МЫ С АНДРЮШЕЙ НА НОВОМ ВИТКЕ ЖИЗНИ

 

Галоша влюбилась! В артиста театра – Жору. А Жора влюбился в Галошу. Что тут сделалось с Чеком! Его фаворитка, одалиска, наложница. «Сколько я потратил на нее времени и сил! Я сделал ее артисткой, а она оказалась блядью!» Ну, конечно, поменяла лысого рамоли на прекрасного молодого Жору! Как из бранспойта сыпались оскорбления и в адрес Жоры, и в адрес Галоши. Чек беснуется, ведет себя как Фома Опискин, травит их, мучает… Галоша бросает ему в морду роль Раневской, которую репетирует, и вместе с Жорой уходит из театра.

На роль Раневской в «Вишневом саде» вводят молодую, совсем еще неопытную актрису Раю Этуш. Неожиданно для всех на премьере она сверкает своим талантом рядом с такими матерыми артистами, как Миронов и Папанов. Когда Андрей со сцены говорил: «Господи, когда же кончится эта длинная несчастливая жизнь?» – мурашки бегали по коже от того, что это был вопрос самого Андрея, а не Лопахина.

В конце декабря 1984 года состоялось событие – премьера спектакля «Прощай, конферансье!», который поставил Андрей Миронов. Спектакль оказался ярким, искренним с зарядом высокого благородства человеческой души. В режиссерской жизни Андрея это была огромная победа. Шармёр был подавлен успехом «друга». Шармёр понимал, что Андрей вот‑вот может стать главрежем театра, а он, Шармёр, останется просто артистом – он не мог этого допустить!

История рассказывает, как Ришелье просил, стоя на коленях у Корнеля, чтобы тот продал ему своего «Сида». Какой мощный двигатель – зависть и тщеславие.

А что творилось с Чеком! Он плакал от бессилия, от злости и дрожал от страха. Опять возникла тема пребывания его на 4‑м этаже. Его самолюбие сплошь покрылось язвами: Андрей давно был для него соперником.

Страх и зависть затмили его разум, и, вместо того чтобы за руку с гордостью ввести Андрея в мир режиссуры, он принялся за его уничтожение и тем самым проиграл свою жизнь.

Тяжелый 1985 год. Со своими пьесами я обила пороги всех театров, всех министерств, пытаясь разгадать технику этого «жанра». В дневнике пишу: «Жизнь катастрофически проходит мимо. Депрессии, надрывы, как от них избавиться? Снится каждый день Андрей. Он в больнице. Перенес тяжелейшую операцию. Вчера была у него. 20 лет… 20 лет… Бедный, больной, измученный и еще все впереди. Выгнать бы всех, протереть пол, открыть окна, и пил бы он из моих рук соки да травы. Слава богу, принесла ему трехлитровую банку выжатых своими руками лимонов, апельсинов и грейпфрутов, а у него в холодильнике один компот из сухофруктов, больничный, и плавленый сырок. Принесла ему фиолетовых гиацинтов. Что же это за горе такое, быть привязанной мне к нему уже 20 лет».

В театре надо мной глумятся – уничтожают финансово, морально и делают все, чтобы я вообще сдохла. Летом меня не пустили в туристическую поездку в Париж, объяснив это тем, что у меня нет заложников – детей, мужей, матерей, отцов. Впервые освободили от гастролей в Минске, куда я оказалась тоже невыездной.

В последний день перед отпуском поднимаюсь к директору и очень внятно сообщаю ему:

– Подумайте о моем положении в театре, а я подумаю о вашем пребывании в нем.

Вернулась домой, села за свой овальный стол и написала три письма в КГБ приблизительно такого содержания:

«Директор театра своим поведением давно подрывает авторитет и честь советского народа. На гастролях в Германии, будучи в историческом городе Эрфурте, где встречались Наполеон и Александр, он вывез в машине с декорациями голую немку, прикрыв ее портретом Ленина, который нам подсунули немецкие „друзья“. Там же, в машине, он с немецкой девкой и Лениным предавался любви всю дорогу. Из Москвы за границу девок он не вывозит, а вывозит вольфрам и молибден, которые там меняет на ртуть – он освоил производство градусников. Не говоря уж о том, что он постоянно перевозит через границу такую наркоту, как димедрол и феназепам… Недавно доставил немцам три плана аэродрома – Норильск, Житомир, Внуково…»

Новый сезон открылся для меня совершенно по‑другому: дирекция извинилась передо мной за то, что меня лишили гастролей, хоть я была занята в спектаклях, вывесили приказ о возвращении мне денег. Директор ходил вокруг меня кандибобером, все ласково приговаривая: «Татьяна Николаевна, ну Татьяна Николаевна, мы же столько лет вместе работаем», – говорил он, чуть не рыдая. Я вернула себе все, что у меня отняли, и опять стала ездить на гастроли.

Круто менялась политика в стране. Бессмертный батальон весь вымер, к власти пришел Горбачев, и в лексиконе советского народа появилось слово «гласность». «По России мчится тройка – Мишка, Райка, перестройка!»

И мы мчимся по России на гастроли в Томск. Андрей взялся за трудную пьесу Салтыкова‑Щедрина «Тени», где сам репетирует роль Клаверова. Перед гастролями состоялся первый показ «Теней» Чеку, тот расстрелял Андрея оскорблениями – чудовищно, непрофессионально, самодеятельность при жэке или драмкружок при тубдиспансере!

 

Андрей всю эту трусливую несправедливость со спектаклем переживает в себе. Сидим в его номере в Томске, как двадцать лет назад, разучиваем роль. Потом как‑то само собой я оказалась у него на коленях, голова моя прижата к его груди, и он меня покачивает. А я рукой глажу его волосы:

– Не обрезай волосы впереди: этот чубчик не твой стиль. Твоя прическа – на косой пробой, как в «Бриллиантовой руке».

Он меня целует нежно‑нежно в им же сотворенную горбинку на моей переносице. В окно на нас смотрят звезда и народившийся месяц. И опять в нашей душе летают бабочки и стрекозы счастья… И мы вместе с ними летим из центра Сибири на какую‑то планету, где переплетаются поцелуи и замирает сердце и, дрогнув, губы опять сплетаются с губами, и по гостиничному номеру разливается блаженство.

– Танечка, родненькая моя, что ты со мной делаешь? – шепчет он.

– Летим, летим, не отвлекайся, закрой глаза!

– Летим в постель!

– А ты мне шубу все‑таки так и не подарил! – начинаю упрекать его я.

– Я тебе, Танечка, жизнь подарю.

– Тебе лишь бы деньги не платить! – смеюсь я, еще даже и не ведая, какую правду он говорит. Он ведь медиум.

– Ты не выполнила моей просьбы, – упрекает он меня, продолжая целовать в переносицу.

– Какой?

– Я тебя просил, писал: не доказывай себе, что можешь жить без меня ни месяц, ни больше…

– А я доказываю?

– Ты все время себе это доказываешь. Но у тебя это не выйдет!

Вдруг он вскрикнул – я потянулась поцеловать его в бесцветную родинку:

– Ой! Ты мне надавила… ой… ой… ой… на шов послеоперационный!

– Говори мне в левое ухо, – громко сказала я. – А то я правым ничего не слышу… – Мы смеялись до слез, а я изображала Наину из «Руслана и Людмилы», пища и шепелявя:

 

Что делать, – мне пищит она, —

Толпою годы пролетели.

Прошла моя, твоя весна —

Мы оба постареть успели…

Конечно, я теперь седа,

Немножко, может быть, горбата;

Не то, что в старину была,

Не так жива, не так мила…

 

– Нарисуй мне лицо, – просит он и в предвкушении счастья закрывает глаза.

Я рисовала пальчиком его такое уставшее и постаревшее лицо.

– Андрюша, у тебя как будто корка на лице: оно такое твердое, как маска.

– Я же актер, Танечка, и в жизни, и на сцене… – произнес он с болью. – Вот и маска! Как я неправильно живу! Все надо поменять! Вон, видишь, звездочка в окне? Подмигивает нам, как это прекрасно!

 

Потом, через несколько лет после его смерти, между Юпитером и Марсом откроют новую звезду и дадут ей имя Андрей Миронов.

 

Перед спектаклем стоим на берегу реки Томь, обнявшись. Ветер, бескрайная сибирская даль. И вдруг он, как много лет назад, говорит:

– Все порушу… все… я сейчас бы сбежал, но ведь она меня голым по миру пустит. Давай здесь останемся… в Томске…

 

Наступил 1987 год. Это год полета с обрыва в пропасть. В январе не выдержало, разорвалось сердце у нашего любимого администратора, друга Гены Зельмана. В банкетном зале ресторана «Баку» на улице Горького, который был заказан к его 50‑летию, – поминки. Говорят ушедшему Генке то, что не успели сказать при жизни, деревянные руки с трудом поднимают стопку с водкой. Я никогда не видела Андрея таким: уже почти все разошлись, а он выскакивает все время на середину зала с оголенными нервами, говорит, говорит. И что‑то еще, что его так пугает… Потом сидит на стуле, резко отмахивается руками от… перед ним ничего нет, а он отмахивается, в страхе отстраняется и все бормочет этому невидимому:

– Нет, нет, я не хочу! Нет! Я не хочу! – кричит он. – Я не хочу! Мне еще рано! Нет!

Ему плохо. Ему невмоготу. Последний год он почти все время у матери – спит днем, обедает, молчит, загадочный и грустный. Летом он отдыхает в санатории «Сочи», я – в латышской деревне. Он просит меня писать ему письма. Передо мной в саду роща из разноцветных георгинов. Выбираю бордовый как воспоминание о том дне, осенью, когда мы нашли его на дороге, танцевали на мосту и пели самый короткий романс. Вкладываю в письмо лепестки, и пухлый конверт летит с севера на юг.

17 марта 1987 года Андрей выпустил спектакль «Тени». Руководство облило весь спектакль и самого режиссера грязью.

В день 25‑летия работы в театре Андрей, на котором держался весь репертуар, сидел на кухне у Марии Владимировны и говорил:

– Мама, меня даже никто не поздравил и на доске объявлений не вывесили. Ведь сегодня 25 лет, как я работаю в этом театре.

А я упорно ходила с чемоданами своих пьес по Москве в надежде, вернее в безнадежности, куда‑нибудь их пристроить.

В середине мая мы с Андреем вышли вместе из театра, сели в его «БМВ» и помчались по Рублевскому шоссе в Барвиху Я принесла ему книгу Аксенова «Остров Крым». Остановились в соснах. Обошли маленький магазинчик и вышли на обрыв. На месте скамейки остались только два столба. Перекладина исчезла – наверное, сгнила. Мы стояли и смотрели в голубую даль. Над нами бушевала врубелевская сирень.

– Я очень хочу сыграть Сирано де Бержерака… – сказал он. – Хотя я устал и вообще больше ничего не хочу играть. Я хочу выскочить из этого колеса, куда‑то скрыться. Ведь театральный успех не означает жизненного успеха. И зачем я вообще родился? Не забывай этого места, здесь мы всегда были счастливы.

Заквакали наперебой лягушки.

– К дождю, – сказала я. И мы вернулись в Москву.

 

Купили пьесу! У меня! Министерство культуры! За 1500 рублей! Это огромные деньги. Это было признание меня как драматурга на государственном уровне. Я сразу приобрела пишущую машинку, отдала долги, а остальные – потом!

В начале июля театр двинулся на гастроли Вильнюс – Рига. Все как 21 год назад, только в обратном порядке. Все в театре одновременно повернули голову в мою сторону: как же, пишет и еще за это деньги получает! Драматург!