Родная история" и „родной язык": священные атрибуты Родины

Как произошла трансформация пролетарского государства, основанного на международной классовой солидарности трудящихся всех стран, в импер­ский патриотизм Советской Родины с великим русским народом во главе?

В официальном дискурсе советский патриотизм появляется в раннюю сталинскую эпоху периода индустриализации. Дискурс советского превос­ходства над капиталистическим окружением сопутствовал открытому Ста­линым общественному закону о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране. Советский патриотизм обозначил собой конец борьбы с троцкизмом и его теорией перманентной революции (до появления сталинской концепции лозунгом времени был тезис „Коммуни­стического манифеста" о том, что у пролетариата нет отечества), а вместе с ним - и конец доктрины пролетарского интернационализма, хотя на сло­вах она просуществовала значительно дольше.

Будучи признанным „спецом по национальному вопросу" в ЦК РСДРП, Сталин очевидно был знаком с национальными программами разных ев-

ропейских партий того времени. В его работах по национальному вопросу прослеживается влияние австро-марксистов, которые предлагали свою программу культурной автономии, построенную в расчете на не-немецко-язычные народы, населявшие австрийскую империю.

Можно думать, что Сталин заинтересовался историей и риторикой на­ционального государства еще в начале 30-х годов. Известно, например, что уже в 1931 году в Институте философии Академии наук прошел показа­тельный семинар по философскому наследию Фихте - отца европейского национализма. В начале же 30-х годов, в порядке компромисса между цен­ностями национального государства и идеалами пролетарского интерна­ционализма, в советской периодической печати „проскакивает" наимено­вание СССР — отечество мирового пролетариата.

Признаки растущего интереса советской партийной бюрократии к на­циональной русской идее, а вместе с ней и неизбежное усиление дискурса Родины, наблюдаются по мере все большей бюрократизации сталинского государства. Уже много писалось о том, какую роль в сталинском проекте переписывания истории сыграл пушкинский юбилей 1937 года - праздник вновь изобретенного „духа русской культуры", разыгравшийся на самом пике террора. В 1938 году выходит книга Е.В. Тарле „Нашествие Наполео­на на Россию", в которой впервые после многих лет господства марксист­ской истории (школа М. Покровского) война 1812 года названа, в соответ­ствии с дореволюционной (т. е. „реакционной", с советской точки зрения) историографией, Отечественной войной 1812 г. В школе Покровского это историческое событие именовали так называемой Отечественной войной и патриотизм относили к фанабериям аристократического офицерства.²⁰ Тем же 1938 годом датируется выход первой в истории советского госу­дарства брошюры под названием „Великий советский народ". Брошюра написана в сенсационном для пролетарского государства духе, с упомина­нием мессианского предназначения русского народа. Если в 20-е годы са­мо употребление слов родина и отечество было политически некоррект­ным и свидетельствовало о враждебности по отношению к государству диктатуры пролетариата, то в этой брошюре уже встречались образчики риторики советского патриотизма в духе позднего сталинского гранд-стиля: „народы СССР гордятся своим старшим братом", „граждане СССР -русский народ во главе всех других народов СССР - готов отдать свою жизнь до последней капли крови за торжество коммунизма во всем мире", „русский язык - международный язык социалистической культуры, язык Ленина и Сталина" и т. п.²¹

В 1938 году произошло еще одно событие, которое можно рассматри­вать как акт символической руссификации и ступень в формировании со­ветского патриотизма. На кириллический алфавит были переведены сис-

темы письменности народов Закавказья (Азербайджана) и Средней Азии. Это была вторая крупная интервенция партийно-государственного языко­вого планирования в развитие письменности национальных меньшинств. В 20-е годы письменность восточных языков была переведена на латиницу. Этот шаг объясняли тем, что для младописьменных языков латинский ал­фавит представляет собой рациональный способ передачи особенностей звучания слов. Латинизация как мера демократизации языков, таким обра­зом, использовалась не из соображений „интернациональности", а из сооб­ражений „рациональности": поскольку сама система орфографии макси­мально приближалась к звуковому строю, „удобно" было воспользоваться латинской нотацией, принятой в международных системах фонетической транскрипции.²²

Этот довод рациональной организации письма не подтверждается, од­нако; практическими соображениями. Во-первых, далеко не все восточные языки были „младописьменными": узбекский, например, был глубоко по­гружен в арабскую культуру и литературу, а азербайджанский - в персид­скую культуру и литературу фарси. Иными словами, культуры советского Востока были культурами исламскими, и инициатива введения латиницы скорее всего была направлена против мусульманской религиозной тради­ции - да и культурной традиции вообще. Введение латиницы было, конеч­но, актом модернизации и имело задачей вырвать восточные культуры из их регионального и религиозного контекста и вписать в контекст европей­ского Просвещения, а вместе с ним - в контекст рациональности, которая для деятелей культуры 20-х годов была синонимом интернационализма и революции. Отмена традиционной, исторически укорененной системы графики была частью культурной революции, мероприятием на пути „пре­одоления отсталости" и „искоренения феодальных предрассудков".

Примечательно при этом то, что риторика этой интервенции состояла в лозунгах демократизации языка: традиционные системы графики были якобы слишком сложны для новых субъектов культуры, которым надо бы­ло овладеть грамотностью в ударном темпе. Ориентация графики на уст­ный язык имела целью прямое разрушение не только национальной куль­турной традиции, но и культурной элиты (на основании ленинской теории классовости культуры, большевики ставили знак равенства между куль­турной элитой и „классом эксплуататоров"). Интенция партийно-госу­дарственного регулирования и нормирования культуры, задача языкового и культурного строительства, кампания по ликвидации безграмотности, которая одновременно была кампанией по искоренению культурной тра­диции, проводилась, безусловно, в интересах государства, но государства с тенденциями к интернациональной, ориентированной на Запад идеологи­ческой экспансии. Государство диктатуры пролетариата проводило тогда

культурную политику, которую можно считать выраженным в чрезвычай­но милитаризованных формах евроцентризмом, причем и с определенной степенью открытости по отношению к западным идеям - открытости, главным образом, перед лицом новых завоеваний мировой революции, центром которой это государство рассчитывало стать. Все это, как мы ви­дели, мотивировалось соображениями научности и рациональности и по своему духу составляло неотъемлемую часть общего проекта советского конструктивизма, эстетические и рациональные формы которого приняла культурная революция.²³

Замена в 1938 году латиницы на кириллицу знаменовала собой наступ­ление нового этапа в отношениях между культурами, населявшими про­странство СССР. Отныне русский язык, русская культура и русский народ числились „первыми среди равных". Государственное регулирование и бюрократический аппарат сталинского государства, с его тенденциями к изоляционизму, счел русскую графику не только более удобной, но и по­литически более корректной. Вместе с латинской графикой из восточных письменностей были изгнаны не только остатки памяти о прежних - доре­волюционных, „интеллигентских" традициях (кампания по латинизации проводилась в основном силами демократически настроенных „староре­жимных" школьных учителей, о чем иронически пишет А. Селищев).²⁴ Вместе с ними сталинская бюрократия от просвещения „вычистила" и вос­поминания о конструктивистских социальных проектах раннего советско­го периода.

Можно думать, что идеологическая работа по культурной и политиче­ской унификации великой Советской Родины завершилась в 1943 году, после первых побед Красной армии на фронтах. Именно тогда в риторике советских вооруженных сил появились цитаты из военных риторик рос­сийской империи, началось постепенное переписывание сталинскими идеологами дискурса военной славы дореволюционной России, имперских мифов о ее героическом военном прошлом.²⁵ Помимо нового образца во­енной формы, чрезвычайно напоминавшей дореволюционную, помимо системы званий, заменивших собой красноармейские чины - комдивов и начдивов - и вернувшихся к капитанам, майорам, генералам и маршалам дореволюционного образца, Сталин учредил ряд военных орденов, носив­ших имена выдающихся военных деятелей царской России - Кутузова, Суворова, Ушакова. Эти фигуры обосновались в пантеоне среди советских героев-патриотов. Кроме того, с легкой руки официальных советских пи­сателей, война 1941-45 гг. получила официальное наименование Великой Отечественной, реабилитировав тем самым заодно и войну против Напо­леона, которую, как мы уже говорили, в марксистской школе истории даже не упоминали.

Таким образом, в конструкции великой социалистической Родины род­ная история и родной язык оказываются едва ли не базовыми идеологемами. Без национальной истории и национального языка нет и государства. В пору расцвета (или, как сейчас принято думать, застоя) Советской власти имелся категорический запрет на истории Карамзина и Соловьева, кото­рый можно объяснить тем, что все, что из этих историй Советская власть хотела присвоить, она уже „процитировала" в своих идеологических ло­зунгах. Идеологическая система редактирует и цензурирует историю, от­бирая в ней то, что согласуется с ее собственным проектом. Так, школьное преподавание литературы в СССР включало в себя обсуждение концепции истории в „Войне и мире" постольку, поскольку субъектом истории в ней оказывается „дубина народной войны" - мысль, близкая идеологиям Со­циалистической Родины с ее пафосом слияния всех в единую массу, на­правляемую на уничтожение супостата.

С другой стороны, цементирующая сила признается за родным языком -в данном случае, русским как языком межнационального общения. Пре­восходство этого языка - не в численном и не в политическом превосход­стве русского населения. Его преимущество в том, что „на нем разговари­вал Ленин" (так думал не только Маяковский, но и профессионал в облас­ти языка Е.Д. Поливанов). Русский, следовательно, - сакральный язык, язык священного писания советского государства. Это, если можно так выразиться, „новейший завет": как слово Нового завета в свое время яви­лось и отменило (или скорректировало) слово ветхозаветное, так и слово великого и могучего русского языка отменяет все сакральные алфавиты прошлого, будь то Коран, или Карамзин, или Ницше, или иной источник. Подобно компилятору Библии, который подвергает ревизии книги Ветхого завета, отбрасывая то, что уже никак не соответствует духу Нового, так и сакрализованный советский русский язык задним числом проводит цензу­ру своих исторических источников. Часть предшествующих текстов до­пускается в канон, часть же выбрасывается из него бесследно, необратимо.

Напомним еще раз, что и идея культурно-национальной автономии, предложенная Сталиным и вошедшая в каноническую теорию социали­стической революции, в качестве исходного признака самоопределения опиралась на признак национального языка. Поэтому именно противо­стояние языков - сакрального языка империи и претендующего на сакральность языка национально-культурной автономии - оказалось в цен­тре идеологической конструкции Родины. Если „великий и могучий" рус­ский язык репрезентировал собой великую, единую Социалистическую Родину, то национальный язык союзной республики - выразитель духа „малой родины" - нес в себе зародыш сопротивления ей, поскольку при­знавался, в соответствии со сталинской доктриной национально-культур-

ной автономии, языком литературным, национальным, т. е. языком само­стоятельным, не зависящим от русского, „государством в потенции".

В ходе развала СССР от „исконно русских" территорий в первую оче­редь отвалились те, чьи языки пользовались, в рамках советской языковой иерархии, статусом „литературных, или национальных" - языки Украины и Белоруссии, Закавказья, Средней Азии, Прибалтики и Молдавии. Таким образом, опираясь полностью на понимание языка как сакральной системы и посвятив значительные усилия ликвидации „конкурирующих" священ­ных писаний, советская доктрина Социалистической Родины подготовила и свой собственный коллапс, поставив знак равенства между такими атри­бутами языка, как „национальный", „литературный", „государственный".