ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 

Клерамбо вступил в новую полосу опасностей. Его путешествие в одиночестве было подобно восхождению на гору, когда вдруг вас окутывает туман, и вы уцепились за скалу, не будучи в состоянии двинуться дальше. Он больше не видел перед собой дороги. В какую бы сторону он ни поворачивался, он слышал в глубине шум потока страдания. И однако он не мог оставаться в неподвижности. Он висел над пропастью, и его опора грозила падением.

 

Он находился на одном из этих сумеречных поворотов. Вдобавок газетные известия в тот день удручали своей абсурдностью: бесполезные гекатомбы, которые находил естественными созданный прессой эгоизм тыловых читателей, жестокости со всех сторон, преступные репрессалии за преступления, которых требовали и которые приветствовали люди, до сих пор весьма скромные и порядочные. Никогда горизонт, охватывающий зарывшихся в свою нору жалких животных человеческой породы, не казался более мрачным и более безжалостным.

Клерамбо спрашивал себя, уж не создан ли для других миров и для другой породы людей закон любви, который он в себе чувствовал. В полученной корреспонденции он нашел новые угрожающие письма и, зная, что в эту трагически нелепую эпоху его жизнь была во власти первого встречного сумасброда, втайне пожелал, чтобы такая встреча не заставила себя долго ждать. Однако, будучи человеком стойким и крепкой породы, он продолжал свой путь как обыкновенно, методически совершал свои повседневные действия, твердо решив с высоко поднятой головой, не сгибаясь, дойти до конца взятой им дороги, что бы его ни ожидало впереди.

 

Он вспомнил, что ему нужно сегодня навестить племянницу Алину, у которой недавно родился ребенок. Это была дочь его покойной сестры, которую он очень любил. Чуть постарше Максима, она была его подругой детства. В девические годы она отличалась большой неуравновешенностью: беспокойная, неудовлетворенная, все относящая к себе, желающая привлекать к себе сердца и склонная к мучительству, чересчур любопытная, увлекающаяся опасными экспериментами, суховатая, страстная, злопамятная, вспыльчивая, она могла вдруг сделаться нежной и обольстительной. С Максимом игра зашла у ней далеко: надо было быть на чеку. Несмотря на свою иронию, Максим поддавался обаянию колючих глазок, пронзавших его насквозь электрическими разрядами; Алину же возбуждала и привлекала ирония Максима. Они любили друг друга и постоянно друг друга бесили. -- Потом они занялись другими делами. Заронив тревогу еще в два-три сердца, Алина очень рассудительно вышла замуж, когда нашла время и случай подходящими (на все есть время), за одного почтенного коммерсанта, делавшего хорошие дела, владельца магазина художественной мебели и предметов культа, на улице Бонапарт. Она была беременной, когда мужа послали на фронт. Не могло быть сомнений, что она горячаяпатриотка; кто любит себя, любит также своих соотечественников; и не у нее Клерамбо стал бы искать понимания своих идей братской жалости. Ее мало было у этой женщины для друзей и не было ни капли для врагов. Она охотно истолкла бы их в ступке с тем же холодным наслаждением, с каким мучила когда-то сердца или насекомых, чтобы выместить на них причиненные ей другими неприятности.

Но по мере созревания плода, который она вынашивала, все ее внимание сосредоточивалось на нем; силы ее сердца отливали внутрь. Война стала отходить в сторону; она не слышала больше нойонской канонады. Когда она о ней заговаривала (с каждым днем всереже и реже), то казалось, будто речь идет о колониальной экспедиции. Конечно она вспоминала об опасностях, которым подвергался муж, и разумеется жалела его, приговаривая: "Бедный парень!" -- с сострадательной улыбкой, как будто обозначавшей: "Ему положительно не везет! Он не слишком-то ловок!"... Но она долго не останавливалась на этом предмете, который, слава богу, не оставлял следов в ее душе! Совесть была спокойна, она заплатила свою долю. И она поспешно возвращалась к единственной серьезнойзадаче. Можно было подумать, что яйцо, которое она собиралась снести, является событием мировой важности.

Поглощенный своей борьбой, Клерамбо уже несколько месяцев не видел Алины и не мог поэтому следить за совершающимся в ней изменением. Может быть Розина что-нибудь и говорила ему об этом, но он пропустил мимо ушей. Теперь же он узнал в течение суток о рождении ребенка и о том, что муж Алины, подобно Максиму, "пропал без вести". Он живо представил себе горе молодой матери. Она рисовалась ему в том виде, как он всегда ее знал, -- мечущейся между горем и радостью, более способной к горю, чем к радости, всецело ему отдающейся и даже в радости ожесточенно разыскивающей поводы для страдания, неистовой, желчной, возбужденной, нападающей ни судьбу и всеми недовольной. Он не был даже уверен в том, что она не сердится на него лично за его примиренческие идеи, в то время как сама она наверное дышит одним лишь мщением. Он знал, что его поведение -- срам для семьи и Алина меньше всего расположена терпеть его. Но, невзирая на хороший или дурной прием, он считал долгом поддержать племянницу своим участием. И, заранее согнув спину под предстоящим ливнем, он поднялся по лестнице и позвонил у двери Алины.

 

Он застал ее в постели посвежевшей, помолодевшей, похорошевшей, растроганной, сияющей счастьем; рядом с ней лежал ребенок, и она похожа была на его сияющую старшую сестру; с радостным смехом любовалась она своим произведением, которое, разинув рот, болтало в воздухе жучьими лапками, еще в полуоцепенении утробной жизни, грезя о золотистой тьме и тепле материнского чрева. Она встретила Клерамбо торжествующими возгласами:

-- А, это вы, дядюшка! Какой вы милый! Скорей, скорей идите взглянуть на мое сокровище!

Она ликовала, показывая свой шедевр, и была признательна всякому зрителю. Клерамбо никогда не видел ее такой нежной и красивой. Он наклонился над ребенком, но почти не смотрел на него, а только из вежливости строил ему гримасы и издавал восхищенные восклицания, которые мать жадно хватала на лету, как ласточка. Он глядел на нее, на ее счастливое лицо, на ее добрые смеющиеся глаза, на ее добрый детский смех!.. О, как прекрасно счастье и как оно благотворно!.. Все, что он собирался сказать ей, выпало у него из памяти -- ненужное, неуместное. Он только любовался чудом и любезно разделял восторг курочки, снесшей яйцо. Как восхитительно ее наивно-тщеславное кудахтанье!

По временам, впрочем, перед глазами его вновь проходила тень войны, гнусной и бесцельной резни, убитого сына, пропавшего мужа, и, с улыбкой склонившись над ребенком, он не мог удержаться от печальных мыслей:

-- Увы! Стоит ли производить детей для такой бойни? Что-то увидит этот бедный малютка через двадцать лет?

Но ее это мало заботило! Тени умирали в лучах ее солнца. Она совсем не воспринимала этих близких и отдаленных -- все они были для нее отдаленными -- тревог, она сияла...

-- "Я произвела на свет человека!.."

Человека, в котором для каждой матери, когда приходит ее черед, воплощаются все надежды человечества... Печали и безумства, окружающие нас, где вы?.. Пустяки! Вот он может быть, этот младенец, положит им конец... Для каждой матери он -- чудо, Мессия!..

Перед уходом Клерамбо решился сказать несколько соболезнующих слов по поводу мужа. Алина тяжело вздохнула:

-- Бедный Арман! Должно быть он попал в плен...

Клерамбо спросил:

-- Ты что-нибудь узнала?

-- Нет!.. Но я так думаю... Я почти уверена в этом... Иначе, было бы известно...

И она отогнала рукой как муху окончание неприятной фразы... (Пошла прочь!... Как это ее сюда впустили?)

И глаза ее снова заискрились радостным смехом...

-- И, знаешь, -- прибавила она, -- это гораздо лучше для него... Он может отдохнуть... Теперь я более спокойна за него, когда он там, а не в окопе...

Потом разговор, без всякого перехода, вернулся к ненаглядному сокровищу:

-- Ах, как он будет доволен, когда увидит мою пташечку!..

Только когда Клерамбо поднялся, чтобы уходить, она соблаговолила вспомнить, что есть еще печали на земле: вспомнила о смерти Максима и мило сказала несколько сочувственных слов... в которых чувствовалось столько равнодушия, столько глубокогоравнодушия!.. но также и искреннего благожелательства. А благожелательство было для нее вещью новой... И еще более удивительно, что волны омывавшего ее счастья не помешали ей увидеть, хотя бы только на секунду, усталое лицо и сердце старика; ей смутно вспомнилось, что он наделал глупостей, что у него много неприятностей; и вместо того чтобы побранить Клерамбо, что было бы для нее так естественно, она молчаливо его прощала великодушной улыбкой; словно маленькая принцесса, она сказала сердечным тоном, в котором сквозили покровительственные нотки:

-- Не надо беспокоиться, дядюшка, все устроится... Поцелуй меня!

И Клерамбо ушел, посмеиваясь над утешительницей, которую хотел утешить. Он чувствовал ничтожество наших страданий для равнодушно-улыбающейся Природы. Самое важное для нее цвести весной. Падайте, засохшие листья! Без вас дерево будет расти еще лучше, весна зацветет для других... Милая весна!

 

Но как жестока ты к тем, для кого больше не зацветешь, весна! К тем, что лишились дорогих своему сердцу, своих надежд, своей силы и молодости, всего смысла жизни!..

Мир полон был изувеченных тел и душ, снедаемых горькими чувствами: одни сокрушались по утраченному счастью, другие, еще более достойные жалости, по счастью, которого у них не было, которое у них отняли в двадцать лет, в пору расцвета любви и молодости!

 

Однажды вечером, в конце января, промокший и окоченевший Клерамбо возвращался домой после дежурства у дровяного склада. После того как толпа, с которой он ожидал своей очереди, уже несколько часов простояла в хвосте, ей сообщили, что сегодня раздачи больше не будет. У двери своего дома Клерамбо услышал свое имя. Какой-то юноша спрашивал его у консьержа, держа в руке письмо. Клерамбо подошел. Встреча повидимому смутила юношу. Его правый рукав был приколот булавкой у плеча, а правый глаз закрыт повязкой; он был мертвенно бледен, видно было, что он едва поправился после продолжительной болезни. Клерамбо дружески с ним поздоровался и хотел взять письмо, но молодой человек поспешно отдернул руку, говоря, что теперь уже не стоит. Клерамбо предложил ему зайти. Юноша выразил колебание, и если бы Клерамбо был более проницателен, то заметил бы, что посетитель хочет улизнуть. Но он не был искусен в чтении чужих мыслей и простосердечно сказал:

-- Правда, живу я довольно высоко...

Задетый в своем самолюбии, молодой человек поспешно возразил:

-- У меня еще хватит сил взобраться наверх.

И решительным шагом направился к лестнице.

Клерамбо понял, что нанес лишнюю рану этому наболевшему сердцу.

Уселись они в нетопленном рабочем кабинете. Разговор долго оставался таким же холодным, как и комната. Клерамбо получал от собеседника только резкие, отрывистые и довольно неясные ответы в каком-то раздраженном тоне. Он узнал, что гостя зовут Жюльен Моро, что он студент филологического факультета и недавно провел три месяца в госпитале Валь-де-Грас. Он жил в Париже один и снимал комнату в Латинском квартале, хотя в Орлеане у него была мать и кое-кто из родных. Сначала он не сказал, почему не едет к ним.

Вдруг, после некоторого молчания, он решился заговорить. Сдавленным, сначала довольно грубым, но постепенно смягчавшимся голосом он признался Клерамбо в благотворном действии его статей, привезенных в окопы одним отпускником и передававшихся изрук в руки. Они были ответом на крик задыхавшейся души: "Не лгать!" Газеты и статьи, имевшие бесстыдство предлагать армиям лживую картину армий, сфабрикованные письма с фронта, балаганное геройство, неуместные шутки; гнусное бахвальство окопавшихся в тылу шутов, делающих смерть предметом риторических упражнений, приводили их в бешенство. Грязные, клейкие поцелуи, которыми их пачкали эти газетные проститутки, были для них оскорблением, насмешкой над их страданиями. И вот, наконец, они нашли отклик у Клерамбо... Не то чтобы он их понял. Никто не мог бы их понять, не разделив их участи. Но он жалел их. Просто и человечно говорил он о несчастных всех враждующих станов. Он осмелился коснутся общих всем нациям несправедливостей, которые привелик этим общим для всех страданиям. Он не уничтожил их невзгод, но возводил их в более высокую сферу мысли, где можно было дышать.

--...Если бы вы знали, как мы нуждаемся в словах искренного сочувствия! Несмотря на нашу суровость, после всего виденного и выстраданного, после страданий, причиненных другим, -- несмотря на седины (а среди нас есть седые старики со сгорбленнымиспинами), -- в иные минуты все мы, точно покинутые дети, ищем мать и хотим получить от нее утешение. Но наши матери часто... ах, эти матери! даже они так далеки от нас!.. Из дому приходят письма, от которых опускаются руки... Тебя предают свои же кровные близкие...

Клерамбо закрыл лицо руками и застонал.

-- Что с вами? -- спросил Моро. -- Вам худо?

-- Вы напомнили мне о зле, которое я сделал.

-- Вы? Не может быть, зло делали другие.

-- И я, и другие. Простите нас всех.

-- Вам меньше всего следует говорить об этом.

-- Нет, я первый должен просить прощения, потому что я из тех редких людей, которые отдают себе отчет в своем преступлении.

И он начал обвинительную речь против своего поколения, -- но вдруг перебил себя безнадежным жестом:

-- Все это ничего не исправит. Расскажите мне лучше о ваших страданиях.

В голосе его было столько уничижения, что Моро почувствовал прилив нежности к этому кающемуся старику. Недоверие растаяло. Он раскрыл потайную дверь своей горькой и пришибленной мысли. Признался, что уже несколько раз подходил к дому Клерамбо, но все не решался передать письмо (которое впрочем и сейчас не хотел показывать). По выходе из госпиталя он ни с кем не мог разговаривать. Люди тыла возмущали его бесцеремонным выставлением напоказ своих мелких забот, своих дел, своих удовольствий, урезывания этих удовольствий, своего эгоизма, невежества и непонимания. Среди них он чувствовал себя более чужим, чем среди африканских дикарей. Впрочем (он запнулся, потом продолжал, смущаясь и раздражаясь какими-то недомолвками, застревавшими у него в горле), не только среди них, но среди всех людей: его немощи отрывали его от нормальной жизни, от общих радостей и забот, делали его отщепенцем: кривой и однорукий, он испытывал нелепый жгучий стыд. Быстрые сострадательные взгляды, которые, казалось ему, он ловил на улице, вызывали у него краску, точно милостыня, которую подают незаметно, отворачивая голову от неприятного зрелища. Самолюбие заставляло его преувеличивать свое безобразие. Он питал отвращение ко всякому уродству. Думал об утраченных радостях, о загубленной молодости; ревниво следил за проходившими мимо парочками, потом запирался в своей комнате и плакал.

Это было еще не все. Когда он немного облегчил свою горечь, поощряемый сочувствием Клерамбо, то перешел к главному недугу, который он и его товарищи с ужасом носили в себе, как раковую опухоль, на которую страшно взглянуть. Из его темных, резких, взволнованных слов Клерамбо понял, что опустошало душу всех этих молодых людей: то было не только сожаление о загубленной молодости, о принесенной в жертву жизни (хотя и это была страшная мука... О, как легко черствым сердцам, старым эгоистам, иссушившим свою плоть мозговым людям сурово порицать любовь юной жизни и отчаяние при ее утрате!..) Самое ужасно было не знать, ради чего жертвуешь этой жизнью, и мучительное подозрение, что она погублена даром. Ведь грубая приманка, в виде ненужного главенства своей расы или клочка земли, являющегося предметом спора между государствами, не могла утолить мучения жертв. Теперь они знали, сколько человеку земли нужно, чтобы умереть, знали, что кровь всех народов есть общий источник жизни, который теперь впитывается прахом.

И Клерамбо, почерпнувший спокойствие в сознании своего долга старика перед этой молодежью, спокойствие, которое было бы ему недоступно в одиночестве, обратился к их вестнику со словами надежды и утешения.

-- Нет, ваши страдания не напрасны. Они -- плод жестокого заблуждения. Но и заблуждения сами по себе не напрасны. Бедствия наших дней есть лишь проявление недуга, уже целые века подтачивающего Европу. Недуг этот -- гордость и жадность, бессовестная власть государства, язва капитализма, чудовищная машина "цивилизации", построенная из нетерпимости, лицемерия и насилия. Всё трещит, всё требует починки, работа предстоит огромная. Не говорите же об унынии! Перед вашим поколением самая грандиозная задача, какая когда-либо стояла перед человечеством. Речь идет о том, чтобы видеть поверх огня передовых позиций, поверх удушливых газов, которыми вас ослепляют, наряду с неприятелем, подстрекатели тыла. Увидеть настоящий бой. Он ведется не против народа. Он направлен против нездорового общества, основанного на эксплоатации и соперничестве народов, на порабощении свободного ума государством-машиной. Покорные или скептически настроенные народы не убедились бы в этом с такой трагической очевидностью без тяжелых страданий нынешней войны. Я не благословляю страданий. Предоставим такие извращения святошам старых религий! Мм не любим боли, мы хотим радости. Но если уж приходится терпеть боль, пусть, по крайней мере, она послужит нам уроком. Пустьдругие будут впредь избавлены от ваших страданий! Будьте стойки, не покоряйтесь! Вас учат, что после данного во время сражения приказа об атаке отступать еще опаснее, чем идти вперед. Не оборачивайтесь же, оставьте развалины позади и бодро шагайте к новому миру.

Произнося эту речь, он видел, чтоглаза его юного слушателя как будто говорили:

-- Еще! Продолжай! Одних надежд мало! Дай мне уверенность, дай мне близкую победу!

Люди так нуждаются в приманках. Даже лучшие. Взамен жертв, которые они приносят мелькающему вдали идеалу, им нужно обещать близкое осуществление этого идеала или, по крайней мере, компенсацию в вечности, как делают религии. Иисус нашел последователей только потому, что они были твердо уверены в его победе здесь на земле или на небе. -- Но кто хочет быть правдивым, тот не может обещать победы. Нельзя игнорировать случайностей: а что, если победа не будет одержана? Во всяком случае до нее может быть еще очень далеко. Для учеников такая мысль является удручающе пессимистической. Сам учитель однако не пессимист. Он обладает спокойствием человека, поднявшегося на гору и охватывающего взглядом всю страну. Ученики же видят только голый подъем, по которому им предстоит взбираться. Как передать им это спокойствие?.. Но если они не могут смотреть, глазами учителя, то могут видеть его глаза, в которых отражается недоступная для них картина; в его глазах они черпают уверенность, что сам он, знающий истину (а они верят этому!..), свободен от их тревог.

Этой душевной уверенности, этой внутренней гармонии, которую глаза Жюльена Моро искали в глазах Клерамбо, у измученного Клерамбо не было... Неужели совсем не было?.. И вот, глядя на Жюльена со смиренной и как бы извиняющейся улыбкой, он увидел... увидел, что Жюльен нашел ее в нем... И, как путник, поднимающийся среди тумана, вдруг сразу выходит на свет, он увидел, что свет в нем. Свет явился ему, потому что он должен был озарить им другого.

 

Калека ушел, успокоенный и посветлевший. Клерамбо был как в чаду. Он молчал, весь отдаваясь тому странному счастливому состоянию, которое бывает у человека, лично несчастного, но чувствующего, что он может приобщиться к счастью других, своих современников или людей будущего. Счастье, глубокий инстинкт, полнота бытия... Все живое стремится к нему, но не у всех оно одинаково. Одни хотят иметь; для других видеть значит иметь; для третьих верить значит видеть. Но все они образуют цепь, смыкаемую этим инстинктом: начиная с тех, что ищут только своего блага, блага своей семьи, блага своих соотечественников, и кончая человеком, обнимающим душой миллионы людей, счастье во всем его объеме. А тот, у кого нет счастья, приносит его другим, как Клерамбо, не подозревая об этом: ибо другие видят свет на его челе, когда его глаза еще окутаны мраком.

Взгляд молодого друга открыл бедному Клерамбо собственное неведомое богатство. И сознание возложенной на него божественной миссии восстанавливало утраченную им связь с людьми. Они ополчились против него лишь потому, что он был пионером, Христофором Колумбом, упрямо прокладывающим для них в пустынном Океане путь в Новый Свет.

Они осыпают его оскорблениями, но следуют за ним. Ибо всякая истинная мысль, понятна ли она или непонятна, есть спущенный на воду корабль, который тянет за собой на буксире души, живущие прошлым.

 

С этого дня он отвернулся от непоправимого факта войны и мертвецов и обратился к живым и к будущему, которое в наших руках. Как ни сильны чары людей, которых мы потеряли, и ни велико болезненное искушение слиться с ними воедино, нам надо вырваться из нездоровых испарений, поднимающихся, как в Риме, над Дорогой Могил. Вперед! Не останавливайся. Ты еще не имеешь права на их отдых. Другие нуждаются в тебе. Посмотри, как они тащатся там внизу, подобно обломкам Великой Армии*, разыскивая среди унылой равнины потерянную дорогу...

 

* Т. е. армии Наполеона. (Прим. перев.)

 

Клерамбо увидел, что этой молодежи угрожает опасность отдатьсяпосле войны во власть мрачного пессимизма, и был глубоко потрясен. Моральная опасность была велика. Это нисколько не беспокоило правителей. Они были похожи на плохих кучеров, ударамикнута подстегивающих лошадь, чтобы она галопом взяла подъем. Лошадь достигает вершины; однако дорога продолжается, и лошадь падает: на всю жизнь у нее разбиты ноги... С каким одушевлением эта молодежь бросалась в атаку в первые месяцы войны! Потом пыл остыл, а скотина оставалась запряженной в оглоблях; вокруг нее поддерживали искусственное возбуждение, ее суточный рацион окропляли великолепными надеждами; и хотя этот алкоголь с каждым днем все больше выдыхался, она все-таки не падала. Она даже не жаловалась: у нее нехватало сил на размышления; да и кому бы она стала жаловаться? Вокруг этих жертв всем было приказано ничего не слышать: быть глухими и лгать.

Но с каждым днем прилив боев выбрасывал на песок обломки кораблекрушения -- изувеченных и раненых, -- и через них было вынесено на свет содрогание глубин человеческого океана. Эти несчастные, внезапно оторванные от огромного полипа, частями которого они были, метались в пустоте, не способные жить ни вчерашними страстями, ни завтрашними грезами. И с тоской они спрашивали себя, одни полусознательно, а другие -- единицы -- с беспощадной ясностью, зачем они зачем вообще живут...

 

"Poiche quel che e distrutto patisce, e quel che distrugge non gode, e a poco andare e distrutto medesimamente, dimmi quello che nessun filosofo sa dire: a cui piace о a chi giova cotesta vita infelicissima dell'universo, conservata in damno e con morte di tutte le crearute che lo compongono?...";*

 

* "Если побежденный страдает, а победитель не радуется и вскоре точно так же бывает уничтожен, ответь мне на вопрос, на который ни один философ не дает ответа: для кого приятна и кому нужна злосчастнейшая жизнь вселенной, сохраняющаяся во вред всем составляющим ее живым существам и ценою их гибели?" (Леопарди).

 

Было настоятельно необходимо ответить, найти им смысл жизни. Человек возраста Клерамбо в этом не нуждается: он пожил, для него достаточно освободить свой ум: это как бы его завещание обществу. Но молодым людям, у которых вся жизнь впереди, недостаточно увидеть истину на поле трупов. Каково бы ни было прошлое, для них важно одно только будущее. Уберите прочь мусор с развалин!

Что причиняет им наибольшие страдания? Само страдание? -- Нет. Сомнение в том, ради чего это страдание было принесено в жертву. (Кто станет сожалеть о самопожертвовании ради любимой женщины или ради ее ребенка?) Это сомнение отравляет их; оно лишает их силы продолжать свой путь, потому что они боятся, как бы в конце его их не постигло отчаяние. Вот почему вам говорят: "Остерегайтесь расшатывать идеал отечества? Лучше укрепите его!" -- Насмешка! Разве можно сохранить при помощи волевого усилия утраченную веру? Мы лжем самим себе. И мы знаем в глубине души: это сознание убивает мужество и радость.

Наберитесь смелости отбросить прочь убеждения, в которые вы больше не верите! Чтобы вновь зазеленеть, деревья должны сбросить свое осеннее одеяние. Сожгите свои прошлые иллюзии, как крестьяне сжигают сухие листья: от этого лишь пышнее пойдет расти трава и новая вера. Она ждет. Природа не умирает, она лишь беспрестанно меняет форму. Сбрасывайте же, подобно ей, одежды прошлого.

Глядите в оба! Учтите опыт этих суровых лет! Вы сражались, страдали за родину. Что же вы добыли? Вы завоевали братство сражающихся и страдающих народов. Не слишком ли дорогой ценой? Нет, если вы позволите говорить вашему сердцу, если вы решитесь открыть его для новой веры, которая пришла к вам, когда вы ее не ожидали.

Упорно держась цели, которая у нас была вначале, мы неизбежно оказываемся обманутыми и приходим в отчаяние; а перестав в нее верить, думаем, что все погибло. Между тем никакое крупное дело не приводит к предполагаемому нами следствию. Этому можно только радоваться, потому что почти всегда полученное следствие превосходит следствие предполагаемое и оказывается совсем иным. Мудрость не в том, чтобы пускаться в путь с готовой мудростью, но в том, чтобы добросовестно собирать ее по дороге. Вы сейчас не те люди, какими были в 1914 году. Имейте мужество признаться в этом! Имейте мужество быть иными! Это будет главным выигрышем -- единственным может быть -- нынешней войны... Но хватит ли у вас мужества? Столько сил в заговоре, чтобы вас запугать: усталость этих лет, старые привычки, страх перед усилием заглянуть в себя, удалить мертвое, укрепить живое, какое-то суеверное почтение к старине, усталое предпочтение, оказываемое тому, что уже известно, хотя бы оно было плохим и губительным, ленивая потребность в легкой ясности, склоняющая нас вернуться на проторенную дорогу, лишь бы только не искать новых путей! Ведь идеал большинства французов -- с детства получить готовый план жизни и больше его не изменять!.. Ах, хотя бы война, разрушившая столько ваших очагов, заставила вас покинуть мусор развалин и заложить новые очаги, искать новых истин!

 

Нельзя сказать, чтобы у большинства этих молодых людей недоставало желания порвать с прошлым и вступить в неведомую землю. Они, напротив, готовы были перелететь туда одним духом. Не успели они покинуть Старый мир, как тотчас желают завладетьНовым. Без промедления. Никакой середины! Четкие решения. Или сознательное рабство прошлому, или Революция.

Так понимал Моро. Надежда Клерамбо на социальное обновление у него превратилась в уверенность; и в увещаниях Клерамбо терпеливо, день за днем, завоевывать истину он услышал призыв к насильственным действиям, которые в один миг доставят ей торжество.

Он сводил Клерамбо в два-три кружка революционно настроенной интеллигентной молодежи. Она была немногочисленна, и в разных кружках встречались одни и те же лица. Власти устроили за ними слежку, что придало им больше значения, чем они заслуживали. Жалкая власть! Вооружена до зубов, располагает миллионами штыков, послушными и готовыми на все полицией и судом, -- и вечно находится в тревоге, не может вынести, чтобы десяток свободных умов собирался обсудить ее действия? У них не было однако приемов заговорщиков. Они делали все возможное, чтобы подвергнуться преследованию, но их деятельность не шла дальше слов. На что еще были бы они способны? Они были разлучены с массой своих единомышленников, которых всасывала машина войны и поглощала армия, отдавая обратно, лишь когда они становились негодны к употреблению. Из молодежи Европы что осталось в тылу? Если не считать окопавшихся, которое часто соглашались на самые грустные занятия, лишь бы за них сражались другие и общество забыло, что они не сражаются, то оставшиеся в гражданской жизни представители -- rari nantes* -- молодого поколения сводились к забракованным по случаю серьезно расстроенного здоровья да обломкам войны, калекам, вроде Моро. В этих изувеченных или подорванных болезнью телах души похожи были на свечи, зажженные в комнате с разбитыми окнами: они истреблялись пламенем, кривились, чадили; слабое дуновение грозило их потушить. Но привыкнув не считаться с жизнью, они только ярче пылали.

 

* Немногие носящиеся в волнах, -- начало стиха Вергилия (Энеида, I, 118). (Прим. перев.)

 

Им свойственны были резкие скачки от крайнего пессимизма к крайнему оптимизму. Эти бурные колебания барометра не всегда соответствовали кривой событий. Пессимизм был вполне понятен. Больше удивления вызывал оптимизм. Было бы очень затруднительно дать ему сносное объяснение. Этих людей была горсточка, -- бездеятельная, без всяких средств к действию; и каждый новый день как будто приносил новое опровержение их идей. Но чем хуже шли дела, тем они казались довольнее. У них был оптимизм "чем хуже, тем лучше", исступленная вера фанатически настроенных и угнетенных меньшинств: для возвращения Христа им нужен Антихрист; они ждут нового строя от преступлений старого строя, ведущих его к гибели, и нисколько не беспокоятся, если им самим придется погибнуть, а вместе с ними и их мечтам. Непримиримые юноши, которых видел Клерамбо, были главным образом озабочены тем, чтобы помешать частичному осуществлению своих планов при старом строе. Все или ничего. Сделать мир более сносным? Фи! Сделать его совершенным, или пусть он лопнет! Это был мистицизм великого потрясения, Революции; он горячил мозги тех, кто меньше всех на свете верил в грезы религии. И однако они были религиознее церковно верующих людей... О, безумный род людской! Вечно эта вера в абсолютное, приводящая к тем же восторгам и тем же бедствиям, безумные глашатаи войны между народами, войны между классами и безумные глашатаи мира! Можно подумать, что человечество, вытащив нос из горячей грязи творения, получило солнечный удар, от которого так и не оправилось, и время от времени бесится в припадке горячки...

Или может быть в этих мистиках Революции надо видеть предвестников назревающего изменения нашей породы, которое подготовляется в течение столетий и может быть никогда и не произойдет? Ведь в природе таятся тысячи скрытых возможностей ради одного только осуществления в эпоху, отводимую жизни нашего человечества.

И может быть это темное чувство того, что могло бы быть и чего никогда не будет, сообщает подчас революционному мистицизму другую форму, более редкую и более трагическую, -- экзальтированный пессимизм, лихорадочное влечение к самопожертвованию. Сколько мы видели таких Революционеров, втайне убежденных в несокрушимой силе зла и в фатальном крушении своих верований, Революционеров, пылающих любовью к побежденной красавице...

 

"... sed victa Catoni..."*

 

и надеждою умереть за нее, истреблять и быть истребленными! Сколько стремлений породила раздавленная Коммуна не своей победой, но именно своей гибелью! -- Кажется, что в сердце самих закоренелых материалистов всегда теплится остаток вечного пламени заушаемой и отрицаемой, но все-таки незыблемой надежды, неистребимого упования всех угнетенных на лучшее будущее.

 

* Отрывок из стиха Лукана (Фарсала, I, 128), который можно перевести так: "Боги были за победителя, но Катон за побежденного", т. е. Катон остался верным побежденному Цезарем Помпею, несмотря на безнадежность его дела. (Прим. перев.)

 

 

Молодые люди приняли Клерамбо сердечно и почтительно. Они старались завербовать его к себе: одни простодушно, читая в его мыслях свои собственные мысли; другие -- в убеждении, что старый, честный буржуа, единственным руководителем которого, благородным, но недостаточно сведущим, было до сих пор его сердце, согласится пройти школу их строгой науки и подобно им сумеет вывести самые крайние логические следствия из установленных положений. Клерамбо защищался слабо, так как знал, что безнадежно убеждать молодого человека, только что забравшегося в скорлупу какой-нибудь системы. В таком возрасте споры бесполезны. На юношу можно воздействовать в более ранние годы, когда этот рак-отшельник еще ищет себе раковину, или же позже, когда раковина изнашивается или начинает его стеснять. Но пока костюм новый, нужно оставить его в покое: платье как раз по нем. Если он вырастет -- или у него убудет росту, -- он наденет другой. Не будем никого принуждать! Но и нас пусть никто не принуждает!

Никто в этой среде -- по крайней мере в первое время -- не думал принуждать Клерамбо. Но мысль его наряжалась иногда в странный костюм, по моде его хозяев. Какие неожиданные отзвуки имела она в их устах! Клерамбо давал говорить своим друзьям, а сам почти не выступал. Возвращаясь домой, он бывал смущен и немного иронически настроен:

-- Неужели это моя мысль? -- недоумевал он.

Ах, как трудно открыть свою душу другим людям! Невозможно, пожалуй. И как знать? Природа мудрее нас... Может быть так лучше...

Высказать всю свою мысль! Возможно ли это? Да и следует ли это делать? Мы пришли к ней медленно, с трудом, через целый ряд испытаний: она похожа на формулу неустойчивого равновесия между внутренними элементами. Измените элементы, их пропорции, их природу, и формула больше не годится, приводит к другим следствиям. Киньте свою мысль слушателю сразу, всю целиком, -- она способна свести его с ума. Допустимы даже случаи, когда она могла бы убить его, если бы он ее понял. Но мудрая природа приняла меры предосторожности. Слушатель не понимает вас, он не может вас понять, инстинкт предохраняет его; он воспринимает только удар вашей мысли о собственную; и, как на бильярде, шар отскакивает; но не легко предусмотреть, к какой именно точке. Люди слушают не чистым умом, но страстями и темпераментом. Из того, что вы им даете, каждый берет свое добро, а, остальное отбрасывает. Его защищает темный инстинкт! Ум не раскрывается для новой мысли. Он подглядывает в окошечко. И впускает только то, что ему желательно. Что сделали из высоких идей мудрецов, -- Иисусов, Сократов? В свое время их убили. А через двадцать столетий их обращают в богов; это тоже один из способов убийства, мысль их отбрасывается в царство вечности. Если бы ей дали осуществиться здесь, на земле, миру пришел бы конец. Они сами это знали. И самое великое в их душах может быть не то, что они сказали, но то, чего они не высказали. О, патетическое красноречие умолчаний Иисуса, прекрасный покров символов и древних мифов, созданных для того, чтобы щадить слабые и боязливые глаза! Очень часто слово, которое для одного -- жизнь, для другого -- смерть или, что еще хуже, -- убийство.

Что же делать, если рука полна истин? Бросать зерно куда попало? Но из зерна мысли может вырасти сорная трава или яд!..

Полно, не бойся! Ты не хозяин судьбы, но ты тоже судьба, ты один из ее голосов. Говори же! Это твое право. Высказывай всю свою мысль, но высказывай ее благожелательно. Будь как добрая мать, которой не дано сделать своих детей людьми, но которая терпеливо обучает их, как ими сделаться, если они пожелают. Нельзя освободить человека насильно и без его содействия; и даже если бы это было возможно, к чему? Если он не освободится сам, то завтра он снова будет рабом. Подай пример и скажи: "Вот дорога! Вы видите, можно выйти на свободу..."

 

Несмотря на все усилия действовать честно и отдаваться на полю судьбы, большим счастьем для Клерамбо было то, что он не мог видеть всех последствий своей мысли. Мысль его стремилась к царству мира. Но очень вероятно, что какой-то существенной своей стороной она помогла бы разразиться социальной борьбе. Как впрочем и всякий истинный пацифизм, -- несмотря ни кажущуюся парадоксальность такого утверждения. Ибо пацифизм есть осуждение настоящего.

Но Клерамбо не подозревал о тех грозных силах, которые в один прекрасный день станут опираться на него. Наоборот, его ум старался насаждать в среде этой молодежи больше гармоничности, восставая против их приверженности к насилию. Он тем остреечувствовал цену жизни, чем меньше они ею дорожили. В этом отношении они