Было ли это неизбежно?

Как написал один обозреватель, экономическая жизнь новой России отныне делится на период до ав­густа 1998 г. и после него. События того августа уже принадлежат истории. Но эта история еще так близ­ка по времени и так драматична (а иной раз и трагич­на) для россиян, что ожесточенные споры в средствах массовой информации и в экономической науке не утихают и, наверно, не скоро утихнут. Среди самых острых вопросов — тот, что вынесен в заголовок.

Не дело историка занимать в этих спорах односто­роннюю позицию. Как отметил в рецензии на первое издание моей книги И. Королев («Вопросы экономи­ки», 2000, № 5), автор разумно занял позицию, которая обозначается английским словом mainstream (кон­цепции, принятые большинством; отказ от крайних взглядов). Этого подхода я придерживаюсь и теперь.

В хронически раскаленной российской атмосфере дискуссия о финансовом кризисе сразу приняла иде­ологический и политический характер. Слева слышит­ся: вот вы и доигрались со своими антинародными реформами, рынком и демократией. Справа отвечают:

настоящих реформ, по существу, не было, у реформато­ров, если они вообще допускались к власти, были свя­заны руки. Едва ли можно ожидать выяснения исти­ны в таких спорах.

Главным политическим следствием кризиса было отстранение от власти группы «молодых либералов», неформальным лидером которой был не столько Ки­риенко, сколько Анатолий Чубайс, и приход «крепких хозяйственников» во главе с Евгением Примаковым и при участии думских коммунистов. Однако, как по­казало развитие событий, никакое правительство уже не могло повернуть страну назад, к какой-то обнов­ленной советско-плановой системе. Довольно позорное поражение молодых либералов не принесло победы старым консерваторам. 1999 год стал годом выдви­жения Владимира Путина и окружающих его праг­матиков, которые стремятся ограничить идеологиче­скую составляющую политики.

Предельно политизированная оценка решений 17 августа дана в заключении Временной комиссии Совета Федерации. Документ, насколько известно, был подготовлен Сергеем Глазьевым, одним из главных экономических идеологов левой оппозиции. Любопыт­но, что комиссия довольно снисходительно оценила вклад самого Кириенко, возложив вину, вплоть до необ­ходимости уголовной ответственности, на руководителей Центробанка и Минфина, а также на привлечен­ных на этапе принятия решений в качестве экспертов Егора Гайдара и Анатолия Чубайса, изображаемых «злыми гениями» правительства. Впрочем, если оста­вить в стороне политическую ангажированность, пред­ставленный комиссией материал содержит полезные для аналитика и историка мысли, факты и цифры.

Работы экономистов, естественно, заполнены табли­цами и графиками, призванными доказать точку зре­ния автора. Попробую изложить суть дела, не входя во все сложные подробности. В дискуссиях речь не идет о том, имелись ли в экономике предпосылки кри­зиса. В этом практически никто не сомневается. Но возникают вопросы: все ли было сделано, чтобы избе­жать шоковых мер? Нельзя ли было «спустить маши­ну на тормозах»?

В одном из первых профессиональных откликов на события августа 1998 г. Н. Шмелев писал: «Прене­брежение российских властей доверием населения, до­верием внешних и внутренних инвесторов особенно наглядно выразилось в решениях 17 августа 1998 г., в последовавших затем заявлениях (и действиях) пер­вых российских официальных лиц» [126, с. 9-Ю]. В этих словах много справедливого.

Нет сомнения, что правительство Кириенко, кото­рое начало реально функционировать в мае 1998г., оказалось перед лицом исключительно трудной ситу­ации и сложнейших проблем, а сам Кириенко с его четырехмесячной карьерой премьер-министра — по-своему трагической фигурой. Он стал жертвой непо­сильного груза, взятого им на плечи, и, возможно, за­ложником финансовой политики его ключевых ми­нистров и советников. С одной стороны Кириенко имел непредсказуемого и трудного в личных отноше­ниях президента, с другой — враждебный и несговор­чивый парламент. Как говорится, не позавидуешь.

Когда улеглась первая пыль, поднятая событиями 17 августа, авторы и сторонники принятых в этот день решений стали доказывать с цифрами и фактами в руках, что специфика российского кризиса требовала одновременных решительных действий на всех фрон­тах: валютном, долговом и банковском. Бюджет гнул­ся под бременем платежей по государственному дол­гу, внешние долги грозили банкам банкротством. В та­ких условиях сами по себе меры валютной политики, за которую непосредственно отвечает Центробанк, не могли спасти положение. Особенно активно эту точку зрения отстаивал Сергей Алексашенко, который на момент кризиса занимал должность первого замести­теля председателя Центробанка, а после отставки Ду­бинина некоторое время исполнял обязанности пред­седателя [103].

Наличие в России длительного и многостороннего финансового кризиса не вызывает сомнений. Однако этого недостаточно для ответа на вопросы, которые за­дают критики. Они утверждают, что в течение не­скольких месяцев 1997-1998 гг. правительство и Цен­тробанк больше плыли по течению, чем реально боро­лись с надвигающимся взрывом, а в августе впали в состояние паники и наломали дров, после чего броси­ли население на волю экономического урагана. Есте­ственно, что в таких условиях отставка руководите­лей стала неизбежна. Хотя в этих обвинениях порой сквозит излишняя запальчивость и желание свести личные счеты, к ним приходится отнестись со всей серьезностью.

Наиболее глубокий критический анализ августов­ских решений содержится, как мне представляется, в работах А. Илларионова [111; 112] и В. Попова [122]. На теоретическом (или близком к тому) уровне они стремятся доказать, что российский кризис был исклю­чительно валютным кризисом, а потому дефолт по внутреннему государственному долгу и мораторий по валютным долгам банков были экономически нео­правданными и политически вредными мерами. В рас­поряжении правительства имелись возможности более спокойного разрешения проблемы ГКО-ОФЗ. Внутрен­ними держателями этих бумаг выступали в основном Центробанк, Сбербанк и группа крупных коммерче­ских банков, причем последние отчасти представляли интересы заграничных инвесторов. Реструктуризация и пролонгация (продление сроков погашения) этих обязательств были по меньшей мере мыслимы путем договоренности с кредиторами. Даже независимо от этого государство могло избавиться от своих обяза­тельств путем девальвации рубля, которая сразу уменьшила бы реальные размеры долга, и денежной эмиссии (пусть в известной мере инфляционной) для его погашения. Как с некоторым финансовым циниз­мом замечает Илларионов, «при наличии у государ­ства суверенного права на эмиссию национальной ва­люты экономических ограничений на обслуживание и погашение государственного долга, номинированного в национальной валюте, не существует» [112, с. 41].

Что касается банков, то позицию Илларионова мож­но свести к выражению «так им и надо». Банки влез­ли в валютные долги, пренебрегая риском девальвации рубля, которая могла увеличить (и в конечном счете увеличила) их обязательства в рублевом выражении соответственно размерам девальвации. Банки получи­ли в этом поддержку правительства и Центробанка, которые обещали не трогать курс рубля. Тут автор де­лает ядовитое, хотя и безличное, замечание: «Причина такого подхода лежала отчасти в характере личных отношений, сложившихся между руководителями госу­дарства и владельцами крупнейших банков...» [112, с. 39]. Впрочем, это довольно невинный намек по срав­нению с инвективами комиссии Глазьева.

Как и в странах Азии и Латинской Америки, вопрос о времени, формах и размерах девальвации националь­ной валюты оказался центральным для российского кризиса. Начиная с 1995 г., когда впервые был введен валютный коридор (гарантированные пределы измене­ния курса рубля), экономисты отмечали нараставшую завышенность этого курса, по крайней мере в смысле воздействия курса на внешнюю торговлю и движение капитала. Высокий курс рубля, который поддерживал Центробанк, был выгоден импортерам, которые дорого продавали на внутреннем рынке ввезенные по низким рублевым ценам товары, и банкирам, которые могли выводить капиталы за границу и получать там выгод­ные кредиты, обменивая по высокому курсу рубли на иностранную валюту. Напротив, эффективные экспорт­ные отрасли как бы облагались дополнительным на­логом, поскольку были обязаны продавать большую часть валютной выручки по этому высокому для рубля (низкому для доллара) курсу. Экономическая реаль­ность подтверждала теорию и опыт многих стран: им­порт искусственно раздувался, экспорт сдерживался, капитал уходил за границу, население увеличивало свои долларовые накопления. Валютные резервы Центробан­ка были недостаточны, чтобы обеспечивать высокий курс рубля на рынке путем продажи долларов; эта же ситу­ация поглощала деньги, которые поступали от креди­тов МВФ и из других внешних источников.

Я разделяю мнение, что Центробанк мог и должен был своевременно сделать валютный коридор более широким, более наклонным, допустив постепенное и контролируемое понижение курса рубля задолго до августа 1998г. Возможно, мы не имели бы такого шока, если бы подошли к августу с курсом 8-9 руб­лей за доллар, а не 6 рублей с копейками.

Первейшая обязанность властей после их «истори­ческих» решений заключалась в том, чтобы любой ценой предотвратить банковскую панику. Требовались не слабые и двусмысленные шаги Центробанка, а ре­шительное заявление президента и правительства о безусловных государственных гарантиях банковских вкладов, прежде всего вкладов населения. Учитывая печальный опыт с вкладами советских времен, кото­рые были уничтожены инфляцией, следовало обещать известную индексацию вкладов с разумной отсрочкой. Вместо этого спустя несколько дней после 17 августа, когда уже проявились признаки натиска на банки, вкладчикам нескольких крупных коммерческих бан­ков было предложено перевести их вклады в Сбер­банк. На деле это вылилось в очередную конфиска­цию, поскольку владельцы рублевых вкладов смогли получить свои деньги лишь через 3-4 месяца, когда средний уровень товарных цен поднялся по меньшей мере в полтора раза, а владельцы валютных вкладов получили их в рублях по курсу 9,3 рубля за доллар, когда фактический курс уже приближался к 20 руб­лям за доллар. Проценты за время этой отсрочки тоже были конфискованы. Кто и как поделил выгоды от этих действительных потерь населения?