Дарья Усвятова

 

Какое сокровище, должно быть, эта «Исповедь»! Рансон сгорал от желания прочитать и ее, и все остальное наследие Руссо. Он хотел знать тайны души своего ментора, подробности его прошлого, все, что вышло из-под его пера, вплоть до музыкальных сочинений, которые Рансон специально заказывал у ТТН. В письмах из Ларошели в Невшатель и обратно множество упоминаний о планах издать Руссо, поскольку ТТН конкурировало с Типографским товариществом Женевы и сворой других издателей, стремившихся наложить лапу на рукописи, оставленные маркизу де Жирардену и Александру Дю Перу. Эта драка за право опубликовать полное собрание сочинений Руссо стала последним генеральным сражением в истории книгоиздания при старом режиме. Но для Рансона не имело особого значения, кому достанется главный трофей, женевцам или его друзьям из Невшателя, лишь бы только в кратчайшие сроки было опубликовано исчерпывающее и надежное издание. Больше всего ему хотелось иметь полного Руссо, включить его в свой внутренний мир и отражать в повседневной жизни.

 

Таким образом, имя Руссо продолжает возникать в письмах Рансона как своеобразная глосса к сообщениям о собственной семье. В сентябре 1778 года он связывает длинное рассуждение о смерти и посмертных произведениях Руссо с размышлениями о своей новорожденной:

 

«По той нежности, которую внушает мне моя дочь, я вижу, насколько счастье детей влияет на счастье отцов. Как бы я хотел знать побольше, чтобы давать уроки собственным детям, ибо никакой учитель не может обучать с увлеченностью отца. Но если я могу дать им урок высокой нравственности, если мои усилия окупятся хотя бы в этом, без остального я смогу обойтись. Я говорю «дети», а ведь у меня только пятимесячная дочь».52

 

В феврале 1780 года родился сын, в декабре 1782-го - еще один. Старшего Рансоны назвали Жаном Исааком в честь деда по материнской линии, а второго - Эмилем. Этот жест символизировал впечатляющий разрыв с семейной традицией, ибо Рансоны и Работе почти всегда придерживались ограниченного списка семейных имен, где несколько Жанов, Пьеров и Полей терялись среди множества любимых протестантами ветхозаветных имен: Авраамов, Исааков, Илий, Вениаминов, Самуилов и Иоакимов.53 Маленький Эмиль должен был стать живым свидетельством веры родителей в Руссо и его учение о воспитании и человеческой природе в целом.

 

По мере появления детей на свет Рансон рассылал соответствующие оповещения, присовокупляя к ним замечания о кормлении грудью и рассуждения о Руссо. Он знал об этой своей двойной одержимости: «Прошу у Вас прощения за то, что столь часто и столь многословно упоминаю о Жан-Жаке, но я успокаиваю себя тем, что воодушевление, которое он мне внушает и которое вызвано исключительно его собственным воодушевлением по отношению к добродетели, извинит меня в Ваших глазах и побудит Вас время от времени писать мне об этом друге добродетели».54 Чуть позже, уже в связи с дочерью: «Какое удовольствие нахожу я в том, чтобы следить за этим юным созданием! И как буду я счастлив, если она будет жить и дальше, а я хорошим воспитанием сумею развить ее природные достоинства. Вы, сударь, сами отец, так что извините мои рассказы о деталях, которые не представили бы интереса для человека, таковым не являющегося».55

 

Подход Рансона к отцовству объясняет, почему среди его заказов в ТТН столь важное место занимает педагогическая и детская литература. Эти книги олицетворяли новое отношение к детям и невиданное прежде желание родителей наблюдать за их образованием.56 Любимые авторы Рансона, особенно г-жа де Жанлис и г-жа Лепренс де Бомон, писали для самих детей и делали это не просто для развлечения, но для развития в них благонравия. Особое внимание, уделяемое нравоучительности, проявляется в самих названиях новых детских книг: «Нравоучительные игрушки, или Сказки для детей» и «Чтение для детей, или Подборка сказок, одинаково пригодных и для того, чтобы их развлечь, и для того, чтобы научить их любить добродетель». Нравоучительность главенствовала и в новых учебниках для родителей, таких, как «Нравственное воспитание, или Ответ на вопрос, как следует направлять ум и сердце ребенка, дабы однажды он достиг состояния человека счастливого и полезного». Эти книги исходили из руссоистской предпосылки о том, что дети добры и хороши от природы, и развивали педагогику, исполненную руссоизма. В дополнение к этим книгам у Рансона было по меньшей мере два экземпляра «Эмиля». Замечательным, однако, было не то, что он читал тот или иной трактат о детях, а то, что он вообще читал какие бы то ни было трактаты. Он пришел к отцовству через чтение и надеялся при помощи книг воспитать из своего потомства новых Эмилей и Эмилий.

 

Такое поведение отражало новое отношение к печатному слову. Рансон читал не для того, чтобы наслаждаться литературой, а для того, чтобы справляться с трудностями жизни, прежде всего семейной, - именно так, как замышлял Руссо. В письмах Рансона он и его жена являют собой образец читателей, которым Руссо адресовал «Новую Элоизу»: «Мне приятно воображать, как супружеская пара, читая вместе этот сборник писем, почерпнет в нем новое мужество для того, чтобы сообща нести бремя своих трудов, быть может, новый взгляд на свои труды и стремление сделать их полезными», - писал Руссо во втором предисловии. «Неужели, увидев в этой книге картину семейного счастья, они не испытают желания подражать столь милому образцу?»57 Рансон свой семейный очаг создавал именно по этому подобию, читая Руссо в полном соответствии с пожеланиями последнего. «Моя жена шлет Вам поклон, - писал он Остервальду в сентябре 1780 года. - Она, слава Богу, по-прежнему пребывает в добром здравии, как и младенец, прекрасно себя чувствующий на молоке своей мамочки. Замечательный характер его старшей сестры, большой девочки двух с половиной лет, тоже демонстрирует благотворное влияние материнского молока. Добродетельный Жан-Жак! Тебе моя нижайшая благодарность».58

 

Остальные письма собрания выдержаны в том же тоне - искреннем, сердечном, сентиментальном, нравоучительном, - тоне, который Руссо задал всем своим читателям, независимо от их жизненных обстоятельств. Трудно вообразить что-нибудь более обычное, но значение писем Рансона и состоит в их обыденности. Они показывают, как руссоизм проникал в повседневный мир самого обычного буржуа и помогал ему осмыслить вещи, более всего для него значимые: любовь, брак, отцовство - большие события маленькой жизни и материю, из которой повсюду во Франции была соткана эта жизнь.59

 

* * *

 

Рансонов подход к чтению сегодня невообразим, а «Новая Элоиза» нечитабельна если не для всех, то, по крайней мере, для многих «простых» читателей современного пошиба, которые не могут пробиться через шесть книг сплошного чувства, не оживляемого ни насилием, ни откровенно описанным сексом, ни какой бы то ни было интригой. Это чувство захлестывало в XVIII столетии не только Жана Рансона, но многие тысячи читателей Руссо. Изучая их отклики, мы сможем увидеть его случай в истинном свете и лучше представить себе пропасть, отделяющую читателей дореволюционной Франции от наших современников.

 

Хотя у нас очень мало данных о книготорговле при старом режиме, ясно, что «Новая Элоиза» была, по всей видимости, главным бестселлером века. Спрос на нее настолько превышал предложение, что книгопродавцы, по свидетельству Л.-С.Мерсье, ссужали ее для прочтения на несколько дней, а то и часов, по 20 су за том в час До 1800 года было опубликовано по меньшей мере 70 изданий «Новой Элоизы» - навряд ли какой-нибудь роман мог в этом с нею соперничать. Да, наиболее искушенные литераторы, буквоеды и пуристы вроде Вольтера и Гримма, находили стиль книги напыщенным, а предмет тошнотворным, но обычные читатели из всех слоев общества были сражены наповал. Они рыдали, задыхались, восторгались, вглядывались в собственную жизнь и решали изменить ее к лучшему, изливали свою душу в слезах - и в письмах к Руссо, у которого собралась здоровенная пачка их свидетельств, сохраненных для потомства.60

 

В письмах о «Новой Элоизе» повсюду слышатся рыдания «слезы», «вздохи» и «мучения» молодого издателя Ш.-Ж.Панкука, «сладостные слезы» и «восторг» женевца Ж.-Л.Бюиссона; «слезы» и «сладостные излияния сердца» А.-Ж. Луазо де Молеона, «столь сладостные слезы» Шарлотты Буретт из Парижа, что сама мысль о них заставляла ее плакать снова и снова; такое множество «сладких слез» Ж.-Ж.-П.Фромаже, что «на каждой странице душа моя таяла». Аббат Каань читал друзьям одни и те же пассажи по меньшей мере десять раз, неизменно трогая слушателей до слез «Поневоле ловишь ртом воздух, поневоле бросаешь чтение, поневоле пишешь Вам, что тебя душат чувства и рыдания». Роман уложил Ж.-Ф.Бастида в постель и едва не довел до сумасшествия (так, по край ней мере, считал он сам), тогда как на Даниэля Рогена произвел прямо противоположное действие, отчаянные рыдания излечили того от жестокой простуды. Барон де Ла Сарра заявлял, что читать эту книгу можно только за закрытыми дверьми, чтобы слуги не мешали рыдать в свое удовольствие Ж.В. Каппронье де Гофкур читал всего по нескольку страниц зараз: волноваться больше не позволяло слабое здоровье. Зато его друг, аббат Жак Пернетти, гордился тем, что благодаря отменной конституции одолел, несмотря на сердцебиение, все шесть книг без передышки. Маркиза де Полиньяк добралась до сцены смерти Юлии в шестой книге, но на этом месте сломалась: «Не смею сказать Вам, какое воздействие это на меня оказало Нет, я уже не рыдала, меня терзала острая боль.

 

 

Сердце мое было разбито. Умирающая Юлия вдруг стала близка мне. Я вообразила себя ее сестрой, ее подругой, ее Кларой. Муки мои были таковы, что, не отложи я книгу, я бы слегла, как те, кто находился при этой добродетельной женщине в ее последние минуты». На более низких ступенях социальной лестницы происходило то же самое: Шарлотта де Ла Тай выплакала всю душу от жалости к Юлии и неделю не могла прийти в себя. Луи Франсуа, армейский офицер в отставке, чувствуя, что конец героини близок, не смог продолжать чтение, хотя предыдущие книги мужественно одолел, глотая слезы:

 

«Она свела меня с ума. Представьте, что было бы со мной при известии о ее смерти. Поверите ли, три дня не смел я прочесть последнее письмо от г-на де Вольмара к Сен-Пре. Я предвкушал впечатление от него, но не мог смириться с мыслью об умершей или умирающей Юлии. Как бы то ни было, в конце концов я превозмог себя. Никогда ранее не проливал я столь сладостных слез. Чтение так сильно повлияло на меня, что, думаю, я бы с радостью умер в этот возвышенный миг».

 

Старому вояке вторили читатели из всех слоев общества и из всех уголков континента. Обычно сдержанный швейцарский рецензент писал: «После чтения этой книги хочется умереть от наслаждения... или, скорее, жить, чтобы перечитывать ее снова и снова».61

 

То был не первый взрыв чувств в истории литературы. Волны рыданий уже шли по Англии от Ричардсона и по Германии от Лессинга. Руссо отличало от них то, что он внушал читателям непреодолимое желание прикоснуться к жизням, скрывающимся за печатной страницей, - жизням его персонажей и его собственной. Так, признавшись конфидентке, что выплакала всю душу над героями Руссо, г-жа де Полиньяк объясняла подруге, что побудило ее искать встречи с самим Руссо:

 

«Вы знаете, что, пока он казался мне только философом, умницей, мне и в голову не приходило навязывать ему свое знакомство. Но возлюбленный Юлии, человек, любивший ее так, как она того заслуживала... о, это совсем другое дело. Первым моим порывом было велеть заложить лошадей и ехать в Монморанси, чтобы любой це