Как искренне желал я, чтобы о последних знаменательных днях жизнинашего друга сохранилось достаточно его собственных свидетельств и мне непотребовалось бы перемежать рассказом оставленные им письма. Я почел своим долгом подробно расспросить тех, кто мог быть точноосведомлен об его истории; история эта очень проста, и рассказчики согласнымежду собой во всем, кроме отдельных мелочей; только относительно характеровдействующих лиц мнения расходятся и оценки различны. Нам остается лишь добросовестно пересказать все, что возможно былоузнать путем сугубых стараний, присовокупить письма, оставленные усопшим, непренебрегать ни малейшей из найденных записочек, памятуя о том, как трудновскрыть истинные причины каждого поступка, когда речь идет о людяхнезаурядных. Тоска и досада все глубже укоренялись в душе Вертера и, переплетаясьмежду собой, мало-помалу завладели всем его существом. Душевное равновесиеего было окончательно нарушено. Лихорадочное возбуждение потрясало весь егоорганизм и оказывало на него губительное действие, доводя до полногоизнеможения, с которым он боролся еще отчаяннее, чем со всеми прежниминапастями. Сердечная тревога подтачивала все прочие духовные силы его:живость, остроту ума; он стал несносен в обществе, несчастье делало его темнесправедливее, чем несчастнее он был. Так, по крайней мере, говорятприятели Альберта: они утверждают, что Вертер неправильно судил поведениеэтого порядочного и положительного человека, достигшего долгожданногосчастья и желавшего сохранить это счастье на будущее, тогда как сам Вертер водин день поглощал все, что ему было дано, и к вечеру оставался ни с чем.Альберт, говорят его приятели, ничуть не переменился за такой короткий срок,он был все тем же, каким с самого начала его знал, ценил и уважал Вертер. Онпревыше всего любил Лотту, гордился ею и хотел, чтобы все почитали еепрекраснейшим созданием на земле. Можно ли судить его за то, что емунестерпима была и тень подозрения, что он не желал ни на миг и ни с кем,даже в самом невинном смысле, делить свое бесценное сокровище? Правда,приятели признают, что он часто покидал комнату жены, когда Вертер сидел унее, но отнюдь не по злобе и не из ненависти к другу, а потому, чточувствовал, как тягостно тому его присутствие. Отец Лотты захворал и не могвыходить из дому; он послал за Лоттой экипаж, и она поехала к нему. Стоялпрекрасный зимний день, первый снег толстым слоем покрывал всю местность. Вертер на следующее утро отправился туда же, чтобы проводить Лоттудомой, если Альберт не приедет за ней. Ясная погода не могла развеселитьего, тяжкий гнет лежал на его душе. Он приучился видеть только мрачныекартины, и мысли его были одна беспросветнее другой. Сам он был вечно не в ладу с собою и у других видел только беспокойствои разлад, он боялся, что нарушил доброе согласие между Альбертом и егоженой, корил за это себя, но втайне возмущался мужем. Дорогой мысли его вернулись к этому предмету. "Нет, - повторял он просебя с затаенной яростью, - какое там сердечное, ласковое, любовное,участливое отношение, какая там невозмутимая, нерушимая верность! Пресыщениеи равнодушие - вот оно что! Всякое ничтожное дело привлекает его больше, чеммилая, прелестная жена. Разве он ценит свое счастье? Разве чтит ее, как онатого заслуживает? Она принадлежит ему, ну да, принадлежит... я это знаю, какзнаю многое другое; хоть я и свыкся как будто с этой мыслью, она еще сведетменя с ума, она доконает меня. А разве дружба ко мне выдержала испытание?Нет, в самой моей привязанности к Лотте он видит посягательство на своиправа, в моем внимании к ней усматривает безмолвный укор. Я чувствую, я знаюдостоверно, ему неприятно меня видеть, он хочет, чтобы я уехал, моеприсутствие тяготит его". Не раз Вертер замедлял свой стремительный шаг, не раз останавливался и,казалось, думал повернуть назад, но тем не менее продолжал путь и так,размышляя и разговаривая сам с собой, как бы помимо воли добрался доохотничьего дома. Он вошел, осведомился о старике и Лотте, заметил волнение в доме.Старший мальчик сказал ему, что в селении, в Вальхейме, случилось несчастье:убили одного крестьянина! Это известие не привлекло его внимания. Он вошел вкомнату и застал Лотту в разгар спора с отцом: старик желал, невзирая наболезнь, самолично отправиться на место преступления. Преступник еще не былобнаружен, убитого нашли утром на пороге дома, имелись кое-какие подозрения:покойный служил в работниках у одной вдовы, которая держала раньше другогоработника и не добром рассталась с ним. Услышав эти слова, Вертер стремительно вскочил. "Быть не может! -воскликнул он. - Я сейчас же, сию минуту бегу туда". Он поспешил в Вальхейм,воспоминания оживали перед ним, он ни минуты не сомневался, что убийствосовершил тот самый парень, который не раз беседовал с ним и так стал емублизок. Ему пришлось пройти под липами, чтобы добраться до харчевни, кудаотнесли тело, и вид любимого уголка на этот раз ужаснул его. Порог, где такчасто играли соседские дети, был запачкан кровью. Любовь и верность - лучшиечеловеческие чувства - привели к насилию и убийству. Могучие деревья стоялиоголенные и заиндевелые, с пышной живой изгороди, поднимавшейся наднизенькой церковной отрадой, облетела листва, и сквозь сучья виднелисьпокрытые снегом могильные плиты. Едва он подошел к харчевне, перед которой собралось все село, какподнялся шум. Издалека показалась кучка вооруженных людей, и в толпезакричали, что ведут убийцу. Вертер стал смотреть вместе со всеми и убедилсяв своей правоте. Убийца был тот самый работник, который так любил своюхозяйку-вдову. Бедный малый бродил по окрестностям, полный затаенной злобы итихого отчаяния, и еще недавно повстречался ему. "Что ты сделал, несчастный!" - крикнул Вертер, бросаясь карестованному. Тот посмотрел на него задумчиво, помолчал и наконец отчеканилневозмутимым тоном: "Не бывать ей ни с кем и с ней никому не бывать!" Его ввели в харчевню,а Вертер поспешил прочь. Это страшное, жестокое впечатление произвело в нем полный переворот, намиг стряхнуло с него грусть, уныние, тупую покорность. Жалость властнозахватила его, он решил во что бы то ни стало спасти того человека. Он такпонимал всю глубину его страдания, так искренне оправдывал его даже вубийстве, так входил в его положение, что твердо рассчитывал внушить своичувства и другим. Ему не терпелось встать на защиту несчастного, пламенныеречи просились с его губ, он спешил в охотничий дом и по дороге уже приводилвполголоса все те доводы, с которыми выступит перед амтманом. Войдя в комнату, он застал там Альберта и на миг растерялся, но вскореснова овладел собой и поспешил изложить амтману свое мнение. Хотя Вертер свеличайшей искренностью, горячностью и страстностью говорил все то, чтоможет сказать человек в оправдание Человека, старик покачивал головой, - каки следовало ожидать, ничуть не тронутый его словами. Наоборот, он прервалнашего приятеля, стал резко возражать ему и порицать за то, что он берет подзащиту убийцу. Затем указал, что таким путем недолго упразднить все законы иподорвать устои государства, и в заключение добавил, что не может взять насебя ответственность в подобном деле, а должен дать ему надлежащий законныйход. Вертер все еще не сдавался, он просил, чтобы амтман хотя бы посмотрелсквозь пальцы, если арестованному помогут бежать. Амтман не согласился и наэто. Наконец, в разговор вмешался Альберт и тоже встал на сторону старика.Вертер оказался в меньшинстве и, глубоко удрученный отправился домой, послетого как амтман несколько раз повторил: "Ему нет спасения!" Как сильно он был потрясен этими словами, видно из записочки, найденнойсреди его бумаг и относящейся, очевидно, к тому же дню: "Тебе нет спасения, несчастный! Я вижу, что нам нет спасения". Все, что Альберт напоследок в присутствии амтмана говорил о делеарестованного, до крайности возмутило Вертера: ему почудился в этом выпадпротив него самого, и хотя по зрелом размышлении он разумом понял, что обаего собеседника правы, у него все же было такое чувство, что, допустив ипризнав их правоту, он отречется от своей внутренней сущности. Среди бумаг его мы нашли запись, которая касается этого вопроса и,пожалуй, исчерпывающе выражает его отношение к Альберту: "Сколько бы я ни говорил и ни повторял себе, какой он честный и добрый,- ничего не могу с собой поделать, - меня от него с души воротит; я не всилах быть справедливым". Вечер был теплый, начало таять, и потому Лотта с Альбертом отправилисьдомой пешком. Дорогой она то и дело оглядывалась, как будто искала Вертера.Альберт заговорил о нем, порицая его и все же отдавая должное егодостоинствам. Попутно он коснулся его несчастной страсти и заметил, чтохорошо было бы удалить его. - Я желаю этого также ради нас с тобой, - сказал он, - и прошу тебя,постарайся изменить характер его отношений к тебе, не поощряй его частыхвизитов. Это всем бросается в глаза. Я знаю, что уже пошли пересуды. Лотта промолчала; Альберта, по-видимому, задело ее молчание, во всякомслучае, он с тех пор не упоминал при ней о Вертере, когда же упоминала онасама, он либо обрывал разговор, либо переводил его на другую тему. Безуспешная попытка спасти несчастного была последней вспышкойугасающего огня; с тех пор Вертер еще глубже погрузился в тоску ибездействие и чуть не дошел до исступления, когда услыхал, что его думаютвызвать свидетелем против обвиняемого, который решил теперь все отрицать. Он мысленно перебирал свои промахи на служебном поприще, припомнил инеприятность, постигшую его, когда он состоял при посольстве, а заодно ивсе, в чем он когда-нибудь не успел, чем был обижен. Во всем этом он находилоправдание своей праздности, не видел для себя никакого исхода, считал себянеспособным к повседневным житейским трудам, и так, отдавшись этомусвоеобразному течению мыслей и своей всепоглощающей страсти, проводя время воднообразном и безрадостном общении с милой и любимой женщиной, тревожа еепокой, расшатывая свои собственные силы, без смысла и надежды растрачиваяих, он неудержимо приближался к печальному концу. О его смятении и муках, о том, как, не зная покоя, метался он изстороны в сторону, как опостылела ему жизнь, красноречиво свидетельствуютнесколько оставшихся после него писем, которые мы решили привести здесь. 12 декабря Дорогой Вильгельм, я сейчас уподобился тем несчастным, о которыхговорили, что они одержимы злым духом. Временами что-то находит на меня: нетоска, не страсть, а что-то непонятное бушует внутри, грозит разорватьгрудь, перехватывает дыхание! Горе мне, горе! В такие минуты я пускаюсьбродить посреди жуткого, в эту неприветную пору, ночного ландшафта. Вчера вечером меня потянуло из дому. Внезапно наступила оттепель, мнесказали, что река вышла из берегов, все ручьи вздулись и затопили милую моюдолину вплоть до Вальхейма. Ночью, после одиннадцати, побежал я туда.Страшно смотреть сверху с утеса, как бурлят при лунном свете стремительныепотоки, заливая все вокруг; рощи, поля и луга, и вся обширная долина -сплошное море, бушующее под рев ветра! А когда луна выплывала из черных тучи передо мной грозно и величаво сверкал и гремел бурный поток, тогда я весьтрепетал и рвался куда-то! Стоя над пропастью, я простирал руки, и менявлекло вниз! Вниз! Ах, какое блаженство сбросить туда вниз мои муки, моистрадания! Умчаться вместе с волнами! Увы! Я не мог сдвинуться с места, немог покончить разом со всеми муками! Я чувствую, срок мой еще не вышел! Ах,Вильгельм! Я без раздумья отдал бы свое бытие за то, чтобы вместе с ветромразгонять тучи, обуздывать водные потоки. О, неужто узнику когда-нибудьвыпадет в удел это блаженство? С какой грустью смотрел я вниз, отыскивая глазами местечко под ивой,где мы с Лоттой после прогулки отдыхали от зноя, я едва узнал иву, всекругом тоже было затоплено, Вильгельм! "А луга и все окрестности охотничьегодома! - думал я. - Как, должно быть, пострадала от этого потопа нашабеседка!" И прошлое солнечным лучом согрело мне душу, как пленника - сон остадах, лугах и почестях! А я стоял! Я не браню себя, у меня достанетмужества умереть. Но лучше бы... И вот я сижу, как старая нищенка, котораясобирает щепки под заборами и выпрашивает корки хлеба у дверей, чтобы хотьнемного продлить и скрасить свое жалкое, безрадостное существование. 14 декабря Друг мой, что же это такое? Я боюсь самого себя. Неужто любовь моя кней не была всегда благоговейнейшей, чистейшей братской любовью? Неужто вдуше моей таились преступные желания? Не смею отрицать... К тому же эти сны!О, как правы были люди, когда приписывали внутренние противоречия влияниювраждебных сил! Сегодня ночью - страшно сознаться - я держал ее в объятиях,прижимал к своей груди и осыпал поцелуями ее губы, лепетавшие слова любви,взор мой тонул в ее затуманенном негой взоре! Господи! Неужто я преступеноттого, что для меня блаженство - со всей полнотой вновь переживать тежгучие радости? Лотта! Лотта! Я погибший человек! Ум мой мутится, уже неделюя сам не свой, глаза полны слез. Мне повсюду одинаково плохо и одинаковохорошо. Я ничего не хочу, ничего не прошу. Мне лучше уйти совсем. Решение покинуть мир все сильнее укреплялось в душе Вертера в ту пору,чему способствовали и разные обстоятельства. С самого возвращения к Лоттеэто было последним его прибежищем, последней надеждой; однако он дал себеслово, что это не будет шальной и необдуманный шаг, он совершит его с яснымсознанием, с твердой и спокойной решимостью. Его сомнения, его внутренняя борьба раскрываются в записи без числа,составлявшей, по-видимому, начало письма к Вильгельму и найденное среди егобумаг. "Ее присутствие, ее участь, ее сострадание к моей участи только и могутеще исторгнуть слезы из моего испепеленного сердца. Поднять завесу и скрыться за ней! Вот и все! К чему же мешкать иколебаться? Потому, что мы не знаем, каково там, за этой завесой? И потому,что возврата оттуда нет? И еще потому, что нам свойственно предполагать хаоси тьму там, где все для нас неизвестность". Мало-помалу он освоился и сроднился с печальной мыслью, и намерение егоутвердилось бесповоротно, о чем свидетельствует нижеследующее двусмысленноеписьмо его к другу. 20 декабря Только твое любящее сердце, Вильгельм, могло так откликнуться на моислова. Да, ты прав: мне лучше уйти. Предложение твое возвратиться к вам несовсем улыбается мне; во всяком случае, я намерен сделать небольшой крюк,тем более что мы ожидаем длительных морозов и хороших дорог. Мне оченьприятно, что ты собираешься приехать за мной; повремени только недельки двеи дождись письма с дальнейшими моими планами. Нельзя срывать плод, пока онне созрел. А за две недели многое решится. Матушке моей передай, чтобымолилась за своего сына и простила все огорчения, какие я причинил ей.Такова уж моя доля - огорчать тех, кому я обязан дарить радость. Прощай,бесценный друг! Да будет с тобою благословение господне! Прощай! Что происходило тем временем в душе Лотты, каковы были ее чувства кмужу и к несчастному ее другу, этого мы не дерзаем передать словами, но,зная ее натуру, можем понять многое, а чистая женская душа, заглянув в еедушу, пособолезнует ей. Известно одно - она приняла твердое решение сделать все возможное,чтобы удалить Вертера, и медлила, лишь щадя его из сердечного дружескогоучастия, ибо знала, какой это будет для него тяжкой, почти что невыполнимойжертвой. Однако обстоятельства все настойчивее требовали от нее решительныхдействий; правда, муж брал пример с нее и не затрагивал этого вопроса, нотем важнее было ей на деле доказать, что своими помыслами она достойна его. В тот самый день, когда Вертер написал только что приведенное письмо кдругу, в воскресенье перед рождеством, он вечером пошел к Лотте и застал ееодну. Она приводила в порядок игрушки, которые приготовила к празднику своиммладшим братьям и сестрам. Он заговорил о том, как обрадуются малыши, иприпомнил те времена, когда неожиданно распахнутые двери и зрелище наряднойелки с восковыми свечами, сластями и яблоками приводило его в невыразимыйвосторг. - Вы тоже получите подарочек, если будете умницей, - сказала Лотта,скрывая свое замешательство под милой улыбкой. - Вам достанется витая свечкаи еще кое-что. - А что, по-вашему, значит быть умницей? - вскричал он. - Лотта,дорогая! Каким мне быть, как себя вести? - В четверг вечером - сочельник, придут дети и отец тоже, и каждыйполучит свое. Приходите и вы тогда, не раньше. - Вертер опешил. - Прошу вас,послушайтесь меня, - продолжала она, - иначе нельзя, пощадите мой покой, такне может, не может продолжаться. Он отвел от нее взгляд и зашагал по комнате, повторяя сквозь зубы: "Такне может продолжаться!" Лотта почувствовала, в какое ужасное состояниепривели его сказанные ею слова, и пыталась отвлечь его постороннимивопросами, но тщетно. - Нет, Лотта, - вскричал он, - больше я вас не увижу! - Да почему же? - запротестовала она. - Вы можете и должны видеться снами, Вертер, только будьте благоразумны. Ах, зачем вы родились такимпорывистым, зачем так страстно и упорно увлекаетесь всем, за что бы нибрались? Прошу вас, - повторила она, взяв его за руку, - будьтеблагоразумны! Сколько разнообразных наслаждений дарят вам ваши знания, вашиспособности, ваш ум! Будьте же мужчиной! Отрешитесь от своей несчастнойпривязанности к той, кто может лишь жалеть вас. - Он заскрежетал зубами имрачно посмотрел на нее. Она продолжала, не отпуская его руки: - На одномгновение отрезвитесь, Вертер. Разве вы не чувствуете, что сами себяобманываете и умышленно ведете к гибели? На что вам я, Вертер, именно я,собственность другого? На что вам это? Ох, боюсь я, боюсь, не потому ли таксильно ваше желание, что я для вас недоступна? Он выдернул свою руку иустремил на нее негодующий взгляд. - Умно, - произнес он, - очень умно! Это, должно быть, мнение Альберта?Тонко! Очень тонко! - Так всякий бы рассудил, - ответила она. - Неужто во всем мире ненайдется девушки вам по сердцу? Превозмогите себя, поищите, и, клянусь вам,вы ее найдете; меня уже давно пугает то, что вы за последнее времязамкнулись в таком тесном кругу, это страшно и для вас и для нас.Превозмогите же себя. Путешествие непременно рассеет вас! Поищите, найдитепредмет, достойный вашей любви, а тогда возвращайтесь, и мы будем вместенаслаждаться благами истинной дружбы. - Это стоило бы напечатать, - заметил он с холодной усмешкой, - ирекомендовать всем гувернерам. Милая Лотта! Потерпите еще немножко, нетрогайте меня, и все образуется! - С одним условием, Вертер, вы придете не раньше сочельника! Он не успел ответить, как вошел Альберт. Они холодно поздоровались ипринялись в смущении шагать взад и вперед по комнате. Вертер попыталсязавести незначительный разговор, но безуспешно. Альберт сделал ту жепопытку, затем спросил жену о каких-то поручениях и, услышав, что они еще невыполнены, ответил ей, как показалось Вертеру, холодно и даже резко. Вертерхотел уйти и не решался, мешкал до восьми часов, меж тем как его досада излоба все возрастали; наконец, когда был накрыт ужин, он взялся за трость ишляпу. Альберт пригласил его остаться, но он усмотрел в этом пустуюлюбезность, холодно поблагодарил и удалился. Вернувшись домой, он взял свечу из рук слуги, который хотел посветитьему, один вошел в комнату и громко зарыдал; потом гневно говорил сам ссобой, метался из угла в угол и, наконец, бросился одетый на кровать, где инашел его слуга, когда около одиннадцати отважился войти и спросить, неснять ли с барина сапоги. На это он согласился, но запретил слуге входитьзавтра в комнату, пока он не позовет. Утром в понедельник, 21 декабря он написал Лотте нижеследующее письмо,после его смерти найденное запечатанным у него на письменном столе иврученное ей; оно писалось с перерывами, что явствует из самихобстоятельств, и я тоже помещаю его здесь по частям. "Лотта, все решено, я должен умереть и пишу тебе об этом спокойно, безромантической экзальтации, в утро того дня, когда последний раз увижу тебя.В то время как ты, любимая, будешь читать эти строки, холодная могила ужеукроет бренные останки мятущегося мученика, которому в последние мгновенияжизни нет большей отрады, как беседовать с тобой. Я провел страшную и, увы,благодетельную ночь. За эту ночь окрепло и определилось мое решение -умереть! Вчера, когда я оторвался от тебя, все чувства мои были возмущены,все разом прихлынуло к сердцу, и от безнадежного, безрадостного моегопрозябания подле тебя на меня повеяло смертным холодом! Я едва добрался досвоей комнаты, не помня себя бросился на колени, и ты, о боже, даровал мнепоследнюю усладу горчайших слез! Тысячи намерений, тысячи надежд теснились вдуше, но под конец прочно и безраздельно утвердилась последняя, единственнаямысль: я должен умереть! Я лег спать, а сегодня утром в ясном спокойствиипробуждения та же мысль твердо и прочно живет в моем сердце: я долженумереть! Это вовсе не отчаяние, это уверенность, что я выстрадал свое ижертвую собой ради тебя. Да, Лотта, к чему скрывать? Один из нас троихдолжен уйти, и уйду я! О любимая, мое растерзанное сердце не раз язвилажестокая мысль - убить твоего мужа!.. Тебя!.. Себя!.. Да будет так! Когдаясным летним вечером ты взойдешь на гору, вспомни тогда обо мне, о том, какчасто поднимался я вверх по долине, а потом взгляни на кладбище, на моюмогилку, где ветер в лучах заката колышет высокую траву... Я был спокоен,когда начал писать, а теперь все так живо встает передо мной, и я плачу,точно дитя..." Часов около десяти Вертер кликнул слугу и, пока одевался, сказал ему,что намерен на днях уехать: а потому надо вычистить платье и приготовить всев дорогу; кроме того, приказал затребовать отовсюду счета, собратьодолженные им книги, а беднякам, которым он оказывал помощь еженедельно,раздать пособие на два месяца вперед. Он велел принести обед к себе в комнату и прямо из-за стола отправилсяк амтману, но не застал его дома. Задумчиво бродил он по саду, словно хотелна прощание взвалить на себя весь груз горьких воспоминаний. Дети вскоре нарушили его одиночество, они бегали за ним, висли на нем,рассказывали наперебой: когда пройдет завтра, и послезавтра, и еще одиндень, тогда они поедут к Лотте на елку и получат подарки; при этом онирасписывали всяческие чудеса, какие им сулило их нехитрое воображение. - Завтра! И послезавтра, и еще один день! - вскричал он, нежнорасцеловал их всех и хотел уйти, но тут самый младший потянулся что-тосказать ему на ушко и выдал ему тайну: старшие братья написали красивыеновогодние поздравления - вот такие большущие! Одно для папы, одно дляАльберта и Лотты, и для господина Вертера тоже написали; и преподнесут ихутром на Новый год. Это было выше его сил, он сунул каждому по монетке,передал поклон отцу, вскочил на лошадь и, едва удерживая слезы, уехал. Около пяти часов он возвратился домой и приказал горничнойпозаботиться, чтобы камин топился до ночи. Слуге он велел уложить в самыйниз сундука книги и белье, а платье зашить. После этого он, должно быть,написал следующие строки своего последнего письма к Лотте. "Ты не ожидаешь меня! Ты думаешь, я послушаюсь и не увижусь с тобой досочельника! Нет, Лотта! Сегодня или никогда. В сочельник ты, дрожа, будешьдержать в руках это письмо и оросишь его своими бесценными слезами. Такнадо, так будет! О, как покойно мне оттого, что я решился!" С Лоттой между тем происходило что-то странное. После разговора сВертером она почувствовала, как тяжело будет ей с ним расстаться и как онбудет страдать, покидая ее. При Альберте она вскользь упомянула, что Вертер не придет досочельника, и Альберт отправился верхом по соседству к одному должностномулицу, с которым у него были дела, и собирался там заночевать. И вот она сидела одна, никого из братьев и сестер не было с ней, онасидела в тихой задумчивости, размышляя о своем положении. Она навеки связанас человеком, чью любовь и верность она знает, кому сама предана душой, чьяположительность и постоянство словно созданы для того, чтобы честная женщинастроила на них счастье своей жизни; она понимала, чем он всегда будет длянее и для ее детей. И в то же время Вертер так стал ей дорог, с первойминуты знакомства так ярко сказалось их духовное сродство, а длительноеобщение с ним и многое из пережитого вместе оставило в ее сердценеизгладимый след. Всем, что волновало ее чувства и мысли, она привыкладелиться с Вертером и после его отъезда неминуемо ощутила бы зияющуюпустоту. О, какое счастье было бы превратить его сейчас в брата или женитьна одной из своих подруг, какое счастье было бы вновь наладить его отношенияс Альбертом! Она перебрала мысленно всех подруг и в каждой видела какой-нибудьнедостаток, ни одной не находила, достойной его. В итоге этих размышлений она впервые до глубины души почувствовала,если не осознала вполне, что самое ее заветное, затаенное желание -сохранить его для себя. Но наряду с этим понимала, что не может, не смеетсохранить его; невозмутимая ясность ее прекрасной души, которую ничто немогло замутить, теперь омрачилась тоской оттого, что пути к счастью ейзакрыты. На сердце навалился гнет, и взор заволокло туманом. Время подошло к половине седьмого, когда она услышала шаги на лестницеи тотчас узнала походку и голос Вертера, осведомлявшегося о ней; сердце унее забилось, пожалуй, впервые при его появлении. Она предпочла бы сказать,что ее нет дома, но тут он вошел, и она встретила его растерянным ивозмущенным возгласом. "Вы не сдержали слова!" - "Я ничего не обещал", - былего ответ. "Так могли бы хоть внять моей просьбе, - возразила она, - ведь япросила ради нас обоих, ради нашего покоя". Она плохо понимала, что говорит, и не больше понимала, что делает,когда послала за кем-то из подруг, лишь бы ей не быть наедине с Вертером. Ондостал принесенные с собой книги и спросил о каких-то других, а онапопеременно желала, чтобы подруги пришли и чтобы не приходили. Горничнаявернулась с известием, что обе приглашенные прийти не могут. Она хотела было распорядиться, чтобы горничная сидела с работой всоседней комнате; потом передумала. Вертер шагал из угла в угол, она подошлак фортепьяно и начала играть менуэт, но поминутно сбивалась. Наконец онаовладела собой и с беспечным видом села возле Вертера, когда он занялобычное свое место на диване. - У вас нечего почитать? - Оказалось, что нет. - В ящике моего столалежит ваш перевод песен Оссиана, я еще его не читала, все надеялась услышатьв вашем чтении, но это до сих пор почему-то не получалось. Он улыбнулся, пошел за тетрадью, но, когда взял ее в руки, его охватиладрожь и на глаза набежали слезы, когда он заглянул в нее. Он сел и сталчитать. - "Звезда вечерних сумерек, ты давно горишь на закате, твой лучистыйлик выходит из-за туч, и гордо плывешь ты к своим холмам. Чего ты ищешь наравнине? Утих буйный ветер, издалека доносится рокот потока, и волны шумят уподножия дальних утесов; рой вечерних мошек, жужжа, кружится над полем. Чегоже ты ищешь, прекрасное светило? Но, улыбнувшись, ты уходишь, и радостноиграют вокруг тебя волны, лаская золото твоих волос. Прощай, спокойный луч!Явись, прекрасный свет великой души Оссиана! И вот он является во всей своей мощи. Я вижу ушедших из жизни друзей,они собрались на Лоре, как в дни, давно минувшие. Фингал подобен туманномустолбу; и с ним его герои, а там и барды песнопений: седой Уллин! И статныйРино! Альпин, пленительный певец! И ты, скорбящая Минона! Как же изменилисьвы, друзья, с тех пор что отшумели пиры на Сельме, когда мы состязались впеснях, подражая весенним ветеркам, колеблющим на холме тихонько шелестящуютраву. Тут вышла Минона, сияя красотой; взор ее был потуплен, и слезы стоялина глазах, а косы струились тяжелыми волнами, их развевал ветер, дующий сгор. И омрачились души героев, едва зазвучал ее волшебный голос, ибо не развидели они могильный склеп Сальгара и мрачное жилище белой Кольмы,сладкоголосой Кельмы, покинутой на холме; Сальгар обещал ей прийти; но тьмасгустилась вокруг. Слушайте голос Кольмы, одиноко сидящей на холме. Кольма Ночь! И я одна, забытая в бурю на холме. Ветер свищет в ущельях. Потокстремится вниз с утеса. А я забыта в бурю на холме, и негде мне укрыться отдождя. Выйди, месяц, из-за туч! Явитесь, звезды ночи! Пусть ваш свет укажетмне дорогу туда, где мой любимый отдыхает от трудов охоты, лежит с ним рядомспущенный лук, и усталые псы окружают его! А я сижу здесь одна на утесе, ипод ним бурлит поток. Поток ревет, и буря бушует, и мне не слышен голослюбимого. Зачем же медлит мой Сальгар? Забыл, что дал он мне слово? Вот дерево, ивот утес, а рядом бурлит поток! Ты обещал прийти, когда настанет ночь;неужели заблудился, мой Сальгар? Я хотела бежать с тобой, покинуть гордыхотца и брата! Давно роды наши враждуют, но мы не можем быть врагами, оСальгар! Замолкни на мгновенье, о ветер! Утихни на мгновенье, поток! Пусть голосмой звучит в долине, чтобы путник услыхал меня! Сальгар, я тебя зову! Вотутес, вот дерево! Сальгар! Возлюбленный! И я здесь; что же ты медлишьприйти? Взошла луна, в долине блестит поток, и камни скал сереют по склонамхолма; но нет и нет Сальгара, собаки лаем не возвещают о нем. Я сижу здесьодна. А кто ж те двое, что лежат внизу, в долине? Мой брат? Мой милый?Откликнитесь, друзья! Они не отвечают. Страх стеснил мне сердце! Увы, ониубиты! Мечи их окровавлены в бою! О брат мой, брат! Зачем убил ты моегоСальгара? О мой Сальгар! Зачем ты убил моего брата? Я вас обоих так любила!Ты был прекрасен среди тысяч у холма! Он был грозен в сражении. Ответьтемне! Откликнитесь на голос мой, любимые! Увы! Они молчат, молчат навеки! Игрудь их холодна, как грудь земли! С уступов этого холма, с вершины, где воет буря, отвечайте мне, духимертвых! Говорите, я не испугаюсь! Куда ушли вы на покой? Где вас искать, вкаких горных пещерах? Ни отзыва в вое ветра, ни шепота в дыхании бури. Я сижу в тоске, я жду в слезах, когда настанет утро. Ройте могилу,друзья усопших, но не засыпайте ее, пока я не приду. Жизнь ускользает отменя, как сон, зачем мне оставаться среди живых? Здесь я буду жить сдрузьями, у потока, близ гремящих скал. Когда стемнеет -на холме и надравниной засвищет ветер, мой дух восстанет в дыхании ветра и будетоплакивать смерть друзей. Охотник в шалаше услышит меня, и устрашится, ибудет пленен моим голосом, так сладко буду я петь о моих друзьях, равно мноюлюбимых! Так ты пела, Минона, кроткая, стыдливая дочь Тормана. И мы рыдали надКольмой, и омрачались наши души. Тут с арфой вышел Уллин и спел нам песнь Альпина. Ласково звучал голосАльпина, а Рино душой подобен был огненной стреле. Но тесный гроб стал имжилищем, и голоса их отзвучали в Сельме. Однажды Уллин вернулся с охоты, когда герои были еще живы, и услышал,как состязаются они в пенье на холме. Их песни были нежны, но печальны. Ониоплакивали смерть Морара, первого в ряду героев. Его душа была, как душаФингала, а меч - как меч Оскара, но он пал, и отец его сокрушался, и полныслез были глаза его сестры, полны слез глаза Миноны, сестры могучего Морара. Как только зазвучала песнь Уллина, Минона скрылась, точно месяц назакате, когда, предвидя непогоду, он прячет за тучу свой прекрасный лик. Ивместе с Уллином я ударил по струнам арфы, вторя песне скорби. Рино Ненастье миновало, сияет яркий полдень, рассеяв сумрак туч. Изменчивоесолнце неверными лучами озаряет холм. Весь алый, бежит по долине горныйручей. Ручей, как сладок твой рокот! Но слаще мне слышится голос. То голосАльпина, он скорбит об умершем. Голова его склонилась под бременем лет,глаза покраснели от слез. Альпин! Дивный певец! Зачем ты один на безмолвномхолме? Зачем ты стонешь, как ветер в чаще леса, как волна у дальних берегов? Альпин Я плачу, Рино, об усопшем, и мой голос взывает к обитателям могил. Какты величав на холме, как прекрасен среди сынов равнины, но ты падешь подобноМорару, и слезы прольются на твоей могиле. Холмы забудут о тебе, и твойспущенный лук будет лежать под сводами пещеры. Ты был резв, Морар, как оленьна холме, и страшен, как зарницы в темном небе. Твой гнев был грозой, твоймеч сверкал в бою, подобно молниям над равниной, голос твой гремел, каклесной поток после дождей, как гром за дальними холмами. Многих сразила рукатвоя, испепелило пламя твоего гнева. Когда же ты возвращался после битвы,твой голос звучал так мирно! Твой лик был ясен, как солнце после бури, какмесяц в безмолвии ночи, а душа спокойна, точно озеро, когда утихли порывыветра. Тесно теперь твое жилище! Мрачен тот край, где ты обитаешь! Тремяшагами могу я измерить могилу того, кто был некогда так велик! Четыре камня,увенчанные мхом, - вот единственная о тебе память! Дерево без листьев дашуршащая под ветром высокая трава укажут охотнику могилу героя Морара. Нет утебя матери, чтобы плакать над тобой, нет девушки, чтобы пролить слезылюбви. Умерла родившая тебя, погибла дочь Морглана. Кто там опирается на посох? Кто это, чьи кудри побелели от старости, аглаза красны от слез? Это твой отец, Морар, отец единственного сына. Онслышал, как ты прославился в битве, как рассеялись перед тобой враги, онслышал, как восхваляли тебя. Увы, о твоих ранах не слышал он. Плачь, плачь,отец Морара, твой сын услышит тебя. Сон мертвецов глубок, изголовьем имслужит прах. Твой голос не достигнет его, твой зов его не пробудит. О, когдаже настанет утро для обитателей могил и спящий услышит: "Проснись!" Прости, благороднейший из смертных, воин-победитель. Не быть тебебольше на бранном поле, не озарять дремучего леса сверканьем клинка. Ты неоставил сына, но имя твое сохранится в песне, и грядущие века услышат отебе, услышат о тебе, услышат о Мораре, павшем в битве. Громки были рыдания героев, но всего громче надрывный стон Армина. Емувспомнилась смерть сына, погибшего в расцвете юных лет. Подле героя сиделКармор, властитель шумного Галмала. Он спросил: - Зачем так горестны рыданья Армина? О чем тут плакать? На то и песни,чтобы трогать и тешить душу. Они подобны легкому туману, который, поднимаясьс озера в долину, окропляет цветы живительной росой; но стоит поднятьсясолнцу, и туман растает без следа. О чем ты сокрушаешься, Армии, владыкаГормы, омытой волнами? - Да, я сокрушаюсь! И велика скорбь моя! Кармор, тыне утратил сына, не утратил цветущей дочери; храбрый Кольтар жив, и живапрекрасная Аннира. Ветви твоего дома цветут, о Кармор. А наш род окончится сАрмином. Мрачно твое ложе, о Даура! И глубок могильный сон. Когда же тыпроснешься и вновь зазвучит твое пение, твой пленительный голос? Дуй, дуй,осенний ветер! Бушуй над мрачной равниной! Реви, лесной поток! Буря, шумивершинами дубов! Плыви, о месяц, пусть между обрывками туч мелькнет твойбледный лик! Напомни мне о той жестокой ночи, когда погибли мои дети, палмогучий Ариндаль, угасла милая Даура. Даура, дочь моя, ты была прекрасна! Прекрасна, как месяц над холмамиФуры, бела, как первый снег, нежна, как веяние ветерка. Туго натягивал тысвой лук, Ариндаль, и в битве метко метал копье свое, взор твой был как мгланад морем, а щит сверкал, подобно молниям в грозу! Армар, прославленный в битвах, явился снискать любовь Дауры. Онапротивилась недолго, и друзья предрекали им счастье. Эрат, сын Одгала,затаил вражду, ибо рукой Армара был сражен его брат. Он пришел в обличьеморяка. На волнах, покачиваясь, красовался его челнок, кудри егосеребрились, и суровое чело было спокойно. - Прекраснейшая дева, - сказал он, - пленительная дочь Армина, уближних скал, на взморье, где на деревьях рдеют плоды, там Армар ждет Дауру;я прислан перевезти его милую через бушующие волны. Даура последовала за ним и стала звать Армара; только голос скал был ейответом. - Армар, мой милый, мой любимый, зачем ты пугаешь меня? Откликнись,откликнись, сын Арната! Тебя зовет Даура! Вероломный Эрат, смеясь, скрылся на суше. Девушка, возвысив голос,стала звать отца и брата: - Ариндаль! Армии! Неужели никто не спасет Дауру! Зов ее донесся черезморе. Ариндаль, мой сын, сбежал с холма; он был грозен в охотничьихдоспехах, в руках держал лук, в колчане у бедра гремели стрелы, пятьиссера-черных догов скакали вокруг него. На берегу он увидел злодея Эрата,схватил его и привязал к дубу, крепко стиснув ему бедра. Стоны связанногоогласили воздух. Ариндаль пустился в море на своем челне, чтобы привезти Дауру. Но тутявился гневный Армар, он спустил стрелу с темно-серым опереньем; звеня,взвилась она и впилась тебе в сердце, о Ариндаль, мой сын! Вместо злодеяЭрата погиб ты, твой челн пригнало к скалам. Ты упал на них и умер. Несчастная Даура, у ног твоих текла кровь брата. Волны разбили челн. Армар бросился спасти свою Дауру или умереть. Порывветра налетел с холма, взмыл волны, и пловец навеки исчез под водой. А я стоял один на утесе, окруженном морем, и слушал стоны дочери.Громко
