5 страница. – Проходите, – шепотом сказала Татьяна

– Дочк! Ты только не шуми! Не гони! Щас все объясню. Моя Таисья, когда я ей про утро и молоко рассказал, меня уже так отчехвостила, как ты и не сумеешь. Она вон пирожки спекла и просто сдобушки. Пустые. Для малюток, значит. И еще двух медведéй. Купили мы. В детском магазине. – Волнуясь, отрывисто говорил он.

– Проходите, – шепотом сказала Татьяна. Спят они пока. А мне срочную работу надо сделать. Садитесь пока на диване. Отдадите медведей, когда проснутся. А я пока на кухне поработаю. Дверь туда прикрою, а то они от стука проснуться могут, я тогда ничего не успею сделать.

Татьяна оставила гостей в комнате, углубилась в работу, а через какое-то время до нее донеслось:

– «Ай-та-та, ай-та-та, вышла кошка за кота! А это деда! А где баба? Вот баба! И тебе тоже мишку дам. Одинаковых вам купили. Ой, Коля, да какие бутузики-то! Што ж ты их без молока-то хотел оставить! Ай, деда бесстыжий! А вот мы его по лбу-то мишкой-то! Старый ты дурак, деда!

Так в доме появились бабка с дедом, которые какое-то время помогали Татьяне растить близнецов.

 

ХХХХХ

И еще один эпизод из моих воспоминаний об общественном транспорте. Сколько я себя помню, всей страной поднимали сельское хозяйство. Но так и не подняли. Кто только не трудился в те годы на колхозных полях, овощных базах и на стройках коровников. Однажды моего мужа, который в то время работал в одном из академических институтов, собирались отправить в колхоз. Как он только не отбивался и какие причины только не придумывал, чтобы не поехать. Его жестко предупредили: «Если возьмешь бюллетень, знай, что у тебя будут проблемы с защитой диссертации». Пришлось смириться. Накануне вечером я собирала его в дальнюю путь-дорогу. Расставание предстояло долгое – ссылали его на две недели. Утром муж уехал под громкий рев нашего малолетнего сына, который не хотел расставаться с папой. Вечером я возвращаюсь домой, а навстречу мне летит сын с радостным воплем: «Мама, ура! Ура! Папа ногу сломал!». Выяснилось, что наш папа, приехав в колхоз, сразу умудрился сломать ногу. Перелом был серьезный, потом были большие проблемы с мениском, и довольно долго наша семья, по наблюдениям соседки, напоминала семью калек из фильма ужасов. Я, по обыкновению, так за него переживала, что прихрамывала, шагая рядом с ним. Со мной всегда так. Когда я разговариваю с заикой, я начинаю заикаться. Если мой собеседник картавит, я обязательно вторю ему. Получается – будто передразниваю. На самом деле – я просто очень впечатлительная. Пятилетний сын считал особым шиком, опираясь на палку, вышагивать в такт хромающему отцу. Так вот соседка моя однажды очень повеселилась, наблюдая с 17-ого этажа в Конькове, как наше семейство передвигалось, дружно хромая на правую ногу. Узнав о сломанной «задней конечности», школьный приятель мужа предложил мне забрать у него костыли. Роста они с мужем были примерно одинакового, а не так давно Паша тоже умудрился сломать ногу. Я поехала к метро Щукинская, забрала у него костыли, прихватила заодно какие-то нечитанные еще журналы «Иностранки», по пути забежала в магазин, купила продукты, и полностью груженая, стала ждать трамвая. На мне была тяжеленная шуба из овчины, переделанная из старой маминой шубы образца 1946-го года. Я ненавидела ее, но ничего лучше приобрести в те годы не удавалось. В ней я просто врастала в землю – такая она была нескладная и тяжелая. Подошел трамвай, и мне, несмотря на огромные сумки и костыли, невероятно повезло. Я заняла место у окна, устроилась удобнее, примостила костыли, поставила на пол сумки, вытащила журнал и стала читать какой-то тогдашний бестселлер. Ехать предстояло долго. Я увлеклась и не сразу сообразила, что какой-то довольно мерзкого вида мужик на сидении спереди, повернувшись, обращается ко мне:

– Встань. Не видишь что ли? Перед тобой бабка старая стоит! Совсем обнаглела. Вот молодежь пошла! Сидит – журнальчик почитывает!

Я подняла глаза и увидела пожилую женщину, которая как раз нависала над этим мужиком. Он, правда, был и сам вовсе не стар. Но, видимо, решил, что я моложе, поэтому мне и следует уступать место. Я засуетилась, стала судорожно запихивать журнал в сумку, что-то там упало на пол, я с трудом дотянулась, схватила костыли, шуба моя от неловких движений задралась вверх, под животом в одной руке я держала свои манатки, а второй рукой тащила костыли, чтобы побыстрее уступить место бабульке… И в этот момент бабуля просто зашлась в истерическом крике:

– Люди добрые! Да что же это делается??? Здоровый бугай!!! И… И…– Она даже стала задыхаться от возмущения, а потом истошно заорала. – Ой, ой! Беременную!!! На костылях!!! Поднял!!! Беременную на костылях согнал!!!

Ни один революционный вожак не сумел бы так быстро поднять на бунт всех пассажиров трамвая. Наверно, в человеческом сознании «согнать беременную на костылях» означало действительно конец света. В трамвае нарастал страшный гул негодования, крики становились все громче. Я невинно хлопала глазами, боясь публично признаться, что я и не беременная, и не на костылях… Эта моя полная невинность и беззащитность, как я теперь понимаю, распаляла народ еще больше. Все мгновенно превратились в ярых защитников таких обездоленных «беременных на костылях». Я потихоньку стала пробираться к выходу. На меня уже никто не обращал внимания – все были заняты мужиком – ну ладно бы, беременную тронул, ну, ладно бы на костылях какую калеку зацепил, а то сразу беременную на костылях! Я выскочила на первой же остановке. Подозреваю, что суд Линча вполне мог свершиться в том трамвае, но уже без меня. Дальнейшая судьба этого мужика тоже, как говорится, неизвестна…

Кстати, о неизвестной судьбе. В нашей редакции готовилась книга о космонавтике. Автор этого энциклопедического издания – Ярослав Голованов – рассказал тогда за чаем любопытную историю. Работая над книгой, он направил запрос в колонию, где, как известно, отбывал срок в сталинские времена основоположник отечественной космонавтики Сергей Павлович Королев с просьбой сообщить кое-какие подробности о пребывании там этого заключенного. Очень скоро Ярослав Голованов получил ответ:

«Уважаемый товарищ Голованов!

На Ваш запрос сообщаем, что политзаключенный Королев С. П. действительно отбывал срок в колонии №…в такие-то годы под номером таким-то. Дальнейшая судьба заключенного Королева неизвестна. Желаем успехов в работе над книгой.

С уважением.

Имярек».

Возвращаясь к теме общественного транспорта, скажу, что там порой попадались та-а-акие персонажи, что хотелось их писать пером сразу. Что, кстати, всегда и делал Леня Бирюков из редакции художественного оформления. Леня не только был художественным редактором, он был прекрасным и очень лиричным оформителем многих классических произведений. До сих пор у меня где-то в паспорту хранится его иллюстрация к Бунину, очень тонко выполненная пером, которую он подарил мне на 8 марта. Каждое утро он привозил в своем блокноте разные зарисовки, наброски и ему всегда удавалось находить какие-то необычные нестандартные лица, на которых взгляд просто задерживался сам собой, выхватывая их из толпы.

Однажды мы с мужем поздно вечером возвращались откуда-то из гостей. В вагоне метро было пусто, и только напротив нас сидела пожилая, очень простого вида женщина. На полу между ног у нее стояла авоська, настоящая авоська, плетенная, с дырками, та самая, которая сейчас уже является антикварной редкостью. Дело было зимой, но вся какая-то распаренная женщина сидела в расстегнутом зимнем пальто с искусственным меховым воротником и … абсолютно голыми ногами. Я присмотрелась к авоське. Она была доверху набита остатками всякой незамысловатой снеди. По всей видимости, ее хозяйка работала уборщицей или посудомойкой в общепитовской столовой. Прямо на полу высилась смешанная гора из картошки, соленых огурцов, редких кусочков недоеденного мяса, грибов. Сверху на этой горе возлежали скатанные чулки в резиночку. Видимо, на работе ей было жарко, она сняла эти чулки, и бежала по морозу уже без них. А кому предназначалось ее съедобная добыча (может, какой скотине?) – остается только гадать. Но до сих пор не могу без улыбки вспомнить эти кошмарные рыжеватые чулки на горе пищевых отбросов.

 

ХХХХХ

 

Запомнились некоторые из рассказов моих коллег. Инночка Шустова рассказывала, что одно время жила с патологически любопытной теткой. Она совала нос всюду, хотела знать все о знакомых Инны, и часто с этой целью подглядывала, высунувшись из своей двери. Как-то утром она, ласково заглядывая Инне в глаза, спросила:

– У вас вчера гость был, Инночка?

– Да, заходил мой знакомый.

– Инночка, я должна вам сказать, я просто обязана вас предупредить. Ваш знакомый… Вы знаете… В личность-то я его не видывала… Но со спины видать – егоист!

Другая соседка отличалась таким педантизмом и аккуратностью, что приводила в изумление многих. Когда пришлось искать лекарство в ее домашней аптечке, то там обнаружился бумажный пакетик, аккуратно перевязанный ниточками, на котором было выведено крупными буквами: «НЕИЗВЕСТНЫЕ ТАБЛЕТКИ».

Я очень хорошо помню пятницы в нашей редакции. В этот день заведующая Майя Самойловна Брусиловская устраивала совещания, на которых должны были присутствовать все. В пятницу было невозможно отпроситься к врачу, решить какие-то личные проблемы, и даже поработать над срочной рукописью в другом месте. Все должны были быть в сборе в полном составе. Я очередной раз жалею, что тогда не было современных диктофонов, потому что часто подобные совещания проходили под оглушительный хохот над искрометными остротами. Поскольку дружественное издательство «Малыш» сразу же поделилось новостью, что к ним пришло письмо с критикой на какую-то детскую книжку, которое начиналось со слов: «Я ох…ю, дорогая редакция!», то Майя Самойловна очень часто употребляла это выражение в минуты крайнего возмущения, проверяя график сдачи книг в производство. Одна из новых сотрудниц постоянно ойкала от столь сильных выражений, на что Майя Самойловна либо успокаивала ее, повторяя: «Ну, милочка, ну, какой же филолог матом не ругается! – И добавляла игриво: – И филолог и филолух». Если в тот день Майя была менее расположена, то на такое -проявление эмоций после ее нецензурных высказываний она рявкала: «А вы не ойкайте, Роза Марковна!» Все тут же заливались хохотом, потому что прекрасно помнили историю, которую рассказывала нам одна литераторша по имени Роза Марковна.

Розе Марковне, как и многим простым смертным, не удалось получить путевку в Дом творчества в Коктебеле ни в летний период, ни в бархатный сезон – обычно в это время отдыхали самые именитые писатели и их родственники. И Роза Марковна утешала себя тем, что поедет зимой, там будет мало народа, а значит, ей удастся хорошо поработать в тишине и уединении. Но получилось иначе – в зимний период в Дом творчества наделяли бесплатными профсоюзными путевками донецких шахтеров и их родственников. Розу Марковну, этакую рафинированную интеллигентку, заселили с настоящей «Фросей Бурлаковой» в самом расцвете лет. Поработать не удалось, зато Роза Марковна вернулась в Москву с очень обогащенным лексиконом и большим запасом разных баек про жену шахтера Раю.

– Роза Марковна, да вы слухайте сюда, – призывала Рая послушать самые интимные подробности о своем муже, при этом не стесняясь в выражениях, – приходит эта кобелина гребаная с работы, весь чумазый, грязный и прям с порога, не помывшись даже: «Дай! Дай!» Лезет ко мне, в койку завалит и…

– Ой! – Успевала вставить Роза Марковна среди страшной Райкиной матерщины.

– А вы не ойкайте, Роза Марковна! – Жестко пресекала ее Райка.

– Понимаете, Раечка, тут надо как-то деликатно. Ведь его поведение свидетельствует о том, что вы для него желанны, значит, он вас любит…

– Ага …! Любит! Все ему дай да дай! – Дальше опять следовала длинная обойма нелитературных выражений.

– Ой! – Только и могла произносить в паузах Роза Марковна.

– А вы не ойкайте, Роза Марковна! Я вам говорю, не ойкайте! Культурная же женщина! Понимать должны! А вы все ойкаете! Ведь что главное-то? Ну, хорошо, ДÓДЕНО ему! Так он опосля СПАСИБОЧКИ не скажет!

Роза Марковна, воспитанная несколько в иных традициях, после коммунального проживания в течение 24 дней с человеком из «другого профсоюза», как тогда шутили, вернулась домой очень подкованная. Ведь тогда ни телевидение, ни пресса не баловали народ подобными откровениями, как это происходит сегодня. И еще Роза Марковна поняла, что такое взаимовыручка, и как умеют приходить на помощь вот такие «Райки». В один из дней они записались на какую-то экскурсию на пароходике. Роза Марковна долго прособиралась в номере, они опаздывали, и когда появились на набережной, пароходик уже готовился отчаливать. Райка быстро прыгнула на трап и в момент оказалась на палубе, подбадривая оттуда застрявшую Розу Марковну. Расстояние от берега до трапа стало увеличиваться и составляло где-то около метра. Грузная и уже в годах Роза Марковна с грацией молодого бегемота топталась на месте, не решаясь сделать прыжок. Рая орала не своим голосом:

– Давай, Роза Марковна, давай!

– Рая, подвиньте пароход! – Беспомощно и жалобно прокричала Роза Марковна, в ту же секунду оценив, что эта фраза отныне станет бессмертной.

На пароходе вместо гудка раздался Райкин рев, не уступающий по силе иерихонским трубам и перекрывающий все посторонние звуки, включая рокот мотора:

– Твою мать! Я щас тут вас разнесу к такой-то матери, если она в воду провалится! Я куда потом с этой мокрой курицей? – Дальше минуты на две последовала какая-то тирада, которую Роза Марковна перевести не сумела. Это была какая-то чудовищная смесь русско-украинско-матерного языка, которым она явно не владела. В одну секунду «пароход подвинули», подтянули трап, под локоток ввели ее на палубу, где Райка уже держала два самых удобных места.

– Ой! – С облегчением сказала Роза Марковна, усаживаясь поудобнее. И только собиралась поблагодарить Райку, как услышала:

– А вы не ойкайте, Роза Марковна!

 

ХХХХХ Редакторы в Детгизе почти всегда имели два творческих дня в неделю. В комнате, где одновременно сидело 5-6 человек, практически невозможно было работать над рукописью. Сдавая очередную рукопись в производство, вокруг стола редактора собирались автор, художник, художественный и технический редакторы, корректор. Шум стоял невообразимый. Сосредоточиться в тот момент над своими манускриптами остальным редакторам не представлялось возможным. Поэтому волей-неволей все принимали какое-то участие почти во всех книгах. Часто насильно призывали кого-нибудь и старейшин с просьбой рассудить спор между автором и редактором: «Виктория Сергеевна, ну, подойдите же сюда, вот, посмотрите..!»Виктория Сергеевна Мальт, умница, талантливейший человек, выпускница ИФЛИ, еще с института она дружила с Павлом Коганом, Сергеем Наровчатовым, Давидом Самойловым, писала тогда повесть о своей военной юности. В выходные дни мы приезжали к ней домой на Чистые пруды, туда прибывали Айхенвальды, и еще другой народ. Мы слушали, как Вика читала вслух свою повесть.Однажды Ляля Махлах на работе поинтересовалась, как идет работа над рукописью. Вика на секунду призадумалась, а потом сказала:– Ну, войну я почти закончила…– Понятно, – тут же отреагировала Махлах, – осталось только «Мир» дописать.Ляля Махлах славилась своим остроумием и талантом рассказчика. Мы умирали от хохота, слушая ее байки из театральной среды и рассказы о семейной жизни с Михаилом Григорьевичем Львовским.Однажды у Плучика в театре «Сатиры» ставилась какая-то пьеса, где одной из статисток впервые дали роль со словами. Молодая актриса, игравшая служанку, должна была доложить своей госпоже, что вернулся ее муж. А хозяйка тот момент, как водится, кокетничала с любовником. Актрисе всего-то следовало выбежать на сцену, и в сильном волнении произнести три слова:– Сударыня, ваш муж!!! Ах-ах!!!На что главная героиня должна была отреагировать примерно так:– Мой муж??? Ах-ах!!!А дальше служанка убегала со сцены. Вот и вся роль.Бедолага так тряслась от страха, повторяя эти три слова, что, выскочив на сцену, она, оговорившись, прокричала:– Сударыня, вах мух!!! – Мах мух??? – В ужасе переспросила госпожа и, сделав маленькую паузу, злобно добавила: Ах-Ах!!! После этого рассказа мы иногда обзывали Лялю Махмухом.Помню, как гудела Москва, когда в 1983 году вдруг исчез журналист Олег Битов. Во время кинофестиваля в Венеции он попросил политического убежища в Англии. Затем на Западе выступил с критикой советского строя, а после года пребывания в Лондоне появился в Москве с утверждениями, что был похищен в Италии английской разведкой. Позже Битов в "Литературной газете" активно строчил антизападные статьи. Новость об исчезновении этого журналиста тогда занимала многих – все высказывали самые разные предположения. Когда Ляля Махлах вошла утром в редакцию, мы все как раз очень громко обсуждали эту тему. Кто-то, ссылаясь на порядочность его брата, утверждал, что здесь не все так просто, как кажется с первого взгляда… Что он не по заданию КГБ действует и т. д. Ляля переступила порог, обвела нас глазами и коротко спросила:

– Это вы про Битова что ли?

– Ну, да, вы слышали, как он…?

Шестидесятилетняя Ляля брякнула сумкой об стол и коротко и озорно закончила наши споры о том, кем в действительности являлся Олег Битов:

– Эх! Герцен-бля!!!

Ляля обожала своего мужа Михаила Львовского. Она служила ему верой и правдой. Миша был для нее всем – в том числе и маленьким ребенком, поскольку своих детей у Ляли не было. Вся бытовая часть их жизни лежала на Ляле, и она без боя свои обязанности ни за что бы не отдала даже ему. Миша жил так, что он даже точно не знал, с каким количеством ложек сахара он привык пить чай:

– Ляля, – обращался он к жене, оказавшись в гостях, – ты не знаешь, сколько ты мне ложек в такую чашку кладешь?

Миша всегда обсуждал с Лялей все свои творческие замыслы. Обычно это происходило на кухне их маленькой квартирки в писательских домах возле метро Аэропорт. Миша курил как паровоз. Ляля сидела напротив, как локатор, улавливая любое движение Мишиной мысли. Вообще-то Лялю всегда приходилось слегка сдерживать, потому что слишком буйная фантазия могла унести ее в космические дали. Миша дымил ей прямо в лицо и увлеченно что-то рассказывал. Ляля периодически помахивала маленькой ладошкой у себя перед носом, разгоняя дым. Вдруг оборвав себя на полуслове, Миша строго сказал:

– Ляля, не делай вот так, – и передразнил ее помахивания, – ты мне мешаешь!

Тут же они взглянули друг на друга и покатились от смеха.

В другой раз Ляля совмещала приятное с полезным. Она внимательно слушала Мишу и готовила куриный суп. Разрезая курицу, она умудрилась сильно пропороть костью руку. Кровь лилась рекой, она побежала в травмпункт, где ей наложили швы и забинтовали руку. Ляля вернулась в исходную позицию, и, поняв, что любимый Миша может завтра остаться без супа, решила на скорую руку приготовить бульон. Для этого требовалось почистить морковку. Доверить Мише столь важное дело Ляля не смогла. Она зажала в локте морковку, а второй рукой стала чистить ее. Миша прервал свой рассказ, долго и внимательно наблюдал за ней, а потом с уважением заметил:

– Эка, Ляля, ты ловко придумала!

Ляля рассказывала, а мы все редакцией хохотали над ее рассказами…

Часто вспоминали байки местного значения. Рассказывали, как кто-то из редакторов влетел к заму главного редактора Камиру со срочной версткой, которую надо было с вечерним курьером в типографию отсылать, и с порога закричал: «Борис Исакыч, голубчик, миленький, взгляните одним глазком и подпишите быстренько».

А у Бориса Исааковича Камира был всего один глаз, на втором, или, вернее, на его месте, красовалась, как у адмирала Нельсона, черная повязка.

– Именно так мне всегда и приходится делать, – с достоинством ответил Камир.

Как-то в разговоре с одним из авторов, который с трудом передвигался на костылях, редактор попросил ознакомиться с рецензиями и как можно быстрее внести правку в рукопись в соответствии с требованиями рецензента. И вдруг некстати добавил:

– Василий Захарыч, только, пожалуйста, быстренько, не тяните – одна нога здесь, другая там.

– Это я запросто, – рассмеявшись, отреагировал Василий Захарыч.

Смеялись над необразованностью одной заведующей редакцией, которая в основном занималась общественной деятельностью, долгие годы была освобожденным председателем месткома. У нее были две коронные фразы в разговоре с авторами. «Это вне литературы!» – произносилось пафосно, с выражением брезгливости в случае отказа автору. «Здесь надо шире и глубже» – говорилось проникновенно, если кто-то из редакторов уже рекомендовал ей вставить рукопись в перспективный план.

Посмеивались над старенькойКлавдией Алексеевной Черненко. Рассказывали, что когда-то давно, когда ее вдруг из корректоров сразу перевели за какие-то необыкновенные заслуги в заведующие редакцией классической литературы, она заявила «Ну, вот, наконец-то. Теперь хоть классику почитаю».

В редакции литературы среднего и старшего возраста, которой заведовала С.Н. Боярская, всякие объяснения с ней редакторы называли одним словом – «Отбояриться». А в нашей редакции после совещания в пятницу мы заявляли Майе Брусиловской, что уже пора заканчивать, все уже «наМАЙЯлись». Потом, как ошпаренные, неслись в производственный отдел, чтобы узнать о состоянии рукописей, за которые нам влетело от Майечки. Производственники смеялись над нами: «Спасайся, кто может – начался «Брусиловский прорыв!»

 

ХХХХХ

Москва тогда была моим, таким маленьким городом со знакомыми переулками, с привычным акающим московским говорком на улицах. Все было так близко – просто на расстоянии вытянутой руки. И многие очень значительные имена присутствовали в моей повседневной жизни, потому что, усаживаясь за наш круглый стол в редакции и попивая чай, я слушала рассказы моих «теток», как я их тогда в молодости называла. А тетки были потрясающие, все как на подбор – умные, знающие, талантливые… И с очень сложными характерами. Языки у всех были как бритвы, реакция всегда на все следовала молниеносная.

Все эти люди незримо присутствовали в редакции, были на расстоянии вытянутой руки. И за столом лились рассказы о друзьях – не о Елене Ржевской, а о Ленке, не о Давиде Самойлове, а о Дезике, не о Зиновии Гердте, а о Зяме и т. д.

Любимцем был не известный всем Кир Булычев, он же крупный востоковед Игорь Всеволодович Можейко, а просто Игорь, с которым мы хихикали, покуривая на лестничной клетке.

– А давай пообедаем в ЦДЛ? – Предложил он мне как-то.

– Да ты, что, Игорь, я же не по этой части, – искренне изумилась я его приглашению.

– Так ведь и я тоже не по этой части. А поговорить?

Так и не поговорили толком, только стихи у меня с его посвящением остались, где он хохмит про эту самую часть.

Все было так близко, все эти люди ежедневно наполняли мою жизнь, и казалось, что так будет вечно, они всегда будут меня окружать. И даже не представляла себе, что они как-то сразу вдруг исчезнут, канут в забвение, умрут, уедут, пропадут…

Я встретила Игоря только через десять лет после того, как ушла из Детгиза. Тогда, после возвращения из Германии, я работала в крупном коммерческом издательстве. Там весь состав редакторов – литературных, художественных и технических – был рассажен в огромном зале, где за столами сидели по три человека, этакие длинные парты, расположенные друг за другом. Очень напоминало полицейский участок в каком-нибудь штате Техас. Автор физически не мог приблизиться к редактору, он мог явиться только за тем, чтобы передать ему подписанный договор. О каком-то общении просто не могло и речи идти. Подойти к человеку, сидящему не у прохода, было невозможно, а переговариваться через две сидящие рядом головы, глупо. В этом страшном гуле, где одновременно работали почти 80 сотрудников, я заметила у дверей какую-то мужскую фигуру, которая, по моим подсчетам, околачивалась уже больше получаса, то появляясь, то снова скрываясь за стоящим у двери шкафом. Когда человек, переминаясь, вновь показался в этом нашем жутко жарком и душном помещении, я, освободившись на секунду и нацепив другие очки, вдруг увидела, что это никто иной, как Кир Булычев.

– Игорь!!! – На весь зал заорала я и бросилась к нему. – Что ты здесь делаешь?

– Договор принес подписанный. Жду заведующую детской редакцией. Говорят, она обедает.

– Иди, садись немедленно. Давай на мое место. Я пойду искать эту заведующую.

Я побежала разыскивать молоденькую заведующую редакцией детской литературы, она считалась особенно ценным сотрудником, потому что мастерски справлялась с огромными Excel-евскими таблицами, отражающими прохождение рукописи на всех этапах подготовки книги в производство. Кажется, других достоинств у нее не было. Или я просто не разглядела? Она, не торопясь, возвращалась с обеденного перерыва и очень удивилась моему беспокойству:

– Ну, и подождет, ничего страшного, сейчас подпишет договор и поедет домой, – спокойно отреагировала она.

Я даже не могла пригласить Игоря выпить чашку чая, это негде было сделать. Но мы с Игорем просто вцепились друг в друга тут же в проходе между столами, мешая работе остальных сотрудников, рассказывая об общих знакомых, пытаясь узнать какие-то новости. Глаза у Игоря лучились как всегда. У немцев есть такое понятие «Strahlung», что дословно переводится как «излучение». Оно заменяет часто такие слова как шарм, обаяние, привлекательность. Имеется в виду, что человек словно излучает свет. Вот такое излучение всегда исходило от Кира Булычева.

– Представляешь, а Н-ва еще до сих пор жива, – сообщила я ему тогда радостно об одной очень старой сотруднице Детгиза.

– Представляешь, и я тоже! – рассмеялся Игорь.

А через месяц я пошла на его похороны…

 

ХХХХХ

 

Двадцать лет почти каждый день я бежала на работу к девяти часам утра, штурмуя переполненные автобусы и вагоны метро. Рядом со мной ехали миллионы таких же невыспавшихся, с серыми лицами, раздраженных бесконечной толчеей большого города, москвичей. Помню эти серые будни – издерганные, находящиеся в постоянном стрессе люди, выходя из коммунальной квартиры, давились в общественном транспорте, где хамское поведение земляков порой определяло настроение на весь рабочий день. Прибегали на работу злыми, раздраженными, где начиналась «вторая смена» их коммунального бытия. А после работы или в обеденный перерыв надо было спешить «на промысел», толкаться в очередях за нехитрой снедью – магазины пустовали, а семьи надо было чем-то кормить.

Я влетала в редакцию, которая без всякого преувеличения была для меня по-настоящему вторым домом, потому что там меня окружали очень близкие люди. Мы ссорились, мирились, дружили «против кого-то» и «за кого-то», что-то бесконечно делили, за что-то воевали, кого-то ненавидели, кого-то презирали, на кого-то смотрели с обожанием. Но все-таки мы почти все были «из одного профсоюза». Иногда даже приходили на работу в одинаковых платьишках или кофточках и тогда, тушуясь и смущаясь, – Советская власть не баловала нас изобилием товаров – говорили: «Ну, вот, мы с тобой словно из богатого детдома». Мы выбегали из своих убогих коммуналок, уже наведя «боевой раскрас» дешевой косметикой, натянув фирменные джинсы по спекулянтской цене, равной нашим тогдашним двум-трем зарплатам, нацепив одну из двух имеющихся водолазок (самый писк – черного цвета, конечно), повесив скромный кулончик на серебряной цепочке на шею – и королевами вышагивали по городу. Во всяком случае, в творческой среде у молодых девчонок «дресс-код» в те годы был примерно такой. Наверно, половину своей жизни я провела в коммуналках, да и почти все мои коллеги тоже. Мы постоянно баловали друг друга забавными байками о странностях своих соседей. Много смеялись над ними, но прекрасно понимали, насколько тяжело было на самом деле ежедневное проживание с совершенно чуждыми по духу, образу жизни, мировоззрению людьми.

И я ни в коем случае не хочу сказать, что, несмотря на тяготы тогдашней жизни, люди были другими, более открытыми, добрыми и пр. Вовсе нет. Если обратиться к мировой литературе, то из каждого столетия слышны вопли: «Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя…» На самом деле, если заглянуть в историю, то этот баланс между умными и глупыми, между порядочными и непорядочными людьми, похоже, даже в процентном отношении сохраняется. И во все времена живут подонки, безмозглые тупицы, а рядом с ними сосуществуют светлые, одаренные люди. Просто они всегда менее заметны.

Я вспоминала тех людей, с которыми работала много лет вместе. Но мне удалось поведать лишь о малой толике и показать лишь самую верхушку того айсберга, которым Детгиз был для моих современников, совершенно не рассказав о многих творческих личностях, которые создавали чудесные детские книги, об их профессионализме и знаниях. Я почти не упомянула о людях, которые служили детской литературе всю свою жизнь – Г. Н. Пешеходовой, А. А. Виноградове, семейной паре детгизовских ветеранов Прусакове и Нижней, С. Н. Шахвердовой, И. В. Похвалинской, В. Я Меерзоне, О.К. Корф, И. Ф. Скороходовой, Л. Я. Либет, К. Д. Ароне, Г. В. Быстровой, Г. В. Стан, Л. И. Касюге, М. С. Брусиловской и многих других. Но они – герои моей другой книги.

Детгиз всегда отличался тем, что работали в нем в большинстве своем очень интересные личности. И не возрастная сварливость сейчас во мне говорит, когда я утверждаю, что масштабность многих фигур была несравнимой с сегодняшними претендентами на звание сиюминутных «властителей дум» и разных «звезд» одноразового пользования. В повальном устремлении к гламурной жизни, сместились какие-то ориентиры в нашей жизни. Красоту заменила красивость, вместо остроумия – все больше острословие, добро подменяют благотворительностью и т. д. Как часто сейчас вспоминаются строки Давида Самойлова: «Вот и все. Смежили очи гении.И когда померкли небеса,Словно в опустевшем помещенииСтали слышны наши голоса. Тянем, тянем слово залежалое,Говорим и вяло и темно.Как нас чествуют и как нас жалуют!Нету их. И все разрешено». Во все времена есть и таланты, и бездари, и умники и неучи. Но если мне не изменяет память, как-то раньше неучей, бездарей и дураков никто не возводил в ранг гениев. Даже получая государственные награды и признание партии и правительства, они все равно в общественном мнении занимали свою низшую экологическую нишу. Но сегодня опять что-то хочется повторить Самойлова: «Вот и все. Смежили очи гении… Нету их. И все разрешено».

Я пишу, и мне все время кажется, что это уже никому не интересно, что сегодня, когда издательское дело очень часто находится в руках неофитов, мои воспоминания совершенно никому не нужны. Ведь сказал же мне один из владельцев крупного издательства: «О чем вы? Я таких редакторов могу купить вагон и маленькую тележку! «Издали? Продали!» – вот формула, по которой надо сейчас жить, а не разговоры с авторами разговаривать!»