Руководство по химическому анализу морских вод. РД 52.10.243-92 2 страница

III

Вода лилась из бочки в жестяную лейку с таким славным шумом, будто этобыла вовсе не старая вода, запертая в гнилой бочке, а маленький водопад,только что родившийся высоко в горах под камнями. Голос его был свеж и полон благодарности к этой девочке, которая однимдвижением руки освободила его и предоставила возможность бежать кудаугодно. Он громко звенел ей в уши и так красиво сворачивал в воздухе своюструю, может быть, из одного только желания обратить ее внимание на себя. А Таня вовсе не слышала, не замечала его. Держа деревянную затычку в руке, она думала об отце. Разговор сФилькой сильно встревожил ее память. Но трудно думать о человеке, которого никогда не видела и о которомничего не помнишь, кроме того, что он твой отец и живет где-то далеко, вМоскве, на Маросейке, дом номер сорок, квартира пятьдесят три. В такомслучае можно думать только о себе. А что касается себя, то Таня давно ужепришла к заключению, что она не любит его, не может любить да и не должна.Ах, она знает все отлично! Он полюбил другую женщину, он оставил мать, онушел от них много лет назад, и, может быть, у него есть уже другая дочь,другие дети. Что же он тогда для Тани? И пусть мать не говорит о нем толькоодно хорошее. Это ведь гордость, не больше. Но и ей, Тане, доступна она.Разве не из гордости она всегда молчит о нем? А если и приходится вымолвитьнесколько слов, то разве сердце ее при этом не разрывается на части? Так думала Таня, а вода из бочки все текла, текла, маленький водопадвсе шумел и прыгал, оставленный без всякого внимания. Давно наполнил онжестяную лейку Тани и бежал по земле, теперь уже никого не боясь. И,добежав до Тани, притронулся к ее ногам. Но и это не заставило ее обратить на него внимание. Тогда он побежалдальше, к грядке с цветами, сердясь и шелестя по-змеиному меж черныхкамешков, валявшихся повсюду на дорожке. И лишь крики няньки вывели Таню из раздумья. Старуха стояла на крыльце и кричала: - Чего балуешься? Всю воду выпустила! И сама вымокла. Посмотри толькона себя! Или не жалко тебе маминых денег? Ведь мы за воду деньги платим! Таня посмотрела на себя. В самом деле, руки ее были в земле, тапочкиизорваны камнями, а чулки мокры от воды. Она показала их няне. И старуха перестала кричать, а только всплеснуларуками. Она принесла ей из колодца свежей воды, чтобы помыться. Вода была холодная. И пока Таня смывала пыль и грязь, нянькапомаленьку ворчала. - Растешь ты, как я погляжу, быстро. Вот уж пятнадцатый идет, -говорила она, - а все никак в свое положение не придешь. Думная ты ужочень. - Это что же значит? - спросила Таня. - Умная? - Да не умная, а думаешь много, отчего и подуравей выходишь. Иди, иди,сухие чулки надень. У нее был свой особый язык, у этой старухи с жилистой спиной итвердыми, жилистыми руками, которыми она так часто умывала Таню в детстве. Сняв на пороге мокрую обувь, Таня вошла в свой дом босиком. Она пригрела ноги на ковре матери, на дешевом коврике из оленьейшкуры, вытертой в разных местах, и засунула руки под подушку, чтобыпригреть и их. Вода из колодца была действительно холодная. Но еще холоднейпоказалась Тане твердая бумага, захрустевшая под ее пальцами. Она вынула из-под подушки письмо. Оно было немного измято, сразорванным краем - читанное уже несколько раз письмо. Что это? Мать никогда не прятала под подушку своих писем. Таня посмотрела на конверт. Письмо было к матери от отца. Таня узналаэто по тому, как сильно стукнуло ее сердце, и еще по тому, что внизу прочлаона адрес отца. Значит, он очень боялся, что письмо не дойдет, если насамом краю написал так старательно: "Маросейка, дом Э 40, квартира 53". Таня положила письмо на постель и, босая, прошлась по комнате. Потомспрятала его обратно под подушку и снова прошлась по комнате. Потом взяла ипрочла. "Дорогая Маша, я писал тебе уже несколько раз, но, должно быть, письмамои не доходят: ведь вы так далеко живете - совсем на другом краю света.Моя давнишняя мечта наконец исполняется - меня назначили на Дальний Восток.Буду служить как раз в вашем городе. Вылетаем на самолете втроем - сНадеждой Петровной и Колей. Его уже приняли в вашу школу, в тот же самыйкласс, где учится Таня. Ты ведь знаешь, как дорог нам с Надей этот мальчик.Во Владивостоке сядем на пароход. Ждите нас первого числа. Подготовь, прошутебя, Таню. Мне страшно тебе признаться, Маша, как я виноват перед ней. Нев том, что мы с тобой разошлись, что все так случилось в жизни: у тебя, уменя, у Нади, - не в этом я виноват перед Таней. Хотя заботы о ней никогдане покидали меня, с первого дня ее рождения, но я так редко писал ей, такчасто о ней забывал. Да и она мне тоже очень редко писала. И даже в техредких письмах, когда она только научилась писать, когда рука ее с трудомвыводила по три слова на одной странице, я находил как бы осуждение себе.Она меня совсем не знает. Как мы с ней встретимся - вот что меня немногострашит. Ведь ей было только восемь месяцев, когда мы с тобой расстались. Унее были такие беспомощные ноги, и пальцы на них были не больше горошин, ируки с красными ладонями. Я так хорошо это помню..." А Таня ничего не помнила. Она посмотрела на свои босые ноги, смуглыедо самых колен, с гладкой кожей, с крутым сводом, подпирающим легкуюступню. На них так удобно стоять! Посмотрела на руки, еще тонкие в кистях,но с крепкими пальцами, с сильной ладонью. Но кто, кроме матери, радовалсяих росту и силе! Ведь даже посеяв горох близ дороги, человек приходитпроведать его по утрам и ликует, видя всходы поднявшимися хоть на самуюмалость. Таня горько заплакала. А поплакав, ощутила успокоение, и радость пришла к ней сама, какприходит голод и жажда. Ведь это же отец приезжает! Таня вскочила на кровать, расшвыряла подушки на пол. Потом легланичком и так лежала долго, смеясь потихоньку и плача, пока не вспомнилавдруг, что вовсе не любит отца. Куда же исчезла ее гордость? Не этот лимальчик Коля отнял у нее отцовскую любовь? - А все-таки я ненавижу их, - сказала она. И снова, то отливая, то приливая, овладевала ее сердцем обида. Таня вскочила на колени и с силой стукнула кулаком по раме. Окно раскрылось под ее ударом, и Таня снова увидела Фильку - в третийраз за этот день: Нет, видно, в сердце его ни тумана, ни обиды, какую ощущала в себеТаня. Он сидел на завалинке и держал на коленях атлас. - Нет такой страны Маросейки, - сказал он. - Есть далекая странаМарокко, есть остров Майорка. А Маросейка - это не остров, не полуостров,не материк. Зачем ты обманываешь меня? Таня смотрела на Фильку, будто не видя его, будто глядела сквозь негона песок. - Молчи, молчи, Филька, - сказала она. - Все равно не люблю. - Разве я обидел тебя чем-нибудь? - спросил Филька. Руки его опустились, как только заметил он еще не остывшие на ресницахТани слезы. Душевная слабость охватила его. И так как Фильке солгать нестоило никакого труда, как и сказать правду, то он хлопнул ладонью поатласу и воскликнул: - Есть такая страна Маросейка! Есть! Этот проклятый атлас никуда негодится. Он совсем неполный. Я даже отлично помню, как учитель говорил намо ней. Таня будто только сейчас услышала Фильку. И его простодушная ложьвернула ей покой. "Вот кто будет мне настоящим другом, - решила она. - Ни на кого я непроменяю его. Разве не делится он со мной всем, что у него есть, даже самыммалым?" - Филька, - сказала она, - я не о тебе говорила. Я говорила о другоммальчике, которого зовут Коля. Ты прости меня. А Филька простил уже давно, едва только с губ ее слетело первое слово,сказанное более ласково, чем другие. - Если это о другом, - сказал он, - то ты можешь его не любить. Мнеэто все равно. Однако почему ты его не любишь? Таня не ответила сразу, но, помолчав немного, спросила: - Как, по-твоему, Филька, должен человек быть гордым или нет? - Должен, - ответил Филька твердо. - Но если это гордишься не ты, аКоля, то совсем другое дело. Тогда вспомни обо мне, если потребуется тебекрепкая рука, или аркан, которым ловят оленей, или палка, которой янаучился владеть хорошо, охотясь в тайге за дикушами. - Но ведь ты его совсем не знаешь, за что же ты будешь его бить? - Но я знаю тебя, - возразил Филька. И эта мысль платить за обиду не слезами, а ударом показалась ей в этотмомент не глупой, а вполне ясной, лишенной всякой смутности, какую онаощущала в себе. Она и сама умела отлично сбивать с деревьев дикуш, меткокидая в этих смирных птиц тяжелые камни и сучья. Но через минуту она подумала: "Я, кажется, делаюсь злой". А Филька вдруг шагнул от окна налево, в смущении глядя поверх Таниногоплеча, и, прижав свой атлас локтем, неожиданно кинулся со двора. Близко за плечами Тани стояла мать. Она вошла неслышно. В дождевомплаще, в белом докторском халате, она показалась Тане совсем другой, чембыла месяц назад. Так предмет, поднесенный близко к глазам, теряет вдругсвою знакомую форму. И Таня, еще не опомнившись, секунду-две неподвижносмотрела на мать. Она увидела две еле заметные морщинки, расходившиеся отуголков ее носа, и худые ноги в туфлях, слишком просторных для нее - матьникогда не умела заботиться о себе, - и худые, слабые руки, столь искусноврачевавшие больных. Только взгляд ее остался неизменным. Таким всегданосила его в памяти Таня. Мать смотрела на нее своими серыми глазами. И вних, как щепотка соли, брошенная в море, растворились мгновенно все обидыТани. Она поцеловала мать осторожно, избегая притронуться к глазам, словнобоялась своим движением погасить их взгляд. - Мама! - сказала Таня. Мать обняла ее. - Я торопилась домой, - сказала она. - Я соскучилась по тебе, Танюша. Она оглядела дочь долгим и пристальным взглядом. Сначала взглянула наволосы - они выцвели сильно, стали совсем как сталь; потом посмотрела влицо - оно было горячим, и на коже темнел загар. "Ей было в лагере хорошо", - подумала мать. Затем поглядела на ноги и удивилась, что Таня сидит босая. Тогда лишьувидела она беспорядок: подушки, валявшиеся на полу, смятую кровать и накровати письмо, вынутое из конверта. И взгляд ее глаз, который Таня так боялась потревожить своей лаской,погас сам собой, словно ветер, налетевший внезапно, возмутил его ясность. Внем появилось беспокойство, неуверенность, тревога. Даже притворствообнаружила в нем Таня. Иначе зачем же так медленно мать поднимает с полаподушки и приводит в порядок постель? - Ты прочла это без меня, Таня? - тихо спросила мать. Таня безмолвно опустила голову. - Ты должна быть рада, Таня. Но и на этот раз с ее губ не слетело ни звука. А мать терпеливо ждала. - Мама, этот мальчик мне брат? - спросила Таня. - Нет, - ответила мать. - Он чужой. Он только племянник НадеждыПетровны. Но он вырос у них, и папа любит его и жалеет, потому что умальчика нет ни отца, ни матери. Папа - добрый человек. Я всегда говорилатебе об этом. - Значит, он мне чужой, он мне даже не брат, - сказала Таня, наклонивголову еще ниже. Мать тихим движением подняла ее лицо и поцеловала два раза: - Танюша, милая, мы с тобой поговорим. Мы обо всем поговорим. Тывстретишь их, Таня, и увидишь сама. Отец будет рад. Ты ведь пойдешь напристань, правда? - А ты, мама? Но мать отвернулась от ее внимательных глаз. - Я, Таня, не могу. Ты ведь знаешь, мне всегда так некогда. И, отвернувшись, она не видела, а только почувствовала, как Таняспрятала голову под ее слабую руку и крепко прижалась к ней. - Мама, я люблю только тебя. Я буду всегда с тобой. Ни с кем никогда,никого мне не нужно. Я не пойду их встречать.

IV

Это было удивительно, но цветы, которые Таня высадила на грядку, ещежили в то утро, когда должен был приехать отец. Сердитый ли ручеек, вылившийся из бочки, так хорошо омыл их корни, илиони просто были живучи, как многие цветы на севере, который не дает имзапаха, хотя и оставляет долго жить, но, во всяком случае, они держались насвоих высоких ножках, когда Таня взглянула на них. Она решила их никому неотдавать. Она прогнала утку, усевшуюся среди цветов на грядке, и посмотрелавверх на каланчу. Деревянная, она царила над этим городом, где по дворам назаре распевали лесные птицы. На ней еще не поднимали сигнального флага.Значит, парохода еще не было видно. Он мог и опоздать. Но Тане было малодела до флага. Она вовсе не собиралась на пристань. А если она иперехватила свои тонкие волосы лентой и сменила платье, надев самое лучшее,то это могло быть и потому, что сегодня в самом деле праздник: начинаетсяновый учебный год. Но до школы еще так долго ждать! Зачем же она поднялась так рано? "Что же делать, если не спится", - сказала бы она матери, если бы тапроснулась от скрипа двери в доме. "Что же я могу поделать, - повторила б она, - если сегодня я вовсе немогу заснуть". Но придет ли когда-нибудь пароход? Существует ли он на самом деле? Илиэто призрак, для которого вовсе нет никакого места, никакого срока икоторый плывет сейчас, может быть, по другой реке и другой туман стоит заего кормой? Здесь, во дворе, тоже туманно немного. Еще ветви березы блестят откапель ночной сырости, ствол влажен - дерево еще не очнулось от сна. Слишком рано вышла Таня из дому, очень рано. Однако слышны уже упереулка шаги, они топчут траву, они стучат по земле. Кто-то спешит уж напристань. Брат ли идет встречать сестру, или отец спешит обнять сына, илипросто рыбак ждет с пароходом вестей? А может быть, это и Филька торопитсяв последний раз перед школой половить у пристани ершей. Таня присела на скамью у ворот. Она слушала. И слух Тани чутко бодрствовал среди сонной травы,дремлющей под ее ногами, и сонных ветвей, дремлющих над ее головой. И далекий свисток, такой далекий, что только в ожидании может сердцеуслышать его, коснулся слуха Тани. Это свистел пароход за Черным мысом, умаяка. Таня открыла калитку и вышла и снова вошла во двор, постояв неподвижноу цветов. Не сорвать ли их все-таки, пока они еще живы и могут доставитьрадость отцу? Это ведь все, что у нее есть. И Таня сорвала цветы - саранки и ирисы, еще прежде выращенные ею сзаботой. Затем она позвала собаку. Тигр охотно вышел с ней на улицу. Они прошличерез весь город, который еще не совсем проснулся. Только одна каланчаникогда не знала сна. Ее крошечная дверь, похожая на бойницу, была открытанавстречу ветру. И флаг был поднят и тянулся все в одну сторону - к реке. К реке направлялись и прохожие, спешившие на пристань. Таня на секундуостановилась у спуска, чтобы сверху посмотреть на родную реку. О, какаясветлая она, хотя темные от хвои горы рядом стоят, на берегу! О, какаябольшая! Даже тень от этих гор не может ее закрыть. Не по ней ли хотелосьплыть Тане далеко в иные страны, где обитает дикая собака динго? А пароход подходил все ближе. Черный, кряжистый, точно скала, он всеже казался малым для этой реки, терялся в ее светлой равнине, хотя рев его,подобно урагану, сотрясал кедры на горах. Таня стремглав бросилась по спуску вниз. Пароход уже отдавал причалы,чуть навалившись на пристань, полную народу. На пристани тесно от бочек.Они повсюду - лежат и стоят, точно кубики лото, в которое только что играливеликаны. С парохода махали платками. Не ей ли это? Она побледнела. Она тожепомахала рукой, через силу подняв ее кверху. Ах, это просто забавно! Как втолпе она узнает отца, которого никогда в своей жизни не видала? И как онузнает ее? Она совсем не подумала об этом, когда бежала на пристань. Зачемподдалась она невольному желанию сердца, которое теперь так стучит, и незнает, что ему делать: просто умереть или стучать еще сильней? И вот стоит она теперь с жалкими цветами возле бочек, и старая собакалижет ее ноги, не в силах ей ничем помочь. А прохожие проходят мимо. Может быть, вот они - их трое: он в шляпе, блестящей от ворса, женщинастара, а мальчик высок и худ и в достаточной мере противен. Но нет, они проходят мимо, никуда не глядят, никого не ожидаявстретить. Или, может быть, вот они - их тоже трое: он толст, в кепке из толстогосукна, она молода и некрасива, а мальчик тоже толст и противен еще вбольшей мере. Да, кажется, они. Таня шагнула вперед. Но взгляд человека был сух и недолог, а толстыймальчик показал рукой на цветы и спросил: - Ты продаешь их? Дрожа от обиды, Таня отошла в сторону. Она не вскрикнула. Она толькоспряталась за бочки и здесь простояла до самого конца. Никого уже не былона пристани. Не гремели доски под шагами. Все ушли? Чего стоять? Они простоне приехали сегодня. Таня вышла из-за бочек. Уже матросы отправились в город, и мимо прошлисанитары с носилками. Они уходили последними. Таня пошла с ними рядом. Наносилках под суконным одеялом, вытянув ноги, лежал мальчик. Лицо его былобагрово от жара. Однако он был в сознании и, боясь вывалиться, крепкодержался за края носилок. От этого усилия или, может быть, от страхасмущенная улыбка бродила на его губах. - Что с ним? - спросила Таня. - На пароходе заболел, малярия, - коротко ответил санитар. Заметив Таню, идущую рядом, мальчик подавил свой страх, лег прямо идолгим, немного воспаленным взглядом посмотрел на Танино лицо. - Ты плакала недавно? - спросил он вдруг. Таня закрыла цветами свой рот. Она прижала их к лицу, словно этинесчастные саранки имели когда-нибудь приятный запах. Но что может знатьэтот больной мальчик о запахе северных цветов? - Ты плакала, - твердо повторил он снова. - Что ты, что ты! Тебе кажется это, - ответила Таня, кладя к нему наносилки цветы. - Я не плакала. Это какой-то толстый мальчишка бросил мне вглаза песком. И человек, последним сбежавший с трапа на пристань, уже никого неувидел, кроме одинокой девочки, печально поднимающейся в гору.

V

Этот первый день в школе, радостный для всех других детей, был тяжелымднем для Тани. Она вошла одна на школьный двор, вытоптанный детскиминогами. Сторож уже отзвонил. Она толкнула тяжелую дверь. В коридоре, как и на дворе, было светло,пусто, тихо. Неужели она опоздала? - Нет, - сказал ей сторож, - беги скорей. Учителя еще не расходилисьпо классам. Но она не в силах была бежать. Медленно, точно взбиралась на крутизну,шла она по длинному, натертому воском коридору, а над ее головой виселиплакаты. Во все десять огромных окон освещало их солнце, не утаивая ниединой запятой: "Ребята, поздравляем вас с началом нового года. Добро пожаловать!Будем учиться отлично". Маленькая девочка с тонкими косичками, завитыми на кончике, пробежаламимо Тани и на бегу обернулась к ней. - Их бин, ду бист, эр ист! - прокричала она по-немецки и показала ейязык. Какие тонкие, проворные ноги у этой крошечной девочки! Не прежняя лиэто Таня, маленькая Таня, показала себе самой язык? Но девочка уже исчезла за поворотом, а Таня остановилась у высокихдверей. Тут был ее новый класс. Дверь была закрыта, и в классе шумели. И этот шум, как милый шум реки и деревьев, с ранних лет окружавший ее,привел в порядок ее мысли. Она, словно мирясь сама с собой, сказала: - Ну ладно, забудем все. Она распахнула дверь. Громкий крик встретил ее на пороге. А она уже улыбалась. Так человек, вошедший с морозу в избу и еще неразличая с холода ни лиц, ни предметов в доме, все же улыбается заранее итеплу и словам, которые еще не сказаны, но которые - он знает - не будутвраждебны ему. - Таня, к нам! - кричали одни. - Таня, с нами садись! - кричали другие. А Филька сделал на парте стойку - прекрасную стойку, которой мог быпозавидовать каждый мальчик, хотя вид у него был при этом печальный. А Таня все улыбалась. Она выбрала Женю в подруги и села с ней рядом, как в лагере у костра,а Филька поместился сзади. И в ту же минуту в класс вошла Александра Ивановна, учительницарусского языка. Она поднялась на кафедру и тотчас же сошла с нее. "Ибо, - подумала она, - если четыре крашеные доски могут возвыситьчеловека над другими, то этот мир ничего не стоит". И, тщательно обойдя кафедру, она приблизилась к ученикам настолько,что между ними и ею уже не было никаких преград, кроме собственныхнедостатков каждого. Она была молода, лицо у нее было свежее, взгляд светлый и спокойный,невольно привлекавший к себе внимание самых отчаянных шалунов. И всегда наее черном платье сияла маленькая звездочка, выточенная из уральского камня. И странно: ее свежесть и молодость дети никогда не принимали занеопытность, над которой они не упустили бы случая посмеяться. Они никогдане смеялись над ней. - Ребята! - сказала она, после долгого летнего перерыва пробуя свойголос. Он был у нее по-прежнему глубок и тоже невольно привлекал к себевнимание. - Ребята! - сказала она. - Сегодня праздник - мы начинаемучиться, и я рада, что снова с вами, снова буду вашим класснымруководителем - вот уже который год. Все вы выросли за это время, а янемного постарела. Но все же учились мы всегда отлично. И она, разумеется, до конца сказала бы все, что полагалось сказатьдетям перед началом нового года, если бы в класс в это время не вошли двановых ученика. Это были те самые мальчики, которых Таня встретила напристани утром. Один - худой и высокий, другой - низенький, с толстымищеками, придававшими ему вид настоящей бестии. Все посмотрели на них с любопытством. Но никто из этих сорокамальчиков и девочек, беспокойно сидевших на партах, не поглядел на них стаким ожиданием, как Таня. Вот сейчас она узнает, кто из них причинил еймуку, гораздо большую, чем страх. Может быть, все-таки это Коля. Учительница спросила, как их зовут. Толстый мальчик ответил: - Годило-Годлевский. А худой сказал: - Борщ. "Значит, в самом деле "они" не приехали, - подумала с облегчением Таняи снова сказала себе: - Ладно, пока забудем все". Зато учительнице смех, зазвеневший в классе, не возвещал хорошегоначала. Однако она сказала: - Итак, мы начнем занятия. Я надеюсь, что за лето, ребята, вы ничегоне забыли. Филька громко вздохнул. Учительница секунду смотрела на него. Но взгляд ее не был строгим. Онарешила быть сегодня снисходительной к детям. Все же это их праздник, ипусть кажется им, что сегодня она у них в гостях. - Что ты вздыхаешь, Филька? - спросила она. Филька поднялся со скамьи. - Я встал на рассвете сегодня, - сказал он, - чтобы написать своемудругу письмо, и отложил его в сторону, потому что забыл, какие знаки нужнопоставить в таком предложении: "Куда ты утром так рано уходила, дружок?" - Плохо, если ты забыл, - сказала учительница и посмотрела на Таню. Та сидела с опущенным взглядом. И, приняв этот взгляд за желаниеизбежать ответа, Александра Ивановна сказала: - Таня Сабанеева, не забыла ли ты, какие знаки препинания нужны в этомпредложении? Скажи нам правильно. "Что ж это! - подумала Таня. - Ведь он обо мне говорит. Неужели жевсе, и даже Филька, так жестоки, что ни на минуту не дают мне забыть того,что всеми силами я стараюсь не помнить!" И, так думая, она ответила: - В предложении, где есть обращение, требуется запятая иливосклицательный знак. - Вот видишь, - обратилась к Фильке учительница, - Таня отлично помнитправило. Ну-ка иди к доске, напиши какой-нибудь пример, в котором было быобращение. Филька, подойдя к доске, взял в руки мел. Таня сидела по-прежнему с опущенным взглядом, чуть заслонившись рукою.Но и заслоненное рукою лицо ее показалось Фильке таким убитым, что онпожелал себе провалиться на месте, если это он своей шуткой причинил ейхоть какое-нибудь огорчение. "Что с ней делается?" - подумал он. И, подняв руку, мелом написал на доске: "Эй, товарищь, больше жизни!" Учительница развела руками. - Филька, Филька, - сказала она с укоризной, - все ты забыл,решительно все! Какие уж там запятые! Почему ты слово "товарищ" пишешь смягким знаком? - Это глагол второго лица, - ответил без смущения Филька. - Какой глагол, почему глагол? - вскричала учительница. - Конечно, глагол второго лица, - с упрямством ответил Филька. -"Товарищ! Ты, товарищ, что делаешь?" Отвечает на вопрос "что делаешь?". Громкий хохот прошелся по всем скамьям, заставив Таню поднять лицо. Икогда Филька снова взглянул на нее, она уже смеялась своим милым смехомгромче всех остальных. Филька, чуть ухмыльнувшись, стряхнул со своих пальцев мел. Филька был доволен. А учительница с недоумением следила за ним, слегка прислонившись кстене. Как этот мальчик, которого она ценила за его быстрый ум инаходчивость, мог быть доволен своей грубой ошибкой? Нет, тут кроется нечтодругое. Дети обманывают ее. А она-то думала, что хорошо знает детскоесердце!

VI

Те редкие минуты, когда после работы мать выходила во двор отдохнутьна траве возле грядки, были самые отрадные для Тани. Пусть осенняя травауже тонка и плохо устилает землю, пусть грядки пусты, а все же хорошо! Таняложилась с матерью рядом и клала свою голову на ее бедро. И тогда вдвоемягче становилась трава, вдвое светлее небо. Они обе подолгу и безмолвноглядели вверх, где на страшной высоте над рекой, сторожа рыбу в лимане,постоянно парили орлы. Они стояли неподвижно, пока самолет, пролетающий внебе, не заставлял их чуть отодвинуться в сторону. Тогда стук мотора,смягченный лесами, долетал до двора еле слышным гулом. А когда он внезапностихал или подобно странному облаку медленно таял над двором, обепродолжали молчать. Но сегодня, прислушавшись к этому звуку, мать сказала: - Какой далекий путь лежит между нами! Значит, они не приехали. Таня не прервала своего молчания. Мать, протянув руку к грядке, где уже не было ничего, кроме пустыхстебельков, сказала: - Ирисы - куда же девались они? А как здесь было красиво, на твоеймаленькой клумбе! Неужели эта прожорливая утка склевала все цветы? - Я сама прогнала ее утром, - сказала Таня, оставаясь лежатьнеподвижно. - Саранки, - повторила мать, - они ведь не растут под Москвой. Отецочень любил наши цветы, и мне так хотелось, чтобы ты поднесла их ему! Таня ничего не сказала, и мать добавила: - Он добрый и хороший человек. Таня быстро поднялась, и села, и снова склонилась к земле, прилегла набедро матери. - Ты хотела что-то сказать мне? - спросила мать. - Если он добрый человек, - сказала Таня, - так почему же он оставилнас? Мать шевельнулась на траве, отодвинулась, точно острый камень попал ейслучайно под локоть. А Таня, мгновенно почувствовав жестокость своих слов,стала на колени, целуя платье матери, ее лицо и руки. Ведь как было хорошо и спокойно обеим, когда они молчали, лежа на этойредкой траве, в этом тесном дворике, на котором нет ничего, кроме неба! Иодно только слово "отец" лишило их желанного покоя. Так как же ей любитьего? - Мама, - говорила Таня, - я больше не буду. Не надо. Как хорошо, чтоони не приехали к нам! Как это хорошо! Разве нам плохо вдвоем? А что цветы!Я посажу другие. Я соберу семена - я знаю в лесу болото, я все сделаю, и водворе у нас будет снова красиво - красивее во много раз. Так бормотала она, не зная, что говорит, не слыша ни стука щеколды накалитке, ни голоса матери, уже несколько раз повторявшего ей: - Да открой же, Таня! Кто-то не может открыть. Наверно, из больницыприслали. Наконец Таня поднялась на ноги, услышала шаги у ворот и подошла ккалитке. Право же, ей не хотелось никому открывать, даже больным. Она сердито спросила: - Вам кого нужно? К доктору? Вы больной? Но перед ней стоял здоровый человек, высокий и веселый. Он был всапогах, в шинели полковника и ни о чем не спрашивал, а только смотрел ей влицо улыбаясь. Как это было странно! И вдруг за спиной услышала она слабый крик матери. Таня чуть прикрылаглаза и прижалась к воротам. "Отец!" Она поняла это в то же мгновение. Он шагнул через доску, лежащую на земле, подался немного вперед, будтосклонился над матерью, будто хотел ее поцеловать. Она отступила назад ипротянула только руку. Он покорно принял ее и подержал в своих ладонях.Другой рукой мать показала на Таню. Он повернулся так быстро, что скрипнулиремни его портупеи. Он и ей протянул свои большие, широкие открытые ладони.Таня шагнула к нему. Она была бледна и глядела на него с испугом. Онцеловал ее в лоб, прижимал ее голову к себе. Сукном пахло от него - сукноми ремнями. Потом он сказал: - Ты такая большая. Тебе бы следовало принести цветы. А я принесконфеты. Он засунул руку в карман, чтобы вытащить из него коробку. Но карманбыл тесен, а коробка большая - ее не пускала подкладка. Он рвал еепальцами, он мял коробку, он трудился. Лицо его стало красным. Он дажепотихоньку стонал. А Таня ждала, все больше бледнея. И, глядя на его лицо,как у ребенка покрывшееся испариной, она думала: добрый он человек или нет. И вот он вынул коробку, протянул ее Тане. И Таня взяла, не зная, что снею делать, - она ей тоже мешала. Она положила коробку на старые сани возле бочки, полной воды, и каплитотчас же начали ее точить. Они стучали, как гром, в безмолвии, стоявшем надворе. Потом пришла собака, пришла кошка Казак и котята - и все они тожепытались обнюхать коробку. Мать потихоньку качала головой. В раздумье посмотрела она на коробку иунесла ее в дом. А Таня осталась на дворе. Отец обнял ее еще раз. Теперь, когда борьба его с конфетами кончилась, он заговорил. Он былвозбужден и говорил очень громко, все время напряженно улыбаясь: - Как жаль, что тебя не было на пристани! Мы с тетей Надей ждали тебя.Правда, мы немного задержались на пароходе. Коля заболел малярией. Пришлосьждать санитаров, которые отнесли бы его. И представь себе, какая-то девочкадала ему на пристани цветы. Это были саранки, которых я не видел уже многолет. Да, представь себе, она положила цветы на носилки. Ему так хотелось,чтобы это была ты! Но тебя не было. Таня поднесла руку к виску, надавила на него пальцами, словно хотелаостановить кровь, приливающую к ее лицу, и отстранилась немного подальше. - Ты что, Таня? - спросил отец. - Папа, не говори так громко, - сказала она. - Я очень хорошо тебяслышу. И собственный дворик Тани ошеломил ее вдруг тишиной. Отец замолчал. Его возбужденное лицо стало строгим. Улыбка исчезла сгуб. А глаза все же оставались добрыми. Он кашлянул. И странно, этот кашельбыл знаком уже Тане. Она сама так порывисто кашляла, когда грустные мысли,как холодный вихрь, внезапно посещали ее. Он пристально глядел на Таню, тихонько сжимал ее плечо. - Я знаю, что ты на меня сердишься, Таня, - сказал он. - Но ведь мыбудем большими друзьями, правда? - Пойдемте пить чай, - сказала Таня. - Вы хотите чаю? - Ого! Вот ты у меня какая! - тихо промолвил отец, чуть посильнеенажимая на плечо Тани. Она поняла его и поправилась. - Пойдем к нам пить чай, папа, - сказала она. И слезы запросились унее из глаз. - Ведь я еще не привыкла, папа. Он оставил ее плечо и рукою провел по щеке Тани. - Да, ты права, Танюша, - сказал он еле слышно. - Трудно это все впятнадцать лет, трудно, брат. А все-таки мы будем друзьями. Пойдем питьчай. И впервые на деревянном низеньком крылечке Таниного дома зазвучалииные шаги, чем она привыкла слышать, - тяжелые шаги мужчины, ее отца.