ДОРОГА НА ФРОНТ 6 страница

Коляша вспомнил, что Жору-моряка и Гришу из Грицева непременно приступ

свалит от возбуждения, ринулся в казарму - помогать болезным. Только он

справился с этой задачей, как его тут же арестовали и увели в помещение

гауптвахты. Оказалось, не один старшина Худоборов запаниковал. Всё полковое

начальство испугалось и за трусость свою, малодушие искало, кого наказать.

Постовой Хахалин без надобности израсходовал боезапас, к тому же пьян был.

Вот и понёс заслуженное наказание.

- Да я от радости, от радости!..- пытался внушить старшине и его

сподручным Коляша, но Худоборов, разбивший голову, изрезавшийся о стёкла,

перевязанный, йодом расписанный, как индеец из джунглей, рвал и метал,

грозился ещё и под суд отдать разгильдяя.

Просторная гауптвахта, расположенная в подвале штабной казармы,

оказалась пуста. Коляша забрался на нары, уткнулся в угол и долго плакал,

вымывая слезами все обиды, какие получил он в родном отечестве за войну, всю

свою незадачливую судьбу оплакивая.

К нему, такому аховому преступнику, в суматохе не приставили даже

охрану. Худоборов просто закрыл его на амбарный замок и ушёл. Ни воды, ни

хлеба, ни завтрака, ни обеда арестованному не несли. В послеобеденное уже

время раздался в подвальном коридоре шум, гам, звон железа - это напившийся

в честь победы Жорка-моряк вспомнил о Коляше Хахалине, сбил кирпичом замок и

ворвался на гауптвахту с компашкой, принеся с собой выпивки и закуски.

Конвойный полк кишмя кишел доносчиками, предателями, подлецами, и

кто-то из них донёс старшине Худоборову о том, что творится на гауптвахте.

Старшина с криками и угрозами ворвался в подвал. Жорка-моряк сгрёб его за

грудки, придавил к стене и велел всем выйти вон. Когда веселящаяся публика

покинула помещение гауптвахты, Жора-моряк бросил тщедушное тело начальника

на доски нар. "Только пикни у меня!" - погрозил он старшине пальцем и закрыл

гауптвахту его же замком.

Город взбудоражило. Гремела всюду музыка, везде плясали, с кем-то

обнимались, пели, прыгали, смеялись, ликовали военные. Жорка-моряк деваху у

переселенцев подцепил. Коляша Хахалин свою содетдомовку встретил. В таком-то

содоме взял и встретил. Совсем нечаянно. И кого встретил-то? Туську

Тараканову! И где? В Ровно. На другом, можно сказать, конце земли, точнее -

полушария. Значит, он воды захотел, газировки. Пристроился в очередь к

голубой тележке с бачком и колбами. В одной колбе красный сироп, в другой

жёлтый, яблочный. Объектом этим управляла уже тучная женщина, может, деваха.

Чёрные жёсткие волосья у неё в разные стороны торчали, нос такой

симпатичный, будто у игрушечного поросёнка, с пятачком, и дырки кругленькие

в носу. Ну вот хоть расстреляй Коляшу - мерещится что-то знакомое ему в

продавщице газировки, и всё тут. Наливает продавщица в стакан газировки и

говорит усмешливо:

- Ну, чего солдатик уставился? Своих не узнаёшь? - и тут же мокрый

стакан уронила: - О-ой, Коляша! О-о-ой!..- и рухнула на своего содетдомовца

большим, мокрым фартуком прикрытым телом.

Торговлю Туська прекратила, тележку куда-то свезла и всю компанию

Коляшиных друзей увела с собой.

Жила Туська с мужем и полуторагодовалым парнем Мишкой в одном из тех

самых окраинных домов, из которых были выселены и увезены на Урал, в

Казахстан и в Сибирь их хозяева. Муж Туськи, мертвецки пьяный, спал в старой

гимнастёрке с медалями и орденом на кровати. Одеяло, брошенное сверху, круто

опадало на храпящем обрубке.

- Спит красавец мой,- вздохнула Туська,- и горя не ведает. Без ног он у

меня, в госпитале сошлись. Там и сына сотворили. Я при госпитале по

мобилизации прачкой работала. Пришла пора рожать ехать, а куда? Тут

агитировать начали - осваивать новые районы. А они, новые-то, старее старых

оказались...

Туська позвала за собой Коляшу на двор и там, собирая картошку,

рассыпанную по полу сарая, где ещё остались три курицы да петух - остальную

всю живность переселенцы приели,- Туська указала на сложенный, точнее, в

угол сарая сбросанный хворост из сада, сказала, чтоб Коляша набрал дров,

продолжая повествование о своей тревожной и невесёлой жизни. Муж её, Гурьян

Феодосьевич, из хорошей в общем-то, крепкой семьи, но семья та рассеялась,

деревня под Брянском сгорела вся, и они вот клюнули на подачку, как и другие

русские люди, кто от бызысходности, кто от жажды пожить на дармовщинку.

Гурьян спервоначалу сапожничал, но чужая сторона, да и изба чужая не греют,

и он принялся греться зельем. Приехали осенью - фруктами земля завалена,

зерно в амбарах, добро в кладовках, овощи в подвалах - всё для жизни трудом

добыто, на зимовку приготовлено. Первое, с чего начали переселенцы жить,- с

самогонки, с закладки фруктов на вино из падалицы. Гурьян совсем

разбаловался, работать перестал, зачастили к нему деляги из доблестного

конвойного полка, тащат манатки, золотишко, серебряную утварь - выселяли они

раньше деревнями, теперь целые районы гонят. Грузят да увозят. Прежде давали

людям собраться, хоть чего-то необходимое взять с собой. Ныне дают час на

сборы и, как скот, табуном на станцию. Но многие мужики разбежались по

лесам, нападают на военных, вырезают переселенцев. И Гурьяну уже записка

была: коли не уедет, зарежут его вместе со всей семьёй.

- А я вдругорядь беременна, а первенец ещё мал, муженёк

запивается-заливается, местные на нас волками смотрят. И правильно. Чего

явились-то? Чего на чужое добро обзарились?

Уже и дров набрали, и Туська в дырявый детский горшок яиц насобирала.

Помогавшая по дому украинка Гапка с цыганскими ухватками кликала Туську.

- Да сейчас я, сейчас. Дай поговорить с человеком! - досадливо

отмахивалась Туська и, отведя глаза, молвила самое главное: чтобы Коляша при

первой же возможности рвал из своей части, пока его не повязали по рукам и

ногам, пока в конвое не побывал.- Они ведь, ваши-то вояки, чего не доберут в

деревне, у селян, после отрядами вооружёнными туда ездят и тащат добро

всякое, конвойные же в дороге гонимых людей шерудят, последнее у них

отнимают. Тут настоящая война идёт, клеймят Бендеру и его сподвижников, но

сами же зло здесь породили, в страхе живут, и мы тут страху набрались.

Уезжай, убегай, Коляша, уезжай как можно живее, пока в конвой не назначили,

не испоганился пока... Да иду я, иду! Они ведь,- уже на ходу закончила

торопливо Туська,- если в пути не будешь по-ихнему поступать - в пай не

войдёшь, под колёса поезда бросят.

Крепко солдатики посидели в гостях. Муж Туськи, Гурьян Феодосьевич,

готовясь к будущей мирной жизни, на баяне играть обучился - оказывается,

специальный кружок для инвалидов при госпитале существовал, вот как родина о

своих болезных сыновьях заботилась: музыке обучала, к хлебному месту

определила.

Ах, как они пели под баян, как пели! И плясали!.. Туська, платочком

махая, в отчаянии била дробь, ободряя мужа, выкрикивала в госпитале

выученное: "Ох, мать, моя мать, разреши Гурьяну дать. Гурьян безногий

человек и не видал её вове-ек!"

Где та мать Туськина? В какой мерзлоте покоится? Туська и не помнила

её. Она детдом помнила, помнила, как Коляша сказки сказывал и, лепясь

мокрыми губами в его лицо, брызгала слезами:

- Братик ты мой, братик! Коляша ты мой, Коляша! Куда ты задевался?

Везде тебя искала. Тебя искала, Гурьяна нашла... "Эх ты, Гурьян! Гу-у-ляй,

Гурьян, да ложись в бурьян, как домой придёшь, в бурьяне меня найдёшь!"

Брошу я его, брошу, окаянного. Не хватат моего сердца всех-то жалеть, не

хвата-а-ат.

Проснулся Коляша Хахалин за печкой, на тёплой лежанке, в обнимку с той

самой молодухой Гапкой. Она насадила ему синяков на шею страстными

поцелуями, губы искусала так, что скрыть улики не удалось, и его за

самоволку, за моральное разложение снова отправили на губу. Знакомая со

многими солдатами конвойного полка, дважды туда проникала Гапка, приносила

сала, картошек и цибули, сулилась как-нибудь и самогону принести, подпоить

постового и добровольно остаться на губе.

Но однажды четырём разгильдяям, прозябающим на гауптвахте, возвратили

пояса, обмотки, выдали оружие и под командой капитана Ермолаева, имеющего

два ряда орденов и много дыр на теле, добивающего срок до демобилизации,

отправили за картошкой в село, дорогу в которое капитан знал, потому как

состоял при отделе снабжения полка, и полк тот съедал за сутки не менее

кузова картошки, много пшена, кукурузы, комбижиру и всякого прочего добра.

Словом, как выразился капитан Ермолаев, явно недолюбливающий полк и его

обитателей,- жрут, срут, крохоборничают. Он внимательнейшим образом оглядел

вверенную ему четвёрку, убедился, что все они бывшие фронтовики.

- По коням, орлы! - сказал и полез в кабину, добавив, что могут их и

обстрелять в пути, так что лучше лечь в кузове на солому, башки не

высовывать, на двор не проситься - остановки нежелательны.

Шофёр машины, расплывшийся от харча, явно не казённого, ныл:

- Опять я! Опять я! Некого акромя меня нарядить, некого? В этаку даль,

на вечер глядя... Район-от самый опасный...

Капитан рыкнул на шофёра, лязгнул дверцей, и скоро они уже пылили по

украинским просторам, меж осенью полуубранных, потемневших полей пшеницы и

рассыпанного, что горелый лес, будыльями торчащего, накрест палого

подсолнуха. Кукурузные поля, обнажив гниющие початки, шелестя, сорили

драными лохмотами. Птицы всякой тут паслось - тучи, иные вороны так

обожрались, что и взлететь не могли, лишь отбегали с дороги, махая крыльями.

Приказом капитана - лежать и не дрыгаться - солдаты, недавние

фронтовики, пренебрегли - экие страхи после фронта-то! Обстреляют! Ну и они

в ответ дунут из автоматов, новеньких, свежесмазанных, с полными дисками. Да

ещё у ханыги того - шофёра - "дегтярь" есть в запасе. Попробуй, тронь.

Название села, в которое они устремлялись, врубилось в памяти навсегда

- Подкобылинцы. Село стояло хорошо, лицом к полям, дворовыми постройками к

лесу. По селу, разделяя его на две части, текла, перехваченная плотинкой,

лесная степенная речка, вычёсывая зубцами каменьев из леса к домам и в поля

спутанные кустарники, порскнувшие серьгами, и крылато раскрывающееся листвой

чернолесье, вербач, краснотал. Плакучие ивы, там и сям нежно засветившиеся,

мочили гибкие космы в прудках, гоготала многоголосо плавучая птица,

насорившая всюду столь много белого пера, что туманцем зелени покрытые

берега прудков, узко от них поднимающиеся переулки, были словно бы

припорошены снегом.

Дома под черепицей и "пид бляхой", строенные основательно, сплошь почти

на каменном фундаменте, окружали собою упористо стоящую церковь и кирпичный

многоэтажный дом, должно быть школу. Дворовые постройки - из толстых, во всю

длину рубленных брёвен, крытые то тростником, то соломою, круто взмывали в

небо. Сами дворы вымощены плахой или каменными плитами, не огороженные сады,

сомкнувшиеся меж собой, подступали к хорошо сохранённому сосновому бору с

подбоем ельника, местами, как бы нечаянно, яблоньки забредали в него и

зацветали в затени припоздало, торопясь, однако, союзно с родным садом

покрасоваться, опасть цветом и успокоиться завязью плодов.

Коляша ещё и ещё плевался, вспоминая самую брехливую на всём свете

пропаганду о том, как в нищете погибали, обобранные панами, никем не

призретые украинцы и белорусы. Больше всего, помнится, поразила детдомовских

ребят спичка, которую угнетённые, ограбленные народы вынуждены раскалывать

на четыре части, чтобы хоть как-то разводить и поддерживать огонь в печах.

Ребята пробовали раскалывать спички на четыре части, но даже английские

спички кололись всего лишь на две части, советские же, из города Кирова,

вовсе ломались. Бедные, бедные народы западных областей Украины. Как же вы

ликовали, шапки мохнатые в воздух подбрасывали, когда вас освободили и

подсоединили к сияющей от счастья советской стране, где чёрная тарелка на

промёрзлой детдомовской стене, над всеми переселенческими бараками каждое

утро задорными голосами извещала: "На свете есть страна такая, где нет ни

рабства, ни оков, над ней, весь мир лучами озаряя, горит звезда

большевиков".

Первые колебания в сердце Коляши произошли, как только углубился он с

войском на Украину, в земли её, воистину тучные и родовитые. На Сумщине в

белёных хатах земляной пол, скамья, прилепленная к стене, голый стол,

скриня, стало быть, ящик пузатый, иконка или портрет вождя в переднем углу,

увенчанный холщовым, древним рушничком, и непременная всюду медная кварта -

половина медной артиллерийской гильзы с запаянной дыркой пистона на дне и с

припаянной железной ручкой, часто из чёрной проволоки. За хатой захудалый

садочек, кем-то обглоданный, два-три глиняных глечика на сгнивших палках

тына да кринка с отбитым краем. И забитость, страшная забитость нуждой и

страхом униженных людей, чисто и виновато улыбающихся. Двести - триста

километров прошли - всё то же, всё то же. Покраше и побогаче сделалось в

гоголевских местах - Опишне, Катильве, Миргороде, затем снова бедная

опрятность и приниженность. Но местами и опрятность уступала заброшенности,

сиротству, какому-то беспросветному опущению земли и душ человеческих -

махнули рукой на себя украинцы, грабленные и битые советами, окончательно

ограбленные и почти добитые оккупантами.

Но ближе к границе пошли земли ухоженней, люди и селяне бодрей, вдоль

старой границы и богатенькие даже. "Агитпункт!" - вспомнил анекдот Коляша.

Это значит, когда Иван - ударник труда на небо попал, ему за одними воротами

показали накрытые столы, с вином, с закусью, пляшущих голых девок,

изнемогающих в истоме, музыка, цветы. У других же ворот сплошь часовые да во

всю стену надпись: "Предъяви документы!" Дурак, что ли, Иван-то, не видит,

что ли, где лучше. Выбрал, конечно, то помещение, то место, где бабы и вино.

Но только вошёл туда - его цап-царап и под тёмные своды уволокли да голым-то

задом на раскалённую сковороду. Иван орёт: "И здесь об...ка!" А ему вежливо:

"То был агитпункт".

В Подкобылинцы они въехали ещё засветло и устремились к правлению

колхоза, но в глухом переулке, высоко выложенном обомшелым каменьем и

поверху поросшем терновником, стояла женщина, раскинув руки. Машина

остановилась. Женщина бросилась к капитану, панически выдыхивая:

- Уезжайте! Немедленно уезжайте! Там,- показывала она за село, в сады,-

там живьём сожгли подполковника с сержантом. Самостийщики напились и спят,

но вечером пойдут по селу - резать и убивать активистов. Я ухожу, сейчас же

ухожу. Я учительница здешняя,- догадалась она пояснить на ходу.-

Подполковник ездил ко мне, мы собирались пожениться... Может, вы их

похороните, а?..

Женщина выглядела полубезумной, старой, может, из-за чёрной шали,

накинутой на голову, на самом же деле ей было чуть за двадцать, но яркая,

вроде бы чужая седина прочеркнула надо лбом её каштановые волосы. Приказав

шофёру тихо и медленно следовать за ним, капитан Ермолаев с пистолетом в

руке шёл за учительницей. Она, словно бы по горячему-горячему ступая, мелко

перебирала ногами: "Скорее! Скорее!"

- Перебьют же нас, перебью-у-ут! - скулил шофёр, высунувшись из

кабины.- Уезжать надо, уезжа-а-ать!..

Подполковника и его ординарца прихватили проволокой к бамперу

"виллиса", выпустили из бака бензин и бросили спичку. Под осевшей на диски

машиной ещё курилась земля, обгорелые до головешек, скрюченные огнём, люди

скалились белыми зубами в какой-то дурашливой и одновременно сатанинской

усмешке.

Головешки-людей забросили в кузов и по дороге, идущей вдоль леса,

рванули из села Подкобылинцы. Не попадись на их пути ещё одна вскипевшая

речка, так бы под укрытием леса и ушли или дождались ночи.

Но пришлось искать мостик. Как только из полей и кустарников машина

выскочила на бугорок, к виднеющемуся в ложбине мостику, сложенному из

разъезженных, щепьём сорящих бревёшек, от полуразваленной среди поля скирды

соломы ударил пулемёт.

Солдаты сыпанулись из кузова. Капитан Ермолаев с шофёром залегли по

другую сторону машины, за колесо. Пулемёт больше не стрелял. Солдаты

пояснили: бендеровец боится, дымок из пулемёта виден, да и скирда заметна -

теперь он будет ждать, когда из села к нему на подмогу приедут или прибегут

браты.

- Счас, ребята, главное в ложбинку, к мостику спуститься, главное,

машину не дать поджечь, там мы этого стрелка заткнём, за-аткне-о-о-ом...-

спокойно, деловито сказал капитан: - По местам! Оружие к бою.

Но как только солдаты высунулись, от скирды снова ударил пулемёт. На

этот раз угодил по кузову машины, вышиб щепки.

- Нич-чего-о, орлы, ничего-о, бывало хужее. А ну-ка, ты, герой, пулемёт

из кабины сюда, ко мне.

И тут обнаружилось, что шофёр, герой этот из конвойного полка,

пребывает в невменяемом состоянии. Он рыл ногтями землю за колесом машины,

вышлепывая мокрыми, грязными губами: "С-споди сусе, с-споди сусе!.."

Капитан Ермолаев глубоко втянул ноздрями воздух и потрясённо произнёс:

- Да он же обосрался! - словно не веря себе, ещё раз втянул воздух и

совсем сраженно молвил.- В самом деле! А-ах, ты, с-сука! Ах ты, тыловая

крыса! - взревел капитан Ермолаев и принялся долбить пистолетом паникёра по

башке, и забил бы он его до смерти, солдаты не дали.- Счас же, счас же в

кабину, гад! Счас же!

Шофёр не понимал командира, смотрел глазами, какие бывают при

столбняке, не слышал, не вопринимал слов, кровь текла по лбу, по вискам

шофёра, но он ни боли, ни крови не чуял.

- Р-ребя-а-ата! - простонал капитан,- мы же пропадём, если машину в

ложок не спустим. Пропаде-о-ом! Я тя, мразь, добью!..

- Капитан, капитан! - очурал капитана Коляша Хахалин, перехватывая руку

с пистолетом.- Давайте я попробую.

- Ты, ты можешь?! - воззрился на него капитан Ермолаев.- Ты, ты...- он

не мог ни чувств своих, ни мыслей выразить, да и соображал от испепеляющего

его гнева худо.

- Тело довезу, за душу не ручаюсь.

Коляша приказал сотоварищам двигаться за укрытием машины, сам же

ползком забрался в кабину, лёжа на спине, снял с крючка и выбросил воякам

пулемёт, сказав, что, когда "схватит мотор", шуранули чтоб очередью в

скирду.

- Я сам! Я сам! Я был пулемётчиком,- торопливо откликнулся капитан.

Мотор, как в Бердичеве, на кожкомбинате. завёлся от стартёра с первого

же прикосновения. Коляша отжал педаль сцепления и попробовал включить

скорость. И, слава Богу, сразу же попал в канавку второй скорости и

деликатнейше, осторожней осторожного, чтоб не заглохло, начал опускать

педаль и со счастьем в сердце, какого не знавать ему больше, почувствовал,

что машина сдвинулась с места, набирая разбег, пошла под уклон. Мостик был

горбат, Коляша, боясь промазать, вырулил машину на середину его. На мостике

машина заглохла, укрощенно сползла назад и замерла.

Капитан, волоча в одной руке сочащийся дымом из рожка пулемёт, другой

волок и пинал извоженного в крови и в грязи шофёра.

- Всё, что я мог, совершил. В гору мне уже не выехать,- сказал Коляша,-

класс не тот. Дальше ехать ему,- кивнул он на шофёра,- распоряжайся,

командир.

- Прежде всего надо заняться пулемётом. Я не подавил его. Он нас отсюда

не выпустит. Что "дегтярь" против фрицевского эмка? Там пятьсот патронов,

тут сорок восемь. Значит, так, солдат. Николаем, вроде бы, тебя зовут? Ты

эту падлу перевяжи и вели ему из штанов вытряхнуть. Ты, солдат, умеешь

управляться с этой штукой? - тряхнул он "Дегтярёвым".- Значит, на высотку с

пулемётом и диском, с последним диском. О-о, мордовороты! О-о, твари! Как

они в тылу-то разбаловались - два диска к пулемёту. Пали экономно. Отвлекай.

Мы вдвоём в обход. Судя по стрельбе, в скирде сидит зелёный или пьяный

самостийщик, помощь к нему не торопится...

Вояка в скирде и в самом деле оказался неопытным.

- Совсем парнишка,- мрачно буркнул возвратившийся капитан, забрасывая в

кузов машины немецкий пулемёт.- Отцы - тоже молодцы: напились и по хохлушкам

разбрелись, мокрогубого хлюпика в дозор...

Машина не заводилась. Капитан Ермолаев сказал шофёру, что добьёт его,

бздуна, приставил пистолет к замотанной белой тряпкой голове шофёра. Машина

тут же завелась.

В связи с этим Коляша вспомнил, что во время боевых действий в их

бригаде не было случая, чтоб мотор у кого забарахлил, зажигание прерывалось,

горючее засорялось,- как швейцарские часы, работали не только иностранные,

но и отечественные машины, ко многим "ЗИСам" и "газушкам" шофёра своими

силами прикрепили вторую ось, аккумуляторы где-то усиленные добывали и

подсоединяли, чтоб отечественная машина заводилась, как иностранная, и не

отставала от колонны, особенно в период драпа. Случалось выдёргивать орудия

из-под огня, шпарить во всю мощь под бомбёжками и при безвыходном положении

врубать свет во все фары, случалось, и стреляли немцы по свету-то, разбивали

фары, подбивали и зажигали машины, убивали водителей. Война. Тут уж кто

кого. И всегда со смехом, качая головой: "Во, дураки были!" - вспоминала

шоферня, как ехала, трюхала бригада, да и вся дивизия из Калуги на Оку. Про

лихого водителя Коляшу Хахалина сочинены были целые былины и легенды, так

что, когда случалось герою слышать всю быль и небыль о себе, он, и сам

большой вральман и выдумщик, от души смеялся вместе с народом, да ещё и

добавлял юмору в рассказ, потешая народ, пел под гармошку достопамятные

детдомовские свои сочинения: "Вот мчится тройка, оди-ин ло-о-о-ошадь, не по

дор-роге, по столбам, а колоко-о-о-ольчик оторвался - звени дуга, как хочешь

сам..."

Встали на колени вдоль бортов, взвели оружие. Капитан Ермолаев тоже

залез в кузов, положив на борт трофейный пулемёт, опустил на солому две

гранаты, добытые у скирды.

- Вонь от этой гниды невозможная! Во-о, герой! Во-о, тварь!.. Трупы

нечем прикрыть? Хоть соломой прикиньте...

Шофёр всё ещё был не в себе. Машина шла, виляя, чуть не свалилась с

мостика.

- Добью я тебя, добью засранца! - стучал пистолетом кабину капитан.

Поняв, наконец, что гибельное село Подкобылинцы сталось позади, что в

городе ему спасенье, шофёр погнал машину, не щадя ни живых, ни мёртвых.

Прошмыгнули поля, перелески, пригородные сады, в город ворвались, на всех

парах влетели в ворота конвойного полка, и машина замерла в изнеможении

среди двора. В кузове, тошновато-сладко припахивая горелым мясом,

разбросанно валялись в сбитой соломе трупы, у которых от тряски и подбросов

на ухабах да в рытвинах поотламывались чёрные руки, pаскрошились пальцы на

ногах.

- Ну, что ж,- уже спокойно, почти задумчиво произнёс капитан Ермолаев.-

пойду докладываться... Подполковник-то ведь был начальником штаба этого

достославного полка. Он и надыбал подвалы с картошкой в Подкобылинцах...

Идите в казармы. Помойтесь. Поспите, если сможете. Пока,- и каждому из

нечаянных спутников пожал руку.

Шофёр из машины не показывался.

- Застеснялся,- усмехнулся капитан Ермолаев.- Застенчивый какой!

Спустя неделю, Коляша Хахалин сыскал в офицерском общежитии капитана

Ермолаева, сказал, что рана у него сочится, попросил помочь ему уйти в

госпиталь. Капитан пообещал похлопотать за солдата, сказав, что и сам при

первом удобном случае уберётся с этого поганого места, с этой, пусть и не по

своей воле, по-чёрному развоевавшейся стороны.

Капитан не сказал солдатам, но они скоро узнали, что у начальника штаба

конвойного полка была военная жена, ребёнок, и голову он морочил учительнице

насчёт женитьбы - вот Бог его и наказал: нельзя врать и грешить в огне - за

это кара особая.

Капитан Ермолаев вошёл ли с просьбой в высокие военные органы-сферы,

само ли командование конвойного полка, надсадившись с нестроевиками,

погружаясь на дно от балласта, перегрузившего этот, совсем не плавучий,

давно подгнивший корабль, начало разгрузку, ведь полк укомплектован, жрёт

хлеб и картошку, но работать, значит, заниматься выселением

западноукраинского населения и конвоированием его в далёкие края некому.

Хитрованы из разных сворачивающихся частей и военных служб, не зная, куда

девать увечных вояк, рассовывали их по тыловым частям - до приказа о

демобилизации. Если в конвойных ротах по три видящих глаза на двоих, по

четыре действующих руки и здоровых ноги на троих и дело до припадочных дошло

- окружай этой грозной силой, выгоняй из лесов народ, воюй, погружай в

эшелоны. Доходяги-то к тому же долг свой воинский считали перед родиной

выполненным. Всячески уклоняются от поганого дела, не желают в себе

возбудить праведный гнев против самостийного отребья, норовят к

переселенцам, в окраинные посёлки смыться, пьянствуют там, в контакт с

подозрительными лицами вступают, нередко в половой. Из-за Гапки Коляшу

Хахалина разочка два уж волочили в какой-то отдел - на беседу. Намекают, да

и сам он вскорости догадался: Гапка, пролаза, оставлена для надзора за своей

хаткой и хозяйством, не исключено, что и связной является у лесных братьев -

уж больно шустрит вокруг конвойного полка, иногда и проникает в него.

Результат - двинут военную силу "на операцию", окружат село, но в нём никого

нету - ни людей, ни скота, ни живота: кем-то предупреждённые селяне уходили

в леса.

Одним словом, в конвойный полк нагрянула представительная медкомиссия и

добраковала тех вояк, которых, борясь за положительный процент

восстановления, отсылали в строй, часто и в боевые ряды. Сбыли из госпиталей

семьдесят процентов,- отчитываясь за свои гуманные, праведные дела,

похвалялись впоследствии медицинские военные воротилы,- сбыли с сочащимися,

как у Коляши Хахалина, ранами, нередко после трёх и даже четырёх ранений.

Бог трижды и четырежды пощадил человека, но передовая медицина, борющаяся за

процент, сильнее, беспощадней, неумолимей Бога.

Гришу из Грицева отправили-таки домой, немало симулянтов, как именовали

в полку нестроевиков, признали годными к конвойной, безобидно-лёгкой службе,

и этих-то, войной надшибленных вояк, оберегая свои шкуры, заправилы

конвойного полка станут бросать на самые опасные операции. Недобитые,

калеченые нестроевики погибнут уже после войны, в ковельских и других

украинских лесах, ведь до пятидесятых годов растянется здешняя, от всех

своих, братских, и чужих, не братских, народов скрываемая война. Совсем ли

она утихла - никто и по сей день сказать не может.

В результате перемен в судьбе Коляша Хахалин с Жоркой-моряком крепко

покружились по Украине, пока не попали в город Львов. Коляшу уже заносило

военным ветром во время наступления во Львов, и тогда и ныне он ему казался

холодно-плесневелым, мрачным, равнодушным городом - не то от вековой

усталости и неволи, не то от врытой окаменелой надменности. Собранный с миру

по камешку и черепичке, он был и мадьярским, и еврейским, и польским, и

украинским, ещё и чешским городом, составленным из многих стареньких, зябких

городков, невесть откуда и зачем сбежавшихся вместе, невесть какой народ и

какую нацию приютивший.

Коляша с Жоркой-моряком угодили в многолюдный загон, охваченный забором

и колючей проволокой в три ряда, с вышками по углам, на которых дежурили

самые настоящие охранники, с самым настоящим оружием, загоне было три

барака, без нар, с прорванными толевыми крышами, с пошатнувшимся в отдалении

сортиром без дверей, возле которого всё время томилась очередь, с

медпунктом, из которого было украдено всё, что можно украсть.

В медпункте, выгнав фельдшерицу, на двух топчанах спали какие-то