит, расщеплен, размозжен, расчеловечен! Ныне душа моя в горе и в беспорядке. Ныне ум мой позабыл себя, и сердце мое бьется в тоске и в безродных созвучиях. Сестра моя — солнце — снова нестерпимо обжигает донья моих глаз, и потому слеп я стою и безмолвен. За дверью сгрудились враги мои, му& чители сестры моей, враги родов человеческих, колен человеческих, имен челове& ческих, правосудий и правописаний, воины праха, олигархи безвестности. Как много в них бесноватости! Как мало в них правды и смирения!

 

Мне теперь была безразлична судьба моя, участь моя, и я распахнул дверь. Коридора более не было. Как будто и прежде его не существовало.

 

Было пространство, без краев, без дна и без света. Пространство, полное бессо& держательных залежей, полное отсутствия, хладного огня и нештатного бесцветно& го мерцания.

 

Прежде всего я увидел двух узбечат, ростом они мне были по щиколотку, и под& линного, узбекского в них почти не осталось. Они сделались зелеными человечка& ми. Шершавыми и безносыми. И студенты тоже, проклятые студенты — Вадим и Никита — сделались зелеными человечками, безносыми и бороздчатыми, в них теперь не осталось ничего аспидного; аспидное было лишь фазой, этапом, стреми& лись же они сюда — в зеленое, в травяное и темнолиственное, в инородное, в фан& тастическое. Ростом же они хоть и были невысоки.

 

И еще я увидел красивого и холеного армянина (или японца — в нациях я не разбираюсь), пристально смотревшего на меня.

 

— Сергей Левонович… — глухо сказал я. Пред собою глядя косвенно и однобо& ко. — Как ваше Тярлево?

 

— Вот мы встретились, — ответствовал тот.

— Где сестра моя?

— Она приняла новую форму.

— Какую еще форму? — подшибленно вскричал я.

— Ты позже поймешь.

— Я теперь хочу!

— Теперь не получится.

— Почему это еще?

 

— Так надо! Мы не с этой планеты. Мы несем добро и порядок, и ты тоже ста& нешь нести их, — молвил Сергей Левонович.

 

— Не собираюсь ничего нести!

— Вместо зла и несчастья, как это происходит сейчас.

Тут он и приблизился ко мне.

 

— Тебя только нужно немного настроить, — сказал Сергей Левонович. — Отре& гулировать.

 

Он коротко свистнул, и проклятые студенты Вадим и Никита повисли на моих руках. Так, что я и пошевелиться не мог. Роста они были малого, силы несметной. Свист же на языке аспидном (и на студенческом) обозначает команды.

 

— Настроить, настроить! — приговаривали они.

 

Сергей Левонович стянул с меня берет. Постылый и ортодоксальный мой бе& рет. Тонкие его пальцы ощупывали мой нарост. Я не знал, что затеял сей мучитель, и потому на всякий случай простонал коротко.

 

Доктор ковырнул кожу ногтем, она отделилась от темени, брызнула липкая, теплая сукровица или иная какая&то смазка, и в наросте моем что&то ожило. Что& то пришло в движение, что&то стало выдвигаться возле самого основания, к тому же раздваиваясь.

Неужто у меня выдвигались рожки? Разве ж я черт?

Но то были не рожки — антенна. Антенна скрывалась в моем наросте, такие

 

НЕВА 12’2014

 

Станислав Шуляк. Без сестры / 121

 

точно антенны, короткие и раздвоенные, были и у зеленых человечков — сту& дентов.

 

Значит, и я тоже — зеленый человечек, безносый, плоскоголовый, парнопяточ& ный? — подумал я. Нет, не хочу быть зеленым человечком, я никаким человеком (или даже человечком) быть не хочу! Я вытолкнут, выброшен в род человеческий вопреки ощущениям моим, вопреки смыслу и предназначению моим, я в этом роде чужой, посторонний, всегда был и всегда буду таким.

 

Студенты стали срывать кожу с моей головы, от нароста в стороны и далее вниз. Они снимали с меня скальп, и, странное дело, это не было больно. Как будто кожа моя дозрела, доросла до того, чтобы быть снятою.

 

Потом им стала мешать одежда, и студенты стянули с меня пальто и свитер, расстегнули штаны.

— Где моя почка? — глухо спросил я.

Не студентов спросил — Сергея Левоновича.

 

Они сорвали уже кожу с плеч моих, с боков и с груди. И под ней, под моей ста& рой кожей, я видел это отчетливо, была кожа другая — молодая и темно&зеленая.

 

Сзади, с правого бока, под кожей у меня оказалась небольшая ниша. И в нише застежка была, вроде «молнии». Туда&то Сергей Левонович и направил врачебные свои персты.

 

Застежку он расстегнул. Я скосил глаза и увидел в нише небольшую панель с индикаторами, со светодиодами. И совсем уж миниатюрную клавиатуру.

 

Стало быть, почка здесь совсем ни при чем? Может, у меня и прежде ее не было?

Пальцы Сергея Левоновича бегали по клавишам.

— Юстировка, юстировка! — сказал один из бывших студентов.

— Юстировочка!

— Юстировка — хорошо!

— С юстировкой он будет совсем наш!

— Сестра твоя — свет, — сказал вдруг Сергей Левонович.

— Какой еще свет? — настороженно крикнул я.

 

— Ты хотел, чтобы сестра была светом, вот она и прольется светом, немысли& мым и неугасимым!

 

— Над миром прольется? — на всякий случай уточнил я.

 

— Над миром тоже. Но пуще так над градом и авангардом, — ответствовал Сер& гей Левонович.

 

Про град и авангард я понял, я все теперь понимал. Не зря надо мною произве& дена была сия вивисекция (и эта настройка). Последствия оных я ощутил момен& тально.

 

Ибо весь мир открылся передо мной. Я обладал неким новым всеведением. Ка& ким, должно быть, обладают иные из зеленых человечков, тайно сгрудившиеся в мире сем, ожидающие своего часа и своего поезда — своего стукающего колесами экспресса. Часа же своего ожидают все зеленые человечки. Тонкорукие, узколи& цые. С глазами миндалевидными, с кварцевым блеском.

 

— Пусть, — сказал я.

 

Со светом я был согласен. Я всегда подозревал, что сестра моя — свет, что она даже выше света, и вот предположения и гипотезы мои подтверждались.

 

Свет, сестра, сокрушенность — я был полон новых сведений, новых домыслов и замыслов, нового бытия. Достоин ли я был сестры прежде? Нет, не достоин! Дос& тоин ли я ее теперь? Нет, не достоин даже более прежнего. Зато я ныне пронизан пустотой и прекословным духом. Пустота, пустота! Люблю тебя, пустота, преклоня& юсь перед тобой, пою тебе мадригалы и гимны, вокабулы и дивертисменты, воз&

 

НЕВА 12’2014

 

122 / Проза и поэзия

 

ношу и вздымаю молитвы мои, и вот уж ныне — ответно — процветают во мне пус& тословие, пустомыслие, пустопорожность. Пустота — а совершенно не свет — ныне была во мне. Значит ли это, что делались какой&то обман, махинация? Вовсе не обязательно. Просто мне, зеленочеловеческому рекруту, возможно, предстояло еще кое&чему научиться.

— Где же свет? — глухо и беспрекословно спросил я.

— Какой еще свет? — удивился отчего&то Сергей Левонович.

 

Тут вдруг сзади подвернулся и режиссер Евгений Лукич, и он также казался удив& ленным. Все они теперь — врачи и режиссеры — закоснели в своих удивлениях.

— Он хочет какого&то света, — развел руками Плачевный.

— Свет сестры моей! Нерукотворный и нестерпимый! — крикнул я.

— Света нигде нет, а он его, несмотря ни что, хочет, — вставил еще Евгений Лукич.

— Вот тебе твой свет! — молвил Сергей Левонович и толкнул меня в свет.

И я полетел в таковой.

 

— Альгуази&ил! — сопровождал меня долгий серый крик одного из прежних студентов.

Другой же шепотом поминал Саддукея и Аристарха.

 

Впрочем, света особенного я поначалу не ощутил. Прежнее пространство рассея& лось, расфокусировалось, разметалось, развоплотилось. Пространство теперь сде& лалось судорожным, астматическим, бледным. И что же, эта бледность и эта астма и есть сестра моя? Разве возможно такое, разве мыслимо? Нет, сестра не может быть бледностью и астмой. И была ли теперь квартира? Может, и не было. Или я перелетел ее из конца в конец, даже не увидевши таковых. Круги и искры мелькну& ли в глазах моих. Перелетел я и лестницу — пространство подо мною всего лишь провалилось, дух у меня захватило, и я полетел, полетел. Я полагал, что я расши& бусь, но я не расшибся — пространство хранило меня. И вот же я теперь — зеленый человечек с раздвоенной антенной на темени, на месте прежнего нароста, с пультом управления вместо почки. Ныне во мне бодрствуют скрытые коды, теснятся тай& ные глаголы, и все ж жизнь вечная обходит меня стороной. Да, существование мое человеческое завершено, и впереди у меня новое существование — существование зеленого человечка с пронзительными ощущениями окружающего меня простран& ства, всех его лесостепей, пустынь, плоскогорий, водных гладей, площадей, бульва& ров, околиц, околотков, со смутною связью с моей далекой&предалекой и позабы& той землей, где бродят стада таких же, как я, зеленых человечков, в которых мне следует признавать родню, соплеменников и соотечественников. И все же какая дичь, гниль, поросятина и отрыжка еще будет — знаю уже это заранее — в новом существовании моем!

 

На улице не было никаких прежних толп, толпы разбрелись по миру, по путям, по переулкам, по проспектам, по ирониям, сарказмам и фанабериям. Едва сопри& коснувшись с почвой, с панелью и поребриком, я помчался, побрел, пополз, и все сие в одно время, я полз и мчался так не один год, не один век, не одно тысячеле& тие и не мог уйти от прежнего, постылого, тягостного, неизбывного, неописуемого. Я забыл, куда бреду и бегу, я забыл, откуда ползу и шествую, я забыл многое, я за& был почти все, я забыл многие слова, в том числе «эмаль» и «реинкарнация», в том числе «супротив» и «вихреобразный». Невиданный мой альтруизм столкнул& ся с немыслимой моей мизантропией, и вот они стиснули, вот они притеснили меня. И еще я живу теперь без воздуха, без слов, без воспоминаний, без толчков сердца. Возможно, ныне смысл мой и предназначение мое в защите несуществую& щего и недостойного, но и тогда не стану я защищать себя, возводить редуты, стро& ить обороны, пресекать враждебные поползновения. Я и сам полон всяческих враждебных поползновений. Поползновения же мирные, благородные я позабыл.

 

НЕВА 12’2014

 

Станислав Шуляк. Без сестры / 123

 

И все же взойдет ли когда&то над миром звезда моей инородности и смятенного духа? — спросил себя я. Нет, не взойдет над миром такая звезда, над миром более никакие звезды не взойдут, — сказал себе я. Милое, милое мое отрицание, отчаян& ное мое отрицание, священное мое отрицание, величественная моя неправда!

 

Тут я поднял голову и увидел… нет, не свет, но голосящую бабу. О чем голосила она — это мне лишь предстояло выяснить, или мне предстояло это всего лишь пре& зреть, я не знаю, зато я видел пламя над тысячею городов, видел глад и гнус, видел пиршество многих насекомых и их повальные брачные игрища, видел сотрясения, подвохи и каверзы земной коры, видел истечения магмы в чистых полях, на мир& ных стогнах и папертях, в расщелинах, излучинах, урочищах, видел изнемогающих и истребляющихся человечишек, видел умирающих на лету птиц, видел оскалы дохлых грызунов, видел смрадные шкуры полегших парнокопытных, видел меж камней и кустарников застывших в последнем сне своем хамелеонов, амфибий и аспидов, видел всякие модные недоразумения, столичные и обочинные, видел крушения тихих искусств — живописи и литературы, видел и себя, вошедшим в сонм специалистов по тотальным дискредитациям, глашатаем ненавистнических ритуалов, и еще я услышал приближающийся грохот стальных колес, одинокий безжалостный трамвай пролетел мимо, неприхотливо гавкнула собака, и в нелов& ком мозгу моем всплыло слово «эмаль», блудливое и затейливое, и еще слово «йогурт», чужеродное и ювенильное, и тут под аккомпанемент голосящей бабы один дал другому в морду. Точно, в морду. Иначе не назовешь. У них были морды, не лица. Лиц теперь мало. Может даже, их и вовсе не существует.