ЛУННЫЙ БЛИК

 

Женяра сообщила, что есть набор на сибирские новостройки и есть места

на почте нового района. Пожалуй что, пора им покидать "комнату свиданий" и

весь этот уральский рай, да и устраиваться основательно, а то в гнилой

общежитке и сами догниют.

И покатила семья Хахалиных с толпами, кучами, стадами на загадочную

сибирскую землю. И однажды, стоя у дверей вагона, Коляша объявил жене, что

проезжают они его родину, где уж нет никого и ничего - ни родных и ни

родного.

В далёком горном краю супруги Хахалины устроились в новом городке

гидростроителей работать на почту: она - оператором, он снова экспедитором.

Не сразу, но и жильё получили, и зажили той жизнью, какою жили миллионы,

сотня миллионов советских граждан, едва сводя концы с концами, из года в год

простаивая в очередях за всем, что выкидывали в магазинах для продажи.

После угарного Урала в новом таёжном городке здоровье Женяры пошло на

поправку, но пристала пора дочери Шурке поступать в институт, в

педагогический призвание её кликало, и начали они готовиться к переезду в

краевой центр. А в нём копоти, дыму и каких-то частиц и новых элементов в

смеси с радиацией ещё больше, чем на Урале. Но... как же! Как же! Дочь

мечтает стать педагогом!

Шурочка же призвание своё выявила в иных направлениях - на втором курсе

вместо науки обрела брюхо. Взявши хахаля Валеру за грудки, родители её

заставили "мастера" сделаться их зятем. И вот уже и Шурочка, и

Валера-студент, спустившийся с первобытных тувинских гор в центры, в науку,

и сынок их Игорь повисли на бедной почтовой зарплате супругов Хахалиных.

Ещё в конце пятидесятых годов инвалиду войны Хахалину вырешили участок

земли, и, если б не участок тот, не свои овощи,- подыхать бы с голоду всему

этому боевому тунеядному взводу, как называл иждивенцев и нахлебников

Николай Иванович. Участок недалеко, в пригороде, и, сначала играя в огород и

землю, супруги постепенно втянулись в это дело, вырастили полезные кусты,

деревца, построили избушку с печкой, двумя топчанами и столом меж ними, да и

привязались ко клочку земли, ими обустроенному.

Угомонился, притих, не егозился, не искал жизненных разнообразий

Николай Иванович, хотя чувствовал, что рамка той жизни, в которую он

втиснут, тесна, однако люди и к колодкам, и к кандалам привыкали. Рамка, она

только шею стесняет, голову же тревожит совсем по другой причине -

натура-дура всё ещё ехать, бежать куда-то зовёт. Николай Иванович укрощал

себя, сколько мог, но совсем уж немолодым съездил на дали дальние, в святые

места, за что и получил новую кличку - монах.

Будучи в очередной раз в госпитале, от праздности и безделья он возьми

да и напиши однажды письмо в город Ровно, Гурьяну с Туськой, безо всякой

надежды на ответ - времени-то прошло - вечность! Но как совладать с

побуждениями безродного человека - искать и найти хоть какую-то родную душу

на земле? А ответ-то, бах-трах, через месяц и пришёл. Только на конверте, на

обратном адресе, значится: Гарпина Тарасовна Гунько.

Чудеса в решете! Откликнулась Гапка, та самая, с которой у Коляши

летучий роман заводился. Она сообщала, что Гурьяна с Туськой здесь уже давно

нэмае. Гурьян ещё много рокив назад поихав на свежее вино до Кишинёва да и

потерялся. Туся ждала его, ждала и кинулась искать. И нашла - аж на острове

Валааме, куда свозили безнадёжных калек. Оттуда, с Валаама, Туська сперва

присылала письма, интересовалась хозяйством, но потом писать перестала,

по-видимому, узнала, что до своих хат начали возвращаться настоящие, по

Собиру кое-где уцелевшие хозяева.

И вот ещё годы спустя, выйдя на пенсию, покатил Николай Иванович в

Ленинград, оттуда на туристическом теплоходе правиться к Валааму. Если б кто

его спросил, зачем и почему он в такую даль едет, резонно ответить старый

солдат не сумел бы.

В пути у Николая Ивановича случилось очень загадочное, можно сказать,

символическое видение. После того, как туристы перестали бегать друг за

дружкой по палубе, на корме отгремела музыка, под которую, кто во что

горазд, прыгали, топотили, вихлялись, а которые пары в экстазе почти и

совокуплялись, и усталые, разгорячённые танцоры, готовые к ночным схваткам,

разбрелись по каютам, Николай Иванович придвинул витое кресло к носовой

загородке, наблюдал за природой и думал о жизни. На воде озера,

успокоенного, мирно дремлющего, лежало серебристое с краёв, в серёдке медно

окислившееся отражение луны. Теплоход всё норовил наехать на него,

расколоть, раскрошить, но пятно луны легко, играючи откатывалось от почти

его достигшего железного плуга, оставляя лишь призрачный, лёгкой фольгой

расстилающийся блик. Не отрываясь, смотрел и смотрел беспокойный человек на

эту затейливую игру, и то ему хотелось, прямо-таки нетерпеливо ждалось,

чтобы шумящей водой теплоход смял, порезал волшебно сияющий круг, но еше

шибчее хотелось ему, чтоб вечно так было: широкое, тихое озеро с пятнами

островов вдали, искрящихся огнями.- и там кто-то живёт! Вот так бы плыть,

плыть, заворожённому луной, утихшему в себе, все тревоги позабывшему, себе,

только себе и природе принадлежащему, доверчиво ей отдавшемуся. В книгах это

называется точным словом - блаженство!

Да разве возможно блаженство там, где есть люди, исчадья эти, советские

охламоны, везде со своими уставами, правилами, указаниями - жить, как

велено, но не так, как твоей душеньке хочется.

- Гражданин! - тронули Николая Ивановича за плечо.- Отбой был, пора в

каюту. Ночью на палубе нельзя.

- Ну почему нельзя-то, почему? Не лунатик я, вина не пил, почти не

пил,- поправился Николай Иванович.- На мачту не полезу, за борт не

выброшусь.

Он говорил и в то же время смотрел, что там и как с луной-то? И вдруг

теплоход наехал, разбил отражение небесного светила. Николай Иванович

схватил дежурного матроса за руку и потащил на корму. Разрезанная пополам,

разбитая на куски, смятая луна растерянно качалась за кормой, но, соединяясь

воедино, блики, крошки, тени, обиженно моргая, укатывались вдаль, подранком

билась повреждённая луна, укрываясь в темень берегов.

- Ты пойми, пойми, что произошло-то! Тут весь смысл нашей проклятой

жизни! Мы пришли, чтобы разрушить прекрасное. И выходит что? Ах, как бы

тебе, парень, это объяснить. Жалко, понимаешь, жалко всё, себя, тебя, людей,

это озеро...

- Ну вот, а говорите - не пьяный. Вон какую барабу несёте. Идите и

проспитесь.

Никем не понятый, Николай Иванович ушёл в четырёхместную каюту, где

попутчики его уже крепко спали и видели, поди-ка, уж четвёртый, если не

пятый, сон. В бутылке за диваном у Николая Ивановича ещё было вино

"Ркацители". Он его допил прямо из горла, упал, не сняв пиджака, лицом в

подушку и подумал, что зря он едет на Валаам, не найдёт он там среди толпы

инвалидов своей братвы, не обретёт успокоения. И жизнь он прожил зряшную,

никчёмную: ни шофёра, ни отца, ни поэта - ничего-ничего из него не

получилось. А ведь сулила же чего-то жизнь-то, манила в даль светлую, ко

дням необыкновенным и делам захватывающим звала.

Ну, а Женяра, Шурка, Игорь? Разве этого мало - вырастить, не уморить в

Стране Советов, в такое-то время дочь, а потом и внука. Это ж у нас почти

подвиг - выжить-то! Но подвиг-то, если по совести, сотворила Женяра. А

зачем? Для чего? Для кого? Шурка ушла в люди, чужой стала. Игоря, гляди, так

уж скоро в армию заберут, тоже чужим сделают.

Люди вон и на Луну слетали уж, а я всё изображаю из себя что-то,

рифмую: "клизму - коммунизму", "вперёд - зовёт"... И в литературные кружки

перестал ходить. А ведь в Перми, в заводском кружке иль при Союзе писателей,

бывало, как травану насчёт лада и склада, традиций русской литературы,

настаивая на том, что в стихах главное - идейное содержание, и коли его нет,

идейного-то содержания, то и браться за перо незачем... И соглашались -

сперва дружно, потом разрозненно, потом спорить начали, потом и насмехаться.

А сами-то, сами-то чего пишут? Какую барабу - эх, какое ловкое парень

слово-то ввернул - несут? "Гипотенуза тела твоего распростёрлась, как лоно

луны". "Эрос, склонившийся с небес, тыквы живота твоего катает под тихое

рыданье ночи, и слышу я глаза твои, пронзившие беззвучие космоса". Ну чем,

чем это лучше стихов одного участника ВОВ: "С насильем нашим не мирюся, с

тоталитаризмом крепко бьюся и, если Родина покличет со двора, как прежде, в

бой пойду я под "ура!"?"

 

Луна взошла, светла пшеница,

Чуть золотеет сизый дым.

Я вновь пришёл тебе присниться,

В цветах, с гармошкой, молодым.

 

И ни повестки, ни вокзала,

И смех, и губы не на срок.

Но ты сама зубами развязала

Солдатский узел всех дорог...

 

А я ещё на Брянском фронте

Убит с полротой по весне...

Под утро спящих вдов не троньте -

Они целуют нас во сне.

 

Вот написал же безвестный поэт такое! Долго учился, небось, человек,

много читал, обдумывал, страдал душевно и стихи не выдристывал к очередному

Великому Празднику - они у него в сердце закипали, в голове отливались, и

раскалённые строки бумагу прожигали. Идея, о которой так пёкся когда-то

начинающий поэт Хахалин, в стихе налицо, без коммунизмы и клизмы. А ведь

написано стихотворение в самые худшие годы тоталитаризма и всеобщего

оглупения...

"Ах ты, разахты! Кто же это иссосал мою жизнь, как дешёвую папироску, и

окурок выплюнул. Э-эх, Коляша ты Коляша! Зря, однако, на теплоход

погрузился. Роздыху не получил, но, как говорят советские критики,

самокопанием занялся".

Грустные думы, ночные картины и вино расслабили Николая Ивановича так,

что спал он до самой пристани, монастыря, издали красиво на Валааме

глядящегося, не зрел, сразу упёрся взглядом в кирпичные, временем, водой и

людьми искарябанные, гнилой зеленью объятые стены.

Никаких инвалидов на Валааме уже не было. Они, как сказал монах Ефимий,

не так давно переселены под город Медвежьегорск, который на Беломорканале.

Монастырь возвращён подлинным его хозяевам, кои потихоньку, с Божьей помощью

возвращаются в свою поруганную, проматеренную обитель, изгоняют из неё дух

мучения и нечисти, замаливают людские грехи, ремонтируют помещение и службы.

Отец Ефимий был в монастыре вроде ротного старшины иль колхозного

бригадира, распоряжался хозяйством, наряжал на работу. Отставшего от

теплохода Николая Ивановича, уже носящего какое-никакое брюшко, тоже впряг в

работу, и он, терзая больную ногу, таскал носилки с ломью кирпича, мусора,

которого инвалидный дом нагромоздил на острове целые курганы и не всё в этих

курганах давалось огню.

Ночами отец Ефимий учил Николая Ивановича молиться, потому как из-за

своей пролетарской сути он не умел и лба перекрестить, не знал ни одной

молитвы. Стоять на коленях, да ещё на одном, было утомительно, болели кости,

ломило спину. Но мучения эти были не то что сладки, они утешающи были и

происходили в каком-то другом человеке, о котором Николай Иванович и не

подозревал, что он находится в серёдке сердца. Главное - покой, вкрадчивый,

врачующий покой посетил душу Николая Ивановича, и он с каким-то слезливым

чувством повторял за отцом Ефимием: "Огради мя, Господи, силою честного и

животворящего креста и сохрани нас от всякого зла".

Молитвы были складны, легко запоминались, это тебе не вирши про Кремль,

про Сталина и про партию - их он перечитал целый вагон и сам насоставлял -

собрать, так толстый том получится. Молитвы, говорил отец Ефимий, сотворены

с Божьей помощью святыми мучениками и отшельниками, не гонялись они за

славой, не ставили имён под своими творениями. "И гонорару не требовали!" -

подхватил сшибатель стихотворных рублишек по газетам и многотиражкам.

Питались монахи постно, не изобильно: рыбкой, которую бреднем

вытаскивали из озера, обрезаясь об шипучую и острую осоку. Тут

поэт-стихотворец услышал редкостное по точности слово - "мудорез" -

монахи-то бродили в осоке без штанов. Картошечка с постным маслом, свёкла,

морковка и много капусты. Монахи, и молодые, и старые, были все поджары,

туго запоясаны по дамским талиям, не курили, не пили, разве что квас. Брюшко

Николая Ивановича скоро опало, начал он втягиваться в тихую, трудом

наполненную жизнь. Но однажды, когда причалил к Валааму теплоход с

туристами, торопливо засобирался.

- Семья у меня, дети. Так что спасибо за приют и ласку,- и,

потупившись, признался отцу Ефимию: - Нет, отче, такая жизнь не для меня. Я

уж, как и многие советские граждане, развращён, разбалован нищенской

вольностью, привык мало работать и мало получать. Молитесь уж не за нас, за

детей наших - может, хоть они спасутся от этой блудной и распаскудной

жизни...

На прощанье Николай Иванович поцеловал крест на груди и руку монаха.

Отец Ефимий перекрестил его вослед.

Всю дорогу держался Николай Иванович, не пил, крестился прежде, чем

приняться за трапезу, дома заявил, что чуть было не сделался монахом, едва

не остался на острове Валааме навсегда - служить Господу нашему. Он приобрёл

в Покровской церкви икону Святой Богоматери, напечатанную на бумаге, за

десять рублей, крестился на неё перед обедом и отходя ко сну.

Домашние ухмылялись, не верили в его святость.

- Не срамотил бы, блядун и пьяница, молитвы-то, не гневил бы Господа -

он и без того на нас, россейских, давно сердитый...- пеняла Женяра мужу.

На что Николай Иванович, сторожась, отвечал:

- Не веруешь - не надо! Другим же веровать и душу очищать не мешай! - и

строго, видать, кому-то из монахов подражая, поджимал губы, седой щетиной

обмётанные, - бритва у него была электрическая, киргизского производства,

она шибко шумела, но не брала волос под корень.

Умерла тёща, Анна Меркуловна. Ехали на далёкую Вишеру долго,

канительно, едва к выносу тела успели. В доме хозяйничал всё тот же хваткий

чугрей, и при нём была молчаливая, но всё видящая женщина, якобы

родственница, управлявшаяся по хозяйству, довольно уже обширному. На нём-то,

на хозяйстве этом, надорвалась Анна Меркуловна, которую, сказывали соседи,

постоялец крепко поколачивал. Он её, ослабевшую духом и телом, и забил-таки

до смерти. Откупаясь от загребущего постояльца, вдова Белоусова переписала

на него хозяйство, счёт в сберкассе, всё, кроме дома,- боялась женщина,

догадывались дочь с зятем, что больную он мог и выбросить из дома.

Хотели супруги Хахалины дожить до девяти дней кончины матери и отвести

поминки, но взматерелый, грузный, с облезшей головой поселенец, глядя

медведем из-под костлявого лба, сказал:

- Чего до дому не идэте?

- А ты чего до дому не идёшь? Чего тут присосался? Боишься, что на

родной стороне кишки выпустят за делишки твои прошлые? - взвелась Женяра.

- Мэни и здесь добрэ. Ничого тут вашего нэмае! Вымэтайтэсь!

- Плати за дом, и мы плюнем тебе в обмороженные глаза и уедем.

- Скики?

И Женяра назвала, для неё, почтового работника, получавшего сто десять

рублей и перед пенсией перевалившего за сто сорок, немыслимую сумму - три

тысячи рублей,- ровно столько, сколько не хватало дочери и зятю, копившим на

"Жигули".

- Обрадовала ты бендеровца, обрадовала! Он-то думал, тысяч двадцать

сдерёшь! - сказал Николай Иванович жене уже в вагоне.

Вообще-то он за все дни пребывания в Красновишерске рта не открыл.

Вошло уже в привычку: когда тихая с виду жена гневалась и выпаливала

скопившийся заряд - супруг должен был терпеть и молчать.

- Чего ж ты промолчал, такой находчивый и смелый?

- А чего тут скажешь? Тут, как интеллигентно выразился гениальный

пролетарский поэт, должен разговаривать товарищ маузер! А я, как ты знаешь,

насчёт маузеров и прочего ныне воздерживаюсь.

Женяра знала, что он терпеть не мог пролетарского поэта, особенно в

последнее время.

Когда вышел на пенсию Николай Иванович и появилась у него прорва

свободного времени, он чаще стал ходить в библиотеку, приобщался к

серьёзному чтению, и, чем больше он приобщался, тем отстраненней от слова

трескучего и дешёвого себя чувствовал - прочирикал дар свой маленький, за

фук отдал, играя в поэтические пешки, искал лёгкой жизни и в поэзии, не

задумываясь над тем, что большинство гениальных поэтов рано умирали,

перекаливая свою жизнь, сжигая её в пламени, самими же возженном, или были

перебиты за дерзость, за честь, за ум и талант чёрными завистниками,

обделёнными Создателем талантом и разумом.

Более других его много лет назад потрясла преждевременная смерть

Николая Рубцова, стихи которого он не только читал, запоминал, но и пел под

гармошку, изобретая собственный мотив. Не без ехидства, с целью уязвления

Коляша сказал Женяре: поэта Рубцова руками задушила женщина.

- Женщина! Понимаешь?!

- Да как не понять? - отозвалась Женяра.- Если б ты знал да ведал,

сколько раз мне хотелось тебя удавить...- и, помолчав, добавила со вздохом:

- Видать, и в самом деле есть Бог. Уберёг он меня от этого тяжкого греха.

Коляша Хахалин, стихоплёт и плут, под видом библиотеки ходил в те поры

на вечера "Кому за пятьдесят" и, выдав себя за горького вдовца, обгулял там

парочку ещё годных в дело бабёнок. Однако со временем всякие походы "на

сторону" и любого рода отклонения прекратил, весь отдавшись созданию личного

земного рая на загородном участке. Наезжавшая на участок в неурочный час,

иногда и в ночной - чтобы захватить супруга с какой-нибудь ухажёркой в

отдельной-то избушке,- Женяра с годами ревнивые подозрения отбросила.

Коляша, вечный пролетарий, детдомовщина, неумёха, так заболел землёй и так

на ней устряпывался, что не только про баб, но и про поэзию думать сил у

него не хватало.

Но вот вырос и начал плодоносить сад с кедром, огород рожал, как у

некоторых земледельцев - героев соцтруда, плодовито. Ослабла трудовая

повинность, самому себе назначенная, снова появилось время на раздумья,

бессонницы подступили снова, и снова Николай Иванович задавал себе вопрос,

отчего, почему не сложилась его жизнь, как он хотел бы её сложить или так,

как назначил Создатель? Отчего он уподобился тем, кто, съевши пять эшелонов

харчей и выделив эшелон дерьма, исчерпывали тем самым явление своё на свет,

сами становясь удобрением? "А вы на земле проживёте, как черви слепые живут,

ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют". Кто-то должен быть в

этом виноват? Кто-то и ответить за это должен...

Серьёзные книги давали ответ уклончивый, часто путаный, серьёзные

писатели-мыслители, прежде всего величайший смутьян Лев Толстой,- сами

мучались теми же вопросами, какие почти столетие спустя, на другом конце

России донимали хромого инвалида войны Николая Ивановича Хахалина.

Тогда-то и пошёл он искать ответа и виноватых на сборище недобитых,

снова в банды собирающихся большевичков - эти всегда знали на все ответы, и

путь в светлое будущее всегда был им ясен: перемоги себя, растопчи ближнего

своего, наступи сапогом на хрустящую его грудь и спокойно, гордо следуй

дальше - великая цель всеобщего счастья человечества оправдывает любые

средства, любые жертвы...

Так было, такая мораль торжествовала. Но всё переменилось, всё

подверглось сомнению, и, если бывшие партократы неистовствуют, борются,

значит, перед ними открылись новые цели, появился более ясный и прямой путь

в будущее - по кривому-то они уже шли.

Нет, ничего не переменилось, лишь сделалось явным, дозволенно

изрекалось - отомстить всем, кто валил или молчанием и терпеливостью своей

помогал валить идею коммунизма, кто оттёр в сторону сытых борцов за правое

дело.

Нестриженая, с бантами и флагами кучка век доживающих борцов копошилась

возле пьедестала огромного каменного изваяния Ленину, который на самом деле

был карликом и о котором Бунин - волшебник русского слова, никого не

страшась, в удушливые смертные годы писал: "Маленький, картавый, нерусский,

с недолеченным сифилисом".

Шустрый малый с раздвоенным ликом: сверху - крыса, ко крысе подставлен

зад сытой хохлушки,- по фамилии Кащенко под ручку помогал взгромоздиться на

камень очередному мятежному оратору, который снова звал народ русский ко

крови, поносил режим, современных палачей, брызгая натуральной слюной.

"Э-э, пареваны-большевики! Э-э, товарищ Кащенко! При режиме вы бы уже

давно с вырванными языками лес валили в глуби здешней тайги..."

Малый этот беспробудно пил в молодости, валялся на улицах, под забором,

должно быть, по этой причине остался он при пионерском теле, и вот приросла,

прикрепилась крысино-хохлацкая морда к фигуре недоноска, не прощающего

человечеству пропитую юность и молодость, мстящего всем за то, что его, как

и весь русский народ, спаивали.

Но вот метнулся угодник-шестёрка в гущу толпящегося, потрясающего

кровавыми знамёнами сборища, среди которого было две примелькавшиеся

стервятницы и один стервятник с гармошкой, по найму шныряющих по разного

рода сборищам, мелькали они даже и в столичной хронике, да и остальной народ

лицами был мучительно знаком старому солдату,- вдруг ударило по башке: "Да в

конвойном ровенском полку я их всех видел, рожи-то у падали этой везде и

всюду совершенно одинаковые!"

Кащенко влёк под локоток лошадеподобного, с лошадиной же отвислой

губой, местного вождя народов - Рванова, негромко, но внятно повторяя:

"Дорогу будущему президенту! Дорогу будущему президенту!" - и вышиб два-три

аплодисмента из негустой толпы. Рванов - типичный советский проходимец, плод

той системы, созданию которой он способствовал и небескорыстно служил.

Будучи директором крупного комбината, отравляя небо, воду, землю газами,

химией и всякой иной заразой, морил детей, десятки лет гнал военную

продукцию устарелых моделей, разорял государство и народ, конечно же, не

знавший, что творит, выпускает халтуру, зато есть работа, зарплата

подходящая по сравнению с "мирной" зарплатой остальных совграждан. Сам

голова сделался генералом, академиком, от самонадеянной тупости выдал он

народу книгу под названием: "Я - Рванов". Самодержец всея Руси писал - "мы",

а этот вот сразу "я". Дела на его заводе, морально и материально устарелом,

шли ко краху, и пройдоха этот вместо того, чтобы покаяться вместе с партией,

его и крах этот породившей, доказывает с помощью блудного пера таких

шестёрок, как Кащенко, что было всё хорошо, и его предприятие до ручки за

несколько лет довели демократы, и ничего ему не остаётся, как по наказу

народа идти вверх и наводить там порядок. По-за трибуной, среди своих

Рванов, правда, талдычит, что миллионов десять - двенадцать рабочего скота

придётся пустить "под жернова", зато уж остальной народ достигнет наконец

блаженных берегов с надписью: "Светлое будущее".

Следом за Рвановым грузно и грозно шагал ещё один защитник русского

народа, с подходящей фамилией - Фурчик. Этот занимал когда-то высокий пост в

местных партийных сферах и не мог никому простить, что в одночасье его

лишился.

Никто из этой троицы не имел ни ума, ни талантов никаких, они даже

гвоздя забить не умели и по этой причине могли только руководить, а для них

руководить - значит говорить. Вот и говорили, не разумея смысла, гремели

голосом и звали народ теперь уж к светлому прошлому, не понимая даже такой

малости, что "в обратный отправившись путь, всё равно не вернёшься обратно",

что, роя яму для других, как правило, её копатели угадывали туда если не

первыми, то в очередной шеренге.

Сколько Коляша видел снимков убийц возле убитых, особенно немецких

солдат возле трупов русских. Страшно! Но Коляша ни разу не видел снимков:

русских возле убитых ими врагов. Больше того, за время пребывания на фронте

не помнил он, чтобы кто-то из наших изъявил желание сфотографироваться возле

убитых. Правда, и фотоаппаратов у русских не было, но при желании чего

нельзя сделать? А желания-то ни у кого и не возникало. Помнил он несколько

случаев, и себя тоже, когда солдатам хотелось взглянуть на того, кого они

убили или предполагали, что убили, и на всех такая "встреча" производила

гнетущее впечатление. Какое всё-таки тяжёлое дело - убивать! А любоваться

убийством, позировать - это уж верх всякого бездушия иль безумия. Но эти

вот, что громоздятся на пьедестале памятника самого страшного убийцы

двадцатого века, смутьяна и безбожника,- эти могут, эти убьют, и ногу

поставят на грудь поверженного, и будут позировать, ибо зло, взлелеянное

большевиками, взматерело, укрепилось, сделалось безглазо и совсем

бессердечно.

И вот сюда, к этому сброду, подался бывший солдат, инвалид войны - за

утешением. Ай-яй-яй, Николай Иванович, Николай Иванович! Сам же ведь сочинил

когда-то: "Поэтом можешь ты не быть, но и свиньёй быть не обязан".

Пошёл, поковылял Николай Иванович с площади и вдруг почувствовал, как

продевается рука под его локоть. Рядом шагал Гринберг Моисей Борисович,

вечный его спутник по госпиталям. Ну, что да как, да какими судьбами здесь,

в Сибири? Дочка с семьёй, оказывается, здесь. В санэпиднадзоре трудится,

зять в торговой сети. Внучка уже местный институт культуры заканчивает, внук

- ловелас, на шее матери с отцом сидит, делает вид, что в университете

учится, на самом же деле к чернорубашечникам примкнул и борется за

освобождение русского народа из-под ига демократов.

Они зашли в дорогое кафе под названием "Марианна" при городском парке и

выпили дорогой иностранной водки под названием "Горбачёв". Перед тем, как

выпить первую, Николай Иванович снял шляпу, поискал нужный угол и

перекрестился, чем потряс Моисея Борисовича. Махнули по второй, Моисей

Борисович постучал по бутылке ногтем:

- Ирония судьбы: борец с алкоголизмом и коммунизмом удостоился такой

вот боевой памяти,- и, опустив глаза долу, добавил: - А что крестишься,

Николай Иванович,- одобряю. Надо ж кому-то и наши грехи замаливать.

Николай Иванович читал: водку "Горбачёв" производил русский купец по

фамилии Горбачёв, сейчас она варится в одном лишь месте - в Берлине, но

насчёт иронии судьбы возражать не стал - уж чего-чего, иронии на Руси всегда

было достаточно.

Старые вояки допили бутылку. Их изрядно развезло, и они, поддерживая

друг дружку, вышли на улицу. На площади ораторов уже не было, но от

памятника, изваянного скульптором Пинчуком, разносилась песня: "Смело мы в

бой пойдём за власть советов и как один умрём..."

- Снова умирать зовут, но когда-то ж надо и жить?..

- Нам от коммунистов, фашистов деваться некуда, но тебе, Моисей

Борисович, детям твоим и внукам можно в Израиль податься.

Гринберг, видно, много уж думал над данным вопросом, потому и ответил

без промедления, резко:

- Где он, тот Израиль? И шо я там потерял? Я,- Моисей Борисович

постукал каблуком в криво налитый, как бы чёрными коростами покрытый

асфальт,- я на этой земле произошёл на свет и в ней покоиться буду. Дети ж и

внуки пусть сами решают свои задачи. Хватит-таки, что их за нас всё время

уверху решали...

Где-то, что-то они ещё добавляли. Гринберг Моисей Борисович был менее,

чем Николай Иванович, разрушен, может, по еврейской натуре хитрил, не

допивал до дна, но товарища по войне не бросил, доставил домой.

- Экие красавцы! - всплеснула руками Женяра и домой Гринберга не

отпустила, бегала к соседям, звонила, чтоб дети и внуки не теряли отца и

деда, беседовала с фронтовиками, которые в пьяном виде смотрели телевизор и

матерно комментировали происходящее на экране.

За папой, Моисеем Борисовичем, утром приехала всё ещё моложавая, но уже

усатая дочь по имени Эра. Посмотрев пристально на едва живых ветеранов, она

принесла из машины шкалик коньяку, два "сникерса" и, понаблюдав, как трудно

опохмеляются, мучительно восстают к жизни престарелые вояки, потягивая

сигарету, криво усмехнулась:

- Пили бы уж лучше мочу.

Ох, ох, ехидная дамочка, не забыла ведь, напомнила о давнем, ещё на

пермской стороне происходившем увлечении госпитальников. Где-то они

прослышали о чудодейственном свойстве мочи и принялись её хлестать пуще, чем

водку, надеясь выздороветь, омолодиться и дать ещё дрозда в этой жизни.

Инвалиды и ветераны войны время от времени поддавались психозу самолечения и

то употребляли где-то дорого купленное мумиё, которое часто оказывалось

обыкновенной смолой, то, потея и прея, пили травы с мёдом, непременно

собранным с донника, то гонялись сами, но чаще гоняли жён и детей за

маральим корнем иль вываренной жидкостью из оленьих пантов. И дело кончилось

тем, что дошли до мочи. Главный врач госпиталя, все уже чудачества и

увлечения своих пациентов перетерпевший, зная, что ему не побороть их: нет

на земле упрямей и психоватей инвалидишек этих,- печально говорил опившимся

мочой и сплошь запивающим её водкой или самогоном:

- Вы уж хоть не свою мочу-то пейте. У вас же вся требуха гнилая и

перетряхнутая. Берите хоть у детей, что ли.

Эркина моча тоже бывала в ходу, она сама её и заносила по пути в школу.

Моисей Борисович, по-братски смеясь, говорил, чтоб не экономили лекарства -

дочь у него зассыха. И вот бывшая зассыха, под зэка стриженная, за рулём

автомобиля, в плотно её фигуру облегающем свитерке, кожаная куртка на ней с

молниями, жёлтыми нитками простроченная, цигаркой дымит, над стариками

насмехается.

- О-ох-хо-хо-о-о-о! Время, время! - обнялись на прощанье заслуженные

люди. Что-то бесконечно горькое, даже пространственно-печальное было в

расставании двух погулявших стариков, может, уж и чувствовали они, что могут

на этом свете более и не встретиться... Женяра банку маринованных огурцов и

малинового варенья банку в Эркину машину сунула. Интеллигенция ж. Всё с

базару да втридорога. А тут плоды со своего участка. Эрка не покичилась,

поблагодарила за подарки.

И вот лежит Николай Иванович в своей хорошо натопленной избушке. Под

шорох дождя за окном, кустов шептанье пытается уснуть.

Днём приезжала Женяра, помогала прибраться на зиму - сгребали листья,

ботву и всякий мусор. Дымно горела куча на меже огорода. Она и сейчас, под

дождиком, ещё сочится изморным, белёсо во тьме плавающим дымом, и что-то

тлеющее в куче время от времени воспрянет, займётся качающимся огоньком,

попрыгает петушком и западёт в кучу, спрячется.

"Так вот и наша теперешняя жизнь дотлевает,- справляя малую нужду в

кусты крыжовника, меланхолично размышлял бывший солдат, слушая, как за

дверью, возле печки покашливает Женяра.- Говорил, к костру не лезь - дыму

много, а она в ответ: "Я так люблю осенний костерок, и осень люблю, и всё

это".- А вокруг в недвижном воздухе плавали, стелились над огородами дымы,

тихое солнце покоилось над дальними горами и лесом, словно не хотело оно

закатываться, жаль ему было покидать эту землю и людей, так ему радующихся

весной, летом, даже осенью этой, покойной и прозрачной. "Не хочу, не хочу,

чтоб Женяра умирала... раньше меня... не могу я без неё. Господи, внемли, не

отвороти лика своего от нас. Я, как капусту срубим и увезём, схожу в

церковь, помолюсь, свечу поставлю... Я ещё не забыл монастырь и молитвы...

Господи!.."

Управившись в огороде и вокруг избушки, супруги Хахалины в две руки

сняли с плиты бак с горячей водой, здесь же, в избушке, у порожка обмылись в

детской ванночке. Обтирая супруга. Женяра как бы нечаянно тренькнула рукой

по его сморщенному органу:

- Сникнул боец, устал сражаться с нашим братом. Николай Иванович со

снисхождением усмехнулся:

- Он, как нонешний необольшевик, воспрянет, когда надо.

- Да уж,- ободряюше хмыкнула Женяра и достала плоскую бутылку с

иностранным вином-настойкой из по-иностранному же расписанной холщовой

сумки.

Николай Иванович повертел бутылку, по фасону напоминающую ту посудину,

в какой на фронте изредка выдавали мазь от вшей, и вообще прежде содержали в

такой посудине разную смертельную химию, не смешивая её с другими сосудами,

совсем иного, пользительного, направления. Он, конечно же, сразу догадался:

бутылка эта - презент от зятя.

Дождавшись, когда муж размякнет от заморского вина, Женяра снова

заведёт разговор о продаже главного их богатства - этого загородного участка

с синеньким домиком-конурой.

Зять - парняга, спрыснувший из горячего цеха алюминиевого завода и

занявшийся коммерцией, сперва перекупал в издательствах книги, с добавкой

развозил их в "Жигулях" по районам, к поездам и на разные сборища, ныне

подсел: народ, какой побогаче, насытился книгой, народ, которому не до книг,

сам торгует по улицам чем попадя и ворует, где чего возможно украсть. Зять,

на лице которого сыпь от былых прыщей, словно от пороха,

малосообразительный, туповатый, развернуться средь деляг не смог, опустился

до жалкого челнока, занялся перепродажей разной мелочёвки, но замашки

менялы-толкача обрёл. Охота ему сменить "Жигули" на хотя бы подержанный

"мерседес" и на нём въехать в компанию крутых парней. Вот он через тёщу и

действует, напиток бодрящий шлёт.

Николай Иванович к старости стал со всем согласный, потому как кругом и

во всём виноватый. Но с участком упёрся, намертво встал на этом рубеже

старый солдат. "Если тебе,- говорил он Женяре,- с твоими дряхлыми лёгкими не

терпится пожить на кухне у зятя с дочерью и поспать на драной раскладушке -

действуй! Но только после того, как снесёшь меня на кладбище и закопаешь так

глубоко, что я не смогу вылезть - тебя пожалеть..."

Николай Иванович решительно отставил дорогую бутылку, опустился на

карачки и выкатил из-под своего топчана алюминиевую лагуху с настойкой,

каковую местные дачники-инвалиды и просто зрелые умом люди навострились

варить из ягод и дрожжей так, что итальянскому "Амаретто" иль молдавской

"Фетяске" умолкнуть надобно и не вонять на русской земле. Женяра собирала на

стол, искоса наблюдала за мужем и ни в чём ему пока не перечила. Молча

стукнулись кружками, отхлебнули напитка, который шибал не только в нос, но и

во все отверстия, какие имеются на теле человека, пронзал тело бодрящей

свежестью, сминал организм, крадучись, подползая к голове, трогал и мутил

разуменье человеческое, расшевеливал его на шалости.

Когда выпили по второй, по третьей и неторопливая, благостная трапеза

подходила к концу, Женяра сказала, кивая на иностранную бутылку:

- Может, потом, ночесь захочется, так ты эту иностранную мочу и

выпьешь.

По голосу жены Николай Иванович угадал, что сегодня она не будет

допекать его просьбами насчёт продажи участка и расстанутся они мирно. Он

останется до морозцев на посту - караулить капусту - срубают ночами бичи и

проходимцы всякие овощ, хозяйка же поедет домой - доглядывать Игоря, который

учиться не хочет, но чуть родители отдалятся, зазывает девок в квартиру,

крутит магнитофонишко, и чего они там одни-то делают - пойди угадай.

Здо