И.В. Подберезский 3 страница

Суть отношений власти и подвластных в России выразил Иван Грозный: “А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же...”. Со времен ордынского ига власть стала восприниматься как нечто враждебное, чуждое, которую и обмануть не грех (присловье в оправдание лжи: “Не людей обманываем — власть!”). Отсюда же вечная готовность к бунту, по определению Пушкина, — всегда бессмысленному и беспощадному. Так власть воспринимается и по сей день, последняя иллюстрация этому — лозунг шахтеров на Горбатом мосту летом 1998 г.: “Все начальники сволочи!”[169].

Баскак обязан был обеспечить “выход” и не допустить бунта — и все. Ни о каком contract social, вообще ни о каком “договорном начале”, ставшем на Западе главным в отношениях людей между собой и с властью, тут и речи быть не могло. Баскак нес ответственность перед теми, кто его поставил на должность, а не перед теми, кем управлял. Во всяком русском начальнике осталось нечто от баскака, в ряду “баскак — воевода — губернатор — секретарь обкома” явно прослеживается преемственность: начальник отвечал только перед “центром”, согласия подвластных на его правление не спрашивали. И только сейчас положение начинает меняться.

Примечательно, что некоторые русские мыслители считали, что азиатская политическая культура утвердилась у нас уже в Московском царстве. “Свобода погибла лишь после освобождения от татар, — писал Г.П.Федотов. — Не извне, а изнутри татарская стихия овладевала душой Руси, проникала в плоть и кровь. Это духовное монгольское завоевание шло параллельно с политическим падением Орды”[170]. Другой мыслитель вторит ему: “Московский период был самым плохим периодом в русской истории, самым душным, наиболее азиатско-татарским по своему типу...”[171]. Это сказал Н.А. Бердяев, который и сам-то, скорее всего, — Бердыев. Тут Россию можно сравнить с Испанией: последняя в ходе Реконкисты восстановила свою европейскую идентичность, Россия же восприняла и усвоила — по крайней мере в политической культуре — восточные деспотические начала, которые остались с нами и ныне выдаются за наши коренные особенности. Как сказал поэт: “И вот, наглотавшись татарщины всласть, / Вы Русью ее назовете!”

Другой поэт, объявивший нас скифами и азиатами с “раскосыми и жадными очами”[172], удивительно точно выразил трагедию русской истории: “Наш путь стрелой татарской древней воли / Пронзил нам грудь”. Он же предупреждал Европу: в случае чего “Мы обернемся к вам / Своею азиатской рожей”, что, по мнению некоторых аналитиков, и происходит в наше время.

Ордынский период еще более отдалил Россию от Европы, последняя стала восприниматься как окончательно враждебная и не совсем понятная, а завоеванные ею к тому времени не столь уж многие политические свободы — как свидетельство глубокой ущербности. Угроза с Запада даже во времена ига воспринималась как более опасная, нежели с Востока, что отразилось в деятельности Александра Невского. (Двести лет спустя, в Византии, “в день падения Константинополя, в виду наступающих турецких войск последним свободным заявлением греков был клич: лучше рабство мусульманам, чем соглашение с латинянами!”)[173]

В период Московского царства была сформулирована доктрина Третьего Рима и в полной мере осуществилась концепция симфонии, союз православной церкви с государством, причем в объятиях последнего, по выражению православного историка, церкви приходилось “похрустывать”. Не без участия государства произошло и крупнейшее событие в русской церковной истории — раскол конца XVII века, нанесший тяжелейший урон русскому православию, не изжитый по сей день.

 

Русское православие мало участвовало в модерн-проекте, верхушечное осуществление которого в России связано с деятельностью Петра Первого, по классическому определению Ленина, боровшегося с варварством варварскими методами. Петр реорганизовал церковные дела, отменив патриаршество и поставив во главе их Синод, ставший чем-то вроде министерства по делам религии. Тем не менее петербургский период русской истории (или синодальный период истории церковной) имел и свои положительные стороны: было упорядочено дело духовного образования и подготовки священнослужителей, в несколько раз выросло число православных (не только за счет завоеваний, но и благодаря миссионерской деятельности), увеличилось число епархий и их деятельность была упорядочена.

Слишком многое в России в санкт-петербургский период ее истории шло вне и помимо православия, а часто и вопреки ему. Православные фундаменталисты и сегодня воспринимают деятельность Петра Первого как враждебную “русским началам”, хотя в народном сознании это единственный царь, оставивший память как действительно “великий”.

С его именем связано и “возвращение” России в Европу, небывалый расцвет нашей культуры. Собственно говоря, именно в этот период было создано едва ли не все, чем Россия интересна миру и самой себе. Два ее величайших представителя — Ломоносов в науках и Пушкин в изящной словесности — не раз прямо указывали, что своим появлением они обязаны гению Петра, перед которым преклонялись. Казалось, что с азиатской стариной покончено навсегда, В.С. Соловьев писал: “московская Русь похоронена и не встанет”[174]. Однако наша история в ХХ веке не подтвердила этот вывод. Да и сам В.С. Соловьев не раз говорил, что “восточное наследие” в России чрезвычайно живуче и во многом определяет духовную атмосферу в стране: “Равнодушие к истине и презрение к человеческому достоинству, к существенным правам человеческой личности — эта восточная болезнь давно уже заразила общественный организм русского общества и доселе составляет корень всех наших недугов”[175].

Фундаменталистские установки на неприкосновенность традиции, изначально присущие русскому православию, приводили к отрыву церкви от жизни государства, к утрате влияния и авторитета в народе. Но это при взгляде извне: православные могут сказать, что шла важная для жизни церкви внутренняя работа, невидимая и непонятная для внешних. Однако большинство исследователей все же сходятся на том, что к началу ХХ века авторитет церкви стоял невысоко.

Лев Толстой заметил однажды, что как только русский мужик всерьез начинает интересоваться Богом, первое, что он делает, — уходит из православия; все равно куда — в штунду, в хлысты, но уходит. Религиеведы конца прошлого — начала нынешнего века в один голос отмечали, что простой народ официальной церкви не верит. Вот что писал В.И.Кельсиев: “Распространено и утверждено в простом народе повсеместно сильное предубеждение, что... вера Православная, или, по народному названию, “ вера по церкви ”, есть вера мирская, в которой невозможно спастись среди трудов и сует житейских”[176]. Простой народ обычно признавал за подлинных христиан только староверов — и еще сектантов.

С мнением религиеведов фактически соглашались и видные деятели православия. Амвросий Оптинский, послуживший прототипом старца Зосимы в “Братьях Карамазовых” Достоевского, писал о староверах: “Если позволить им жить и действовать так, как они хотят, без всяких ограничений со стороны Церкви и Правительства, то число их в один год удвоится, а в несколько лет умножится так, что из простого Православного народа мало останется не поврежденных расколом”[177]. (Нынешние русские староверы очень любят цитировать эти слова старца.)

Такое отношение к “государственной вере” самым печальным образом сказалось на русской истории в ХХ веке. Как писал Н.А.Бердяев, “Революции в России предшествовал упадок в официальной церкви, ослабление христианской жизни в народе. Так всегда бывает. Формальные православные часто являли собой безобразный облик. В начале ХХ века религиозный ренессанс происходил у нас в очень узком кругу и был явлением не столько народной жизни, сколько культурной элиты”[178].

К чести православной церкви надо сказать, что она вполне сознавала всю опасность сложившегося положения, о чем свидетельствуют Предсоборное совещание 1906 г., Предсоборное присутствие 1912 г., проведшее работу по подготовке собора, и сам собор, который проходил в 1917-1918 гг. Но было уже поздно: на некоторые заседания собора участники пробирались под грохот пушек большевиков.

Однако и в ходе подготовки собора, и в ходе его работы совершенно отчетливо проявилось четкое понимание необходимости перемен в церкви, за них высказалась значительная часть епископата, клира, мирян. Высказался за них и собор. Сейчас отношение к нему двойственное, “модернисты” требуют признать его решения, фундаменталисты большую их часть считают неприемлемыми. В РПЦ нет согласия относительно решений Собора 1917-1918 гг. Что-то из них она взяла (в частности, восстановила институт патриаршества), по остальным вопросам договориться никак не могут.

История России в ХХ веке поставила под сомнение многие казавшиеся незыблемыми постулаты о роли русского православия в жизни России. Если в начале первого тысячелетия православие уберегло Русь от поглощения ее нехристианством, то в его конце оно оказалось не в состоянии уберечь Россию от коммунизма, который вольготно расположился у нас на 70 с лишним лет.

Тут вспоминаются слова, сказанные Христом ученикам: “Вы соль земли” (Мф 5,13), но Он же и предостерег: соль может потерять силу. Что, по мнению некоторых аналитиков, и произошло с церковью в России. Все-таки со своей верой народ и сам так не поступает, и другим не позволяет. Нашлись православные, не отрекшиеся от церкви, не убоявшиеся гонений и преследований, даже принявшие мученическую смерть за свою веру. Честь им и хвала, но все же гораздо меньше людей пошли за хоругвями и иконами, чем за Лениным и Троцким, которым, как считают некоторые мыслители, был присущ все тот же религиозный фундаментализм, своеобразно преломленный на атеистический лад. (Н.А.Клюев: “Есть в Ленине Керженский дух, / Игуменский окрик в декретах”.)

Характерно, что предшественники нынешних фундаменталистов, члены всевозможных черносотенных и монархических организаций, никак не проявили себя в то время. “А Союз русского народа?” — вопрошал Солженицын и отвечал: “Да все дуто, ничего не существовало”[179]. Устроить антисемитскую выходку, погром — на это сил и энергии хватало, постоять за веру, защитить ее — получилось гораздо хуже.

Как писал Г.Флоровский, один из деятелей экуменического движения: “В революции открылась жесткая и жуткая правда о русской душе, открылась вся эта бездна неверия и давнего отпадения, и порчи”[180]. “Порча” затронула самые глубинные слои народного сознания, дело было не просто в равнодушии к вере, речь шла о ее активном неприятии, иногда просто о скотском осквернении религиозных святынь. Причем началось это еще до прихода большевиков к власти: сразу после февраля отовсюду стали приходить вести об осквернении и разграблении церквей, об убийствах священнослужителей[181]. А после революции возникло небывалое по своему кощунству движение воинствующих безбожников.

Действительность оказалась в столь вопиющем разладе с господствовавшими до 1917 г. представлениями и построениями, что срочно потребовалось дать объяснения происшедшему. Одно из них было предложено в 1921 г. евразийцами, в число которых входил Г. Флоровский. В революции (особенно в переносе столицы снова в Москву) они увидели запоздалую народную реакцию на стрелецкие казни Петра, отторжение всего наработанного в санкт-петербургский период российской истории и возвращение в азиатскую парадигму бытия.

 

Россию, утверждали они, лишь по ошибке приняли за европейскую державу, и большевики, сами того не подозревая, исправили ее. Они вовсе не навязали свою волю народу — напротив, народ навязал им свою волю, и вместо европейской идеи универсальности (выраженной в интернационализме) они получили сугубую азиатчину, выразившуюся в изоляционизме, а Третий Интернационал стал новым выражением мессианской доктрины Третьего Рима. Даже в азиатских чертах Ленина они видели подтверждение своей правоты. Главное же — при большевиках Россия восстановила свою азиатскую сущность, ибо она наследница не Киевской Руси, а улуса Джучи — и по территории, и по цели существования (военное расширение), и по природе власти. Этого не надо стесняться, это надо открыто признать и вести себя соответственно. Иго было благом, ибо дало России великую идею — всемирное царство, и “военный” взгляд на мир, единственно правильный. Большевики закрыли окно в Европу, и в этом их несомненная заслуга.

Это было тотальное противопоставление России Западу, вещь отнюдь не новая — в ней сказывался все тот же русский фундаментализм, временами отходящий на задний план, но никогда не исчезающий. Русская эмиграция быстро разглядела в евразийстве хорошо знакомое европоненавистничество и метко окрестила его “чингис-хамством”, а П.Н. Милюков ввел термин “Азиопа” — в противоположность “Евразии”. Как бы то ни было, но отличия России от Европы евразийцы не выдумали, они были и есть, и с этим необходимо считаться.

В те времена евразийские баталии мало трогали собственно Россию. В ней шли открытые гонения на православную церковь, причем большевики сочетали их с изощренной тайной борьбой. Используя совершенно явно обозначившуюся в православии тягу к изменениям, они добились того, что во главе движения за перемены оказались их ставленники, получившие название “обновленцы”. Православная церковь распознала опасность и в тяжелейших условиях справилась с ней. Но память о тяжелой ране, нанесенной обновленчеством, осталась, а потому и сегодня всякие попытки православной церкви откликнуться на запросы времени воспринимаются как рецидив обновленчества (неообновленчество) и отторгаются большинством православных. Как полагают наблюдатели (в том числе из самих православных), коварный удар, нанесенный большевиками восемьдесят лет назад, надолго вперед (навсегда?) лишил РПЦ всякой возможности отвечать на запросы современного человека, что и грозит ей превращением в “этнографический феномен”.

Хотя большевики не жалели сил, чтобы уничтожить православие, веру вообще, им это не удалось. Несомненно, однако, что ХХ век обернулся для русского православия трагедией. И это в стране, считавшей себя последним и единственным оплотом подлинного христианства. “Тысячелетний шанс”, считают некоторые православные, был использован далеко не лучшим образом, а потому ставят вопрос об ответственности и покаянии. Однако они немногочисленны, и их голоса звучат все глуше и глуше. Торжествует триумфализм: “Ура! Выстояли!”, нынешние фундаменталисты, похоже, уже считают трагедию русского православия небывшей.

Тем не менее она была и требует объяснения. При общероссийской ориентации на прошлое, при явной переоценке его значимости (и то, и другое сложилось не без влияния православия) стало привычным объяснение типа: “какова история, таков и народ”. Это верно, но сентенция “каков народ, такова и история” ничуть не хуже. А “дух народа”, Volksgeist, в значительной мере формирует религия — или, по меньшей мере, формировала в прошлом. А.И.Солженицын один из немногих, кто считает ХХ век эпохой нашего национального поражения, виновником происшедшего называет и официальное православие: “церковь, к моменту революции весьма одряхлевшая и разложенная, быть может из первых виновниц русского падения”[182].

Сторонники “открытого православия” говорят, что опыт истории надо учитывать при решении задач, вставших перед новой Россией после крушения коммунизма. Однако сторонники “закрытого православия”, похоже, “ничего не забыли и ничему не научились” — и не собираются учиться, хотя время требует иных подходов.

 

 

V. Фундаментализм после падения коммунизма

 

Коммунистический режим рухнул не в результате давления снизу, а из-за собственной неэффективности, и можно сказать, что нравственная победа над ним так и не было одержана[183]. Несмотря на все разоблачения коммунизма последних лет начиная с публикации “Архипелага ГУЛАГа”, значительной частью населения он не воспринимается как нечто постыдное, подлежащее изживанию. Определенную роль в таком восприятии коммунизма играет русский фундаментализм, особенно в “светской” его части, сводящейся исключительно к противостоянию с Западом. Но и многие верующие православные не готовы отречься от той эпохи: ведь то было время борьбы с Западом во всех областях — от идеологической до военной, что отвечало некой глубинной потребности многих россиян. Отвечает и сейчас.

В то же время следует признать, что рост фундаментализма объясняется также неумелым и непродуманным проведением реформ после 1988 г. Что Россия нуждалась в них — это признают едва ли не все, но относительно способов и результатов их проведения согласия куда меньше. Сейчас в кругах, именуемых демократическими, считается неприличным подвергать нынешние преобразования критике — по-иному, якобы, проводить их было невозможно. Это сомнительное утверждение. А.И.Солженицын, которому при всех особенностях его мировоззрения как никому другому дано остро чувствовать все русские боли и беды, еще в 70-х годах предупреждал, что выход “из-под глыб” будет чрезвычайно сложным и трудным. Его советами пренебрегли и провели реформы так, что многие сейчас мечтают о возвращении в коммунистические времена.

Высвобождение России уподобляют исходу из Египта: мол, тогда тоже мечтали о “мясных котлах” Египта и просились назад. Действительно, как сказал один мудрый раввин: “Вывести евреев из Египта трудно, но гораздо труднее вывести Египет из евреев”. Но есть существенная разница между Исходом тогда и нынешними преобразованиями. Из Египта евреев выводил Моисей, которому не дано было увидеть землю обетованную и он ее не знал — зато хорошо знал, кого ведет. Нынешние преобразователи превосходно знают свою “землю обетованную” — демократия, права человека, рынок и другие приятные вещи, — но совершенно не знают, кого ведут.

Им присуща “романтическая безответственность”. Все казалось простым и ясным — кто же в здравом уме откажется от рынка и демократии? Исходные установки были, как почти всегда в России, руссоистскими: человеку изначально присуще добронравие, портят его лишь среда, обстоятельства, институции (в том числе церковь, считалось до революции) и т.п., которые надо изменить, — и тогда все пойдет гладко. На вооружение было неявно взято исходное положение американского менталитета: всякий сам в состоянии понять свой рациональный интерес и рациональными же, прежде всего юридическими, методами отстаивать его. Однако этот принцип действует не везде. И с рациональностью получилось неважно, и “свою выгоду” многие поняли совсем не так, как предполагали преобразователи, и извлекали ее далеко не законными способами.

Взгляды, противоположные руссоистским, — скажем, протестантская убежденность в безнадежной испорченности человеческой природы после грехопадения (особенно отчетливо выраженная у Кальвина) — никогда не имели хождения в образованных кругах России. Менталитет современной Европы сложился под влиянием Ренессанса, Реформации и Просвещения, из них России, точнее, этим самым образованным кругам, досталось лишь последнее, и то в своей радикальной, атеистической форме. Модерн-проект, который они и осуществляли в России (естественно, не зная этого термина и не пользуясь им), сводился для них к насаждению Разума, и ввиду самоочевидных преимуществ последнего не оставалось места для таких вещей, как вера, “умоначертание народа” (термин князя М.М. Щербатова, писавшего о повреждении нравов в России), груз прошлого, местные особенности и своеобразие (разве что в виде couleur locale в литературе) и т.п.

Нынешним преобразователям был свойствен тот же настрой ума и известное прекраснодушие — они ведь старались для блага людей. Однако добрых намерений и чистосердечия мало: человека и его деятельность судят, согласно Писанию, “по плодам”. Они же оказались горькими, особенно в сфере экономики. Не учли простых вещей — того, например, что для успешного “запуска” рыночного механизма нужен какой-то минимум добросовестности, честности, а с этим в России всегда было плохо.

Приведем мнение В.В.Розанова: “духовенство сумело приучить весь русский народ до одного человека к строжайшему соблюдению постов; но оно ни малейше не приучило, а следовательно, и не старалось приучить русских темных людей к исполнительности и аккуратности в работе, к исполнению семейных и общественных обязанностей, к добросовестности в денежных расчетах, к правдивости со старшими и сильными, к трезвости... В России есть много святых людей: и гораздо реже попадается просто честный трудолюбивый человек, сознательный в своем долге и совестливый в обязанностях ”[184].

Чтобы рынок успешно функционировал, нужно хотя бы платить деньги, если взял товар, или поставлять товар, если взял деньги. В России это непреложное правило нарушается сплошь и рядом, и не только “частниками”, но и “красными директорами”, обнаружившими, что можно не платить ни поставщикам, ни рабочим, а платить почти исключительно себе — и за это ничего не будет. Начался всеобщий кризис неплатежей, откровенный обман, мошенничество, не говоря уже об элементарной необязательности, которой хватало всегда. Конечно, случаи нечестности можно найти на любом рынке, но есть какая-то критическая масса, порог, при превышении которых рынок не может функционировать, и этот порог у нас был превышен чуть ли не мгновенно.

На заре преобразований была готовность жить по-новому: люди верили в “индивидуальную трудовую деятельность” (ныне забытое сокращение ИТД), в кооперативное движение и т.д. Разумное использование этой готовности могло бы направить энергию народа в созидательное русло, но вместо этого разом “разрешили все”, и результаты не замедлили сказаться: отмена запрета на торговлю мгновенно превратила Москву в гигантскую непотребную толкучку.

Столь же явно не учитывались социальные последствия преобразований. Они проводились без милосердия и сострадания к тем, кому тяжелее всех, и хотя “милосердие” и “сострадание” категории не экономические, их нельзя не учитывать, особенно в России, где православие высоко ставит “сердце милующее”. Принцип “каждый сам за себя” может быть и хорош в какой-то другой стране, но в России он открыл путь наверх не лучшим представителям народа, самой распространенной фигурой стал не “капитан производства”, а в лучшем случае человек с психологией перекупщика, чаще — просто мошенник и уголовник.

И потому экономические реформы не могли не встретить сопротивления. Говорят, что все трудности и издержки временные и даже неизбежные, что так всегда бывает в переходный период. Однако это по меньшей мере неосторожно: тот или иной период можно считать переходным лишь по его миновении, до той поры он вполне может оказаться периодом бесцельных блужданий.

Не лучшим образом дело обстояло с политическими преобразованиями. Особенно основательная промашка вышла с демократией. Преобразователи явно считали ее лишь совокупностью каких-то политических приемов, процедур, технологий, универсальных по своей природе и потому приложимых к любому обществу. Что идеи демократии притягательны и могут дать положительные результаты под разными широтами, в том числе и на Востоке (но только в условиях относительного благополучия), — это бесспорно.

Тем не менее демократия вовсе не есть “набор отмычек”, способных открыть все замки, хоть западные, хоть восточные. В первую очередь она есть определенное состояние умов, которое возникает не сразу и при котором выборность, разделение властей, главенство юридических начал и пр. почитаются не только приемлемыми, но совершенно необходимыми элементами политической жизни, рассматриваются как ее естественные регуляторы.

Хотя нынешняя демократия многое взяла от античности, она есть прежде всего политическая ипостась христианства. Причем даже не всего христианства, а только той его части, которая в XVI веке осуществила новое прочтение Библии и по-новому поставила проблему личности. Работа по решению этой проблемы привела к утверждению автономии личности, ее суверенитета, ответственности в первую очередь перед Богом, а уж потом перед земными властями, и то лишь в той мере, в какой они не противоречат Ему. Другие христиане, в частности православные, никакой демократии из Библии не вычитывают. Бердяев заметил однажды, что Россия “скорее родит антихриста, чем гуманистическую демократию”[185]. Сказано это было в сердцах, сразу после высылки, после пяти лет жизни в аду, однако основания для такого высказывания были.

Надо признать, что никто не вправе навязывать православным ни свое прочтение Библии, ни формы политического устройства, которые они считают неприемлемыми. Однако, по мнению многих православных и прежде всего фундаменталистов, попытка навязывания явно имела место. При этом не принималась во внимание не только вера, но и политическая культура России. Игнорирование собственной специфики привело к печальным последствиям. Самое печальное: само слово “демократия”, к которой с пиететом относятся во всем мире, даже в явно недемократическом (вспомним, что у нас в коммунистические времена говорилось о “социалистической демократии” как высшей ее форме, мусульмане и сейчас говорят примерно так же о “мусульманской демократии”), превратилось в России в ругательное. И элементарная добросовестность требует признать это как оценку всей деятельности по насаждению демократии: сейчас перспектив у нее явно меньше, чем было 10 лет назад.

Преобразователи, судя по их деятельности, исходили из представления о том, что всякое недемократическое общество есть подавленное демократическое, — стоит убрать давление государства, и тут же “сама собой” воцарится демократия — это же так естественно, больше просто нечему. Однако воцарилось нечто совсем иное. Некоторые преобразователи склонны винить в происшедшем народ — не понял, не принял, отверг. Но здесь забывается совет М.Е.Салтыкова-Щедрина не лезть к народу с поцелуями — тогда не будет и оплеух (его часто вспоминала русская эмиграция первой волны).

Везде, откуда ушло государство, у нас воссел бандит и мошенник, а отнюдь не “свободная личность”. Она создается длительно, а не разовым “актом освобождения”. На Западе обретение личностью свободы сопровождалось возрастанием ее ответственности, которой в России и в помине не было — ее не требовало ни государство, ни господствовавшая церковь. В народном языке даже не было слова “свобода”, оно из лексикона образованных слоев, в народе употребляли слово “воля”. А это совсем другое: воля обычно сводится к принципу “что хочу, то и ворочу”, именно так и были восприняты предоставленные свободы.

Но человеческое общество — упорядоченное общество, а упорядоченность предполагает определенные ограничения и запреты. Они могут налагаться ответственной личностью на себя — “не лги”, “не кради”, “не убий” и другие из того же ряда, причем и в выработке этих запретов, и в их интернализации, усвоении, огромную роль играет религия. Однако немало людей считает, что в России такой интернализации не произошло: ни верить в Бога, ни жить по-божески так и не научились.

Слишком у многих нет внутреннего запрета на ложь, обман, кражу, даже на убийство. И.А.Бунин в “окаянные дни” обнаружил, что в России убивают с “зоологическим спокойствием”; сейчас словосочетание “контрольный выстрел в голову” стало самым расхожим. В таком моральном климате разрешать практически свободное владение оружием есть верх безответственности. Если нет запретов внутри, то их налагает извне государственная власть, иначе общество просто не может существовать. Еще в “Вехах” было сказано: “Мы нуждаемся в дисциплине внешней именно потому, что у нас нет внутренней дисциплины”[186].

И когда внешние запреты сняли, на авансцене оказались совсем не те персонажи, на которых уповали преобразователи, забывшие (никогда не знавшие?) опыт февраля 1917 г.: освобождать в России обязательно значит освобождать бандита, усмирить которого можно только самыми свирепыми мерами, для чего требуется диктатура. Фактически господствующие позиции в стране занял криминал. Власть в России, как и во многих восточных странах, — это те, кого боятся и кому платят. Сейчас многие в России боятся преступников и платят им.

Веками регулятором жизни в России было “слово начальника”, а теперь вдруг предложено было все вопросы “решать самим”. Однако со способностью к самоуправлению дела в России всегда обстояли неважно (нынешняя иллюстрация тому — Владивосток), оно у нас, по слову А.И.Солженицына, легко становится “формой самоуправства”[187].

Начальник часто хоть и был самодуром, а то и вовсе зверем, все же как-то жизнь регулировал, а в случае чего на него можно было жаловаться более высокому начальнику. Институт жалобы (часто неотличимой от доноса) — характернейшая черта восточной политической культуры, состояние “жаловаться некому” в России воспринимается как очень тяжелое и несправедливое. И вдруг велено было “решать все вопросы в суде, как положено в цивилизованных странах”. Но, во-первых, суды не справляются с хлынувшим на них потоком дел, во-вторых, в них сидят не самые мудрые представители народа (чаще — просто усталые женщины), а в-третьих, люди у нас от судов либо шарахаются, либо, напротив, пускаются в такое сутяжничество, до которого далеко даже Америке.

Думали утвердить в стране “законность и порядок” и считали, что это не так уж трудно. Однако еще в прошлом веке было сказано, что “законность и порядок” — славные вещи, но тут России надо выбирать. Можно ввести законность — но тогда не будет порядка. А можно навести порядок — но только за счет законности. Вместе они для России пока неподъемны.

Примеры непродуманности можно множить. И все же нельзя отрицать, что произошли некоторые существенные изменения. Важнейшие из них — свобода слова, несомненно существующая в нынешней России, и избираемость власти. Относительно первой высказываются некоторые сомнения, говорят не только о недопустимой разнузданности, но и о зависимости “от денежного мешка”. И разнузданность, и зависимость несомненно существуют. Но что касается второй, то, во-первых, зависимость от “денежного мешка” все же иная по природе, нежели зависимость от соответствующего отдела ЦК КПСС, а во-вторых, “мешков” этих несколько, что порождает соперничество и опять-таки не дает возможности ввести прежнее тотальное единообразие. Говорят, что достижений в этой сфере можно лишиться в одночасье, но все же откат на прежние позиции маловероятен: тут, как и во многих других сферах, скорее всего, будут судорожные “два шага вперед, шаг назад”.