Образ России: стадо и пастухи, паралич души, ковчег и крысы

В книге, безусловно, есть яркий, запоминающийся образ России последних рубежных десятилетий. Особенно в этом плане выделяются циклы «Люди» и «Будни». Цикл «Люди» дает широкую панораму современности. Она складывается из образов всевышней, финансовой и административной власти, которая посылает просителей по кругу: это Бог-растяпа, что не спешит на подмогу; Всемирный банк, который не торопится что-то помогать россиянам; губернатор, парень местный <...> помощи вместо, просит подождать немного. / Намекает, что все мы у Бога / за пазухой <...>. Представители какой бы то ни было власти в финале стихотворения «Люди одинаковы по-разному» принимают образ пастухов, а народ – стада: Пастухи нужны только стаду.

Панорама нашего времени складывается и из образа наших современников – полуголодных людей, не вылазящих из обносок, с мозолящимися от скуки руками. Все, что они имеют – Полтысячи на двоих, / старушку-квартиру и черную дыру будущего <...> и все же верят <...> в лучшее, в будущее, в то, / что оно есть. Однако будущее не так неопределенно, оно прогнозируется, по крайней мере, на столетие: Внутренний долг и внешний на сто с лишним лет вперед. Сама российская жизнь характеризуется повторяющейся формулой: жизнь дорожает, меньше рожают. Жизненные принципы просты: <...> без затей и барства. / Немного варварства, / среднее образование, / адаптированные умы. Асадчий мог бы сформулировать такой диагноз современности – паралич души. Вот его симптомы: Духота. Бездушие. / Суррогат счастья; сердечная пыль;/ Привычка жить / смешивает все краски в одно невнятное пятно.

Стихотворение «Родина» и сам цикл в целом венчает парадоксальный образ Российского ковчега, казалось бы, единственно спасшегося от потопа времени, уходящего в вековое плавание. А парадокс заключается в том, что в тревожных предчувствиях, с его борта в безумствующие волны отважно прыгают крысы.

Образы людей: многофигурная толпа и «я» в толпе. Для текстов Асадчего характерна многофигурность. При этом автор порой дает – в пределах одного стихотворения – набор человеческих типов, охарактеризованных, главным образом, не с социальной, а с психологической и физиологической точек зрения (так построены стихотворения «Человек», «Течение»). При этом Мы все в одном течении реки / желаниям и мнениям вопреки.

Как известно, наивысшим воплощением авторского сознания традиционно является лирический герой. Он – отражение эпохи, носитель идей и идеалов своего времени, он определяет современное отношение к вечным ценностям и проблемам. Лирический герой есть далеко не у всех авторов. У Асадчего этот образ есть. Герой Асадчего выражает узнаваемый тип современного человека: он молод, женат, занят неким интеллектуальным трудом (служащий), испытывает давление социальной сферы. Он динамичен, постоянно куда-то движется (в стихах много образов транспорта), устремлен к какой-то цели — не важно к какой. Кружится в бешеном течении жизни, сливаясь с общим потоком других людей, от этого не различим в толпе. Каждый раз он выходит из дома в поисках чего-то важного, не находит и возвращается домой, чтобы снова уйти. Однако это человек творческий. Обезличивающим будням он противопоставил свое право мыслить, иронизировать, сочинять.

 

Хожу беременным не ко времени.

Мыслью увенчанный, нимбом

освещен, фонарем словно.

Характер и темперамент лирического героя от цикла к циклу изменяется. Из не замыкающегося в рефлексии, негодующего, издевающегося, беспокойного, находящегося в постоянном движении, вечно спешащего он превращается в полную свою противоположность. В цикле «Ленивые мысли» это Обломов современной формации: Люблю понежится в ванне. / Потом разлечься на диване; В минуты тихие печали / сижу один, ногой качаю <…> Кипит ли чайник, каплет кран – / ложусь на свой родной диван; я лежу, как сибарит. / Голый и без денег. / Вроде, как бездельник.

Скорее от скуки и рождаются такие остроумные произведения, как цикл «Ирония заблумшего героя» (легко представлю, что он по строчкам растаскан на афоризмы, но, по-моему, ему больше подходит формат Интернета, чем поэтической книги). Наиболее часто встречающееся настроение – лень, тоска и скука, смирение перед существующим порядком вещей («Что ж, теперь и не жить!?»): День сегодняшний – не вчерашний. / Выработано. Выверено. Действуй. / Не хочется; Утром в транспорт городской садясь / или ложась в постели ночью, / я представляю очень точно, / что мне не хочется...; и словно мертвый спать ложусь; Трудно встать из постели; и ты, по сути, никому не нужный / торчишь как фикус в офисном окне и т.п.

Впрочем, в некоторых стихотворениях проглядывает прежний облик лирического героя Асадчего – энергичного, наглого, задиристого:

 

Если бы я был такой, как все,

то не беспокоился совсем.

А лежал, упершись в подлокотник,

удовлетворенный, как покойник.

…

Но всему проблемой стало свойство

некоего внутреннего беспокойства.

 

 

Страшный образ времени и, слегка, образ пространства (не такой страшный). В книге есть попытка художественно описать категорию времени, которая больше привлекает Асадчего, чем категория пространства и разрабатывается автором основательно и детально, хотя законченной художественной концепции времени в книге, на мой взгляд, нет («Время как материя» – это не поэзия, и в поэтическую книгу никак не вписывается). Категория же пространства в основном находит выражение в описании конкретных, излюбленных автором, пространственных объектов, например, Крыма. Со временем связаны яркие образы, например, Время сеет людей в пространство.

Одно из самых важных для автора качеств времени – его быстротечность. Лишь в немногих текстах это свойство не вызывает отрицательных эмоций («Струятся дни»). Именно это качество парадоксальным образом осмысляется как смерть времени: дни пролетают так быстро, что сливаются в один скучный и тягучий день, и начинает казаться, что время остановилось, уснуло или умерло. Сон и смерть, как человека, так и времени, становятся почти идентичными состояниями:

 

Я возвращаюсь рано. На ступеньках

лежат бумага и окурки.

Поднявшись на этаж. И дверь открыв.

Снимаю туфли, дергая шнурки,

и словно мертвый спать ложусь...

 

В то же время как сон осмысливается и само существование человека, вещей и даже Бога. Все стихотворение «Поэтическая шутка» представляет собой вариации на эту тему (опять перед нами смысловое варьирование), и в конечном итоге автор приходит к давно уже не новому выводу о том, что жизнь есть сон.

Смерть времени влечет за собой смерть пространства. Отголоски своеобразно раскрытой эсхатологической темы встречаем в стихотворении «…спущенный шарик земной…»:

 

...спущенный шарик земной –

земля Птолемея, потела, летела,

дух испускала, дырку искала,

в пространстве крючок.

Чтобы быть, чтобы двигаться...

 

Стихотворение «Смерть времени» графически оформлено как ряды альтернативных и в какой-то степени полемизирующих друг с другом в области содержания и поэтической формы стихотворных, если не строф, то фрагментов, призванных подчеркнуть параллельное существование миров и временных потоков. В одних рядах-фрагментах дан взгляд на время и события с позиций повседневной человеческой жизни, в других – почти космический.

На этом фоне лишь мир природы живет своей обособленной, размеренной, естественной жизнью и поэтому единственный описан Асадчим с интонациями теплоты и умиления (см., например, «Земля под лапами ельника мягкая, пушистая …», «Струятся дни…»).

Звучание стихов (т.е. фоника): умение, игра иль хулиганство? Надо признать, что наиболее серьезно Асадчий работает с фоникой. Его первые литературные опыты начинались с игры со звуком, производящей впечатление упорного продирания первобытного человеческого разума сквозь толщу несметных звуков окружающего мира – к смыслу, преодоления собственной немоты. Познание мира и своего места в нем, добра и зла, света и тени, хаоса и космоса осуществлялось на слух. Все проходило проверку звуком, сливаясь то ли в гармонию, то ли в какофонию. Так рождался свой «заговорный язык». Его заговорную природу усиливала ранняя авторская манера чтения – с непременным притопыванием, приплясыванием, шаманством. Постепенно обретая Речь, лирический герой Асадчего не расстается со звуковой игрой, с легкостью и находчивостью жонглируя звуками и слогами. Правила и законы стихотворства он познает по-своему, через эту игру, иногда позволяя себе немного похулиганить.

 

Алту дай пис ми

Выкалай напрочь.

Было весело с людьми,

А с людою на ночь.

Заговорным языком

Легче и понятней, –

Добавляю слогов, –

Целыми днями пишу и читаю.

Теряю диоптрии – это – аю –

Не жалоба, но свершившийся факт.

...

Толстой нравится –

Как можно писать так естественно!? –

Постфикс -ся.

Для рифмы пригодится.

Блин: количество слогов -

Ну что это за оков?..

Ыыы...

 

Асадчий умело владеет всевозможными приемами поэтической фоники, от звукоподражания до анаграмм. Звук и смысл для него неразделимы. У него слова пускают корни.

 

Скребут небо небоскребы

я скачу на лошади

колесами

копытами

ногами непокрытыми

резиновыми шинами

машины-дуры пыжатся

прижаться мыслят

ближе бы

и снова лижут шинами

асфальт цивилизации.

 

Постепенно наряду со звуковым варьированием в стихотворениях Асадчего появляется варьирование смысловое, становясь излюбленным приемом автора. В таких случаях, как правило, текст состоит из одного-двух предложений и строится на распространении и многочисленных вариациях одного из членов предложения. Такой прием придает стихотворениям Асадчего некоторую заклинательность и вызывает у читателя впечатление многомерности мира, обступающего и атакующего человека снаружи и распирающего – изнутри. При этом подлинный драматизм зачастую соседствует со здоровой иронией.

Человек

 

Укушен совестью

Избит дрожью

Оплеван мнением

Обманут надеждой

Изнасилован необходимостью

Обременен глупостью

Истощен бесполезным

Обмочен нетерпеливостью

Инфицирован прошлым

Распят счастьем

Обсчитан самоуверенностью

Укутан видимостью –

Вот он: современный человек.

 

Так же построены стихотворения «Течение», «Увековечье». Пожалуй, наиболее ярко этот прием Асадчий использует именно при создании собирательного образа своих современников, людей, одинаковых по-разному.

Лирика не философская, а лишь медитативная. Поэзия Асадчего, безусловно, медитативна. Автору удается искренне и чувственно мыслить в стихах. От чрезмерного мудрствования его спасает, с одной стороны, ирония, порой граничащая с цинизмом, с другой – лирическая струя.

Особенность медитативных стихотворений Асадчего состоит не столько в новизне мысли, сколько в оригинальности, афористичности ее выражения и в необычности стиля для такого рода лирики. Эти стихотворения лишены ораторских интонаций и высокой торжественной лексики. Они обличены в форму доверительного, почти интимного разговора с близким по духу человеком или с самим собой. Дистанция между лирическим героем и собеседником предельно сокращена. Отсюда – обилие разговорных выражений и интонаций, создающих впечатление непосредственности, спонтанности изложения мысли.

 

Счастье. Простое. Нетолстое.

Не золотое. Обыкновенное.

За счастьем обычно не ползают.

Оно, так, бежит по венам.

 

С. Бонгарт

 

Точно также, как людей бессмертных,

Нет стихов, живущих вечно.

Все сдувает временем и ветром,

Все уносит в бесконечность.

 

Исчезает, не напоминает,

Высыхают корни, вянут кроны.

И молчит, как будто вспоминает,

Маленький король в большой короне.

 

Соединив философскую тематику с бытовой, Асадчему удается писать о сложных и серьезных вещах смешно: с юмором или иронией, превращая вековые философские споры в остроумный анекдот.

* * *

У кого что в желудке!

Даже представить жутко.

И банан, и корица, и курица,

И случайно проглоченная пуговица,

Килька, соль, сода, ставрида,

А также мизантропически настроенная аскарида.

Одним словом, внутри, снаружи –

Все одинаково нужно.

И спор о духе и теле

Ерунда на деле [7].

Свою склонность к философствованию герой Асадчего не воспринимает всерьез, то и дело подшучивая над самим собой.

 

<…> Небо говорит о том,

что пространство – это дом.

Мы в пространстве: третий – лишний,

и за всем следит Всевышний.

Я лежу, как подобает,

тем, кто небо наблюдает.

Летний зной меня замучил,

я лежу, как мыслей куча.

Обобщиться не могу.

Море плещет, море дышит,

видимо, ответы ищет,

как и я на берегу.

 

Лирический герой Асадчего не замыкается в рефлексии, он спорит, негодует, издевается, сожалеет, улыбается, доверяет. Его стихотворения коммуникативны, диалогичны и подчеркнуто полемичны, в них, как правило, присутствует или подразумевается собеседник, оппонент – адресат. Это может выражаться в самом тексте, например, в виде непосредственного диалога с предполагаемым собеседником, когда реплики последнего “озвучиваются” в форме переспрашивания-передразнивания:

Хочешь – пиши,

Не хочешь – не пиши.

Все равно шиши,

Что за сонет, что за альбу.

Ах, для души?!

Для чувств высоты

Недосягаемой якобы?

Полемичность в тексте может быть обозначена в первой строке, подчеркнуто разговорной, выполняющей функцию реплики в уже ведущемся споре:

А между прочим, я ведь тоже

Имею право быть похожим

На человека,

А не на голое двуногое зверье.

 

Если же подобных явлений в самом тексте нет, присутствие собеседника, оппонента обнаруживается в эпиграфах (например, «Цыц, в строю!»).

Вернемся к названию книги. Тут мы неизбежно возвращаемся к вопросу о названии книги. Так кто же в художественном мире представленной книги Асадчего человек – существо с прописной буквы или саморазвивающееся устройство? На мой взгляд, в контексте книги человек с прописной буквы не возникает вообще – ни в лице лирического героя, ни в лице автора, ни в лице читателя. Тогда выходит – саморазвивающееся устройство. Причем именно устройство, а не организм, к сожалению, поскольку его развитие (которое прослеживается, я об этом уже говорила) не ведет к духовному росту, прорыву. Может, оттого в оформлении и использованы всевозможные ключи и отмычки к этому механизму (вспоминается детский фильм: «Ури, где у него кнопка?!»). Я задаю себе вопрос: что для автора книги и его героя священно, непререкаемо? Бог, язык, культура, женщина?.. И не нахожу ответа. Все эти духовные ориентиры обозначены именно как традиционные, но ни под одним из них автор или его герой не подписался.

Я согласна с тем, что книга вышла безрадостная. Остроумно-безрадостная. Кажется, потому, что автор, точными штрихами изобразив свое время и ощущение человека в нем, не пошел дальше по пути гармонизации этого мира. Может быть, для этого нужно выпустить первую книгу и обратиться ко второй. Пусть в ней продолжатся успешные экспериментирования Асадчего в области ритма, рифмы, синтаксиса, лексики. Здесь он порой балансирует на грани дозволенного-недозволенного. Однако Поэт тем и отличается от графомана, что осознает не только свою власть над пером, но и серьезную ответственность за каждое написанное Слово.

 

Сказуемое наказуемо.

А что вы думали,

Подудим

и все?

 

ПЕРСОНА

Литературный альманах

Выпуск № 7

 

 

Редакторы-составители

О.А. Смагина, А.В. Трифонова, Л.В. Павлова, И.В. Романова,

 

Сбор материала

А.В. Трифонова

 

 

Подписано в печать 07.02.2014

Формат 60×80 1/16

Усл. печ. листов 8, 125

Тираж 150 экз. Заказ №

Цена договорная

О студии и её авторах уже пишут дипломные работы и магистерские диссертации. Статьи о «Персоне» теперь исчисляются десятками. Далеко не полный список можно найти здесь: Персона. Литературный альманах. Выпуск № 5. Смоленск, 2008, дополнить материалами, вошедшими сюда: Персона. Литературный альманах. Выпуск № 6. Смоленск, 2011.

Л.В. Павлова, И.В. Романова, О.А. Смагина, О.И. Толстоус. Смоленская поэтическая школа: новое поколение // Русская филология: учёные записки. Смоленск, 1999.

 

И.В. Романова. «Всё есть в стихах…»: Обзор поэтического творчества «Персоны». Персона: литературный альманах. Вып. № 3. Смоленск, 1999.

 

В месте отсутствия реплик второго собеседника здесь и далее могла бы быть ремарка: «Согласно кивает».

Об этом, см., например, стихотворения «Мастер», «Письмо провинциальных поэтесс своему кумиру».

Между прочим, к теме возвращения Александр Асадчий в своих стихах обращается неоднократно. То с нежной грустью: Мой маленький паровозик, / Под тучкой трубы своей дыма / Ты мчишь непогодностей мимо / За тем поворотом вновь круг, то с ожесточенной обреченностью: Ни желаний, ни событий. / Все привычки, все прилично. / Встать и, хлопнув дверью, выйти. / И вернуться, как обычно…

 

Из не вошедшего в книгу.