Положение 15 страница

Пуанкаре никогда не забывал тех, у кого позаимствовал хоть что-то, и если в таких случаях упоминал и чьё-то малоизвестное имя, этого было достаточно, чтобы оно вошло в историю науки. Так произошло с Лоренцом. Он был на год старше Пуанкаре, обладал незаурядным талантом и сделал для науки немало, но никто из крупных учёных не признавал его как физика и математика, мыслящего самостоятельно, поскольку сам он не дал ни одной новой идеи. Все его открытия шли как бы следом за теоретическими трудами Пуанкаре. Француз сделает, скажем, теоретическую разработку измерения времени или точки отсчёта движения небесного тела, растолкует, что такое четвёртое измерение и вообще четырехмерное пространство, а голландец найдёт способ решения предложенных задач или в указанном направлении откроет даже новой закон, вернее, математически его обсчитает, как в случае с увеличением массы электронов в зависимости от их скорости. То есть он всегда выполнял работу вторичную и сам долгое время это признавал, утверждая, что фактически специальную теорию относительности и просто относительности создал Пуанкаре, а он, Лоренц, лишь снабдил их, как говорят учёные, математическим аппаратом, что претендовать на равное с Пуанкаре соавторство оснований ему, конечно, не давало. Однако Пуанкаре упорно подчёркивал его заслуги, пока учёный мир Лоренца наконец не признал. Правда, не в такой степени, как хотелось Пуанкаре, ибо истинную меру его заслуг все понимали, к тому же никому тогда и в голову не пришло бы поставить кого бы то ни было на одну доску с самим Пуанкаре. В то время это казалось такой же ересью, как учение Галилея о небесных телах для римской инквизиции. Но Пуанкаре продолжал воспринимать отношение к Лоренцу, как ужасную несправедливость, он просто жаждал увенчать его собственным лавровым венком или уж никак не менее великолепным. А в искренности Пуанкаре сомневаться не приходится. i

Увы, жизненный опыт многократно подтверждает, что благородство наказуемо. Тем не менее, вовремя сделать из этого необходимые выводы благородные натуры в силу своей непорочности не могут, как обычно гений не даёт себе отчёта в том, что, великодушно пытаясь кого-то возвысить до своего уровня, кто того не заслуживает, тем самым наживает себе врага. Дал Сальери Моцарту яд или нет, достоверно мы не знаем, но в своей драме «Моцарт и Сальери» Пушкин нисколько не погрешил против правды трагической диалектики бытия.

Достаточно было банкирам Цюриха и Ротшильдам из Лондона и Парижа создать «Фонд Лоренца» якобы для финансирования научного прогресса, но в действительности больше для самого Лоренца, чтобы Хендрик Антон Лоренц предал Анри Пуанкаре, на которого ещё вчера привселюдно молился, и назвал будто бы истинным создателем теории относительности Альберта Эйнштейна, который, будучи до тех пор никому не известным юношей, служившим в швейцарском патентном бюро в Берне, куда стекались все новейшие научные открытия мира, свою первую статью в сентябрьском номере немецкого журнала «Анналы физики» за 1905 год скомбинировал из давно опубликованных трудов Пуанкаре и новейших достижений в математике того же Лоренца, но не сделал к ней ни единой ссылки и даже не посчитал нужным особенно отягощать статью необходимыми научными выкладками, только заменил везде фигурировавшее у Пуанкаре слово «время» на слово «часы» и там, где нужны выводы формул, поставил уверенное слово «ясно».

Сообразительный молодой человек из Берна знал, что для публикации статьи на подобную тему в солидном академическом журнале в Германии, где после смерти гениального немецкого физика Германа фон Гельмгольца очень болезненно следили за всё возрастающим на этой ниве авторитетом француза Анри Пуанкаре и никак не могли смириться с тем, что благодаря ему Мекка теоретической физики из Германии переместилась в парижскую Сорбонну, достаточно было назваться последователем немецкой школы математической физики.

Так появилось на свет в научном мире имя Альберта Эйнштейна и, несмотря на выросшие с той поры в Европе и Америке Монбланы разоблачительной литературы, оно по сей день всё ещё обрастает мифами о его мнимом первопрозрении в области физики пространства и времени. Две серьёзные книги на эту тему каким-то образом сумели пробить издательские преграды также у нас: сборник «Принцип относительности», выпущенный Атомиздатом в 1973 году и, видимо, при удивительном стечении обстоятельств опубликованная в 1983 году издательством «Наука» книга «О науке» Анри Пуанкаре, порядочно, конечно, урезанная, но помещённая в ней статья «Анри Пуанкаре и наука начала XX века», принадлежащая перу трёх наших авторов М. И. Панова, А. А. Тяпкина и А. С. Шибанова, всё же показывает кто есть кто более-менее откровенно.

Нас, однако, больше интересует другое.

В европейской науке, которая всегда почему-то считалась самой передовой, между тем как многие научные труды Михайлы Ломоносова, написанные на целый век раньше «Новых воззрений»

Майкла Фарадея, всё ещё ждут своей распечатки, вероятно, потому, что в отличие от аристократа Фарадея Ломоносов был мужиком, в XIX веке господствовал так называемый логизм, утверждавший, что всякое познание, упрощённо говоря, только тогда может считаться истинным, если те или иные знания получены путём правильно построенных логических размышлений, началом которых является эксперимент или опять-таки правильно поставленные научные опыты.

Казалось бы, с этим трудно не согласиться. Но...

Миклухо-Маклай успешно закончил пять факультетов в трёх университетах Германии, которая в то время удерживала пальму первенства как центр научной мысли мира, и где зародился, а также достиг своего апогея и всеобщего признания логизм. Тем не менее, не отвергая силу логики как таковой, Маклай его не принял. В его трудах вы нигде не найдёте, чтобы он детально описывал какой-то свой научный опыт или эксперимент, хотя, скажем, изучением аппарата мозга от древнейших на Земле живых существ – акул и осетровых рыб до человека он скрупулёзно занимался большую половину всей своей жизни. И всё же всякий научный эксперимент вопреки установкам логизма он считал вторичным, только средством для доказательства того, что «подсказала» ему интуиция, которая для него была первичной, то есть собственно творцом.

И это не случайно, как не случайны открытия Галилео Галилея, описанные в его книге «О двух главнейших системах мира». Вопреки уже почти полторы тысячи лет насаждавшейся в Италии схоластической системе христианского мышления, мозг Галилея спустя 32 века «расшифровал» то, что было закодировано в его генах от колонизировавших доримскую Южную Италию троянцев. Они знали эти две главнейшие системы мира, как и ближайшие их родичи пеласги борисфенские (днепровские), традиционно изображавшие их схему на паляницах новогоднего хлеба, которую не понял и потому не расшифровал наш академик Б. А. Рыбаков, хотя ныне она общеизвестна, только излагают её теперь с другой терминологией. Мы, кстати, часто заново изобретаем колесо лишь по причине собственного высокомерия, думая о наших далёких пращурах в лучшем случае как о полудикарях. Скажи, что дохристианская Русь была страной сплошной грамотности, тебя немедленно затюкают.

Разумеется, Галилео Галилей не подозревал, что заново открыл давно забытое. Дело, однако, в том, что однажды добытые людьми знания, как бы ни старались придать их забвению, окончательно погибнуть не могут, ибо в Природе всё целесообразно: один вид материи переходит в другой, но энергия сохраняется постоянно, а знания суть производное энергии, однако, не вторичное, а нераздельно слитое с нею.

Из-за различных исторических катаклизмов, пережитых человечеством в его Эру Ошибок и Кривд, восходящие поколения тех пращуров, которых я имею в виду, постепенно настолько одичали, что мы и сегодня ещё не знаем всего, что закодировано в наших генах.

Полагаете, мне, как и многим, присуще идеализировать некий прадавний «Золотой век»? Ничуть. Я просто прилежно изучал книги наших пращуров, самой древней из которых 36 веков, и так же внимательно сравнивал их с раннесанскритскими летописями индийских браминов, которые перешли с севера на юг браму (перевал-ворота) Гималаев примерно в то же время. Кроме того, надо научиться отшелушивать привнесённое христианством и редакторской рукой от древнего русского фольклора.

Потому для меня и неприемлемо как-то отделять себя от Руси, хотя это не значит, что я противник того, чтобы в моём паспорте я назывался украинцем. Отчего же, я – украинец, коль так теперь именуется та часть моего народа, к которой я ближе всего принадлежу. Но я одинаково и россич, по крайней мере, как показали археологические раскопки моего земляка Бориса Левченко, открывшего у села Медвин на Богуславщине несколько женских погребений IV века до н.э., прах моих пращуров, растивших хлеб и варивших высокоуглеродистую, как у древних самурайских мечей в Японии, сталь, уже с тех, времён покоится на берегах Роси, ибо их письмена, которые я в детстве познал в родном своём селе Мисайловка, те же, какими 800 или 700 лет тому назад писал свою поэму Славомысл. Но мне не нужны услуги толкователей, чтобы понять смысл знаков и прочитать слова, выбитые в доримской Италии на надгробном камне Энея троянского, письмена начала II тысячелетия до н.э., найденные на берегах Енисея, и раннесанскритские летописи браминов. То наши высокоучёные лингвисты не ведают, что слово «брамины» – наше исконное, и значит оно «одолевшие ворота».

В Природе семь творческих принципов, у каждого из которых свои особые функции, и каждый из них у нас уже три с половиною тысячи лет тому назад имел своё обозначение, но три равнозначных й нераздельных созидательных начала, поэтому наши пращуры, мысля отнюдь не абстрактно, в ту же эпоху обозначили их одним понятием ЕСМЬ.

Я не знаю другого примера в человеческой природе, в котором бы это триединство воплотилось с такой поразительной наглядностью, как в понятии РУСЬ. Три ствола народного древа, но корень у древа один.

Народ Надежды Мандельштам не помнит своих корней, кроме некогда завоёванной им земли Ханаанской, которую неизбежно должен был утратить, поскольку насильственно отнятое чужое своим не станет. Очевидно, это понимал мудрый хан пришедшей с Алтая на Балканы булгарской орды Аспарух. Своей силой они победили более слабых балканских слов'ян-иллирийцев, но растворились в них не для того, к чему, по-своему следуя примеру Иисуса Навина, истреблявшего мечом в Иерихоне всё, что дышит, призывал еврейский поэт Хаим-Нахам Бялик:

 

Из бездн Авадона взнесите песнь о Разгроме,

Что, как дух ваш, черна от пожара,

И рассыпьтесь в народах, и всё в проклятом их доме

Отравите удушьем пожара;

И каждый да сеет по нивам их семя распада,

Повсюду, где ступит и станет.

Если тенью коснётесь чистейшей из лилий их сада –

Почернеет она и завянет;

И если ваш взор упадёт на мрамор их статуй –

Треснут, разбиты надвое;

И смех захватите с собою, горький, проклятый,

Чтоб умерщвлять всё живое...

 

Нет, булгары хана Аспаруха хотели найти среди балканских иллирийцев новую родину, и потому спустя два-три века сами стали слов'янами, сохранив своё прежнее наименование, но сменив в нём обозначавшее движение (кочевой народ) торское «У» на обозначающее осёдлость и покой слов'янское «О» – болгары.

Народ Надежды Мандельштам закономерности этой диалектики не понял и понять всё ещё не желает, поэтому она и недоумевает по поводу в общем-то странного для россича вопроса:

«Для меня всегда было загадкой, почему этот (речь об украинцах. - А. И.) волевой, энергичный, во многом жестокий народ, вольнолюбивый, музыкальный, своеобычный и дружный, не создал своей государственности, в то время, как добрый, рассеянный по огромным просторам, по-своему антисоциальный русский народ выработал невероятные и действенные формы государственности, всегда по своей сути одинаковые – от Московской Руси до сегодняшнего дня...»

Как неразумного не научишь, так человеку, которому чужда твоя природа или тому, кто обуян гордыней, но все же взял себе в учителя ту же Надежду Мандельштам, в чуждом ему пытается обрести опору, не передашь свои глубинные познания и сознанье. Жаль, конечно, но такова реальность бытия.

Имя троествольному древу нашему, проростки корневой системы которого мы находим сегодня на огромных просторах от Италии до Енисея и за Брамой Гималаев – Русь, и Русью оно пребудет вовек. Только исходя из этого, можно приблизиться к пониманию нашего духовного мира и в какой-то мере постигнуть приложимое к нам понятие ЕСМЬ, расчленение которого на отдельные составные части противоестественно.

Маклай, как я уже говорил, вырос на интеллектуально-нравственном гумусе Руси и, сознавал он то или нет, но его человеческая природа противилась тому, что было ей не свойственно. Внутренне я убеждён, что Габриэль Моно, записывая разговор Маклая с Анри Пуанкаре, не придал значения очень существенной части их беседы. Маклай наверняка высказал Пуанкаре свои взгляды на интуицию и логику, иначе с чего бы вдруг такой серьёзный учёный, как Анри Пуанкаре, никогда прежде не касавшийся темы логизма, через два месяца после своей встречи с Миклухо-Маклаем выступил в Сорбонне с неожиданной для всех лекцией, в которой впервые начал громить логизм и, понимая, насколько его критика звучит крамольно, сравнил её с борьбой Геракла против лорнейской гидры! Затем опубликовал на эту тему целую серию статей, и в конце концов казавшийся несокрушимым логизм всё-таки разрушил, завершив свою борьбу, как обычно, вроде бы примирительно, но при этом не сдав занятой позиции ни на йоту: «Логика и интуиция играют каждая свою необходимую роль. Обе они неизбежны. Логика, которая одна может дать достоверность, есть орудие доказательства; интуиция есть орудие изобретательства». Иными словами, Пуанкаре, хотя и выразился деликатно, но интуицию всё же поставил на место творца.

Почему этого не сделал Маклай? По двум причинам. Во-первых, с этим убеждением он, можно сказать, родился, а доказательства необходимы тому, кто в чём-то не уверен. Во-вторых, он плотью и духом был россиянином, а в разрушении логизма Россия не нуждалась; она, как и сам Маклай, всегда отдавала логике лишь должное. Это Западная Европа, принявшая логизм как высшую ипостась в науке, вознамерилась снова повторять опыты своих алхимиков, почитавших эксперимент всему началом и концом. Но в чужой монастырь со своим уставом не ходят. В Западной Европе для её монастырей науки тогда писал уставы француз Анри Пуанкаре, и было бы неразумным, если бы за эту работу взялся россиянин Миклухо-Маклай.

А теперь вернёмся к печати великого киевского князя Светослава и мысленно будем сравнивать систему познаний восемнадцатилетнего Маклая, когда он впервые задумался над принципом относительности Галилея, ему, если вспомните о родстве троянцев и пеласгов днепровских, не чуждым, и восемнадцатилетнего же Светослава, когда он сделал рисунки для отливщиков своей печати. Но сначала задержимся немного на ещё одном отрывке из поэмы Славомысла, пожалуй, по своему содержанию центральном. Продолжается монолог Светослава, обращенный к матери – великой княгине Ольге:

 

– Рим не пред воинской силой пал, как финикийцев Карфаген, а братством во Христе,

Чем искусившись, гордый римлянин не смертника, а душу, ему принадлежавшую, повесил на кресте

И, пыл неукротимый духа усмиря,перед распятием души своей кротко на колени стал,

В помрачении сознанья отринув пращуров завет: неримлянин у римлян лишь в гостях –

Гостя обогрей и накорми, разделив с ним кров и пищу, но не права на землю и гражданина честь.

Я римлян чту, они родня нам, Энея помнят, как и мы,

Нелепый вымысел о нём отверг Вергилий,рассудком здравым эллинов миф измерив.

Троянцев тоже не виню. Сварожия гармонию познавшие, они из пепла Трои Рим возградили

И землю у этрусков не отняли: не возроптав, те братьев по крови по-братски приняли.

Упрёк троянцам в утрате мужества – пустое: доблесть человека лучам Эмита в тригоне с Парсом – не ровня,

Эллады полисы они испепелили так же, но возрождению эллинов порукой было то, Что на руинах не рыдали – на пепелищах лира рокотала, и дым костров курился на мнимо победительных пирах.

Распорядилась так судьба: заблуждения эллинов на сей раз спасением обернулися для них.

 

В помощники они позвали труд, а тот им вдохновенье даровал,

Чтоб снова полисы, как Рим троянцы, созидать.

Но всё же в заблужденьях гибельно начало: в сверкании снегов Олимпа

Себе подобных бражников вообразя, эллины их богами нарекли,

Чтоб за труды свои и разума, светом озарённого, творенья

Жертвы и хвалу призракам воздать.

Погибель втом и римлянам незримо зарождалась...

Необходимым было разоренье Карфагена, но не покорение Эллады.

Финикийцы, совестью пренебрегая, на торжищах обманом процветали

И корысти заразу сеяли, как просо,

Семена которого на ниве эмитом унавоженной,

Как проказы семя, возросли. Эллада же тем временем, пуще прежнего взгордясь,

Вдохновеньем разума жила, но поклонялася богам,

А зиданья труды, в коих вдохновенья корень, рабам презренным отдала.

Элладу повергнувший в отмщенье за Трою Рим

Прельстился тем, чему эллины поклонялись.

Не ведал ослеплённый наготою статуй римлянин, что от богов Эллады

До души его распятья на кресте дорога пролегла,

Где отравительные чаши для яда сладкого,

Братством во Христе окрещённого, уж ковались...

 

Наверное, теперь читателю понятно, почему Светослав так восставал против иудаизма и его видоизменённой модели, названной по-гречески христианством. Братство во Христе в его Греко-римском варианте отрицало то, что сегодня мы называем патриотизмом и национальным характером или сознанием, откуда вытекало соответствующее отношение к Отечеству и долгу гражданина, а с другой стороны, призывало к непротивлению злу, что, как все знают, обещало рай покорным и кротким и укрепляло власть предержащих.

В 63 году до н.э. римляне под командованием Помпёя покорили Иудею, и вскоре на огромной территории Римской империи оказалось, как считают современные учёные, от 4 до 4,5 миллионов израильтян, которые по установившемуся с библейских времён своему обыкновению называли себя среди иных народов евреями – людьми стой стороны Евфрата. Одни из них проповедовали иудаизм, другие – христианство. Это в значительной мере предрешило развал и конец и без того уже не весьма прочной Римской империи, как на Волге – Великой Хазарии.

Уже упоминавшийся мною Моисей Соломонович Беленький, который в своей книге «Что такое Талмуд» (М.,1970 г.) об известном нам Орле синагоги Маймониде на стр. 129 говорит: «... Маймонид проявил высокое мужество, защищая разум и его право критически исследовать священное писание». «В эпоху разгула и насилия феодальной и мусульманской реакции передовые умы Средней Азии и Ирана, – подчёркивает советский исследователь истории философии этих стран С. Н. Григорян, – были светочами, рассеивавшими мрак религиозного мракобесия». «К этим светочам следует отнести и Маймонида», – дополняет своей фразой заключение С. Н. Григоряна, который ничего не говорит о евреях и Египте, где жил Маймонид, М. С. Беленький, чтобы уверить нас, будто Орёл синагоги был таким же светочем науки, как лучшие умы Востока. Но в чём заключается на самом деле «свет науки» Маймонида, вы узнали, когда читали эпизод с Уриэлем Акостой.

В этой книге М. С. Беленького есть ещё одно любопытное место, которое достаточно ясно характеризует всю книгу, а подобных ей у нас издаётся великое множество. М. С. Беленький, говоря о большом и, как недвусмысленно надо понимать, благотворном влиянии иудеев на римлян, на стр.37 пишет: «Римский мыслитель I века Сенека... говорил о миссионерской деятельности иудеев: «побеждённые диктуют победителям».

Эта ссылка на авторитет римского философа-стоика Луция Аннея Сенеки должна, как мыслит автор, создать у читателя впечатление, что иудеи, будучи и покорёнными, тем не менее способны диктовать свою волю победителям.

Но и впрямь ли писал так Сенека? Вот сравните:

«Обычаи этого проклятого народа настолько усилились, что стали распространяться во всех странах. Они, КАК ПОБЕДИТЕЛИ, НАВЯЗЫВАЮТ ПОБЕЖДЁННЫМ свои законы (Философ Сенека. Изд. «Випонт», т.4, стр.423).

Опустив фразу, в которой Сенека выражает своё отношение к данному народу, и взяв переставленные местами два слова из следующей, опять опустив сравнительное «как», М. С. Беленький вставляет между ними вместо слова «навязывают» куда более категоричное «диктуют» и таким образом совершенно меняет смысл сказанного римским философом, при этом снова со ссылкой на авторитет, но уже Ф. Энгельса с помощью такого же нехитрого приёма объявляет Сенеку «дядей христианства», причём в контексте «доброго дяди», который, как надо понимать, благословил христианство, чего Ф. Энгельс сказать, конечно, не мог

Мы верно относим Сенеку к философам-стоикам, но нам до сей поры также неверно толкуют римскую философскую школу стоиков, как это делает академик Б. А. Рыбаков, ставший у нас главным толкователем славянского «язычества» вообще и русского в частности. Между тем именно русское так называемое «язычество» и римская философская школа стоиков по своим основным принципиальным установкам во многом совпадали. Главная суть их общности в объективном познании мира как единого целого и человеческой природы как составной части всей Природы, любая отдельная часть которой повторяет в себе общие законы построения целого. А стоики потому, что они были стойкими в этих своих убеждениях, не принимая никакой идеологизации объективной системы познаний, будь то поклонение божествам или каким-то иным непререкаемым кумирам, поскольку всякое поклонение или слепое следование чьим-то идеям неизбежно порождает туманящий разум фанатизм. «Встав на путь поисков истины, всё подвергай сомнениям», – вот кредо римских стоиков и русских «язычников».

Поэтому как раз Сенека, обладавший огромной суммой не схоластических, а естественно-научных знаний и прекрасно разбиравшийся в политике, одним из первых среди крупных римских учёных того времени понял подлинный смысл и цели христианства как выработанный иудеями идеологии сначала для духовного развращения, а затем и нравственного порабощения неиудеев. Сенеке было ясно, что фигура Иисуса Христа, которого с этой целью использовали как пропагандистское знамя, здесь каким-то особым исключением не являлась, но в той исторической обстановке она оказалась как нельзя более подходящей.

Люди, подобные Йешуа из Назарета, которого апостол Пётр нарёк Машиахом (Помазанником или Мессией), что в сочетании с греческой транскрипцией его личного имени и переводом на греческий язык древнееврейского слова «машиах» звучит как Иисус Христос, были во все времена и у всех народов. Есть они и теперь – сейчас их называют экстрасенсами, то есть людьми, от рождения наделёнными относительно сильной биоэнергетикой, либо со знаком плюс, либо со знаком минус. Первые, как я уже говорил, способны, если к тому обучены, исцелять, вторые для человеческого сообщества в общем-то чаще не весьма приятный подарок.

Так вот тех, у кого биоэнергия со знаком плюс, издревле почитали как врачевателей, волхвов, ясновидцев и т.д. Не случайно один из авторов Талмуда рабби Цельс пишет, что Иисус Христос с юных лет занимался «чародейством», но рабби Цельс умышленно говорит, будто пряха Мария из Назарета родила его от беглого римского солдата по имени Пантера. Откуда ему, рабби Цельсу, жившему два века спустя, вдруг стало известно имя римского солдата, с которым Мария якобы изменила своему мужу Йосифу? Кроме того, рабби Цельс упустил из вида одну немаловажную деталь: в отличие от иудеев римляне до принятия христианства не давали своим детям имена по названию зверей. Имя Лев (Лейба) у иудеев позаимствовали греки, а потом уже от них – римляне.

Ничуть не лучше и утверждение авторов всех канонических евангелий, будто Мария зачала, чудесным образом оставшись девственницей.

Сенека одинаково не мог благословить христианство, как и принять что-то на веру от талмудистов, так как знал, что, применив несложный арифметический расчёт, можно заранее сказать, у кого и когда должен родиться ребёнок с такой биоэнергией, какой, несомненно, был наделён Иисус Христос: как правило, в четвёртом колене экстрасенса, особенно от седьмого зачатия, которое даёт наибольший эффект, ибо тогда в ребёнке сочетаются все семь творческих принципов, отчего его психика весьма уязвима, но на людей он потом вoздeйcтвyeт очень сильно. Повинна же в рождении такого ребёнка не столько Мария, сколько Йосиф, иначе от седьмого зачатия родилась бы девочка. Поэтому с полной уверенностью можно сказать, что под бдительным наблюдением иудейских «жрецов» в данном случае находился отец будущего Иисуса Христа, а не мать. Но уже то, что возвеличена именно Мария, свидетельствует о чисто иудейской схеме, у которых в Талмуде, как вы помните, сказано: «Чей бы бычок не скочил, а телёнок наш». Здесь странный для нас парадокс: главным в иудейской семье считается отец, мать – практически на положении полурабыни, но, тем не менее, для детей важнее она. Потому и национальность иудеи определяют по матери.

Зная всю эту арифметику, нетрудно в нужное время выдвинуть на сцену Иоанна Предтечу. Причём с идеологических соображений он непременно должен быть Иоанном, что значит «милость Яхве», то есть дар иудейского бога. И с тех же соображений – Крестителем, чтобы символ умерщвления духа у языческих народов – крест – превратить якобы в нечто противоположное. А ЯКОБЫ потому, что со стороны иудеев тут мы явно видим веру в то, будто крест действительно умертвляет душу. Иначе всё христианство с его обязательным крещением не имело бы никакого смысла, как и будто бы воскресение распятого на кресте: подыскать необходимых свидетелей среди народа, главным идолом для которого служит золотое тельце, – не бог весть какая проблема. Плащаница с несмываемым и невыцветающим силуэтом тела умершего экстрасенса – дело для посвященных тоже давно известное. Для этого нужна обыкновенная льняная или конопляная ткань, пропитанная бесцветным дубильным раствором, и, пока она влажная, плотно спеленать ею доведённого до крайнего экстаза экстрасенса. Его биополе в таком состоянии и даст на полотне необходимый отпечаток.

Но, конечно, для большего успеха дела и Иоанну Крестителю, и Иисусу Христу нужно было создать ореол мучеников – казнить того и другого мученической смертью, а потом сочинить соответствующие легенды. Психологически на малопросвещённые умы это действует безотказно, ибо человек по своей природе не homo homini lupus est (человек человеку волк), как психопрепарируя генеалогию Максима Горького, утверждал по латыни в русскоязычном советском журнале «Клинический архив гениальности и одарённости» доктор от психиатрии И. Б. Галант, имея в виду «характерную сущность» русского народа, а всё же существо больше склонное к состраданию и сочувствию.

Вполне возможно, что опыты с Иоаннами Крестителями и Иисусами Христами повторялись до тех пор, пока один из них не оказался самым удачным. И здесь в Евангелии от Матфея использован ещё один сильнодействующий психологический момент (Глава 27; 23,24): «Правитель сказал: какое же зло сделал Он? Но они ещё сильнее кричали: да будет распят! Пилат, видя, что ничего не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки пред народом, и сказал: неповинен я в крови Праведника Сего; смотрите вы».

Не римляне, окончательно сокрушившие Иудею, а фарисеи иудейские продемонстрировали жажду крови «Праведника Сего», как назвал перед казнью Иисуса Христа римский прокуратор Понтий Пилат, и это очень важно, ибо отсюда вытекает, что израильтянин Йешуа из Назарета пострадал за ту правду, которую признали правдой устами Понтия Пилата люди, не относящиеся к сынам Израиля. Следовательно, Йешуа из Назарета и есть Мессия для неизраильтян.

Тем не менее, и Талмуд, и Новый завет христиан базируется на одной и той же книге – Ветхом завете иудеев. И в Талмуде, и в Новом завете в качестве законоучителей также выступают исключительно иудеи, только под разными названиями: в первом – рабби, то есть раввины, во втором – апостолы, что по-гречески значит «посланцы». Имеются в виду, понятно, посланцы всё того же иудейского бога Яхве, имя которого в Библии, которую сами иудеи впервые переводили на греческий язык, дабы не раздражать неиудеев, везде заменено словом «господь». Но от перемен мест слагаемых сумма, как известно, не меняется. Причём и Талмуд, и Новый завет создавались практически одновременно. Первый, так сказать, для внутреннего потребления, второй – для внешнего, в том числе для агарян, то есть всех прочих семитских народов, которых израильтяне считают своими рабами как бы в первую очередь, ибо, согласно Библии, их праматерью была рабыня отца Израиля Авраама по имени Агарь, родившая от него сына Измаила, но, как мы уже знаем из Талмуда, лоно женщины, не принадлежащей к дочерям Израиля, не способно родить существо, достойное называться человеком, хотя бы оно и произошло от семени человека. Об Иакове же – сыне Авраама и его жены Сарры сказано устами Яхве: «... отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль; ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь» (Бытие, 32;28), то есть, как разъясняет Талмуд, не только агаряне, они же измаильтяне, но и все иные народы должны стать рабами сынов Израиля.

 

 

Однако заведомо можно было сказать, что основная масса семитских народов исходящий от иудеев Новый завет не примет, поскольку в отличие от «богоизбранных» израильтян они таковыми их не почитали, а, здраво рассуждая, ценили людей прежде всего по их отношению к труду и знаниям. Израильтяне же до своего появления в Египте вели пастушеский, то есть по существу потребительский образ жизни, и ни к каким познаниям Природы не стремились.