РЕЗУЛЬТАТЫ. Темы, обсуждавшиеся в группе, сначала концентрировались вокруг отношений между черными и белыми внутри сообщества беженцев в Амстердаме
Темы, обсуждавшиеся в группе, сначала концентрировались вокруг отношений между черными и белыми внутри сообщества беженцев в Амстердаме. Несмотря на то, что все члены группы не поддерживали политики правительства Южной Африки, в их отношениях все еще присутствовало разделение по цвету кожи. Оно особенно проявлялось в имевших расистский подтекст непроизвольных фразах и выражениях некоторых белых участников группы. Такие выражения, как «кафр-пиво», «мальчик-садовник», «туземцы», стали неотъемлемой частью лексики белых южноафриканцев, и даже наиболее «политически просвещенные» из них не осознавали расистского оттенка этих характеристик. В качестве примера подобных словоупотреблений можно привести следующее высказывание: «Помню, как я был напуган. За нашим домом был пустырь, где эти туземцы собирались и пили свое кафр-ское пиво, танцевали и шумели. Однажды вечером, когда родителей не было дома, туземцы зашли на наш двор. Я сижу в доме, двери закрыты, держу винтовку в руках, Я приготовился защищать своих младших сестер и брата. Мы были детьми и боялись их». Дажекогда эти оскорбительные высказывания относились к прошлому и использовались не членами группы, а другими людьми, он приводил к поляризации отношений в группе и, как показано в следующей выдержке, временами вызывал гневные реакции: «В моем доме черного садовника называли "мальчик-садовник", это выражение было наследием времен Британской Империи. Называя взрослых людей "мальчиком" или "девочкой", мы "десексуализировали" их. Это уменьшало наш страх перед ними. Относясь к ним как детям, мы меньше боялись их». Было ощущение, что в таких высказываниях проявлялась «бесчувственность к черным членам группы». Один из черных участников заметил, что ему не стоило покидать Южную Африку и приезжать в Европу, чтобы обнаружить, что даже здесь белые люди имеют такие убеждения. Этот черный участник покинул группу. В другом случае конфликт возник в ходе обсуждения картин, нарисованных белым участником группы. С: «Картины Эла, посвященные Дню Соуэто, заставили меня понять, что даже несмотря на то, что все мы здесь "трансформировались", мы все еще видим "другую сторону" — черных или белых — в соответствии с нашим собственным восприятием. Особенно та картина, где черная женщина танцует в джунглях, — она является идеальным стереотипом того, как белые представляют себе черных. М. был в ярости, потому что почувствовал себя оскорбленным, и музыканты возражали из-за того, что некоторые рисунки, изображающие пытки, были слишком мрачными. По этой причине мы попросили вас снять их (картины), несмотря на то, что некоторые обвиняли нас в цензуре». Эл: «Я не хотел никого оскорбить. Я просто пытался сказать правду о том, во что верил, и когда я понял, что происходит, я ушел. Мне жаль, если моя работа показалась вам проявлением бесчувственности, но то, что я изобразил, стало причиной моего одиночества в изгнании. День Соуэто был для меня возможностью выразить свои переживания. Мне жаль, что это вызвало у вас столько неприятных чувств». В ходе первых сессий черные участники рассказывали истории о том, как они росли в городских кварталах, где жили чернокожие и как они воспринимали «другую сторону» (белых). Характер этих высказываний иллюстрируют следующие примеры: «Моя мама была служанкой в доме белых, и она приходила домой только в пятницу. Мы, дети, ожидали ее возвращения, потому что она всегда приносила еду из дома своего белого босса. Так что по крайней мере один раз в неделю мы хорошо питались... моя бабушка всегда говорила, что эта еда проклята, а я не мог этого понять. Теперь я понимаю». Другой черный южноафриканец рассказал, что он иногда приходил к своей маме на работу и что люди, работающие с ней, хорошо к нему относились. Они дарили ему одежду и игрушки, потому что у них был сын примерно такого же возраста. «Он был моим другом, я научился плавать в их бассейне, но мне всегда было грустно, когда я получал от него вещи, потому что у меня никогда не было ничего, что я мог бы дать ему взамен». Говоря о своем белом друге, он заметил,что однажды видел его в городе в армейской форме.«Мы посмотрели друг на друга и прошли мимо, не сказавни слова». Белыеюжноафриканцы в ответ рассказывали случаи, отражавшиеглавным образом негативные аспекты их воспитания. Один из них говорил, что политические и религиозные темы были в их доме запретными и что он тоже стал частью «этой коллективной молчаливой конспирации». Другой вспоминал время, когда действовал Закон об аморальности. Он должен был следить, чтобы сосед не приводил тайком к себе домой чернокожих женщин. «Когда я был ребенком, я считал своей обязанностью звонить в полицию, если этот мужчина приводил к себе в дом черную женщину... Явсегда хотел стать десантником, чтобы родители могли гордиться мной. Таковы были ценности, на которых я воспитывался». Воспоминания белых членов группы о взаимоотношениях между черными и белыми в Южной Африке основывались преимущественно на отношении работник-работодатель, Белые участники часто вспоминали своих черных нянь, которых с любовью называли «черная мама» или «вторая мама». «Я все еще пишу письма моей черной маме и по возможности посылаю ей деньги. Я надеюсь, что однажды смогу увидеть ее снова». В ответ на слова белого члена группы о том, у него было две мамы — одна днем, а другая ночью — и что он любил их обеих, один черный участник сказал: «Я отказался от своей матери, чтобы ты мог иметь двух». В случаях прямой конфронтации в группе обычно начиналась совместная работа, чтобы предотвратить серьезные конфликты. Наиболее часто применялась стратегия обвинения политической системы посредством вновь и вновь повторяемого утверждения: «Мы все — жертвы апартеида». Обычно сессии начинались с того, что кто-нибудь сообщал важную новость о событиях в Южной Африке. Далее следовало краткое обсуждение. Такой порядок закрепился и стал традиционным. Примерно через пять месяцев наметилось явное изменение в частоте и глубине самораскрытий участников. Белые участники все более охотно соглашались с необходимостью «признать парадоксы» своей жизни. Группа помогла участникам «простить себя за поступки в прошлом». Один из них сказал: «В Южной Африке мы все - жертвы жертв!» «Даже любовь, потребность в тепле стали коррумпированными в этой системе», — заметил другой. В воспоминаниях белых участников теперь преобладала тема «поворотной точки» или «момента истины», когда было принято решение покинуть Южную Африку. Вот слова одного из них: «Это был субботний вечер, и я сидел со своими приятелями в закусочной. Вдруг из темноты к нам выбежал белый, его голова была залита кровью. "На меня напал черный", — все, что он смог сказать. Так было, мы никогда не спрашивали, кто прав, кто виноват, было ясно одно: черный напал на белого человека. Мы нашли черного парня во дворе, он был со своей девушкой в комнате слуг. Он побежал, мы догнали его и загнали в угол, нас было шестеро, мы стояли вокруг него кольцом. Удары сыпались на него со всех сторон, но он держался на ногах. И мы принялись соревноваться друг с другом в том, кто сможет завалить его на пол своим ударом. Именно в тот момент я увидел, что человек, который не хотел падать, что... Я увидел себя. Я должен был что-то сделать... это был я. Появился полицейский и сказал, что покажет нам, как уложить этого... «кафра». Он надел на него наручники и с такой силой надавил на них... причиняя боль, что тот человек закричал и упал на колени. В этот момент что-то сломалось внутри меня. Это было как звук, как хруст. Это случилось, я понял, что уже никогда не буду таким, как прежде. Это был мой момент истины. Я понял, что никогда больше не смогу быть частью этой жизни». У других белых участников решение стать беженцами возникло, когда они проходили обязательную для всех службу в южноафриканской армии. Один из них сказал, что, будучи гомосексуалистом, он подвергался насмешкам, его всячески третировали, называя «педиком». «Они не знали, что со мной делать. Они накачивали меня лекарствами. Это было очень тяжело... У нас проводились стрельбы, и стрельбище располагалось возле забора, по другую сторону которого было поселение чернокожих. Мы должны были маршировать туда-сюда вдоль этого забора, а люди из поселения смотрели на нас. И тогда я понял. Что мы делали, маршируя, обучаясь стрельбе и проводя наши маневры? Это была репетиция убийства. Вот что мы делали перед всеми этими людьми, мы репетировали их убийство». Для другого участника момент истины наступил после того, как он был призван в состав частей коммандос в поселке Александрия. «Мы должны были прикрывать полицейских, стоявших на блокпосту. Для меня это была первая поездка в поселок... а рано утром нас сменили. Когда я уходил, друг позвал меня к себе в гости. Он сказал, что приготовил для меня сюрприз. Когда мы приехали к нему домой, нас ожидали две очень красивые чернокожие девушки. Тогда-то меня и пронзила эта мысль: всего лишь несколько часов назад я мог бы убить их братьев или сестер, а теперь я собираюсь заняться любовью с одной из них. Эта шизофрения, это абсолютное противоречие вынудили меня принять решение уехать оттуда». Как следует из приведенных выше цитат, а также из следующего фрагмента, раскрывающего взаимодействие между участниками группы, глубина самораскрытия людей со временем увеличивалась: Г. (белый южноафриканец): «Я находился тогда в исправительном учреждении. Для меня это было тяжелое время, потому что я был очень одинок. Помню, как я бродил по улицам и встретил черную девушку, такую же одинокую, как и я. Она привела меня к себе в комнату, и я дал ей 50 центов... а она дала мне немного тепла, согрев мое одиночество. Но затем, вернувшись в общежитие, я бросился отмываться от всего этого. Я стоял под душем час, смывая с себя память о ее черном теле. Повторилось то же, что и со служанками в доме моей матери. Возможно, это был бунт против моей матери, против моего окружения... мой способ разрушать запреты». И.К. (белый южноафриканец): «Я тоже совершал много подобного. Большинство белых парней поступали именно так: брали черных девушек и занимались с ними сексом. И если быть честным, для меня в том возрасте так заниматься сексом было намного проще. И не потому, что я испытывал чувство одиночества». Самораскрытие наблюдалось в основном у белых южноафриканцев. Участие черных южноафриканцев ограничивалось тем, что они просто присутствовали в группе. Их присутствие предполагало «принятие», а принятие усиливало «скорбь по прошлому». Взаимодействия в группе на этой фазе были ориентированы на воспоминания о прошлом. Наблюдалось отчетливое разделение между Южной Африкой — Родиной и Южной Африкой — государством апартеида. В то время как Родина идеализировалась всеми членами группы, государство обвинялось во всех несчастьях. Когда президент де Клерк в своем драматичном обращении к парламенту (2 февраля 1990 года) провозгласил политические изменения: объявил об освобождении Нельсона Манделы и снятии запрета с политических организаций, — это оказало существенное влияние на группу. Обсуждения, последовавшие за речью де Клерка, уже в большей степени ориентировались на будущее. Их центральной темой стало «возвращение домой». Некоторые участники идеализировали мысль о возвращении. Один говорил, что жил бы в сельской хижине, другой — что хотел бы поселиться на ферме своего друга, где вниз по холму сбегает ручей. Остальные были более осторожны. «Лучше подождать и не надеяться на многое». Некоторые члены группы полагали, что «иметь возможность вернуться — это одно, но апартеид не искоренен полностью, и до тех пор, пока он существует, не может быть и речи о возвращении домой». Другие хотели вернуться, чтобы иметь возможность «участвовать в процессе изменений в Южной Африке». Общение в группе приобретало все более отчетливый политический характер. По мере того как члены группы проводили все больше времени в политических дебатах, центр обсуждения сместился с различий между черными и белыми на различия между радикалами и сторонниками Умеренных взглядов. Новый акцент на политике и будущем Южной Африки дал своего рода трещину в сплоченности, возникшей в группе. Приведем примеры политических мнений членов группы. «АНК* собирается вести переговоры с правительством, и я боюсь, что все закончится реформированной версией апартеида» (белый южноафриканец).
* АНК Африканский Национальный Конгресс. — Примеч. ред.
«Ничего не изменится, пока не будет перераспределения бюджета» (белый южноафриканец). «Этаспешка при возвращении напоминает мне повадки леммингов: начинает бежать один, а все остальные бросаются следом за ним... Я собираюсь подождать. Я читал, что лидеры АНК писали о будущем Южной Африки, и не испытываю от этого оптимизма» (белый южноафриканец). «Мой страх — это страх перед манипулированиеми погоней за деньгами, свойственными европейцам. Все развивается так быстро, и я думаю, что магия и величие старинного племенного образа жизни будут преданы» (белый южноафриканец). «В бывшей Родезии после получения независимости наступило национальное примирение. Если бы это случилось в Южной Африке, я бы не почувствовал удовлетворения. Мы должны бороться, чтобы создать новое общество, но в этом отношении сделано уже столько ошибок. Я не буду полностью удовлетворен до тех пор, пока все те люди не постараются их исправить» (белый южноафриканец). «Я читал статью, в которой чернокожих спрашивали, что они думают о продолжении апартеида. В этой статье говорилось о том, что 40% чернокожего сельского населения предпочли бы правление белого, а не черного президента» (черный южноафриканец). «Члены Южно-Африканского молодежного конгресса работают вместе с молодежью из Братства африканеров... и их взгляды совпадают, за исключением отношения к вопросу о вооруженной борьбе. Но они решили не делать из этого проблемы, а продолжать объединяться вокруг борьбы с апартеидом. Так что дома стало больше взаимопонимания. Я думаю, так должно быть и здесь» (черный южноафриканец). Главным препятствием для возвращения многих членов группы стала их семья на родине. Белые участники семинара боялись, что по возвращении домой они столкнуться с ханжеством и тупым фанатизмом в собственных семьях. Ниже приводится яркий пример подобной проблемы: «Я не почувствую себя удовлетворенным, пока мой отец не попытается... он должен ответить на множество вопросов. Я знаю его и не думаю, что он когда-нибудь перестанет верить в глубине души в собственную непогрешимость. Он член Братства африканеров и, возможно, один из самых фанатичных. До 1985-1986 годов, до того, как все началось, он был вполне разумным человеком, не интересовался политикой, и вот однажды он связался с полицией. Отец занимался многими делами и благодаря помощи своих друзей из полиции смог зарабатывать еще больше денег. Я пробовал говорить с ним, а он давал мне читать пропагандистские брошюры Братства африканеров. Если я пытался спорить с ним по политическим вопросам, он называл меня коммунистом. Если я противостоял ему, выражая личную точку зрения, он говорил, что я предаю его как сын. Он причинял людям боль... и сейчас он причиняет им боль. Он заставил черных, которые работали на него в винном магазине, прийти ко мне и сказать, что они ничего нестоят, что они — не имеющие ценности человеческие существа и что я не должен им верить. Он заставил их это сделать. Таким способом он хотел отбить у меня желание заниматься политикой. И он готовился убивать людей. Он всегда был заодно совсякого рода коммандос. Если что-нибудь случалось с белой семьей, они сразу — тут как тут со своими пистолетами. Мой младший брат учился стрелять и брал уроки карате. Его заставили участвовать в операции «Великий поход». Это все очень болезненно воспринимается моим дедом, чьи родители-евреи были убиты нацистами. Мой отец наполовину еврей, но теперь он празднует день рождения Гитлера Мой отец говорит о «проклятых евреях», которые не любят страну и которым нужны только деньги. Я знаю его, он, не колеблясь, убьет черного человека или того, кого он называет белым изменником. Он, должно быть, уже пытался это сделать. Я не могу вернуться назаддо тех пор, пока он не осознает всего, что делал». Длячерных членов группы «возвращение на родину» означало возвращение в населенные чернокожими бедные районы,откуда они приехали. «У нас дома не было электричества, и водопроводная колонка была далеко». Группа была разделена также на бедных и богатых. Некоторые участники воспринимались как более удачливые, потому что «это нетрудно для людей из состоятельных семей». Приведенная ниже дискуссия иллюстрирует данный аспект проблемы. М. (черный южноафриканец): «У него там брат, богатый брат, который определенно собирается ему помочь». Н. (белый южноафриканец): «Я скажу тебе, что меня ждет, когда я вернусь. У меня есть чистенькая комната, нет электричества, но есть туалет со сливом и несколько эвкалиптов». М.: «Нет, я знаю, у тебя большой дом, но дело не в этом. Дело в разделе собственности. Готов ли ты поделиться с бедняками? Я так не думаю». Н.: «М., ты должен помнить, что я отказался от всего и уехал, потому что не был готов проливать кровь ради защиты этого большого дома и всего остального. Не забывай, что здесь, в эмиграции, я жил в бедности. Я хотел бы вернуться, но я не собираюсь возвращаться к тому, во что верил... Я был бы рад разделить с другими то, что у меня есть». В конечном счете решение вернуться домой стало субъективным, личным решением для каждого. Большинство членов группы были убеждены, что их возвращение неизбежно. Это обнаруживало себя в постоянном использовании выражения «когда я вернусь». Однако существовали практические ограничения, такие, как получение работы, жилья и необходимость начинать все сначала. По мере того как возможность возвращения на родину становилась все реальнее, в группе нарастала враждебность к приютившей их стране. Члены группы стали чувствовать, что теперь у них есть своя страна, и они больше не беженцы. Один участник сказал об этом так: «Я действительно ощущаю себя более равноправным... я больше не чувствую себя беженцем, нищим. Я принадлежу чему-то... У меня тоже есть своя страна». Враждебность также выражалась в сравнении голландцев с африканерами (бурами). Один участник сказал, что голландцы напоминают ему некоторых «настоящих» буров. «И те, и другие мыслят как кальвинисты. Они не видят серого, для них есть только "да" или "нет". Они абсолютно не ощущают оттенков в своей жизни». Другие выражали свое раздражение так: «В голландское общество не так просто войти, их дружелюбие поверхностно... как правило, это общество остается закрытым». Вплоть до самой последней встречи никто из членов группы так и не принял какого-либо, хотя бы предварительного решения о своем возвращении.
|