I. -- В жизни поэта не может быть завершенности. Свою силу он черпает втом, что не осуществил, во всех тех моментах, которые питаются недостижимым.Ощущает ли он неудобство от существования? Как бы там ни было,выразительность его слова от этого становится еще выразительнее, а дыханиестановится еще более мощным. Биография обретает легитимность лишь в том случае, если ей удаетсяпродемонстрировать гибкость судьбы и сумму заложенных в ней величин. А упоэта линия судьбы вычерчена заранее, и нет ничего, что могло бы ееотклонить в сторону. В безраздельное пользование жизнь достается толькопростофилям; биографии же поэтов сочиняют, чтобы поставить что-то на местожизни, которой у них не было... Поэзия выражает сущность того, чем мы не можем обладать. В конечномсчете ее значение сводится к тому, чтобы сказать нам о невозможности какойбы то ни было "актуальности". Радость не является поэтическим чувством. (Темне менее она принадлежит к той области лирической вселенной, где случайсвязывает в один пучок страсть и глупость.) Доводилось ли кому-нибудьслышать песнь надежды, от которой бы не возникало ощущения физическогонедомогания и даже тошноты? А как можно воспевать актуальность, если даже на возможном уже лежит тень пошлости? Между поэзией и надеждой несовместимостьабсолютна; следовательно, поэт является жертвой некоего пылкого распада. Ктоосмелится задаться вопросом о качестве своей жизни, живя одной лишь смертью?Когда человек поддается искушению стать счастливым, он скатывается вкомедию... Но зато бывает, что пламя пышет из его ран, а он воспеваетблаженство -- то есть несчастье, сдобренное сладострастием, -- и тогда емуудается избежать пошлости, присущей всякой позитивной интонации. ЭтоГельдерлин1, эмигрирующий в Грецию своих грез и преображающийлюбовь с помощью более чистых упоений, упоений ирреальности... Если бы поэт не уносил с собой в своих метаниях своего несчастья, онбыл бы подлым перебежчиком из лагеря действительности. В отличие от мистикаили мудреца он не может ускользнуть от самого себя, не может отклониться отцентра собственных маний: даже экстазы у него неизлечимы и являютсяпредзнаменованиями катастроф. Он неспособен спастись, и для него всевозможно, кроме собственной жизни.... П. -- Подлинного поэта я узнаю вот по какому признаку: когда я,наведываясь к нему, живу его произведениями, во мне что-то меняется: нестолько мои наклонности или вкусы, сколько сама моя кровь, будто пораженнаянеуловимым и изощренным недугом, который изменяет ее обращение, густоту исостав. Валери или Стефан Георге2 оставляют нас там же, где мы кним приступаем, или же делают нас более требовательными в формально-духовномплане: это гении, которые нам, собственно, не нужны, это всего лишьхудожники. А вот Шелли, Бодлер3, Рильке проникают в самую глубьнашего организма, который усваивает их, словно пороки. Рядом с ними телокрепнет, затем размягчается и распадается. Ибо поэт является разрушительнымфактором, своего рода вирусом, замаскированным недугом и серьезнейшейопасностью -- хотя и удивительно неотчетливой -- для наших красных кровяныхтелец. Жить в его мире -- это значит чувствовать, как слабеет поток крови,это значит грезить об анемичном рае и слышать, как в жилах журчат слезы... 87 III. -- Если стих допускает все, что в наших силах, чтобы наполнять егослезами, смешанными со стыдом и экстазами, наполнять его жалобами, то прозазапрещает нам рыдать и жаловаться: ее отвлеченным условностям это претит. Ейнужны другие истины: поддающиеся контролю и измерению. А почему бы непопытаться воровать истины у поэзии, попытаться забрать у нее ее материю,почему бы не посоревноваться в дерзаниях с поэтами? Почему бы не включатьукрадкой в речь их непристойности, их униженные стенания, их гримасы ивздохи? Почему не предстать в виде разложившегося, сгнившего трупа, в видеангела или Сатаны и не вещать с пафосом о легких или зловещих полетах?Интеллектуальной отваге и умению быть самим собой легче научиться укакой-нибудь поэтической школы, чем у школ философских. Рядом с"утверждениями" поэтов блекнут самые необычные и самые дерзкие речи древнихсофистов. Никто не принимает их, а существовал ли на свете мыслитель,который зашел бы в своих выводах столь же далеко, как Бодлер, или отважилсябы выстроить систему из озарений короля Лира или тирад Гамлета? Разве чтоНицше перед самой своей кончиной, но увы! Он все-таки продолжал упорствоватьв своих пророческих переливаниях из пустого в порожнее... А если поискатьсреди святых? Неистовые реплики Тересы де Хесус или Анджелы из Фолиньо... Нотам чересчур часто попадается Бог, этот утешительный абсурд, который,прибавляя им храбрости, снижает ее пробу. Гулять одному без убеждений средиистин не по плечу ни человеку, ни святому; разве что иногда поэту... Воображаю, как какой-нибудь мыслитель воскликнет в приступе гордыни: "Ябы не прочь посмотреть, как поэты делают себе биографию из моих мыслей!" Нодля того чтобы это его желание стало легитимным, ему самому нужно длительноевремя водиться с поэтами, приобщаясь вместе с ними к усладе проклятий ивозвращая им абстрактный и законченный образ их собственного вырождения илиих бреда, а главное, ему нужно пасть ниц перед песнью, нужно превратиться вживой гимн, обретающийся по сю сторону вдохновения, познав, как плохо небыть поэтом, не быть посвященным в "науку слез", в муки сердца, в оргииформы, в бессмертие мгновения......Столько раз мне виделся в мечтах некий печальный монстр-эрудит,сведущий во всех наречиях земли, знакомый с каждым стихом и с каждой душой,блуждающий по свету, чтобы вкушать от ядов, от увлечений и экста-зовпочивших персий, китаев, индий и умирающих европ, столько раз мне виделся вмечтах этот друг поэтов, узнавший их всех через свое отчаяние, отчаяниечеловека, осознающего, что он не из их числа...
