ЛЮБИМАЯ СКАЗКА ИЗ ДЕТСТВА

Помимо сновидений, включающих в себя сказочные мо­тивы, сказки и непосредственно также могут обнаружить глубокие связи с судьбой, внутренним миром, пережива­ниями, поступками, болезнями и слабостями, а также с дос­тоинствами и сильными сторонами человека. Часто имен­но такую роль играет сказка или сказочная история, оча­ровавшая человека в детстве, особенно любимая им или пугавшая его в то время. Позднее она была забыта или вы­теснена и тем самым погружена в бессознательное, где, од­нако, продолжала обладать значительной энергией, о чем взрослый человек мог и не подозревать.

Около двадцати пяти лет назад при анализе одной из своих пациенток я впервые натолкнулся на подобную сказ­ку, почти случайно всплывшую на поверхность сознания. При анализе одного несколько странного и необычного сновидения она по ассоциации вспомнила начало сказки, которой она была в детстве очарована настолько, что ра­зыгрывала ее вместе с подругами. Сейчас она едва могла вспомнить содержание сказки, а также не знала, к какому именно эпизоду сказки относится мотив сновидения, но, во всяком случае, существовало некоторое сходство образов сновидения с образами, которые ее фантазия сплетала во­круг этой сказки. Так как в качестве аналитика я привык придавать серьезное значение всплывающим мифологиче­ским образам, я перечитал эту сказку, которую сам плохо помнил, и был ошеломлен множеством сразу бросившихся мне в глаза параллелей с судьбой и жизненными обстоя­тельствами пациентки, даже с симптомами ее болезни.

Чем больше я впоследствии думал об этой пациентке и ее сказке, тем отчетливее, убедительнее и многочисленнее становились эти параллели, так что в известном смысле можно было сказать, что молодая женщина жила не своей жизнью, а жизнью героини этой сказки. Тем временем пе-

речитала сказку и пациентка, натолкнулась на подобные параллели, частично совпадающие с замеченными мною, частично дополняющие их, и испытала сильное потрясение. В дальнейшем сказка часто играла значительную роль в ходе анализа, порой уходила в тень при обращении к конкрет­ным личным проблемам, но затем снова выступала на пер­вый план либо по инициативе самой пациентки, либо при моих толкованиях и таким образом существенно влияла на ход всего аналитического процесса.

Данный случай заставил меня обратить внимание на тот же феномен у другой пациентки, и вскоре я смог убедить­ся, что речь идет не о единичном или редком явлении, но о том, что большинство моих многочисленных последую­щих пациентов сообщали сами или могли отыскать по мо­ей просьбе одну или две такие сказки, а также о том, что у всех этих пациентов подобные параллели сказочных моти­вов с их психической динамикой обнаруживались с боль­шей или меньшей отчетливостью. Конечно, роль, которую такая сказка играла в ходе анализа, была различной. У од­ного она только ненадолго всплывала на поверхность, па­раллели фиксировались скорее мною, чем самим пациен­том, у других, как в первом случае, на определенной ста­дии анализа сказка оказывалась в центре внимания. Между этими двумя крайностями был полный спектр всевозмож­ных оттенков. Важно отметить, что с тех пор я взял за обык­новение в подходящий момент аналитического процесса, используя определенную методику, обращаться к такого ро­да сказке, которая в детстве у пациента была особенно лю­бимой или пугающей.

Как легко может убедиться каждый, нельзя сказать, что любимая сказка всегда ясно осознавалась в качестве тако­вой. Если у большинства людей прямо, без аналитической подготовки, спросить: «Какая, собственно, сказка была у вас в детстве любимой?», то только незначительная часть сможет дать на это уверенный ответ. Чаще эти истории на­ходятся глубоко в бессознательном, и, исходя из этого, можно поставить вопрос: с помощью какой методики они могут вновь вернуться в сознание? Следующий методиче­ский вопрос таков: каким образом можно использовать та-

кую сказку в терапевтических целях, чтобы способствовать процессу выздоровления и индивидуации. Я полагаю, что такие сказки относительно самостоятельно и изолированно могут быть встроены в общую методику аналитической пси­хологии. У некоторых пациентов они могут также подтвер­ждаться документально, чему есть многочисленные приме­ры. Например, уже упоминавшаяся пациентка располагала своими детскими заметками (сделанными в возрасте 8-10 лет) об играх на тему ее сказки. Другие пациенты имели в своем распоряжении истории, которые они, будучи детьми, сочиняли о сказочных персонажах или в которых отчетли­во выражались мотивы их любимых сказок, иногда это бы­ли самостоятельно устраиваемые кукольные представления. Третья группа демонстрировала свои детские рисунки на сюжеты определенных сказок, а четвертая старалась полу­чить от знакомых подтверждение правильности своих вос­поминаний о том, чем они были очарованы. Конечно, эти группы невелики, примеры такого рода не слишком часты и, соответственно, статистически недостоверны. Однако, уже само их наличие ясно свидетельствует в пользу того, что всплывающая во время анализа взрослого пациента сказка действительно имела для него важное значение в детстве.

Следующим существенным фактором, подтверждаю­щим объективный характер наличия и важности для ре­бенка любимой детской сказки, являются прямые наблю­дения за детьми. Во время многолетней деятельности в ка­честве детского аналитика и терапевта я имел возможность наблюдать притягательность этих сказок, особенно при анализе детей в возрасте 4—10 лет. Роль, которую сказки играют во время сеансов, будучи включенными в игровую терапию самими детьми, зависит от того, в какой степени терапевт обращает на это внимание или спрашивает у де­тей о том, какую сказку они больше всего любят или бо­ятся. Здесь обнаруживается тот же феномен интенсивных взаимосвязей между сказкой и психической проблемой ре­бенка. Наиболее ярким представляется мне случай умст­венно отсталого девятилетнего мальчика, воспитывавше­гося в приюте, у которого наблюдалась тяжелая симпто­матика синдрома навязчивых действий, заключавшаяся в

том, что, находясь в приюте, в школе или в каком-то дру­гом здании, он пытался голой рукой выдавливать и раз­бивать оконные стекла. Его любимой сказкой были «Бременские музыканты». Как известно, эта сказка начинает­ся с того, что животные убегают от своих хозяев, так как не хотят быть дармоедами, что можно сравнить с ситуа­цией приютского ребенка. Своей кульминации сказка дос­тигает в том эпизоде, где животные влезают в освещенное окно разбойничьего дома, через которое попадают в дом, и таким образом, прогнав разбойников, становятся облада­телями вкусной еды и собственного жилища. Такие бро­сающиеся в глаза параллели, которые и без всякой интер­претации очевидны любому дилетанту, случаются, конеч­но, редко, хотя их можно встретить и у взрослых. Детская аналитическая терапия, как известно, требует продолжи­тельного времени и длится порой, как и терапия взрос­лых, многие годы. При этом часто можно наблюдать, что дети меняют предпочитаемые ими сказки. Но в большин­стве подобных случаев при таком изменении вновь выби­рается сказка, в центре которой находится примерно та­кая же или похожая символика, например, вместо сказки «Мальчик-с-пальчик» берется «Храбрый портняжка», а вместо «Семи гусей» — «Шесть лебедей». Это обстоятель­ство также указывает на наличие в сказке центрального комплекса, который в своих существенных частях может быть выражен лишь более или менее точно определенной образной символикой. Эти наблюдения подтверждают так­же всем известную сегодня гипотезу Фрейда о том, что основные структурные элементы психики формируются в первые годы жизни, и в дальнейшем основная психиче­ская проблематика постоянно разыгрывается в рамках этой структуры или этого основного комплекса.

В первое время, когда меня самого очень привлекали сказки подобного рода, они, даже без моего сознательного намерения, очень заметно выдвигались на передний план во время анализа, особенно при работе с пациентами, ко­торые были более других восприимчивы к подобным образ­ам. Эти пациенты, постоянно, не нуждаясь в форсирова­нии этого процесса с помощью моих толкований и объяс­

нений, так сказать, возвращались в сказку, связывали ее со своими проблемами, делали к ней рисунки, картины или скульптуры, прорабатывали ее или переделывали на новый лад. Это явление нетрудно объяснить. При взаимоотноше­ниях двух людей атмосфера определяется либидозным ин­тересом одного из них, и любой чуткий пациент точно уга­дывает такую точку, в которой он пробуждает личный ин­терес аналитика, беря себе за правило, особенно если он не находится непосредственно в фазе сопротивления, более интенсивно заниматься именно этой областью. Когда же мое собственное внимание привлекли другие области ана­лиза, обращение пациентов к сказкам ослабло. Правда, лю­бимая сказка никогда не исчезала из моей практики, но вы­ступала на первый план у пациентов реже, хотя время от времени в разных обстоятельствах вновь обнаруживался ин­терес к сказке, особенно если я сам снова обращался к этой теме. Здесь я должен добавить, что, со своей стороны, я был очень осторожен и сдержан при интерпретации и толкова­нии, особенно после того, как уже первые случаи показали мне, какую сильную реакцию возбуждало мое собственное либидозное акцентирование этой области. Временами да­же наступала реакция разочарования с обвинениями, буд­то я мало уделяю этому внимания, а один пациент упрек­нул меня в том, что я вообще не знаю его любимую сказку и не удосужился даже ее прочесть; конечно, это не соответ­ствовало действительности.

Я полагаю, что описание той интенсивности, с которой у пациента, при всей сдержанности аналитика, активизи­ровалась определенная психическая область, очень отчет­ливо показывает интенсивность деятельности субъективно­го фактора, участвующего в процессе контрпереноса. Такое действие субъективного фактора делает правомочным сле­дующий вопрос: является ли то, что мне предлагает во вре­мя анализа пациент, действительно «той самой» любимой сказкой его детства, или, в конечном счете, «только» некой относительно «случайно» выбранной (я умышленно пишу «только» и «случайно» в кавычках, потому что оба эти сло­ва не применимы аналитической ситуации). Как уже упо­миналось, того небольшого количества примеров объекти-

вирования недостаточно для исключения возможности то­го, что они были вызваны влиянием аналитического про­цесса... Несомненно, что предложенная сказка играла в дет­ские годы пациентов важную роль, иначе они были бы не способны вспомнить о ее существовании и воспроизвести ее фрагменты. Но то, что именно данная, представленная мне в процессе анализа сказка была единственной предпо­читаемой на протяжении всего детского периода, представ­ляется более чем сомнительным. Если речь идет о наблю­дении за детьми, перемена сказки не меняет основных про­блем, так что вновь выбранная сказка имеет много общего с первой. Кроме того, вполне возможно, что с любимой сказкой происходит то же, что с ранними детскими воспо­минаниями. Когда Фрейд разрабатывал свою теорию трав­мы (Traumatheorie), он пребывал в уверенности, что расска­зы об отвратительных сексуальных психических травмах, поведанные пациентами при воспоминаниях своего ранне­го детства, действительно соответствуют реальности. Но для него оказалось большим потрясением, повлекшим за собой изменение психоаналитической теории, когда выяснилось, что речь в этих случаях шла об образах фантазии. Сегодня, когда разгорелась острая дискуссия о том, прав ли ранний Фрейд относительно детских сексуальных психических травм, или нет, нам стало известно из многочисленных ис­следований, что сексуальные и инцестуозные злоупотреб­ления с детьми встречаются гораздо чаще, чем до сих пор полагали. Можно утверждать, что такое сексуальное зло­употребление по отношению к ребенку или подростку час­то приводит к развитию у последнего очень тяжелого нев­роза. С другой стороны, известно, что по отношению ко многим невротикам и психотикам такие злоупотребления не имели места. На этом основании мы продолжаем при­давать большое значение ранним инфантильным фантази­ям, которые образуют объективную психическую реаль­ность', вполне независимую от реальности внешней, в этой-то психической реальности и коренится причина невроза. Таким образом, в конце концов, с точки зрения анализа, не так существенно, действительно ли любимая сказка с пол­ной уверенностью может быть отнесена к конкретной ре-

альности детства, гораздо важнее то, что она захватывает магически-мифологический слой коллективного бессозна­тельного, а вместе с тем и символику центрального ком­плекса пациента. С этим согласуется и необычайно боль­шая индивидуализация при выборе любимой сказки. За 15 лет, начиная с 1974 года², я исследовал свыше ста пациен­тов с представленными для анализа сказками, и у 70 из них обнаружилось 49 различных любимых сказок, это позволя­ет говорить о том, что большинство пациентов имеют свои собственные, личные любимые сказки, и несмотря на кол­лективный характер всей совокупности материала, каждый делает свой собственный выбор.

Согласно Гебзеру <J. Gebser>³, ранние фазы развития определенных областей сознания играют важную роль для индивидов и в последующие годы, постоянно сохраняют­ся рядом или под рациональным сознанием, и особенно значительно их влияние на креативные процессы. Для нас здесь особенно важны прежде всего магическая и мифо­логическая стадии сознания, которые Э. Нойманн⁴ также включил в свою концепцию развития структуры Я ребен­ка. Первая и самая ранняя ступень развития сознания, со­гласно Гебзеру, магическая, на которой сознание пытается с помощью принципа власти добиться независимости от окружающей природы. Магия со своим волшебством и со своими ритуалами всегда направлена на власть и на овла­дение объектом, равно как и на покорение природных сил и господство над ними. Напротив, в мифической фазе впервые появляется осознание времени, а вместе с тем, именно в этой фазе возникает процесс познания. В про­тивоположность магическому, мифологическое сознание гораздо больше определяется интеллектуальной любозна­тельностью и в великих символических образах пытается отразить как природные явления, так и свою собственную психику, постижение смысла которых ведет к познанию внешнего и внутреннего мира. Находясь глубоко внизу, под нашим рациональным сознанием, эти ранние стадии, не­справедливо классифицируемые иногда как инфантильный остаток, оказываются значительно более жизненными и активными, чем нам хотелось бы признать. Они, как я по-

называю в своей ранней работе⁵, взаимопроницаемы, и мы находим в снах и фантазиях всю полноту магических и мифических мотивов. Я склонен думать, что именно сказ­ка больше всего подходит для того, чтобы дать образное оформление содержащимся в этом слое энергиям либидо и тем самым наполнить архетип как таковой специфиче­скими образами, способными придать энергии влечения символическое направление и смысл. В сказках отчетли­вее, чем в чистом мифе, переплетены магические и мифо­логические элементы, соответствующие слою коллектив­ного бессознательного, и, кроме того, по сравнению с ми­фом, где драма разыгрывается богами или героями, герои сказки более индивидуальны и их истории легче связать с жизнью обычных людей. Конечно, можно спросить: ка­кой миф у тебя самый любимый? Но едва ли мы получим ответ на этот вопрос, особенно когда после злополучной национал-социалистической вакханалии миф обесценил­ся, и у нас есть все основания чувствовать враждебность по отношению к мифу или совсем отвергать его. Другая причина может состоять в том, что мы, часто сами того не сознавая, вплетены в ныне живущий миф, к которому мы привязаны с религиозной интенсивностью, будь то христианство или миф науки, с помощью которого, еще со времен Лапласа, можно объяснить все прошедшее или полностью предсказать будущее. Возвращение к сказке оз­начает, таким образом, возвращение к архаическому и пер­вобытному, часто содержащему именно те элементы, ко­торых недостает сознанию.

В качестве примера я хотел бы вкратце описать три слу­чая, где прежде всего отчетливо выражены основные парал­лели между структурой личности, неврозом и любимой сказкой. В первом случае речь идет о пациентке, упоминав­шейся в начале этой главы, именно при работе с ней я впер­вые столкнулся с этим феноменом. Речь идет о двадцати­двухлетней девушке, которая в 1961 году обратилась ко мне, страдая синдромом астазии-абазии (потери способности хо­дить при сохранении силы и объема движений конечностей в постели). Кроме того, у нее были представлены страхи, депрессии и суицидные настроения, вплоть до собственно

попытки суицида с помощью таблеток. Нарушения при ходьбе имели тенденцию к усилению. Сначала пациентка приезжала на сеансы на такси в сопровождении кого-ни­будь из близких и на протяжении какого-то времени была не в состоянии подняться по маленькой внутренней лест­нице, ведущей в мой кабинет, так что часть занятий долж­на была проходить в передней. С тридцатого занятия на­ступило улучшение, но при этом пациентка стала жаловать­ся на тянущую и режущую боль в ногах.

На шестьдесят втором занятии в связи со сновидением вновь спонтанно всплыло воспоминание о любимой сказ­ке ее детства. Это была уже упоминавшаяся в первой главе «Русалочка» Андерсена, сказка, которую здесь следует пе­ресказать более подробно.

В этой истории рассказывается о том, что глубоко на дне моря стоит замок морского короля, шесть доче­рей которого воспитывает бабушка, так как король дав­но овдовел. Вокруг замка расположен большой сад, в котором у каждой из шести принцесс есть своя клумба. Клумба младшей принцессы «была кругла, как солнце, и цветы, которые на ней росли, были такими же крас­ными, как оно». В центре ее стояла мраморная статуя, изображавшая мальчика под плакучей ивой.

С пятнадцати лет принцессам позволялось подни­маться на поверхность моря и любоваться кораблями и миром людей, о которых им много рассказывала бабуш­ка. В отличие от людей, морские девы могли прожить триста лет, оставаясь по-прежнему вечно юными, но у них не было бессмертной души, и после смерти они превращались в морскую пену. Только в том случае, ес­ли человек полюбит одну из них так сильно, что возь­мет ее в жены, а священник произнесет при этом бла­гословение, только тогда войдет человеческая душа в морскую деву и она причастится бессмертия.

Как только сестрам исполнялось 15 лет, они одна за другой отправлялись к морской поверхности и, вер­нувшись, рассказывали о своих приключениях. Самая младшая, которая стремилась наверх больше других, должна была ждать дольше всех, но, наконец, пришел ее день. Украсив себя шестью морскими звездами, впле-

тенными в рыбий хвост, поднялась она наверх. Там, на поверхности моря, она увидела корабль, на котором юный принц праздновал свой день рождения. Ночью поднялась буря, корабль потерпел крушение и морская принцесса спасла потерявшего сознание принца. Она вынесла его на берег и увидела, как его нашла там ка­кая-то девушка.

С этого времени почувствовала она полную тоски любовь к принцу, и все снова и снова плавала у берега, где стоял его замок. Наконец она решилась отправить­ся к морской ведьме, чтобы раздобыть у нее средство, благодаря которому она получит вместо рыбьего хвоста человеческие ноги. Ведьма жила посреди мрачного ле­са из полипов и вьющихся растений, которые хватали и душили всех, кто проплывал мимо них. К своему ужа­су, увидела она там задушенную морскую женщину. Но ей удалось, несмотря на все опасности, добраться до ведьмы, и та сварила ей волшебное зелье, которое пре­вращало хвост в ноги. В уплату, заявила ведьма, прин­цесса должна будет отдать ей свой язык и с тех пор не сможет больше говорить. Кроме того, при каждом ша­ге ее ноги будут болеть так сильно, как будто она сту­пает по острым ножам. Для того, чтобы завоевать прин­ца, у нее останется только красота движений, способ­ность прекрасно и выразительно танцевать. Но если принц женится на другой, то в ночь его свадьбы она должна будет умереть.

Когда принцесса выпила приготовленный ведьмой напиток, она упала в обморок и очнулась уже у дверей дворца. Над ней склонился принц, который взял ее к себе, но обращался с чужой немой девушкой как с се­строй. В точности, как предсказывала ведьма, при ка­ждом шаге она испытывала острую боль, но ее танец очаровал всех во дворце. Однажды принц сообщил ей, что он должен жениться на принцессе из соседнего ко­ролевства, но не хотел бы этого, потому что он любит девушку, которая нашла и спасла его во время бури. Морская принцесса сопровождает его в соседнюю стра­ну. Там принц убедился, что принцесса и есть та самая девушка, о которой он мечтал, и решил обвенчаться с ней. Все усилия русалочки оказались напрасны, и в ночь

 

свадьбы принца, которая пришлась на день отплытия корабля, она печально сидела на палубе. Тут из волн по­казались ее сестры, которые принесли дорогой ценой полученный ими у ведьмы нож. Если она зарежет этим ножом принца и его кровь прольется на ее ноги, то они вновь превратятся в рыбий хвост и, став морской девой, она сможет прожить свои триста лет. Долго колебалась она с ножом в руках, но, наконец, победила ее любовь. Она бросила нож в море и с первыми лучами утреннего солнца устремилась за борт. Однако превратилась она не в морскую пену, как предсказывала ведьма, а в одну из дочерей воздуха, которым дана возможность стрем­лением к добру по истечении трехсот лет заслужить бес­смертную душу.

Прежде всего здесь следует отметить множество парал­лелей с симптоматикой пациентки. В сказке, как и в сим­птоме невроза, с ногами связаны боль, трудности и забо­ты. Следовательно, существует определенная идентичность между этим симптомом и образом нимфы, существа, кото­рое может быть помещено на границе между животным и человеком. Сущность нимфы, пребывающей в природной стихии, не обремененной заботами и ответственностью, но стремящейся к очеловечиванию, можно сопоставить с еще неразвитой в пациентке женственностью, которая требует осознания себя. В какой степени эта проблема наличеству­ет, я покажу в дальнейшем. Это, впрочем, сильнейший мифологический мотив, раннее изложение которого, со­гласно Эмме Юнг⁷, содержится уже в Ригведе. Этот бессоз­нательный комплекс, имеющий отчетливо выраженное от­ношение к эротике и сексуальности (в нашей сказке сюда же можно отнести и часто встречающееся число шесть) мо­жет, с одной стороны, быть направлен к сознанию, с дру­гой же стороны, поглотив это (Я), устремиться с ним в бес­сознательное, как в известном стихотворении Гете «Рыбак»⁸.

В процессе анализа прогресс в становлении сознания и улучшение симптоматики при ходьбе, как и в сказке, свя­зан у пациентки с испытываемой при этом болью. В даль­нейшем, совсем как в сказке, первым, что пациентка сде­лала, выздоровев, было то, что она с воодушевлением от-

правилась танцевать. Я хотел бы добавить здесь, что у мно­гих моих последующих пациентов, чьей любимой сказкой была «Русалочка» Андерсена, обнаруживалось такое же тя­готение к миру танцев. Танец означал для них глубокое рит­мичное соединение с вегетативно-соматической областью и стремление к спасительной форме выражения. Совсем как сказка, они использовали его в качестве имеющейся в их распоряжении соответствующей формы выражения бес­сознательных желаний и стремлений.

Но если мы вернемся к симптоматике нашей пациент­ки, то можем видеть дальнейшую аналогию между ок­рашенными печалью и неисполнимостью стремлениями сказки и ее депрессией, а свободный выбор героиней сказ­ки смерти соответствует суицидным тенденциям и попыт­кам пациентки.

Однако еще более важным, чем это чисто внешнее со­ответствие в симптомах, мне представляется то, что в архетипической динамике сказки обнаруживаются отчетли­вые параллели с генетической предрасположенностью па­циентки и ситуацией, вызвавшей у нее невроз. На первом плане в сказке стоит неудачная попытка отношений с представителем противоположного пола, односторонняя неразделенная несчастная любовь, которая, собственно, оканчивается неудачей потому, что девушка не в состоя­нии дать своему чувству словесное выражение. Речь идет о происходящей из доминирующего материнского архети­па задержке развития женского Я в направлении к своему полному осуществлению, го есть о задержке в формиро­вании отношения к анимусу и тем самым к собственному мужскому компоненту и к реальному мужчине.

В глубине моря, которое отождествляется с бессозна­тельным, господствует Великая Мать в двух формах сво­его проявления, светлому, позитивному аспекту ее соот­ветствует мудрая и гордая бабушка, которая «каждый день проявляла великую любовь и заботу к маленьким морским принцессам, своим внучкам». Наряду с этой светлой сто­роной архетипа присутствует темный, демонический ас­пект, воплощенный в морской ведьме, с ее цепляющимся и удушающим волшебным лесом. В ней, проецируя дан-

ный образ на реальность, без труда можно узнать подав­ляющую и калечащую сторону «сверхзаботливой матери» («overprotective mother»).

До тех пор, пока это (Я) пребывает в бессознательной укрытости инфантильного рая материнского мира, оно не сможет, как и другие сестры, обрести душу, то есть стать сознательным, вести человеческую жизнь и иметь судьбу. Оно остается неизменным и вечно юным, пока, наконец, не превратится в морскую пену. Только встреча и столк­новение с негативной стороной Великой Матери, с после­дующим расставанием с материнским миром, способна привести к возникновению сознания, очеловечиванию и установлению связи с реальностью. Только имея челове­ческие ноги, можно устоять в ситуации, часто связанной с сильными страданиями. Но потеря языка, цена, кото­рую принцесса должна заплатить за этот опыт, слишком высока для того, чтобы можно было беспрепятственно осу­ществить дальнейшую индивидуацию. Язык в качестве важнейшего для человека коммуникационного, вырази­тельного и образного средства нельзя заменить регрессив­ным возвращением к телесной моторике, и таким обра­зом в мире людей сказочная принцесса в конце концов терпит крушение, правда, не без утешительной перспек­тивы все же обрести душу в мире дочерей воздуха. В этом решении сказки либидо вновь удаляется от действитель­ности, после того как отношение к мужчине терпит крах. Оно перетекает теперь в воздушную стихию, то есть в цар­ство фантазии. Это решение, очень проблематичное и дву­смысленное для обычного человека, соответствует регрес­сивной интроверсии и бегству в мир сновидений. Только для поэта, каким был Андерсен, способного придать фор­му этому миру сновидений, такой выход может стать удов­летворительным.

Если сравнить ситуацию, вызвавшую невроз, со сказ­кой, то здесь также обнаруживается отчетливая аналогия:

именно к тому времени пациентка впервые по-настояще­му вышла из-под жесткой родительской опеки, вступила в романтические отношения с мужчиной и добилась возмож­ности поехать к нему одна, без сопровождения матери. От-

ношения, однако, оказались разрушены, хотя не в послед­нюю очередь из-за самой пациентки, которая, принадлежа к моторному, общительному экстравертному типу, немного могла поведать о своем внутреннем мире и еще меньше спо­собна была говорить о своих чувствах: «Неспособность го­ворить доходит до смешного. В нашей семье было принято обо всем молчать. Говорят только о работе и коллегах, ни­когда о том, что касается личного. Я теряюсь, я не знаю, с чего начать». В этих отношениях она была девушкой без языка. Встречи с этим мужчиной привели затем к беремен­ности и, когда после рождения ребенка он отказался на ней жениться, возник симптом астазии-абазии.

Если теперь сравнить жизненную историю моей паци­ентки со сказочной, то обнаружится, что доминирующей фигурой в раннем развитии пациентки является «сверхза­ботливая мать» («overprotective mother»). Пациентка была единственным ребенком в семье. Брак родителей был край­не тяжелым. Отец долго лечился, иногда стационарно, в связи с маниакально-депрессивным состоянием, совпав­шим со временем рождения пациентки. Поэтому с самого начала и в дальнейшем ребенок был ориентирован прежде всего на мать. Когда пациентке было четыре года, родите­ли на много лет расстались. Мать и дочь были эвакуирова­ны во время войны за границу, в то время как отец остался в Берлине. После их возвращения отец стал жить отдель­но, супруги развелись, но позднее, когда пациентке было 14—15 лет, вновь примирились. Как и в сказке Андерсена, в столь важный период развития отец играет незначитель­ную роль. Мать, в свою очередь, страдала усиливающимся неврозом навязчивых состояний и фобиями. С одной сто­роны, она окружала заботой и баловала дочь, которой нель­зя было никуда ходить одной и всегда следовало выглядеть чистой и аккуратной. Ей не позволяли играть с другими детьми и берегли от малейшей простуды. В то же время, ес­ли пациентка хоть немного протестовала против этих огра­ничений или на несколько минут опаздывала, то подверга­лась сильному наказанию.

В отношении к матери у моей пациентки различались три больших периода: первый период продолжался до позд-

него пубертата. Он характеризовался невыносимой эмоцио­нальной амбивалентностью. Мать, с одной стороны, была заботливой, любящей и балующей, с другой же стороны, — цербером, морской ведьмой, требующей беспрекословного подчинения. Если что-то делать, то надо это делать тайно. В сказке этому соответствуют плененные и умершие фигу­ры в ведьмином лесу на морском дне. Затем последовала фаза явного противостояния, в это время пациентка откры­то бунтовала, уходила из дома, заводила друзей, получая от матери поддержку, отчасти наперекор отцу, который тоже имел склонность к сверхопеке. В сказке такому положению отвечает заключение договора с ведьмой. Наступление третьей фазы совпало с вспышкой невроза. Пациентка пол­ностью спряталась за спиной матери, вновь ставшей луч­шей любимейшей подругой. Она заперла себя в доме. По­ездки в свободное время предпринимались только с мате­рью, так что она, с одной стороны, впала в регрессивную интроверсию заключения сказки, с другой же стороны, ее состояние обнаруживало связь с началом сказки, когда принцесса должна была оставаться дома одна и в тоске пла­вать вокруг мраморной колонны с мальчиком. Отношения пациентки с другим полом были столь же безжизненны: хо­лодный гладкий мрамор, вокруг которого кружатся пассив­ные тоскливые фантазии о похожем на принца мужчине, который однажды придет и возьмет ее в жены. Сопровож­давшее подобные мечтания депрессивное настроение напо­минает нам о том, что в сказке рядом с фигурой мальчика стоит плакучая ива.

В качестве второго примера я хотел бы взять случай два­дцатилетнего молодого человека, который обратился к ана­лизу из-за сильного заикания. Здесь тоже существовали оче­видные параллели между ситуацией его любимой сказки и его симптоматикой, вызванной подобной ситуацией. Его любимой была сказка Вильгельма Гауфа «Калиф Аист».

В этой сказке рассказывается о том, как однажды калиф Багдада Хасид и его визирь Мансур купили у ста­рого торговца чудесный порошок, к которому был при­ложен листок с непонятными письменами. Для того,

чтобы разобрать надпись, калиф приказал привести Се­лима, ученого мудреца, и посулил ему, если тот сможет прочесть письмена, праздничное платье, но если он это­го не сделает, то получит 12 ударов по щеке и 25 по но­гам, потому что в таком случае Селим не заслуживает имени ученого. Так как буквы были латинскими, Селим смог выполнить повеление и перевел калифу с визирем, что каждый, кто понюхает этот порошок и скажет сло­во «Мутабор», сможет превратиться в выбранное живот­ное и понимать язык зверей. Но, оказавшись в этом со­стоянии, нельзя было смеяться. Нарушивший запрет за­будет волшебное слово, которое он должен сказать, трижды поклонившись на восток, чтобы опять стать че­ловеком.

Обрадованные представившейся возможностью но­вых приключений, отправились калиф и визирь следую­щим утром на ближайший луг, где увидели аиста, к ко­торому подлетел второй. Они тут же поспешили сами превратиться в аистов и стали слушать разговор, кото­рый настоящие аисты вели между собой Сначала пер­вый предлагал другому разные лакомства, как то лягу­шачья ножка или ящерица, но тот отказывался, а по­том рассказал, что вечером должен танцевать перед гостями своего отца и захотел это показать. Он проде­лал это так смешно, что калиф и визирь не смогли удер­жаться от смеха. Но тогда они забыли волшебное слово и только, заикаясь, бормотали: «My.. му.. му..». Нако­нец они отказались от этих попыток и в печали распо­ложились в обличье аистов вблизи города.

В городе тем временем всеми овладела великая пе­чаль из-за их исчезновения, но на четвертый день, к своему ужасу, калиф и визирь увидели, как сын волшеб­ника Кашнур, смертельный враг калифа, въехал в город господином. Непостоянный, как всюду, и здесь народ восторженно приветствовал завоевателя. Теперь им ста­ло ясно, что никто иной, как Кашнур, был тем торгов­цем, который продал им порошок, чтобы от них изба­виться. В качестве последней возможности спасения ре­шили они предпринять полет в Медину У фоба пророка хотели они помолиться о возвращениисвоего челове­ческого облика.

Так как они были новичками в летном деле, то че­рез некоторое время устали и опустились у лежавшего в руинах замка. Вдруг они услышали жалобные сте­нания и, отправившись на поиски, обнаружили плачу­щую сову, оказавшуюся заколдованной дочерью индий­ского раджи. Она тоже стала жертвой злого Кашнура и могла освободиться от колдовства только в том случае, если кто-нибудь, несмотря на ужасный вид, согласить­ся взять ее в жены. Когда она, со своей стороны, услы­шала печальную историю калифа, она взялась им по­мочь, пообещав показать место, где они смогут под­слушать волшебника и таким образом узнать забытое слово. Взамен один из них должен пообещать взять ее в жены. Калиф отвел визиря в сторону и заявил, что тот должен это сделать. Но визирь возразил, что у него уже есть дома жена, и к тому же он слишком стар. Он ско­рее готов остаться аистом, чем согласится прибыть до­мой к своей прежней жене вместе с новой. Итак, калиф должен был сам покориться печальной необходимости, и сова повела обоих через много переходов к тайному помещению. Сквозь щель в стене они смогли услышать то, что говорится в зале, где волшебник пировал со своими гостями.

Он хвастался своими злодеяниями, рассказав, ко­нечно, и историю калифа, произнеся при этом волшеб­ное слово. Как счастливы были все трое! Они тотчас по­спешили к выходу, трижды поклонились на восток и сказали заветное слово. Когда калиф вновь стал чело­веком, он увидел рядом с собой молодую девушку ска­зочной красоты, расколдованную принцессу, и таким образом оказалось, что он напрасно опасался купить ко­та в мешке. Они поспешили в Багдад, свергли с трона сына волшебника, которому в наказание пришлось са­мому проглотить волшебный порошок и превратиться в аиста, чтобы потом быть заключенным в клетку. Са­мого волшебника поймали в его убежище и повесили в той самой комнате, в которой прежде томилась сова. А калиф и его жена жили долго и счастливо.

Мой пациент был единственным сыном частного пред­принимателя. Его симптоматика проявилась, когда ему бы-

ло одиннадцать лет. Перед этим его родители во время лет­него отдыха познакомились с другой семейной парой, у ко­торой тоже был сын, ровесник пациента. По возвращении знакомство с этой семьей продолжилось. Через некоторое время произошел обмен женами, то есть обе пары расста­лись, в то же время завязав брачные отношения с другим партнером. Во время этих событий ничего не подозревав­шие дети были помещены в интернат, и лишь вернувшись к своим матерям, узнали об истинном положении дел, ко­торое им представили как естественное и даже радостное.

Само собой разумеется, что мой пациент совсем не об­радо