НИТЬ АРИАДНЫ
Миф этот в детстве каждый прочел — черт побери! — Парень один к счастью прошел сквозь лабиринт. Кто-то хотел парня убить, — видно, со зла, — Но царская дочь путеводную нить парню дала…
С древним сюжетом Знаком – не один ты. В городе этом — Сплошь лабиринты: Трудно дышать, Не отыскать воздух и свет… И у меня дело неладно: Я потерял нить Ариадны! Словно в час пик, Всюду тупик — выхода нет!
Древний герой ниточку ту крепко держал: И слепоту, и немоту — все испытал; И духоту, и черноту жадно глотал. И долго руками одну пустоту парень хватал.
Сколько их бьется, Людей одиноких, В душных колодцах Улиц глубоких! Я тороплюсь, В горло вцеплюсь — вырву ответ! Слышится смех: зря вы спешите, Поздно! У всех порваны нити! Хаос, возня… И у меня — выхода нет!
Злобный король в этой стране повелевал, Бык Минотавр ждал в тишине — и убивал. Лишь одному это дано — смерть миновать: Только одно, только одно — нить не порвать!
Кончилось лето, Зима на подходе, Люди одеты Не по погоде, — Видно, подолгу Ищут без толку слабый просвет. Холодно – пусть! Всё заберите… Я задохнусь здесь, в лабиринте: Наверняка: Из тупика выхода нет!
Древним затея их удалась — ну и дела! Нитка любви не порвалась, не подвела. Свет впереди! Именно там хрупкий ледок: Легок герой, – а Минотавр — с голода сдох!
Здесь, в лабиринте, Мечутся люди: Рядом – смотрите! — Жертвы и судьи, — Здесь в темноте. Эти и те чествуют ночь. Крики и вопли – всё без вниманья!.. Я не желаю в эту компанью! Кто меня ждет, Знаю – придет, выведет прочь.
Только пришла бы, Только нашла бы — И поняла бы: Нитка ослабла… Да, так и есть: Ты уже здесь — будет и свет! Руки сцепились до миллиметра, Всё – мы уходим к свету и ветру, — Прямо сквозь тьму, Где – одному выхода нет!..
1973
* * *
Не впадай ни в тоску, ни в азарт ты Даже в самой невинной игре, Не давай заглянуть в свои карты И до срока не сбрось козырей.
Отключи посторонние звуки И следи, чтоб не прятал глаза, Чтоб держал он на скатерти руки И не смог передернуть туза.
Никогда не тянись за деньгами. Если ж ты, проигравши, поник — Как у Пушкина в «Пиковой даме», Ты останешься с дамою пик.
Если ж ты у судьбы не в любимцах — Сбрось очки и закончи на том, Крикни: «Карты на стол, проходимцы!» — И уйди с отрешенным лицом.
‹Между 1967 и 1974›
* * *
Не гуди без меры, без причины, — Милиционеры из машины Врут аж до хрипоты, — Подлецам сигнальте не сигнальте — Пол-лица впечаталось в асфальте, — Тут не до красоты.
По пути – обильные проулки, — Все автомобильные прогулки Впредь надо запретить. Ну а на моем на мотоцикле Тесно вчетвером, но мы привыкли, Хоть трудно тормозить.
Крошка-мотороллер — он прекрасен, — Пешеход доволен, — но опасен — МАЗ или «пылесос». Я на пешеходов не в обиде, Но враги народа в пьяном виде — Раз! — и под колесо.
Мотороллер – что ж, он на излете Очень был похож на вертолетик, — Ух, и фасон с кого! Побежать и запатентовать бы, — Но бежать нельзя – лежать до свадьбы У Склифосовского!
‹Между 1967 и 1974›
* * *
Водой наполненные горсти Ко рту спешили поднести — Впрок пили воду черногорцы, И жили впрок – до тридцати.
А умирать почетно было Средь пуль и матовых клинков, И уносить с собой в могилу Двух-трех врагов, двух-трех врагов.
Пока курок в ружье не стерся, Стрелял и с седел, и с колен, — И в плен не брали черногорца — Он просто не сдавался в плен.
А им прожить хотелось дó ста, До жизни жадным, – век с лихвой, В краю, где гор и неба вдосталь, И моря тоже – с головой:
Шесть сотен тысяч равных порций Воды живой в одной горсти… Но проживали черногорцы Свой долгий век – до тридцати.
И жены их водой помянут; И прячут их детей в горах До той поры, пока не станут Держать оружие в руках.
Беззвучно надевали траур, И заливали очаги, И молча лили слезы в трáву, Чтоб не услышали враги.
Чернели женщины от горя, Как плодородная земля, — За ними вслед чернели горы, Себя огнем испепеля.
То было истинное мщенье — Бессмысленно себя не жгут: Людей и гор самосожженье — Как несогласие и бунт.
И пять веков – как божьи кары, Как мести сына за отца — Пылали горные пожары И черногорские сердца.
Цари менялись, царедворцы, Но смерть в бою – всегда в чести, Не уважали черногорцы Проживших больше тридцати.
1974
* * *
Я был завсегдатáем всех пивных — Меня не приглашали на банкеты: Я там горчицу вмазывал в паркеты, Гасил окурки в рыбных заливных И слезы лил в пожарские котлеты.
Я не был тверд, но не был мягкотел, — Семья пожить хотела без урода: В ней все – кто от сохи, кто из народа, — И покатился ‹я›, и полетел По жизни от привода до привода.
А в общем что – иду – нормальный ход, Ногам легко, свободен путь и руки, — Типичный люмпен, если по науке, А по уму – обычный обормот, Нигде никем не взятый на поруки.
Недавно опочили старики — Большевики с двенадцатого года, — Уж так подтасовалася колода: Они – во гроб, я – вышел в вожаки, — Как выходец из нашего народа!
У нас отцы – кто дуб, кто вяз, кто кедр, — Охотно мы вставляем их в анкеты, И много нас – и хватки мы, и метки, — Мы бдим, едим, других растим из недр, Предельно сокращая пятилетки.
Я мажу джем на черную икру, Маячат мне и близости, и дали, — На жиже – не на гуще мне гадали, — Я из народа вышел поутру — И не вернусь, хоть мне и предлагали.
‹1974 или 1975›
* * *
Не однажды встречал на пути подлецов, Но один мне особо запал — Он коварно швырнул горсть махорки в лицо, Нож в живот – и пропал.
Я здоровый, я выжил, не верил хирург, Ну а я веру в нем возродил, Не отыщешь таких и в Америке рук — Я его не забыл.
Я поставил мечту свою на тормоза, Встречи ждал и до мести дожил. Не швырнул ему, правда, махорку в глаза, Но потом закурил.
Никогда с удовольствием я не встречал Откровенных таких подлецов. Но теперь я доволен: ах, как он лежал, Не дыша, среди дров!
‹1975›
* * *
Вы были у Беллы? Мы были у Беллы — Убили у Беллы День белый, день целый:
И пели мы Белле, Молчали мы Белле, Уйти не хотели, Как утром с постели.
И если вы слишком душой огрубели — Идите смягчиться не к водке, а к Белле. И если вам что-то под горло подкатит — У Беллы и боли, и нежности хватит.
‹1975›
* * *
Препинаний и букв чародей, Лиходей непечатного слова Трал украл для волшебного лова Рифм и наоборотных идей.
Мы, неуклюжие, мы, горемычные, Идем и падаем по всей России… Придут другие, еще лиричнее, Но это будут – не мы, другие.
Автогонщик, бурлак и ковбой, Презирающий гладь плоскогорий, В мир реальнейших фантасмагорий Первым в связке ведешь за собой!
Стонешь ты эти горькие личные, В мире лучшие строки! Какие? — Придут другие, еще лиричнее, Но это будут – не мы – другие.
Пришли дотошные «немыдругие», Они – хорошие, стихи – плохие.
‹1975›
* * *
Рты подъездов, уши арок и глаза оконных рам Со светящимися лампами-зрачками… Все дневные пассажиры, все мои клиенты – там, — Все, кто ездит на такси, а значит – с нами.
Смешно, конечно, говорить, Но очень даже может быть, Но мы знакомы с вами. Нет, не по работе… А не знакомы – дайте срок, — На мой зеленый огонек Зайдете, зайдете!
Круглый руль, но и «баранка» – тоже круглое словцо, Хорошо, когда запаска не дырява, — То раскручиваем влево мы Садовое кольцо, То Бульварное закручиваем вправо.
И ветер гаснет на стекле, Рукам привычно на руле, И расстоянье счетчик меряет деньгами, А мы – как всадники в седле, — Мы редко ходим по земле Своими ногами.
Лысый скат – так что не видно от протектора следа, — Сдать в наварку – и хоть завтра жми до Крыма. Так что лысина на скате – поправимая беда, — На душе она – почти неисправима.
Бывают лысые душой, — Недавно сел один такой. «Кидаю сверху, – говорит, – спешу – не видишь?» Мол, не обижу. Что ж, сидай, Но только сверху не кидай — Обидишь, обидишь!
Тот рассказывает утром про удачное вчера, А другой – про трудный день, – сидит усталый… Мы – удобные попутчики, таксисты-шофера, — Собеседники мы – профессионалы.
Бывает, ногу сломит черт, А вам скорей – аэропорт, — Зеленым светом мы как чудом света бредим. Мой пассажир, ты рано сник, — У нас час пик, а не тупик, — Садитесь, поедем!
Мы случайные советчики, творцы летучих фраз, — Вы нас спрашивали – мы вам отвечали. Мы – лихие собеседники веселья, но подчас Мы – надежные молчальники печали.
Нас почитают, почитай, Почти хранителями тайн — Нам правду громко говорят, пусть это тайна, — Нам некому – и смысла нет — Потом выбалтывать секрет, Хотя бы случайно.
… Я ступаю по нехоженой проезжей полосе Не колесною резиною, а кожей, — Злюсь, конечно, на таксистов – не умеют ездить все, — Осторожно – я неопытный прохожий!
Вот кто-то там таксиста ждет, Но я сегодня – пешеход, — А то подвез бы: «Сядь, – сказал бы, – человече!» Вы все зайдете – дайте срок — На мой зеленый огонек, — До скорой, до встречи!
‹Начало 1970-х›
* * *
Что-то брюхо-то поджалось-то — Нутро почти виднó? Ты нарисуй, пожалуйста, Что прочим не дано.
Пусть вертит нам судья вола Логично, делово: Де, пьянь – она от Дьявола, А трезвь – от Самого.
Начнет похмельный тиф трясти — Претерпим муки те! Равны же в Антихристе Мы, братья во Христе…
‹1975?›
* * *
Я прожил целый день в миру Потустороннем И бодро крикнул поутру: «Кого схороним?» Ответ мне был угрюм и тих: «Все – блажь, бравада. Кого схороним?! – Нет таких!..» Ну и не надо. Не стану дважды я просить, Манить провалом. Там, кстати, выпить-закусить — Всего навалом. Я и сейчас затосковал, Хоть час оттуда. Вот где уж истинный провал, Ну просто чудо. Я сам шальной и кочевой, А побожился: Вернусь, мол, ждите, ничего, Что я зажился. Так снова предлагаю вам, Пока не поздно: Хотите ли ко всем чертям, Где кровь венозна И льет из вены, как река, А не водица. Тем, у кого она жидка, Там не годится. И там не нужно ни гроша, Хоть век поститься, Живет там праведна душа, Не тяготится. Там вход живучим воспрещен Как посторонним, Не выдержу, спрошу еще: «Кого схороним?» Зову туда, где благодать И нет предела. Никто не хочет умирать — Такое дело. Скажи-кось, милый человек, Я, может, спутал: Какой сегодня нынче век, Какая смута? Я сам вообще-то костромской, А мать – из Крыма. Так если бунт у вас какой, Тогда я – мимо. А если нет, тогда еще Всего два слова. У нас там траур запрещен, Нет, честно слово! А там порядок – первый класс, Глядеть приятно. И наказание сейчас — Прогнать обратно. И отношение ко мне — Ну как к пройдохе. Все стали умники вдвойне К концу эпохи. Ну я согласен – поглядим Спектакль – и тронем. Ведь никого же не съедим, А так… схороним. Ну почему же все того… Как в рот набрали? Там встретились – кто и кого Тогда забрали. И Сам – с звездою на груди — Там тих и скромен, — Таких, как он, там – пруд пруди! Кого схороним? Кто задается – в лак его, Чтоб – хрен отпарить! Там этот, с трубкой… Как его? Забыл – вот память! У нас границ полно навесть: Беги – не тронем, Тут, может быть, евреи есть? Кого схороним? В двадцатом веке я, эва! Да ну-с вас к шутам! Мне нужно в номер двадцать два — Вот черт попутал!
‹1975›
* * *
Склоны жизни прямые до жути — Прямо пологие: Он один – а жена в институте Травматологии.
Если б склоны пологие – туго: К крутизне мы – привычные, А у нас ситуации с другом Аналогичные.
А у друга ведь день рожденья — Надо же праздновать! Как избавиться от настроенья Безобразного?
И не вижу я средства иного — Плыть по течению… И напиться нам до прямого Ума помрачения!
‹1975›
* * *
Мы с мастером по велоспорту Галею С восьмого класса – неразлейвода. Страна величиною с Португалию Велосипеду с Галей – ерунда.
Она к тому же все же мне – жена, Но кукиш тычет в рожу мне же: на, Мол, ты блюди квартиру, Мол, я ездой по миру Избалована и изнежена.
Значит, завтра – в Париж, говоришь… А на сколько? А, на десять дней! Вот везухи: Галине – Париж, А сестре ее Наде – Сидней.
Артисту за игру уже в фойе – хвала. Ах, лучше раньше, нежели поздней. Вот Галя за медалями поехала, А Надю проманежили в Сидней.
Кабы была бы Надя не сестра — Тогда б вставать не надо мне с утра: Я б разлюлил малины В отсутствии Галины, Коньяк бы пил на уровне ситра.
‹Значит, завтра – в Париж, говоришь… А на сколько? А, на десять дней! Вот везухи: Галине – в Париж, А сестре ее Наде – Сидней.›
Сам, впрочем, занимаюсь авторалли я, Гоняю «ИЖ» – и бел, и сер, и беж. И мне порой маячила Австралия, Но семьями не ездят за рубеж.
Так отгуляй же, Галя, за двоих — Ну их совсем – врунов или лгуних! Вовсю педаля, Галя, Не прозевай Пигаля — Потом расскажешь, как там что у них!
Так какой он, Париж, говоришь? Как не видела? Десять же дней! Да рекорды ты там покоришь — Ты вокруг погляди пожадней!
‹1975›
* * *
Позвольте, значит, доложить, господин генерал: Тот, кто должен был нас кормить — сукин сын, черт побрал! Потери наши велики, господин генерал, Казармы наши далеки, господин генерал. Солдаты – мамины сынки, их на штурм не поднять. Так что, выходит, не с руки — отступать-наступать.
‹1976›
* * *
Растревожили в логове старое зло, Близоруко взглянуло оно на восток. Вот поднялся шатун и пошел тяжело — Как положено зверю – свиреп и жесток.
Так подняли вас в новый крестовый поход, И крестов намалевано вдоволь. Что вам надо в стране, где никто вас не ждет, Что ответите будущим вдовам?
Так послушай, солдат! Не ходи убивать — Будешь кровью богат, будешь локти кусать! За развалины школ, за сиротский приют Вам осиновый кол меж лопаток вобьют.
Будет в школах пять лет недобор, старина, — Ты отсутствовал долго, прибавил смертей, А твоя, в те года молодая, жена Не рожала детей.
Неизвестно, получишь ли рыцарский крест, Но другой – на могилу над Волгой – готов. Бог не выдаст? Свинья же, быть может, и съест, — Раз крестовый поход – значит, много крестов.
Только ваши – подобье раздвоенных жал, Все вранье – вы пришли без эмоций! Гроб Господень не здесь – он лежит где лежал, И креста на вас нет, крестоносцы.
Но, хотя миновало немало веков, Видно, не убывало у вас дураков! Вас прогонят, пленят, ну а если убьют — Неуютным, солдат, будет вечный приют.
‹Будет в школах пять лет недобор, старина, — Ты отсутствовал долго, прибавил смертей, А твоя, в те года молодая, жена Не рожала детей.›
Зря колосья и травы вы топчете тут, Скоро кто-то из вас станет чахлым кустом, Ваши сбитые наспех кресты прорастут И настанет покой, только слишком потом.
Вы ушли от друзей, от семей, от невест — Не за пищей птенцам желторотым. И не нужен железный оплавленный крест Будет будущим вашим сиротам.
Возвращайся назад, чей-то сын и отец! Убиенный солдат – это только мертвец. Если выживешь – тысячам свежих могил Как потом объяснишь, для чего приходил?
‹Будет в школах пять лет недобор, старина, — Ты отсутствовал долго, прибавил смертей, А твоя, в те года молодая, жена Не рожала детей.›
‹1976›
* * *
Я вам расскажу про то, что будет, Вам такие приоткрою дали!.. Пусть меня историки осудят За непонимание спирали.
Возвратятся на свои на круги Ураганы поздно или рано, И, как сыромятные подпруги, Льды затянут брюхо океану.
Черные, лиловые, цветные Сны придут и тяжко смежат веки, — Вот тогда вы, добрые и злые, Станете счастливыми навеки.
Это будет так и не иначе, Не скажу когда, но знаю – будет. Если плачут северные люди, Значит, скоро южные заплачут.
И тогда не орды чингисханов, И не сабель звон, не конский топот — Миллиарды выпитых стаканов Эту землю грешную затопят.
‹1976›
* * *
Ах, откуда у меня грубые замашки?! Походи с мое, поди даже не пешком… Меня мама родила в сахарной рубашке, Подпоясала меня красным ремешком.
Дак откуда у меня хмурое надбровье? От каких таких причин белые вихры? Мне папаша подарил бычее здоровье И в головушку вложил не «хухры-мухры».
Начинал мытье мое с Сандуновских бань я, — Вместе с потом выгонял злое недобро. Годен – в смысле чистоты и образованья, Тут и голос должен быть – чисто серебро.
Пел бы ясно я тогда, пел бы я про шали, Пел бы я про самое главное для всех, Все б со мной здоровкались, все бы мне прощали, Но не дал Бог голоса – нету, как на грех!
Но воспеть-то хочется, да хотя бы шали, Да хотя бы самое главное и то! И кричал со всхрипом я – люди не дышали, И никто не морщился, право же, никто!
От ко‹го› же сон такой, да вранье да хаянье! Я всегда имел в виду мужиков, не дам. Вы же слушали меня, затаив дыханье, И теперь ханыжите, – только я не дам.
Был раб Божий, нес свой крест, были у раба вши. Отрубили голову – испугались вшей. Да поплакав, разошлись, солоно хлебавши, И детишек не забыв вытолкать взашей.
‹1976›
* * *
… Когда я óб стену разбил лицо и члены И все, что только было можно, произнес, Вдруг – сзади тихое шептанье раздалось: «Я умоляю вас, пока не трожьте вены.
При ваших нервах и при вашей худобе Не лучше ль – чаю? Или – огненный напиток… Чем учинять членовредительство себе — Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток».
Он сказал мне: «Приляг, Успокойся, не плачь!» Он сказал: «Я не врач — Я твой верный палач. Уж не за полночь – за три, — Давай отдохнем: Нам ведь все-таки завтра Работать вдвоем…»
Чем черт не шутит – может, правда выпить чаю, Раз дело приняло подобный оборот? «Но только, знаете, весь ваш палачий род Я, как вы можете представить, презираю!»
Он попросил: «Не трожьте грязное белье, Я сам к палачеству пристрастья не питаю. Но вы войдите в положение мое: Я здесь на службе состою, я здесь пытаю.
Молчаливо, прости, Счет веду головам. Ваш удел – не ахти, Но завидую вам. Право, я не шучу — Я смотрю делово: Говори – что хочу, Обзывай хоть кого…»
Он был обсыпан белой перхотью как содой, Он говорил, сморкаясь в старое пальто: «Приговоренный обладает как никто Свободой слова – то есть подлинной свободой».
И я избавился от острой неприязни И посочувствовал дурной его судьбе. Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?» И я ответил: «Вероятно, так себе…
Ах, прощенья прошу, — Важно знать палачу, Что когда я вишу — Я ногами сучу. Кстати, надо б сперва, Чтоб у плахи мели, — Чтоб, упавши, глава Не валялась в пыли».
Чай закипел, положен сахар по две ложки. «Спасибо…» – «Что вы! Не извольте возражать Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать. А грязи нет – у нас ковровые дорожки».
«Ах, да неужто ли подобное возможно!» От умиленья я всплакнул и лег ничком, — Потрогав шею мне легко и осторожно, Он одобрительно поцокал языком.
Он шепнул: «Ни гугу! Здесь кругом – стукачи. Чем смогу – помогу, Только ты не молчи. Стану ноги пилить — Можешь ересь болтать, — Чтобы казнь отдалить, Буду дальше пытать».
Не ночь пред казнью – а души отдохновенье, — А я уже дождаться утра не могу. Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу, Я крикну весело: «Остановись, мгновенье!»
И можно музыку заказывать при этом — Чтоб стоны с воплями остались на губах, — Я, призна ю сь, питаю слабость к менуэтам. Но есть в коллекции у них и Оффенбах.
«Будет больно – поплачь, Если невмоготу», — Намекнул мне палач. «Хорошо, я учту». Подбодрил меня он, Правда, сам загрустил: «Помнят тех, кто казнен, А не тех, кто казнил».
Развлек меня про гильотину анекдотом, Назвав ее карикатурой на топор. «Как много миру дал голов французский двор!» — И посочувствовал убитым гугенотам.
Жалел о том, что кол в России упразднен, Был оживлен и сыпал датами привычно. Он знал доподлинно – кто, где и как казнен, И горевал о тех, над кем работал лично.
«Раньше, – он говорил, — Я дровишки рубил, — Я и стриг, я и брил, И с ружьишком ходил, Тратил пыл в пустоту И губил свой талант, — А на этом посту — Повернулось на лад».
Некстати вспомнил дату смерти Пугачева, Рубил – должно быть, для наглядности – рукой; А в то же время знать не знал, кто он такой, Невелико образованье палачово.
Парок над чаем тонкой змейкой извивался. Он дул на воду, грея руки о стекло, — Об инквизиции с почтеньем отозвался И об опричниках – особенно тепло.
Мы гоняли чаи, — Вдруг палач зарыдал: Дескать, жертвы мои — Все идут на скандал. «Ах вы тяжкие дни, Палачова стерня! Ну за что же они Ненавидят меня!»
Он мне поведал назначенье инструментов, — Всё так нестрашно, и палач – как добрый врач. «Но на работе до поры все это прячь, Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.
Бывает, только его в чувство приведешь, Водой окатишь и поставишь Оффенбаха — А он примерится, когда ты подойдешь, Возьмет и плюнет, – и испорчена рубаха!
Накричали речей Мы за клан палачей, Мы за всех палачей Пили чай – чай ничей. Я совсем обалдел, Чуть не лопнул крича — Я орал: «Кто посмел Обижать палача!..»
… Смежила веки мне предсмертная усталость, Уже светало – наше время истекло. Но мне хотя бы перед смертью повезло: Такую ночь провел – не каждому досталось!
Он пожелал мне доброй ночи на прощанье, Согнал назойливую муху мне с плеча… Как жаль – недолго мне хранить воспоминанье И образ доброго, чуднóго палача!
1977
* * *
Упрямо я стремлюсь ко дну — Дыханье рвется, давит уши… Зачем иду на глубину — Чем плохо было мне на суше?
Там, на земле, – и стол, и дом, Там – я и пел, и надрывался; Я плавал все же – хоть с трудом, Но на поверхности держался.
Линяют страсти под луной В обыденной воздушной жиже, — А я вплываю в мир иной: Тем невозвратнее – чем ниже.
Дышу я непривычно – ртом. Среда бурлит – плевать на среду! Я погружаюсь, и притом — Быстрее, в пику Архимеду.
Я потерял ориентир, — Но вспомнил сказки, сны и мифы: Я открываю новый мир, Пройдя коралловые рифы.
Коралловые города… В них многорыбно, но – не шумно: Нема подводная среда, И многоцветна, и разумна.
Где ты, чудовищная мгла, Которой матери стращают? Светло – хотя ни факелá, Ни солнца мглу не освещают!
Все гениальное и не- Допонятое – всплеск и шалость — Спаслось и скрылось в глубине, — Все, что гналось и запрещалось.
Дай бог, я все же дотяну — Не дам им долго залежаться! — И я вгребаюсь в глубину, И – все труднее погружаться.
Под черепом – могильный звон, Давленье мне хребет ломает, Вода выталкивает вон, И глубина не принимает.
Я снял с острогой карабин, Но камень взял – не обессудьте, — Чтобы добраться до глубин, До тех пластов, до самой сути.
Я бросил нож – не нужен он: Там нет врагов, там все мы – люди, Там каждый, кто вооружен, — Нелеп и глуп, как вошь на блюде.
Сравнюсь с тобой, подводный гриб, Забудем и чины, и ранги, — Мы снова превратились в рыб, И наши жабры – акваланги.
Нептун – ныряльщик с бородой, Ответь и облегчи мне душу: Зачем простились мы с водой, Предпочитая влаге – сушу?
Меня сомненья, черт возьми, Давно буравами сверлили: Зачем мы сделались людьми? Зачем потом заговорили?
Зачем, живя на четырех, Мы встали, распрямивши спины? Затем – и это видит Бог, — Чтоб взять каменья и дубины!
Мы умудрились много знать, Повсюду мест наделать лобных. И предавать, и распинать, И брать на крюк себе подобных!
И я намеренно тону, Зову: «Спасите наши души!» И если я не дотяну — Друзья мои, бегите с суши!
Назад – не к горю и беде, Назад и вглубь – но не ко гробу, Назад – к прибежищу, к воде, Назад – в извечную утробу!
Похлопал по плечу трепанг, Признав во мне свою породу, — И я – выплевываю шланг И в легкие пускаю воду!..
Сомкните стройные ряды. Покрепче закупорьте уши: Ушел один – в том нет беды, — Но я приду по ваши души!
1977
* * *
Здравствуй, «Юность», это я, Аня Чепурная, — Я ровесница твоя, То есть молодая.
То есть, мама говорит, Внука не желая: Рано больно, дескать, стыд, Будто не жила я.
Моя мама – инвалид: Получила травму, — Потому благоволит Больше к божью храму.
Любит лазать по хорам, Лаять тоже стала, — Но она в науки храм Тоже забегала.
Не бросай читать письмо, «Юность» дорогая! Врач мамашу, если б смог, Излечил от лая.
Ты подумала, де, вот Встанет спозаранка И строчит, и шлет, и шлет Письма, – хулиганка.
Нет, я правда в первый раз — О себе и Мите. Слезы капают из глаз, — Извините – будет грязь — И письмо дочтите!
Я ж живая – вот реву, — Вам-то все – повтор, но Я же грежу наяву: Как дойдет письмо в Москву — Станет мне просторно.
А отца радикулит Гнет горизонтально, Он – военный инвалид. Так что все нормально.
Есть дедуля-ветошь Тит — Говорит пространно, Вас дедуня свято чтит; Всё от бога, говорит, Или от экрана.
Не бросай меня одну И откликнись, «Юность»! Мне – хоть щас на глубину! Ну куда я ткнусь! Да ну! Ну куда я сунусь!
Нет, я лучше – от и до, Что и как случилось: Здесь гадючее гнездо, «Юность», получилось.
Защити (тогда мы их! Живо шею свертим) Нас – двоих друзей твоих, — А не то тут смерть им.
Митя – это… как сказать?… Это – я с которым! В общем, стала я гулять С Митей-комбайнером.
Жар валил от наших тел (Образно, конечно), — Он по-честному хотел — Это я, – он аж вспотел, Я была беспечна.
Это было жарким днем, Посреди ухаба… «Юность», мы с тобой поймем — Ты же тоже баба!
Да и хоть бы между льдин — Все равно б случилось: Я – шатенка, он – блондин, Я одна – и он один, — Я же с ним училась!
Зря мы это, Митя, зря, — Но ведь кровь-то бродит… Как – не помню: три хмыря, Словно три богатыря, — Колька верховодит.
Защитили наготу И прикрылись наспех, — А уж те орут: «Ату!» — Поднимают на смех.
Смех – забава для парней — Страшное оружье, — Ну а здесь еще страшней — Если до замужья!
Наготу преодолев, Срам прикрыв рукою, Митя был как правда лев, — Колька ржет, зовет за хлев Словно с «б» со мною…
Дальше – больше: он закрыл Митину одежду, Двух дружков своих пустил… И пришли сто сорок рыл С деревень и между.
… Вот люблю ли я его? Передай три слова (И не бойся ничего: Заживет – и снова…), —
Слова – надо же вот, a! — Или знак хотя бы!.. В общем, ниже живота. Догадайся, живо! Так Мы же обе – бабы.
Нет, боюсь, что не поймешь! Но я – истый друг вам. Ты конвертик надорвешь, Левый угол отогнешь — Будет там по буквам!
‹До 1977›
* * *
Я дышал синевой, Белый пар выдыхал, — Он летел, становясь облаками. Снег скрипел подо мной Поскрипев, затихал, — А сугробы прилечь завлекали.
И звенела тоска, что в безрадостной песне поется: Как ямщик замерзал в той глухой незнакомой степи, — Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце, И никто не сказал: шевелись, подымайся, не спи!
Все стоит на Руси, До макушек в снегу. Полз, катился, чтоб не провалиться, — Сохрани и спаси, Дай веселья в пургу, Дай не лечь, не уснуть, не забыться!
Тот ямщик-чудодей бросил кнут и – куда ему деться! — Помянул он Христа, ошалев от заснеженных верст… Он, хлеща лошадей, мог бы этим немного согреться, — Ну а он в доброте их жалел и не бил – и замерз.
Отраженье свое Увидал в полынье — И взяла меня оторопь: в пору б Оборвать житие — Я по грудь во вранье, Да и сам-то я кто, – надо в прорубь!
Вьюги стонут, поют, – кто же выстоит, выдержит стужу! В прорубь надо да в омут, – но сам, а не руки сложа. Пар валит изо рта – эк душа моя рвется наружу, — Выйдет вся – схороните, зарежусь – снимите с ножа!
Снег кружит над землей, Над страною моей, Мягко стелет, в запой зазывает. Ах, ямщик удалой — Пьет и хлещет коней! А непьяный ямщик – замерзает.
‹Между 1970 и 1977›
* * *
Вот она, вот она — Наших душ глубина, В ней два сердца плывут как одно, — Пора занавесить окно.
Пусть в нашем прошлом будут рыться после люди странные, И пусть сочтут они, что стоит все его приданое, — Давно назначена цена И за обоих внесена — Одна любовь, любовь одна.
Холодна, холодна Голых стен белизна, — Но два сердца стучат как одно, И греют, и – настежь окно.
Но перестал дарить цветы он просто так, не к случаю. Любую женщину в кафе теперь считает лучшею. И улыбается она Случайным людям у окна, И привыкает засыпать одна.
‹Между 1970 и 1978›
* * *
Давно, в эпоху мрачного язычества, Огонь горел исправно, без помех, — А нынче, в век сплошного электричества, Шабашник – самый главный человек.
Нам внушают про проводку, А нам слышится – про водку; Нам толкуют про тройник, А мы слышим: «на троих».
Клиент, тряхни своим загашником И что нас трое – не забудь, — Даешь отъявленным шабашникам Чинить электро-что-нибудь!
У нас теперь и опыт есть, и знание, За нами невозможно усмотреть, — Нарочно можем сделать замыкание, Чтоб без работы долго не сидеть.
И мы – необходимая инстанция, Нужны как выключателя щелчок, — Вам кажется: шалит электростанция — А это мы поставили жучок!
«Шабашэлектро» наш нарубит дров еще, С ним вместе — дружный смежный «Шабашгаз», Шабашник – унизительное прозвище, Но – что-то не обходится без нас!
‹Между 1970 и 1978›
* * *
Мы воспитаны в презренье к воровству И еще к употребленью алкоголя, В безразличье к иностранному родству, В поклоненье ко всесилию контроля.
Вот география, А вот органика: У них там – мафия, У нас – пока никак.
У нас – балет, у нас – заводы и икра, У нас – прелестные курорты и надои, «Аэрофлот», Толстой, арбузы, танкера И в бронзе отлитые разные герои.
Потом, позвольте-ка, Ведь там – побоище! У них – эротика, У нас – не то еще.
На миллионы, миллиарды киловатт В душе людей поднялись наши настроенья, — И каждый, скажем, китобой или домкрат Дает нам прибыль всесоюзного значенья.
Вот цифры выпивших, Больная психика… У них же – хиппи же, У нас – мерси пока.
Да что, товарищи, молчать про капитал, Который Маркс еще клеймил в известной книге! У них – напалм, а тут – банкет, а тут – накал И незначительные личные интриги.
Там – Джонни с Джимами Всенаплевающе Дымят машинами, Тут – нет пока еще.
Куда идем, чему завидуем подчас! Свобода слова вся пропахла нафталином! Я кончил, все. Когда я говорил «у нас» — Имел себя в виду, а я – завмагазином.
Не надо нам уже Всех тех, кто хаяли, — Я еду к бабушке — Она в Израиле.
‹Между 1970 и 1978›
|
