Положение бедняка
Собственники и попрошайки -- вот две категории, которые противятсялюбым переменам, любому связанному с обновлением беспорядку. Расположившиесяв двух крайних точках социальной лестницы, они страшатся любого изменениякак в сторону добра, так и в сторону зла: они одинаково стабильны, одни -- визобилии, другие -- в нужде. Между ними располагаются те, чей безымянный потскрепляет фундамент общества: суетящиеся, трудящиеся, упорствующие икультивирующие абсурдные надежды. Государство подпитывается их анемией;представление о статусе гражданина без них было бы бессодержательным инереальным, равно как и представление о роскоши и попрошайничестве: богачи ибосяки -- это паразиты Бедняка. Если от нищеты существует тысяча лекарств, то бедность неизлечима. Какпомочь тем, кто упорно не желает умирать с голоду? Даже Господь не в силахоблегчить их судьбу. Между баловнями судьбы и оборванцами бродят этипочтенные голодающие, эксплуатируемые и теми, кто купается в роскоши, итеми, кто одет в лохмотья, -- всеми теми, кто, испытывая отвращение к труду,удобно устраиваются -- в салонах или на улице -- в зависимости отудачливости или от призвания. Вот так человечество и движется вперед: сгорсткой богачей, с горсткой нищих и со всеми своими бедняками... ЛИКИ ВЫРОЖДЕНИЯ Ganz vergessener Volker Mudigkeiten Kann ich nich abtun von meinenLidern. Hugo von Hofmannsthal* Упадок цивилизации начинается с того момента, как жизнь становится ееединственной навязчивой идеей. Эпохи расцвета культивируют ценности радиценностей: жизнь -- это только одно из средств их осуществления. Индивид не умеет жить, он просто живет -- блаженный раб форм, кото- *Утомленность канувших в Лету народов Я не в силах стряхнуть с моихвек. Гуго фон Гофмансталь 94 рые он сам плодит, пестует и боготворит. Над ним властвуют эмоции,заполняющие его до краев. Нет на свете созданий, не наделенных "чувствами",запасы которых ограничены; хотя тому, кто ощущал лишь их богатство, оникажутся неиссякаемыми: вот эта иллюзия как раз и творит историю. В эпохиупадка оскудение эмоций допускает лишь две разновидности чувствования ипонимания: ощущение и идею. Между тем в мир ценностей можно погрузитьсятолько посредством эмоций, и только с их помощью можно привнести жизненнуюсилу в категории и формы. Деятельность цивилизации, когда она плодотворна,состоит в том, чтобы выводить идеи из их абстрактного небытия, преображаяпонятия в мифы. Переход от безымянного индивида к индивиду сознательному ещене завершен, однако он неизбежен. Прикиньте: в Греции -- от Гомера ксофистам; в Риме -- от древней суровой Республики к "мудрости" Империи; вНовое время -- от соборов к кружевам XVIII в. Ни одна нация не может творить бесконечно. Каждый народ призванвыразить и наделить смыслом некую совокупность ценностей, каковыеисчерпываются вместе с породившей их душой. Граждане пробуждаются от своегорода продуктивного гипноза: начинается царство трезвости, в котором массыпользуются только пустыми категориями. Мифы снова становятся понятиями --вот что такое упадок. Последствия этого незамедлительно ощущаются: индивид хочет жить и, подгоняя жизнь под целесообразность, вырастает до уровнянезначительного исключения. Совокупность этих исключений, составляющаяутрату той или иной цивилизации, предвосхищает ее постепенное исчезновение.Все становятся изысканными; но разве не лучезарный идиотизм простофиль лежитв основе творений великих эпох? Монтескье утверждает, что в эпоху упадка Империи римская армия состоялаисключительно из конницы. Но он не позаботился объяснить нам причину этого.Представим себе легионера, пресыщенного славой, богатством и распутством,прошедшего бесчисленные страны, соприкоснувшегося со множеством храмов ипороков, утратившего веру и душевные силы, представим его себе пешим! Онпокорил мир, будучи пехотинцем; он потерял его, став всадником. Во всякойизнеженности проявляется психологическая неспособность продолжать приниматьна веру мифы полиса. Воин-вольноотпущенник и трезвомыслящий гражданинпокоряются варвару. Открытие Жизни уничтожает жизнь. Когда весь народ -- в той или иной степени -- становится падким нанеобычные ощущения, когда, приобретая все более изысканные вкусы, онусложняет свои рефлексы, им достигается уровень рокового великолепия. Упадок-- это всего лишь инстинкт, утерявший свою чистоту под воздействиемсознания. Поэтому невозможно переоценить важность гастрономии в жизни разныхтипов человеческой общности. Сознательный акт вкуша-ния пищи -- феноменалександрийской культуры; варвар попросту питается. Интеллектуальный ирелигиозный эклектизм, причудливость чувств, эстетизм и культ кулинарногоискусства -- это различные признаки одной и той же формы сознания. КогдаГабий Апиций1 обследовал африканское по- 95 бережье в поисках лангустов и при этом нигде не останавливался надолго,поскольку все они ему чем-то не нравились, вел себя всего лишь каксовременник тех беспокойных душ, которые почитали массу чужеземных богов, ненаходя в них ни удовлетворения, ни покоя. Редкостные ощущения -- разнообразные божества: параллельные результаты одной и той же душевнойсухости, одного и того же любопытства, лишенного внутренней пружины. Пришлохристианство: единый Бог и с ним пост. И началась эра пошлости в сочетании свозвышенными чувствами... Когда народ не находит больше сил выдумывать новых богов, новые мифы,новые нелепости, он умирает. Кумиры его блекнут и исчезают; он заимствует ихв чужих религиях, но, заимствуя, чувствует себя одиноким перед лицомневедомых чудовищ. Это тоже упадок. Но если его одолевает одно из этихчудовищ, то приходит в движение иной мир, грубый, темный, нетерпимый,который доводит до изнеможения этого нового бога, освобождая от него народ.Ибо человек бывает свободным -- и бесплодным -- лишь в промежуточные эпохи,когда боги мертвы, а рабом и творцом -- лишь тогда, когда они -- тираны --здравствуют и процветают. Размышлять над своими ощущениями -- осознавать, что, какую пищу ешь --значит придавать элементарному акту больший масштаб, чем предполагает егонепосредственная цель. Тут наряду с интеллектуальным отвращением развиваетсяеще одно, более глубокое и опасное отвращение: зарождаясь в утробе, оноприводит к серьезнейшей форме нигилизма, к нигилизму переполненного желудка.Самый горький анализ не может сравниться по своим последствиям со взглядомна мир после обильного пиршества. Всякий прием пищи, если он продолжаетсяболее нескольких минут и превышает необходимое количество блюд, вносит смутув наше восприятие реальности. Кулинарные злоупотребления и пресыщениенанесли Империи гораздо больший урон, чем восточные секты и плохо усвоенныегреческие учения. Подлинный скептический озноб возникает только за обильнымстолом. После стольких излишеств "царство небесное", наверное, казалосьнеким новым искушением, неким извращенным сюрпризом, нарушающим монотонностьпищеварения. Голод ищет в религии путь к спасению, пресыщенность -- яда."Спасаться" при помощи заразы и, не делая различия между молитвами ипороками, бежать от этого мира, одновременно все глубже погрязая в нем, --вот он, итог александрийской горечи. Во всякой перезрелой цивилизации есть некая "перенасыщенность убылью";.Инстинкты становятся более гибкими; удовольствия становятся все болееразнообразными и уже не соответствуют их биологической функции;сладострастие становится самоцелью, продление его -- искусством, уловки соргазмом -- техническим приемом, сексуальность -- наукой. Навеянные чтениемприемы и ухищрения, позволяющие разнообразить маршруты желания; воображение,перенапрягаемое, чтобы сделать более разнообразными предварительные ступенинаслаждения; разум, вмешивающийся в сферу, чуждую его природе, сферу,которой он вообще не должен был бы заниматься, -- все это симптомы истощенияорганизма и болезненной интеллектуализации плоти. Любовь, понимаемая как ритуал, делает разум 96
Ш
правителем в империи глупости. Автоматизм реакций от этого страдает;сдерживаемое нетерпение делает постыдную судорогу менее произвольной. Нервыстановятся добычей рассудительных содроганий и болезней; и ощущение,благодаря сноровке двух участников акта, двух специалистов поизысканно-мучительному сладострастию, длится уже за пределами того, что емуотведено природой. Вот так индивид обманывает биологический вид; его кровьслишком холодна, чтобы кружить голову; эту кровь охладили и лишили силыидеи, это рациональная кровь... Инстинкты, подорванные разговорами... Из диалогов никогда не получалось ничего монументального, взрывного,"великого". Если бы человечество не развлекалось, обсуждая собственные силы,оно так и осталось бы на уровне мировоззрения Гомера и его героев. Однакодиалектика, разрушив самопроизвольность рефлексов и свежесть мифов, сделалагероев совсем хлипкими. Ахиллесы сегодняшнего дня боятся не только за своюпяту... Уязвимость, некогда частичная и никак не роковая, стала какой-топроклятой привилегией людей, сущностью каждого человека. Сознание прониклоповсюду, буквально до мозга костей. Вот почему человек теперь живет непо-настоящему, а теоретически... Тот, кто, будучи трезвомыслящим, понимает, объясняет и оправдываетсебя, кто контролирует собственные поступки, никогда не совершитнезабываемого деяния. Психология -- это могила героя. Религия и логика занесколько тысячелетий ослабили мускулы, притупили решительность иимпульсивность. Как не презирать погоню за славой? Всякий поступок, неосененный лучезарным проклятием духа, является всего лишь остаточнойглупостью пращуров. Идеологии были выдуманы лишь для того, чтобы хоть как-топриукрасить нашу варварскую сущность, сохранившуюся в нас по прошествиидолгих столетий, чтобы замаскировать общую для всех людей склонность кубийству. Сегодня убивают во имя чего-то. Делать это произвольно уже неосмеливаются; так что даже сами палачи вынуждены ссылаться на какие-томотивы, а поскольку героизм устарел, то тот, кто испытывает потребностьубивать, скорее, решает проблему, чем осуществляет самопожертвование. Отвлеченность прокралась и в жизнь, и в смерть. "Комплексы" поражают ималых, и великих. От "Илиады" до психопатологии -- вот он, весь путьчеловека... Закат увядающих цивилизаций -- признак того, что они подверглисьблагородному наказанию. Какое ироническое наслаждение должны они испытывать,видя себя исключенными из становления после того, как в течение долгихстолетий им удавалось быть законодателями стандартов власти и учредителямикритериев вкуса! С каждой из этих цивилизаций угасает целый мир. Ощущенияпоследнего грека, последнего римлянина! Как тут не влюбиться в великиезакаты? После того как цивилизация, пытаясь решать свои проблемы, чудеснымобразом их извратила, очарование агонии придает ей больше прелести, чемдевственное невежество, с которого она началась. Каждая цивилизация формирует ответы на вопросы, возникающие умироздания, но тайна так и остается нераскрытой. Затем новые цивилизации,движимые новым любопытством, тоже пробуют свои силы, но столь
же безуспешно, поскольку каждая из них является всего лишь системойнедоразумений... В эпохи расцвета цивилизации создают ценности. В закатные эпохи,износив и истрепав эти ценности, они их упраздняют. Очарование упадка -- этоочарование эпох, когда из истин уходит жизнь и они скапливаются, словноскелеты, в задумчивой и очерствелой душе, на этом кладбище грез... Как дорог мне один философ-александриец по имени Олимпий, который,услышав голос, возгласивший "аллилуйя" в храме бога Сераписа1,навсегда покинул родину! Это произошло в конце IV в.: мрачная глупостьКреста уже начинала отбрасывать тень на Дух. В ту же эпоху грамматик Паллад написал: "От нас, греков, остался толькопрах. Надежды наши погребены под землей, как надежды мертвецов". Аналогичныемысли высказывали все умные люди того времени. Напрасно собратья Цельса2, Порфирия3, ЮлианаОтступника4 упорно пытались остановить нашествие этоговозвышенного тумана, нахлынувшего из катакомб: апостолы оставили своистигматы в душах и хорошо прошлись по городам. Началась эра великогоУродства: низкопробная истерия распространилась по всему миру. Апостол Павел-- самый знаменитый агент по проведению выборов в истории, -- совершая своитурне, замутил своими посланиями светлые сумерки античности. Эпилептикодержал победу над пятью веками философии. Отцы церкви конфисковали Разум! Если попытаться поискать в истории самую убийственную дату для гордостидуха, если пройтись по всему списку актов религиозной нетерпимости, то ненайдется ничего, что может сравниться с 529 г., когда по указаниюЮстиниана5 была закрыта Афинская школа. Тем самым было официальноотменено право на разложение, тогда как вера стала обязанностью... Это самый горестный момент в истории Сомнения. Когда в крови у народа не остается больше предрассудков, он сохраняетеще в резерве волю к распаду. Подражая музыке, этой науке дезинтеграции, онпрощается со страстями, с лирическим расточительством, сентиментальностью,ослеплением. С этого момента он уже не сможет ничему поклоняться без иронии: чувство дистанции останется с ним навсегда. Предрассудок -- это некая органическая истина, которая сама по себеневерна, но поскольку она передается из поколения в поколение, то отделатьсяот нее безнаказанно невозможно. Народ, без колебаний ее отвергающий,постепенно отрекается от самого себя, так что, в конце концов, у него неостается ничего, от чего он мог бы отречься. Срок жизни и устойчивость тойили иной общности совпадают со сроком жизни и устойчивостью разделяемых еюпредрассудков. Восточные народы обязаны своей долговечностью верности поотношению к самим себе: поскольку они почти не подверглись эволюции, то онии не предали себя. Собственно говоря, они и не жили в том смысле, в какомэто понимается цивилизациями, развивавшимися в ускоренном ритме, которымтолько и занимается история, так как история, свидетельница чередующихся вбешеном темпе зорь и агоний, пишет с претензией на строгость некий роман,заимствуя материал для него из архивов крови... 98 Культуры александрийского типа соответствуют периодам ученогонигилизма. В их стиле обнаруживаются осознание собственной бесполезности инежелание что-либо вернуть, саркастическая эрудиция в сочетании с эклектикойв области морали. Его идеальное пространство могло бы располагаться в точкепересечения Эллады и Парижа былых времен, там, где встречаютсяагора2 и салон. Цивилизации эволюционируют от земледелия кпарадоксу. Между этими крайними точками развертывается битва междуварварством и неврозом, в результате чего достигается неустойчивоеравновесие творческих эпох. Эта битва подходит к концу: открываются всегоризонты, но ни один из них не в состоянии возбудить такого любопытства,которое было бы одновременно и усталым, и тем не менее живым. Тутстряхнувшему с себя заблуждения индивиду остается только цвести в пустоте, аинтеллектуальному вампиру -- пить испорченную кровь выродившихсяцивилизаций. Нужно ли принимать историю всерьез или лучше присутствовать в ней вкачестве зрителя? Нужно ли воспринимать ее как целенаправленное усилие иликак праздник света, то вспыхивающего, то меркнущего без необходимости ипричины? Ответ зависит от того, какие иллюзии мы сохраняем в отношениичеловека, от нашего любопытства в разгадывании того, какие еще трансформациипроизойдут с этой смесью вальса и скотобойни, определяющей и стимулирующейего становление. Существует некая болезнь, называемая по-немецки Weltschmerz*, мироваяскорбь, болезнь века, поражающая только одно поколение. И есть еще однаболезнь, являющаяся продуктом всего исторического опыта и заявляющая о себекак о единственном итоге на все грядущие времена. Это "безотчетная" грусть,меланхолия "конца времен". При ней все кажется изменившимся, даже солнце,все кажется устаревшим, даже несчастье... Неспособные к риторике, мы стали романтиками вполне понятногоразочарования. Сегодня Вертер, Манфред, Рене, сознавая свой недуг, говорилибы о нем безо всякой напыщенности. Биология, физиология, психология -- этигротескные названия, которые, упразднив наивность нашего отчаяния и введя внаши гимны анализ, научили нас относиться к декламации с презрением. Вразного рода трактатах наши сдобренные ученостью огорчения рациональнообъясняют наш стыд и классифицируют виды нашего неистовства. Хватит ли у нас пыла и экзальтации, чтобы созерцать крушение жизни ипоэзии, когда сознание разовьется до такой степени, что для нас станутпрозрачными все наши тайны, когда из наших несчастий испарятся последниеостатки загадочности? Ощутить тяжесть истории, бремя становления и уныние, от которого готовопомутиться сознание, когда оно рассматривает совокупность и тщетупроизошедших или возможных событий... Напрасно ностальгия подсказывает, чтотут нужен порыв и забвение уроков прошлого; бывает такая усталость, откоторой даже будущее кажется кладбищем, потенциальным клад- *Weltschmerz (нем.) -- мировая скорбь. 99 бищем для всего, что даже еще не существует. Тяжесть веков давит натекущие мгновения. Мы более развращены, чем все прошедшие эпохи, наш распадзашел дальше, чем распад любой империи. Наше бессилие толкует историю, нашаодышка позволяет нам услышать предсмертный хрип разных народов. Страдающиебледной немощью актеры, мы готовимся играть роли, которые заполнятмногословием банальный бег времени; занавес мироздания изъеден молью, исквозь его дыры можно увидеть лишь маски да призраков... Заблуждение современников упадка состоит в том, что они пытаются с нимбороться, в то время как следовало бы ему содействовать: развиваясь, онистощается и способствует появлению новых форм. Подлинный провозвестник --не тот, кто предлагает какую-нибудь никому не нужную систему, а скорее тот,кто приближает Хаос, работая на него и воспевая его. Нет ничего болеевульгарного, чем упорствовать в догматизме, живя в усталую эпоху, когдалюбая мечта о будущем кажется бредом или обманом. Идти в сторону концаистории с цветком в петлице -- вот единственная достойная манера держатьсяпосреди раскручивающегося времени. Как жаль, что не будет Страшного суда,что нет даже удобного повода бросить вызов! Верующие -- это комедиантывечности, а вера -- потребность во вневременных подмостках... Ну а мы,неверующие, мы умрем на фоне наших декораций, слишком усталые, чтобысоблазниться на угощения, обещанные нашим трупам... Согласно Майстеру Экхарту1, божественность предшествуетБогу, является его сущностью, его бездонной глубиной. А что же обнаружили бымы в сокровеннейших глубинах человека, что определяет его субстанцию вотличие от божественной сущности? Мы бы обнаружили Неврастению, и поэтомуона для человека является тем же, чем для Бога является божественность. Мы живем в атмосфере бессилия: акт созидания, выдумывания, изготовлениячего-либо значим не столько сам по себе, сколько благодаря той пустоте, томупадению, которое за ним следует. Все наши неизменные и неизбежно тщетныепопытки понять завершаются выводом, что неисчерпаемая глубина божественностирасполагается вне сферы наших идей и ощущений. Человек рождается, чтобыстать усталым: принимая вертикальное положение и теряя возможность начто-нибудь опереться, он обрек себя на слабость, неведомую тому животному,каким он был раньше. Тащить на двух ногах столько материи и все связанное сэтим отвращение! Усталость накапливается и передается из поколения впоколение. От наших предков нам достается наследство в виде анемии, запасовуныния, предрасположенности к распаду и энергии умирания, которая становитсясильнее, чем наши инстинкты жизни. И вот так наше привыкание к постепенномуисчезновению, вместе с нашим капиталом утомленности, позволяет нам наполнитьнашу смертную плоть неврастенией -- нашей сущностью... Нет никакой необходимости верить в ту или иную истину, чтобы отстаиватьее, как нет необходимости любить какую-либо эпоху, чтобы оправдывать, таккак всякий принцип доказуем, а всякое событие -- законо- 100 мерно. Совокупность явлений -- будь то плоды духа или же времени --может быть принята либо отвергнута в зависимости от нашего сиюминутногонастроения: аргументы, подсказанные нашей интеллектуальной честностью илинашими капризами, совершенно равноценны. Нет ничего, что нельзя было быдоказать или оправдать -- от самой абсурдной гипотезы до самого чудовищногопреступления. История идей, равно как и история фактов, развертывается вбезумной атмосфере: ну кто положа руку на сердце отыщет такого арбитра,который бы разрешил все тяжбы между этими анемичными либо кровожаднымигориллами? Эта земля представляет собой такое место, где все можноутверждать с одинаковой степенью достоверности: аксиомы и бред сумасшедшегона ней взаимозаменяемы; душевные порывы легко переходят в удрученность;возвышенные и низменные поступки сливаются в единое движение. Укажите мнехотя бы на один случай, в оправдание которого невозможно найти никакихаргументов! У адвокатов ада не меньше прав на истину, чем у адвокатов неба.Так что можно защищать с одинаковым пылом и мудреца, и безумца. Времявызывает порчу и гниение всего, что в нем обнаруживает себя и действует:любая идея, любое событие, осуществляясь, обретают свое лицо и тут женачинают разлагаться. Когда пришел в движение человеческий муравейник,начался отсчет Истории, а вместе с ней возникло одно-единственное светлоежелание, которое она сумела навеять: чтобы ей так или иначе когда-нибудьпришел конец. Мы слишком зрелы для новых зорь, и мы вобрали в себя чересчур многостолетий, чтобы желать еще новых, и, стало быть, нам остается теперь толькодоживать наши дни среди отходов цивилизаций... Бег времени теперь можетсоблазнить лишь одних юнцов да фанатиков... Мы -- великие развалины, мучимые стародавними грезами, мы -- инженерыутомленности, гробокопатели будущего, страшащиеся перевоплощений древнегоАдама, мы навсегда утратили способность верить в утопии. Древо Жизни большене увидит весен; древесина его ссохлась; из него сделают гробы для нашихкостей, снов и печалей. Нашей плоти достался в наследство горький запахпрекрасной падали, разбросанной в тысячелетиях. Слава тех, от кого онаосталась, нас зачаровала: мы ее исчерпали. На кладбище Духа лежат принципы иформулы. Прекрасному уже дано определение, и оно закопано в землю. А вместес ним -- Истина, Благо, Знание и Боги. Они там все догнивают. (История --это черная рамка, внутри которой разлагаются прописные буквы, а вместе сними и те, кто их измышлял и лелеял.)...Вот я иду по этому кладбищу. Под этим крестом видит свой последнийсон Истина; рядом -- Очарование; чуть подальше -- Непредвзятость, а надкучей плит, скрывающих бредовые видения, высится мавзолей Абсолюта: здесьлежат лживые утешения души и ее обманчивые вершины. Ну а еще выше, увенчиваясобой эту тишину, парит Заблуждение, заставляя остановитьсясофиста-могильщика. Подобно тому как существование человека является самым значительным исамым странным приключением из всех известных природе, оно неминуемо должнобыть и самым быстротечным; конец его предска- 101 зуем и желателен: продолжать его до бесконечности было бы простонеприлично. Готовое ко всем рискам, связанным с его исключительностью,парадоксальное животное собирается разыгрывать еще в течение столетий и дажетысячелетий свою последнюю карту. Стоит ли на это сетовать? Совершенноочевидно, что на славу, подобную той, которую ему удавалось снискать в былыевремена, рассчитывать отныне не приходится, поскольку ничто не предвещаеттого, что его способности в один прекрасный день разбудят в нем соперникаБаха или Шекспира. Вырождение проявляется в первую очередь в искусстве:"цивилизация" еще некоторое время живет после распада последнего. То жекасается и человека: его подвиги будут продолжаться, но духовные ресурсы,равно как и свежесть вдохновения, у него иссякнут. Слишком сильный отпечатокналожила на его душу жажда власти и господства: до тех пор, став властелиномвсего, он не будет властен над собственным концом. Поскольку он еще необладает всеми средствами для уничтожения мира и самоуничтожения, погибнетон не так уж скоро. Но несомненно, что он создаст себе орудие тотальногоуничтожения, перед тем как откроет панацею, которая, впрочем, вроде бывыходит за рамки возможностей природы. Он уничтожит себя как творца, номожно ли из этого сделать вывод, что с лица земли исчезнут все люди? Ненужно смотреть на будущее сквозь розовые очки. Большинство оставшихся вживых, раса недочеловеков, прошмыгнувшая нелегально через апокалипсис, будетвлачить жалкое существование... Не погибнуть человек не может. Его инстинкт завоевателя и аналитикаспособствует расширению его власти, но потом все, что находится в еговласти, распадается на мелкие кусочки: что бы он ни привносил в жизнь, всеоборачивается против нее. Раб собственных творений, в роли творца онвыступает как носитель Зла. Под действие этого правила подпадает иремесленник, и ученый, а в абсолютном плане -- все, от самого крошечногонасекомого до Бога. Человечество могло бы еще жить в состоянии застоя,продлевая отпущенные ему сроки существования, если бы оно состоялоисключительно из грубых скотов и скептиков. Однако одержимое эффективностьючеловечество вывело своеобразную породу целеустремленных тружеников,обреченных на исчезновение как от непосильного труда, так и от избыткалюбознательности. Спешащая превратиться в прах, она подготовила свой конец ибез устали приближает его ежедневно. Находясь ближе к развязке, чем к своимистокам, человечество может одарить своих сыновей разве что пылом утраченныхиллюзий в преддверии апокалипсиса... Воображение без труда рисует такое будущее, когда люди будут кричатьхором: "Мы -- последние: устав от будущего, а еще больше -- от самих себя,мы выжали сок из земли и ограбили небеса. Ни материя, ни дух уже не всостоянии питать наши грезы: в мироздании царит такая же сушь, как и в нашихсердцах. И нигде больше нет никакой субстанции: предки наши оставили нам внаследство свои растерзанные души и превратившийся в труху хребет.Приключение заканчивается; сознание угасает; наши песни рассеялись по ветру,и над горизонтом встает солнце умирающих!" 102 Если бы как-либо случайно или каким-то чудом исчезли все слова, мыпогрузились бы в нестерпимую тоску и отупение. Эта внезапная немотапревратилась бы для нас в жесточайшую пытку. Ведь мы преодолеваем нашистрахи тем, что подыскиваем для них названия. Мы говорим: "Смерть", и этоотвлеченное понятие избавляет нас от ощущения бесконечности и ужаса самогоявления. Давая имена вещам и событиям, мы снимаем проблему Необъяснимого:деятельность духа есть мошенничество во спасение, упражнение в трюкачестве;благодаря ей мы живем в удобной, легкой и искаженной реальности. Обучитьсяманипулированию понятиями означает разучиться смотреть на вещи... Рефлексиязародилась в день бегства; в результате появилась словесная напыщенность. Нокак только мы приходим в себя и остаемся наедине с собой -- а не в компаниислов, -- мы вновь открываем невыразимую вселенную, чистый объект, обнаженноесобытие: откуда взять храбрость, чтобы встретить их лицом к лицу? И мы ужене спекулируем с понятием "смерть", а сами становимся смертью. Вместо тогочтобы украшать жизнь, определяя ей цели, мы срываем с нее узорный покров и,определяя ее подлинное значение, понимаем, что слово "жизнь" является эвфемизмом слова "Зло";. Звонкие слова "судьба", "несчастье", "немилость"утрачивают свой блеск, и мы видим человека таким, какой он есть, борющимся снедугами своих изнемогающих органов, страдающим из-за бессильной иоторопевшей материи. Отнимите у человека лживое слово "Горе";, предоставьтеему возможность взглянуть, что скрывается "под" этим словом, -- и он невыдержит ни секунды собственного горя. Погибнуть ему мешали вовсе не религиии инстинкты, а абстракции, бессодержательные, напыщенные и затертыесозвучия. Когда Адам был изгнан из рая, он не стал хулить своего преследователя,а торопливо и услужливо начал давать имена вещам: это была единственнаявозможность и приноровиться к ним, и предать их забвению. Так были заложеныосновы идеализма. И то, что у первого косноязычного человека было всего лишьжестом и защитной реакцией, у Платона, Канта и Гегеля превратилось в теорию. Чтобы невзгоды переносились легче, мы из всего -- вплоть до нашегоимени -- творим сущности: ну разве можно умереть, если тебя зовут Петром илиПавлом? Каждый из нас, уделяя больше внимания неподвижной оболочке своегоимени, чем хрупкости собственного бытия, предается иллюзии бессмертия; еслибы исчезла речь, мы бы оказались в полном одиночестве. Мистик, дающий обетмолчания, отказывается от своего человеческого удела. Представим себе ещеутратившего веру мистика-нигилиста, и мы получим катастрофический итогземной истории человечества....Естественно, возникает мысль, что человек, устав от слов ивозненавидев пустопорожний ход времени, отнимет у вещей и у самого себяимена и бросит их в огромный костер, на котором сгорят его надежды. Мы всестремимся к такому финалу, к человеку немому и нагому... Я ощущаю возраст Жизни, ее старость, ее дряхление. Насчитываябесчисленное количество эр, она все еще катится по поверхности земного шараблагодаря этому чуду ложного бессмертия, каковым является инерция. Жизньпока задерживается в ревматических узлах Времени, в этом време- 103 ни, которое еще более старо, чем она сама, которое истощено старческимбредом, бесконечным повторением мгновений, собственной вздорнойдлительностью. И я ощущаю в себе всю тяжесть биологического вида, и я принимаю на себявсе его одиночество. Ну почему бы ему не сгинуть! Вот только его агониярастягивается на целую вечность гниения. Каждую секунду я оставляю за собойполное право на самоуничтожение: ведь не стыдиться за собственное дыханиеможет лишь прохвост. Больше никаких сделок с жизнью, никаких сделок сосмертью: разучившись существовать, я согласен на самоустранение. Надежда наБудущее -- вот истинное преступление! Пройдя через легкие, воздух больше не регенерируется. Каждый деньизрыгает свое "завтра", и я тщетно пытаюсь себе представить, как выглядитхотя бы одно-единственное желание. Все мне в тягость: разбитый, словновьючное животное, которого впрягли в телегу с Материей, я тащу за собойпланету. Так дайте же мне другую вселенную, или я не выдержу. Я люблю только возникновение или крушение вещей, огонь, которыйвызывает их к жизни и который их пожирает. Длительность существования мираприводит меня в отчаяние; восхищают меня лишь его рождение и исчезновение.Жить очарованным то девственным, то дряхлеющим солнцем; перепрыгивать черезпульсацию времени, чтобы поймать его первый и последний импульс... грезить овозникновении небесных светил и об их исчезновении; презреть привычку кбытию и устремляться к угрожающим ему двум безднам; исчерпать себя в началеи в конце времен......Так мы открываем в себе Дикаря и Декадента -- противоречивое инеизбежное сочетание: оба персонажа испытывают одинаковую тягу к переходу --один движется от небытия к миру, а другой -- от мира к небытию: таковапотребность в "двойной конвульсии" на метафизическом уровне. Еслиспроецировать эту потребность на шкалу истории, то она выразится водержимости Адама, изгнанного из рая, и того его далекого потомка, которыйбудет изгнан с земли, -- вот две крайние точки невозможности существованиячеловека. Из-за того, что есть в нас "глубокого", мы превратились в мишени длявсех зол: пока мы будем жить в соответствии с нашей сущностью, спасения намне дождаться. Какая-то образующая нас часть должна исчезнуть, а некийзлосчастный источник -- иссякнуть; следовательно, есть лишь один выход: упразднить душу, вместе с ее чаяниями и безднами. Наши грезы были отравленыдушою, а значит, ее нужно искоренить; точно так же следует поступить с еепотребностью в "глубине", ее "внутренним" богатством и прочими еезаблуждениями. Нам будет достаточно духа и ощущения; с их помощью возникнетчто-то вроде дисциплины бесплодия, которая предохранит нас от восторгов и оттоски. Так пусть же нас больше не тревожат никакие "чувства" и пусть "душа"превратится в самый смешной хлам... 104 СВЯТОСТЬ И ГРИМАСЫ АБСОЛЮТА Да поистине мне кажется, что бесы играют моей душой в мяч... Тереса де Хесус Отказ производить потомство Тот, кто, истощив свои желания, приближается к последней формеотрешенности, уже не желает себя увековечивать. Ему претит сама мысльпродлиться в ком-то другом, кому к тому же он не в состоянии что-либопередать. Род человеческий ему противен. Он -- монстр, а монстры детей нерожают. Его пока интригует "любовь", некое заблуждение в гуще его мыслей. Вней он ищет повод для возвращения к общему уделу; но ребенок представляетсяему явлением столь же немыслимым, как и семья, как и наследственность, как изаконы природы. Никому ничем не обязанный, не имеющий потомства, он самподводит итоги своей жизни, и в этом заключается его последняя ипостась. Нокак бы ни был он далек от продолжения рода, есть еще один монстр,несравненно более удачливый, чем он: это святой -- пример одновременно изавораживающий, и отталкивающий, по отношению к которому мы всегда находимсяв ложном положении и всегда на полпути. Зато его собственная позиция весьмаоднозначна: никакой игры и никакого дилетантизма. Взобравшись на золотыевершины собственного отвращения к миру, являясь антиподом Творения, онсоздал из своего небытия некий ореол. Природа никогда не знала подобногобедствия: с точки зрения увековечения рода он знаменует собой абсолютныйконец, предлагает радикальную развязку. Быть печальным, как Леон Блуа,оттого, что мы не являемся святыми, означает желать исчезновениячеловечества... во имя веры! Насколько же положительным по сравнению с нимкажется Дьявол, который, утверждая нас в нашем несовершенстве, невольно ивопреки его собственной сущности способствует тому, чтобы мы сохранились!Искорените грехи, и жизнь стремительно зачахнет. В один прекрасный деньбезумная тяга к продолжению рода исчезнет, причем скорее из-за усталости искуки, чем из-за святости. Человек выбьется из сил не потому, что стремитсяк совершенству, а потому, что растратил себя попусту. Тогда он будет похожна пустосвята и окажется столь же далек от жизненной силы природы, как далекот нее этот образец законченности и бесплодия. Человек производит потомство, лишь оставаясь сопричастным общей длявсех людей судьбе. Приближаясь же к сущности беса или ангела, он становитсябесплодным или начинает порождать недоносков. Для Расколь-никова, ИванаКарамазова или Ставрогина любовь является лишь предлогом, ускоряющим ихпогибель; а вот для Кириллова этот предлог не нужен -- он соизмеряет себяуже не с людьми, но с Господом. Что же касается 105 Идиота или Алеши, то уже сам факт, что один подражает Христу, а другой-- ангелам, сразу ставит их в ряды импотентов... Но вырвать себя из цепи существ и отказаться от идеи восходящей инисходящей линий родства тем не менее не означает соперничества со святым,гордыня которого не втискивается ни в какие земные масштабы. В сущности, подрешительностью, с которой человек отрекается от всего, под непомернымподвижничеством такого вида смирения кроется демоническая страсть: отправнаяточка, с которой начинается движение в сторону святости, принимает видвызова, брошенного всему роду человеческому. Потом святой взбирается всевыше и выше по лестнице самоусовершенствования, начинает говорить о любви, оБоге, обращается к смиренным, возбуждает любопытство черни -- и раздражаетнас. Он бросил нам перчатку... Ненависть к "роду человеческому" и его "духу" роднит нас с убийцами,безумцами, божествами и со всеми великими, обреченными на бесплодие людьми.Начиная с определенной степени одиночества, следовало бы, перестав любить,отвергать завораживающую грязь спаривания. Тот, кто хочет любой ценойувековечить себя в потомстве, почти ничем не отличается от пса: он еще невыделился из природы; и никогда не уразумеет, что можно подчиняться в
Практические расчеты на срез и смятие При изучении темы обратите внимание на основные расчетные предпосылки и условности расчета...
|
Функция спроса населения на данный товар Функция спроса населения на данный товар: Qd=7-Р. Функция предложения: Qs= -5+2Р,где...
|
Аальтернативная стоимость. Кривая производственных возможностей В экономике Буридании есть 100 ед. труда с производительностью 4 м ткани или 2 кг мяса...
|
Вычисление основной дактилоскопической формулы Вычислением основной дактоформулы обычно занимается следователь. Для этого все десять пальцев разбиваются на пять пар...
|
|
Тактические действия нарядов полиции по предупреждению и пресечению групповых нарушений общественного порядка и массовых беспорядков В целях предупреждения разрастания групповых нарушений общественного порядка (далееГНОП) в массовые беспорядки подразделения (наряды) полиции осуществляют следующие мероприятия...
Механизм действия гормонов а) Цитозольный механизм действия гормонов. По цитозольному механизму действуют гормоны 1 группы...
Алгоритм выполнения манипуляции Приемы наружного акушерского исследования. Приемы Леопольда – Левицкого. Цель...
|
|
В теории государства и права выделяют два пути возникновения государства: восточный и западный Восточный путь возникновения государства представляет собой плавный переход, перерастание первобытного общества в государство...
Закон Гука при растяжении и сжатии
Напряжения и деформации при растяжении и сжатии связаны между собой зависимостью, которая называется законом Гука, по имени установившего этот закон английского физика Роберта Гука в 1678 году...
Характерные черты официально-делового стиля Наиболее характерными чертами официально-делового стиля являются:
• лаконичность...
|
|
