Студопедия — На маяк 11 страница
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

На маяк 11 страница






очевидно, не стоило большего труда, ибо пол ее менялся куда чаще, чем даже

могут вообразить те, кто никогда подобным образом не переодевался; без

всякого сомнения, она собирала и двойной урожай, жизненные удовольствия

умножались, опыт разнообразился. То в бриджах - сама прямота и честь, - то

сама обольстительность в юбках, она равно у обоих полов пользовалась

успехом.

Мы могли бы бегло очертить, как проводила она утро в неопределенного

пола китайском кимоно, среди своих книг; далее принимала нескольких

посетителей (а у нее их были сотни) в том же платье; потом прогуливалась по

саду, подрезала орешник - тут шли в ход коротенькие бриджи; потом

переодевалась в цветастую тафту - наряд в самый раз для того, чтобы

отправиться в Ричмонд и получить предложение руки и сердца от какого-нибудь

знатного вельможи; а там - обратно в город, облачиться в табачного цвета

мантию, навроде тех, что носят адвокаты, и понаведаться в судах, как

продвигаются ее дела, потому что состояние ее час от часу таяло, а процессы

были ничуть не ближе к завершению, нежели сто лет назад; и вот наконец

наступала ночь, и чаще всего - благородный вельможа с головы до пят - она

бродила по улицам в поисках приключений.

Возвращаясь после своих вылазок - каких только о них не рассказывалось

историй, например, что она дралась на дуэли, служила капитаном на судне его

величества, голая, под взглядом изумленной публики, танцевала на балконе,

бежала с некой дамой в Нидерланды, куда за ними последовал и дамин муж

(вопрос о том, правдивы эти истории или нет, мы здесь не будем

рассматривать), - так вот, возвращаясь после каких-то там своих занятий, она

иногда норовила пройти под окном кофейни и, невидимая, наблюдала умников, по

жестам их догадываясь, какие остроумные, мудрые, злые речи они произносят,

ни слова из них не слыша, - впрочем, надо думать, это к лучшему; а однажды

простояла целых полчаса, глядя, как три тени на гардинах пьют вместе чай в

одном доме на Болт-корт.

Нельзя и вообразить пьесы более увлекательной. Ей хотелось крикнуть:

"Браво! Браво!" Что за великолепная то была драма, что за страница,

вырванная из толстенного тома жизни человеческой! Маленькая тень, надувая

губы, ерзала на стуле, суетливо, раздраженно, навязчиво; совала в чашку

палец, определяя, сколько там налито чая, сутулая женская тень - ибо была

слепа; и тень с римским профилем раскачивалась в огромном кресле - как

странно он заламывал пальцы, как тряс головой из стороны в сторону, какими

жадными глотками заглатывал чай. Доктор Джонсон, мистер Босуэлл и миссис

Уильямс - вот имена теней. Орландо была настолько захвачена зрелищем, что

даже забыла подумать о том, как станут ей завидовать грядущие века, хотя,

очень возможно, в данном случае они бы и стали. Смотреть и смотреть - ей

этого было довольно. Наконец мистер Босуэлл встал. С подчеркнутым

небрежением он поклонился старухе. Зато как смиренно склонился он перед

огромной раскачивающейся тенью, которая, поднявшись во весь свой могучий

рост, произнесла великолепнейшую из фраз, когда-нибудь слетавших с уст

человеческих, - так, по крайней мере, думалось Орландо, ни слова не

слышавшей из того, что говорили три тени, попивая чай.

И вот как-то ночью она вернулась после такой прогулки и поднялась к

себе в спальню. Сняла расшитый камзол и, стоя в бриджах и одной рубашке,

стала смотреть в окно. Странное разлитое в воздухе беспокойство мешало ей

лечь в постель. Была зимняя морозная ночь, город мрел под белой дымкой, и со

всех сторон открывался великолепный вид. Орландо узнавала собор Святого

Павла, Тауэр, Вестминстерское аббатство и все шпили, все купола лондонских

церквей, отлогие громады его валов, просторные дворцовые своды. На севере

плавно взбегал на высоту Хампстед, на западе сливались в сплошное ясное

сверкание улицы и площади Мэйфэра. На эту упорядоченную, мирную картину,

почти не мигая, смотрели с высоты безоблачных небес звезды. В немыслимо

четком, тонком воздухе был узнаваем каждый конек крыши, каждый зонт над

дымовой трубой; даже булыжники на мостовой и те явственно различались один

от другого; и Орландо невольно сравнивала этот порядок, эту стройность с

путаным и тесным нагромождением жилищ, каким был Лондон в царствование

Елизаветы. Тогда, вспоминалось ей, город, если это можно назвать городом,

беспорядочно жался к окнам ее дома в Блэкфрайерзе. Звезды отражались в

разлегшихся посреди улиц затхлых лужах. Черная тень на углу, где была тогда

винная лавка, скорей всего могла оказаться изувеченным трупом. Скольких

понаслушалась Орландо этих предсмертных криков во время ночных драк, сидя

еще мальчиком у няни на коленях! Орды разбойников, мужчин и женщин, как-то

невообразимо сплетаясь, бродили по улицам, горланя дикие песни, блестя

кольцами в ушах и зажатыми в кулаках ножами. В такие вот ночи, бывало,

непроходимые лесные пущи Хампстеда и Хайгейта несусветно путаными контурами

вырисовывались в небе... То тут то там, на каком-нибудь холме над Лондоном,

нередко торчала большая виселица с пригвожденным к перекладине разлагающимся

телом, ибо опасность и беда, похоть и насилие, поэзия и дерьмо кишели по

страшным елизаветинским трактам, жужжали и воняли, - Орландо и сейчас еще

помнила тот запах знойными ночами - в лачугах, по закоулкам города. Теперь

же - она высунулась из окна - все было свет, порядок, безмятежность. Где-то

глухо прогромыхала по булыжной мостовой карета. Орландо услышала дальний

крик ночного сторожа: "Ровно двенадцать, морозная ночь". И не успели эти

слова слететь с его губ - раздался первый удар полуночи. Тут только заметила

Орландо облачко, собиравшееся за куполом Святого Павла. При каждом новом

ударе оно росло, и она увидела, как оно густеет. В то же время поднялся

легкий ветерок, и, когда прозвенел шестой удар, все небо на востоке

затянулось прореженной, зыблющейся тьмой, тогда как на западе и на севере

небо оставалось ясным. Потом туча поползла на север. Все выше и выше

заглатывала она небесные пласты над городом. Только Мэйфэр, по контрасту что

ли, еще ослепительней обычного играл огнями. С восьмым ударом рваные пасмы

тьмы расползлись над Пиккадилли. Вот стянулись, собрались воедино и с

неслыханной скоростью рванулись на запад. На девятом, десятом, одиннадцатом

ударе весь Лондон покрыла тьма. На двенадцатом ударе полуночи тьма сделалась

кромешной. Тяжкая грозовая туча придавила город. Все было - тьма; все было -

неуверенность; все было - смятение. Восемнадцатое столетие миновало; настало

девятнадцатое столетие.

 

 

Глава 5

 

 

Эта огромная туча, которая взошла не только над Лондоном, но и над

всеми Британскими островами в первый день девятнадцатого столетия, стояла в

небе (верней, не стояла, ее непрестанно толкали свирепые вихри) так долго,

что серьезнейшим образом повлияла на тех, кто жил под ее сенью. Изменился,

пожалуй, самый климат Англии. Вечно шел дождь, но проливаясь какими-то

короткими ливнями: один уймется, тотчас хлынет другой. Солнце, конечно,

светило, но было так опоясано тучами и воздух так пропитался влагой, что

лучи тускнели, и вялая лиловость, зеленоватость и рыжеватость заместили

собой уверенные краски восемнадцатого века. Под этим скучным, мятым навесом

блекла зелень капусты, грязнилась белизна снегов. Но мало этого - сырость

пробиралась теперь в каждый дом, а сырость - коварнейший враг, ведь солнце

еще как-то можно отогнать гардинами, мороз прожарить в камине, а сырость -

не то, сырость к нам прокрадывается, пока мы спим; сырость действует тихой

сапой, невидимая, вездесущая. От сырости разбухает дерево, покрывается

накипью чайник, железо ржавеет и камень гниет. И все это так исподволь,

незаметно, что, только уж когда какой-нибудь ящик комода или лопатка для

угля рассыплются у нас под рукой, мы заподозрим, бывает, что дело неладно.

Так же украдкой, неуловимо, без объявления точной даты и часа,

изменилось устройство Англии - и никто не заметил. А чувствовалось это во

всем. Зимостойкий помещик, с удовольствием усаживавшийся, бывало, запивать

элем добрый бифштекс в своей столовой, с классической вальяжностью

обставленной, скажем, братьями Адам, теперь вдруг закоченел. Явились пледы,

запускались бороды, брюки стали плотно прихватываться у щиколоток. Ощущение

холода в ногах было перенесено на интерьер. Мебель окутали чехлами; не

оставили голыми ни столы, ни стены. Существенно изменилась и пища. Были

изобретены пышки и оладьи. Послеобеденный портвейн заменился кофеем, кофий

повлек за собою гостиные, где его полагалось пить, гостиные привели к

застекленным шкафам, застекленные шкафы - к искусственным цветам,

искусственные цветы - к каминным полкам, каминные полки - к фортепьянам,

фортепьяна - к пению баллад, пение баллад (мы перескакиваем через несколько

ступенек) - к несчетному множеству собачонок, ковриков, подушечек,

салфеточек, и дом, неимоверно поважнев, полностью переменился.

Вне дома - дальнейшее следствие сырости - плющ разрастался с прежде

неслыханной пышностью. Голые же каменные дома тоже задыхались в зелени. Ни

один сад, как бы строго ни был он первоначально разбит, не обходился теперь

без зарослей, чащоб, лабиринтов. Свет, кое-как проникавший в спальни, где

рождались дети, был теперь мутно-зеленый от природы, а свет, пробивавшийся в

гостиные, где жили взрослые мужчины и женщины, сочился сквозь лиловый или

бурый бархат штор. Но внешними переменами дело не ограничивалось. Сырость

лезла внутрь. У мужчин охладели сердца, отсырели мозги. В отчаянном

стремлении как-то утеплить чувства применялись одна за другой разнообразные

уловки. Любовь, рождение и смерть туго спеленывались красивыми фразами.

Мужской и женский пол все больше отдалялись. На откровенный разговор

накладывался запрет. Обеими сторонами прилежно пускались в ход околичности,

обиняки и утайки. Так же точно, как молодило и плющ пышно разрастались в

наружной сырости, и внутри наблюдалось то же плодородие. Жизнь порядочной

женщины вся состояла из цепи деторождений. Выйдя замуж восемнадцати лет, она

к тридцати имела пятнадцать - восемнадцать детей: уж очень часто рождались

двойни. Так возникла Британская империя; и так - ведь от сырости спасу нет,

она прокрадывается в чернильницы, не только трухлявит дерево - взбухали

фразы, множились эпитеты, лирика обращалась в эпос, и милый вздор, которого

прежде от силы хватало на эссей в одну колонку, теперь заполнял собой

энциклопедию в десять - двенадцать томов. Ну а до чего доходили в результате

чувствительные души, которые никак не могли всему этому противостоять,

свидетельствует нам Евсевий Чабб. В конце своих мемуаров он рассказывает о

том, как, намарав однажды поутру тридцать пять страниц ин-фолио "все ни о

чем", он прикрутил на чернильнице крышку и отправился побродить по саду.

Скоро он завяз в густом кустарнике. Несчетные листья блестели и шуршали у

него над головой. Ему казалось, что "прах еще мильонов их давит он своими

стопами". Густой дым поднимался от сырого костра в глубине сада. Никакому на

свете костру, рассудил он, не совладать с этим изобилием. Куда бы он ни

глянул - все пышно зеленело. Огурцы "ластились к его ногам". Гигантские

головки цветной капусты громоздились ряд за рядом, соперничая в его

расстроенном воображении с вязом. Куры непрестанно несли яйца, лишенные

определенной окраски. Потом, со вздохом вспомнив собственную плодовитость и

плодоносность бедной своей жены Джейн, сейчас в муках разрешавшейся

пятнадцатым младенцем, как, спросил от себя, может он упрекать пташек? Он

поднял взор к небесам. Не сами ли небеса, или великий фронтиспис Небес, эта

вышняя лазурь, говорят о соизволении, потакании, - да что там! - даже о

подстрекательстве высших сил? Ведь наверху, зимою и летом, год за годом

толпятся, клубятся облака, как киты, рассуждал он, даже как слоны; но нет,

ему было не убежать от сравнения, которое ему навязывали сами эти тысячи

воздушных акров; все небо, широко раскинувшееся над Британией, было не что

иное, как пуховая постель; и неразличимое плодородие сада, и насеста, и

спальни со всею точностью там воспроизводилось. Он пошел в комнату, написал

вышецитированный пассаж, сунул голову в газовую духовку, и, когда это

обнаружилось, его нельзя уже было вернуть к жизни.

Покуда по всей Англии творилось подобное, Орландо преспокойно

заточалась в своем доме в Блэкфрайерзе и прикидывалась, будто климат

остается прежним; будто по-прежнему можно брякать все, что взбредет на ум, и

расхаживать то в бриджах, то в юбке когда заблагорассудится. Но и ей наконец

пришлось признаться себе, что времена изменились. Однажды вечером в первой

половине века она катила по Сент-Джеймскому парку в своей старой карете, и

тут вдруг солнечному лучу - изредка это случалось - удалось пробиться к

земле, походя расцвечивая облака странно призматическими тонами. Этот вид, и

сам по себе достаточно удивительный после ясных, однообразных небес

восемнадцатого столетия, заставил Орландо опустить окно кареты, чтоб лучше

его разглядеть. Фламинговые и палевые облака пробудили в ней мысли -

приправленные сладкой печалью, доказывающей, что сырость незаметно

прокралась уже и в нее - о дельфинах, умирающих в Ионическом море. Но каково

же было ее изумление, когда, коснувшись земли, луч не то создал, не то

высветил - пирамиду, гекатомбу, торжественный победный трофей (все это

отдавало вдобавок банкетным столом), во всяком случае какое-то дикое

нагромождение несовместимых предметов, тяп-ляп наваленных огромнейшей кучей

там, где высится ныне статуя королевы Виктории! На огромный крест рифленого

узорчатого золота навешены были вдовий траур и подвенечные уборы; на другие

какие-то выступы нацеплены хрустальные дворцы, воинские доспехи, похоронные

венки, штаны, усы, свадебные торты, пушки, рождественские елки, телескопы,

ископаемые чудища, глобусы, карты, слоны, математические инструменты, - и

все это вместе, как некий гигантский герб, справа поддерживалось женской

фигурой в веющих белых вуалях, а слева - дюжим господином в сюртуке и

мешковатых штанах. Нелепость этих предметов, загадочное смешение

торжественно облаченного с полуголым, кричащая грубость и несовместимость

красок наполнили душу Орландо глубокой тоской. Никогда еще за всю свою жизнь

не видела она ничего столь же непристойного, гадкого и монументального.

Наверное - да что там, решительно не иначе, - это был результат влияния

солнца на пропитанный сыростью воздух: исчезнет с первым же ветерком; и

однако, по всему очевидно, воздвигнуто навсегда. Нет, ничему, думала

Орландо, снова откидываясь на подушки в углу кареты, ни ветру, ни ливням, ни

солнцу, ни грому никогда не разрушить это кошмарное сооружение. Только носы

облупятся да заржавеют трубы; здесь и пребудет вовеки, указуя на север и

запад, на юг и восток. Когда карета одолела Холм Конституции, Орландо

оглянулась. Да, так и есть, там оно, безмятежно сияет в свете - она вытащила

из нагрудного кармашка часы, - в ясном свете полудня. Ничто не могло быть

более прозаичным, трезвым, более непроницаемым для любого намека на восход и

закат, более явственно рассчитанным на века. Орландо решила больше не

оглядываться. Уже, она чувствовала, кровь ее ленивей, скучнее бежала по

жилам. Но куда знаменательней то, что, когда она миновала Букингемский

дворец, яркая, непривычная краска залила ей щеки и какая-то высшая сила

заставила ее опустить глаза на собственные коленки. Вдруг она с ужасом

обнаружила, что на ней черные бриджи. Щеки ее так и рдели, пока она не

достигла своего загородного дома, и это, учитывая время, которое требовалось

четверке лошадей, чтобы протрусить тридцать миль, можно считать, мы

надеемся, доказательством ее целомудрия.

Дома она первым делом последовала новой насущнейшей потребности своей

натуры и, сдернув его с постели, закуталась в камчатное одеяло. Вдове

Бартоломью (сменившей добрую старую Гримздитч на посту домоправительницы)

она объяснила, что ее знобит.

- Да и всем никак знобко, мэм, - испустив глубокий вздох, сказала

вдова. - Стены-то аж потеют, - сказала она со странным горестным

удовлетворением, и действительно, стоило ей прикоснуться к дубовой обшивке,

на ней тотчас запечатлелась ее пятерня. Плющ так разросся, что многие окна

оказались опечатанными. В кухне стояла такая тьма, что не отличишь дуршлага

от чайника. Черного кота, бедняжку, приняли за уголь и бросили в камин.

Горничные, почти все, поддевали по три-четыре красных теплых исподних юбки,

хотя на дворе был август.

- А вот правда, нет ли? Люди говорят, миледи, - спросила, зябко поводя

плечами, добрая женщина, и золотое распятие сотрясалось у нее на грудях, -

будто бы королева-матушка надела этот, ну как его... - Она запнулась и

покраснела.

- Кринолин, - выручила ее Орландо (ибо слово дошло уже до

Блэкфрайерза). Миссис Бартоломью кивнула. Слезы стекали у нее по щекам, но

она улыбалась сквозь слезы. Плакать было сладко. Разве не все они слабые

женщины? Не все носят кринолин, дабы получше скрыть некий факт - великий

факт, единственный факт, и тем не менее факт прискорбный, который каждая

скромная женщина изо всех сил скрывает, покуда сокрытие не делается

невозможным, - факт, что вынашивает дитя? Вынашивает пятнадцать - двадцать

детей, так что почти вся жизнь порядочной женщины уходит на старания скрыть

нечто, по крайней мере единожды в году становящееся очевидным.

- Пышки, значится, горячие, - сказала миссис Бартоломью, утерев слезы,

- в билитеке.

И закутанная в камчатное одеяло Орландо приступила к пышкам.

"Пышки, значится, горячие, в билитеке", - передразнила Орландо кошмарно

изысканный кокни вдовы Бартоломью, попивая - ох как она ненавидела эту

слабую жидкость! - свой чай. В этой вот самой комнате, вспоминала она,

королева Елизавета стояла, расставив ноги, перед камином, с пивной кружкой в

руке, когда лорд Берли неосторожно вместо сослагательного употребил

повелительное наклонение. "Мальчик мой, - так и слышала ее голос Орландо, -

разве слова "вам должно" обращают к венценосцам?" И грохнула кружку об стол,

до сих пор осталась отметина.

Но, вскочив было на ноги, как предписывала самая мысль о Великой

Королеве, Орландо споткнулась об одеяло, выругалась и упала в кресло. Завтра

надо будет купить метров двадцать черного бомбазина, решила она, - на юбку.

А там уж (она покраснела) придется купить кринолин, а там уж (она

покраснела) и колыбельку, и опять кринолин, и опять... Щеки ее краснели и

бледнели, попеременно отражая очаровательнейшие скромность и стыдливость,

какие только можно себе представить. Дух времени прямо-таки то холодом, то

жаром овевал эти щеки. И если дух времени действовал несколько опрометчиво,

навевая мысли о кринолине еще до замужества, извинением Орландо служила

двусмысленность ее положения (даже пол ее покуда оспаривался) и

беспорядочность прожитой жизни.

Наконец окраска щек окончательно утвердилась, и дух времени - если это

в самом деле был он - покуда унялся. И тогда Орландо нащупала за пазухой -

медальон ли, другой ли какой залог обманувшей страсти - и вытащила... но

нет, не его, а рулон бумаги, запятнанный морем, запятнанный кровью,

запятнанный долгими странствиями, - рукопись поэмы "Дуб". Она таскала ее за

собой в таких рискованных обстоятельствах, что иные страницы совсем

измызгались, иные порвались, а лишения по части писчей бумаги, которые

терпела она у цыган, вынуждали ее исписывать поля, перечеркивать строчки,

превращая текст в подобие искусной штопки. Она полистала к первой странице,

прочитала дату - 1586 год, - выведенную ее собственным мальчишеским

почерком. Выходит, она над нею работала вот уже триста лет. Пора бы и

кончить. И она начала листать и пролистывать, читать и перепрыгивать, и

думать, читая, как мало она переменилась за все эти годы. Была угрюмым

мальчиком, влюбленным в смерть, как у мальчиков водится, потом стала

влюбчивой и высокопарной, потом сатиричной и бойкой; порой себя пробовала в

прозе, порой в драме. Но при всех переменах она оставалась, решила Орландо,

в сущности, той же. Тот же у нее оставался задумчивый нрав, та же любовь к

животным и к природе, к земле и ко всем временам года.

"В конце концов, - думала она, встав и подойдя к окну, - ничего не

изменилось. Дом, сад - в точности те же. Ни единый стул не передвинут, ни

единая побрякушка не продана. Те же тропки, лужайки, деревья, тот же пруд, с

теми же, можно надеяться, карпами. Правда, на троне не королева Елизавета, а

королева Виктория, но какая, в сущности, разница..."

Не успела она додумать эту мысль до конца, как, словно с целью ее

опровергнуть, дверь широко распахнулась, и Баскет, дворецкий, с Бартоломью,

домоправительницей, вошли убирать чайную посуду. Орландо как раз обмакнула

перо в чернильницу, готовясь предать бумаге некоторые соображения о

незыблемости всего и вся, и ужасно злилась на расползавшуюся вокруг пера

кляксу. Перо, видно, было виновато - замахрилось или испачкалось. Она снова

обмакнула перо. Клякса росла. Орландо пыталась продолжить свою мысль - слова

не шли. Она украсила кляксу усами и крылышками - получился отвратительный

головастик, нечто среднее между летучей мышью и летучей рыбой. Но о том,

чтобы слагать стихи в присутствии Бартоломью и Баскета, не могло быть и

речи. Невозможно. И не успела она мысленно произнести "невозможно", как, к

ее изумлению и ужасу, перо с замечательной прытью забегало по бумаге.

Аккуратнейшим итальянским курсивом на странице был выведен пошлейший из всех

стишков, какие ей в жизни доводилось читать.

 

Я только жалкое звено

В цепи времен, но чую: днесь

Мне, бедной деве, суждено

Слова надежды произнесть.

 

Одна, под лунным серебром,

Стою и горько слезы лью,

Тоскую и пою о том,

Кого без памяти... -

 

настрочила она одним духом, пока Баскет и Бартоломью, кряхтя и шаркая,

поправляли огонь в камине и убирали пышки.

Снова она обмакнула перо, и - пошло-поехало:

 

Как изменил лицо ее покров,

Завесивший ночные небеса,

Наброшенный на нежный черты,

Порфирно выцветив ее чело

И бедностию осияв затем,

Могильной бледностию озарив...

 

Но тут, неудачно дернувшись, она залила чернилами страницу и оградила

ее от людских взоров, она надеялась - навсегда. Она вся дрожала, вся

трепетала. Какая гадость - когда чернила хлещут каскадами неуемного

вдохновения! Да что это с нею стряслось? Из-за сырости, что ли, из-за

Бартоломью, из-за Баскета? - хотела бы она знать. Но в комнате никого не

было. Никто ей не отвечал, если только не считать ответом шелест дождя в

плюще.

Тем временем она чувствовала, стоя у окна, странную вибрацию во всем

теле, будто все нервы ее натянулись и ветер ли, небрежные ли чьи-то персты

по ним наигрывали гаммы. То пятки у нее зудели, то самое нутро. Престранное

было ощущение в бедрах. Волосы будто вставали дыбом. Руки гудели и пели, как

лет через двадцать запоют и загудят провода. Но все это напряжение,

возбуждение сосредоточилось скоро в кистях: потом в одной кисти, потом в

одном пальце, потом, наконец, как бы сжало кольцом безымянный палец левой

руки. Но, подняв эту руку к глазам, чтобы разобраться, в чем дело, она

ничего на пальце не обнаружила, кроме большого одинокого изумруда,

подаренного королевой Елизаветой. Ну и что? Неужели этого мало? - спросила

она себя. Изумруд был чистейшей воды. Стоил тысяч десять фунтов, не меньше.

А вибрация все равно удивительным образом (напомним: мы имеем дело с

таинственнейшими проявлениями души человеческой) будто настаивала: да, вот

именно что мало; и дальше дрожала уже нотка вопроса - что значит, мол, это

зияние, этот странный недосмотр? - покуда бедная Орландо положительно не

устыдилась своего безымянного пальца на левой руке, притом сама честно не

ведая почему. В эту минуту как раз вошла Бартоломью, справляясь, какое

платье подать для обеда, и Орландо, все ощущения которой были до крайности

обострены, тотчас глянула на левую руку Бартоломью и тотчас заметила то,

чего прежде не замечала: толстое кольцо весьма пронзительной желтизны

охватывало безымянный палец, у самой нее совершенно голый.

- Дайте мне глянуть на ваше кольцо, Бартоломью, - сказала Орландо и

потянулась к кольцу рукой.

И тут Бартоломью повела себя так, будто ее пнул в грудь какой-то

громила. Она отпрянула на несколько шагов, сжала руку в кулак и простерла в

благороднейшем жесте.

Нет уж, сказала она с достоинством и решимостью, их светлость могут

глядеть сколько влезет, а только снимать обручальное кольцо - это ни

архиепископ, ни Папа, ни сама королева Виктория ее не принудят. Ее Томас

надел кольцо это ей на палец двадцать пять лет, шесть месяцев и три недели

тому; она в нем спит, в нем работает, моется, молится; и пусть ее с ним

похоронят. Хоть голос Бартоломью срывался и сел от волнения, Орландо,

собственно, поняла ее так, что благодаря сиянью кольца, она рассчитывала на

место в ангельском сонме и блеск его тотчас затмится навеки, если она хоть

на секунду расстанется с ним.

- Господи помилуй! - сказала Орландо, стоя у окна и глядя на шашни

голубей. - Ну и мир! Вот ведь где приходится жить!

Сложность мира ее озадачивала. Ей казалось уже, что весь мир окольцован

золотом. Она пошла обедать. Кольца, кольца, обручальные кольца. Пошла в

церковь. Сплошные обручальные кольца. Выехала в город. Золотые, томпаковые,

толстые, тонкие, плоские, дутые - они сверкали на всех руках. Кольца

загромождали прилавки ювелиров - не сверкая стразами и бриллиантами

Орландовых воспоминаний, - гладкие, простые, вообще без камней. В то же

время она стала замечать новый обычай у горожан. Встарь нередко приходилось

видеть, как парень милуется с девушкой у боярышниковой изгороди. Нередко

Орландо случалось походя, с хохотом, вытянуть такую парочку хлыстом. Теперь

все переменилось. Пары, нерасторжимо сплетенные, с трудом плелись по

проезжей части улицы. Правая женская рука была неизменно продета сквозь

левую мужскую, и крепко сцеплены пальцы. Только уж когда в них совсем

утыкалась лошадиная морда, они - громоздко, не расцепляясь - прядали в

сторону. Орландо оставалось догадываться, что произведено какое-то новое

открытие относительно человечества; людей как-то склеивали, чету за четой,

но кто и когда это изобрел - оставалось неясным. Казалось бы, Природа тут ни

при чем. Разглядывая голубей, и кроликов, и борзых, Орландо не замечала

никаких таких усовершенствований в методах Природы, по крайней мере со

времен королевы Елизаветы. Нерасторжимого единства среди зверей она не

наблюдала. Тогда, может быть, это все исходит от королевы Виктории и лорда

Мельбурна? Не им ли принадлежит великое открытие по части брака? Но

королева, рассуждала Орландо, говорят, любит собак; лорд Мельбурн, говорят,

любит женщин. Странно. Противно. Что-то в этой нераздельности тел оскорбляло

ее чувство приличия и понятия о гигиене. Размышления эти, однако,

сопровождались таким зудом в злополучном пальце, что она не могла хорошенько

собраться с мыслями. Они вихлялись и строили глазки, как грезы горничной. Ее

кидало от них в краску. Делать нечего, оставалось только купить это уродство

и носить, как все. Так она и сделала и тайком, сгорая от стыда, за

занавеской, нацепила на палец кольцо. Но что толку? Зуд продолжался, стал







Дата добавления: 2015-10-01; просмотров: 340. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Шрифт зодчего Шрифт зодчего состоит из прописных (заглавных), строчных букв и цифр...

Картограммы и картодиаграммы Картограммы и картодиаграммы применяются для изображения географической характеристики изучаемых явлений...

Практические расчеты на срез и смятие При изучении темы обратите внимание на основные расчетные предпосылки и условности расчета...

Функция спроса населения на данный товар Функция спроса населения на данный товар: Qd=7-Р. Функция предложения: Qs= -5+2Р,где...

Дезинфекция предметов ухода, инструментов однократного и многократного использования   Дезинфекция изделий медицинского назначения проводится с целью уничтожения патогенных и условно-патогенных микроорганизмов - вирусов (в т...

Машины и механизмы для нарезки овощей В зависимости от назначения овощерезательные машины подразделяются на две группы: машины для нарезки сырых и вареных овощей...

Классификация и основные элементы конструкций теплового оборудования Многообразие способов тепловой обработки продуктов предопределяет широкую номенклатуру тепловых аппаратов...

Условия приобретения статуса индивидуального предпринимателя. В соответствии с п. 1 ст. 23 ГК РФ гражданин вправе заниматься предпринимательской деятельностью без образования юридического лица с момента государственной регистрации в качестве индивидуального предпринимателя. Каковы же условия такой регистрации и...

Седалищно-прямокишечная ямка Седалищно-прямокишечная (анальная) ямка, fossa ischiorectalis (ischioanalis) – это парное углубление в области промежности, находящееся по бокам от конечного отдела прямой кишки и седалищных бугров, заполненное жировой клетчаткой, сосудами, нервами и...

Основные структурные физиотерапевтические подразделения Физиотерапевтическое подразделение является одним из структурных подразделений лечебно-профилактического учреждения, которое предназначено для оказания физиотерапевтической помощи...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.013 сек.) русская версия | украинская версия