Часть третья. Все же, как ни сильно я был увлечен этими новыми отношениями с королевой, требовавшими от меня много внимания

 

Все же, как ни сильно я был увлечен этими новыми отношениями с королевой, требовавшими от меня много внимания, я продолжал испытывать к мадам де Темин естественное влечение, которого не мог преодолеть. Мне показалось, что она разлюбила меня, но, вместо того чтобы, воспользовавшись этим, излечиться от своей страсти, как поступил бы всякий разумный человек, я лишь сильнее предался ей и вел себя так безрассудно, что королева стала догадываться об этой привязанности. Итальянки ревнивы по природе, а к тому же, как знать, не питает ли государыня ко мне чувства более пылкие, нежели она сама подозревает. Как бы то ни было, слухи о том, что я в кого-то влюблен, доставили ей столько беспокойства и огорчения, что я уже считал себя безвозвратно погибшим в ее глазах. В конце концов, при помощи услужливости, смирения и ложных клятв мне удалось ее разубедить; но я не смел бы долго обманывать королеву, если бы перемена в мадам де Темин не отдалила меня от нее помимо моей воли. Она ясно дала мне понять, что больше не любит меня, и я был в этом так твердо убежден, что скрепя сердце решил не досаждать ей, и оставил ее в покое. А спустя некоторое время она написала мне то самое письмо, которое я потерял. Как я понял из этого письма, она узнала о моей связи с той, другой женщиной, о которой я вам рассказывал; это и заставило ее переменить свое отношение ко мне. Теперь никто больше не отвлекал моего внимания, и у королевы не было особых причин быть недовольной мною. Однако чувства, которые я к ней питаю, не таковы, чтобы сделать меня неспособным ко всякой другой привязанности, а влюбляться по своей воле мы не властны. И вот я влюбился в мадам де Мартиг, которая сильно нравилась мне еще в ту пору, когда она звалась Вильмонте, будучи фрейлиной королевы-дофины. У меня есть основания считать, что и я ей не противен. Моя сдержанность по отношению к ней, всех причин которой она не знает, ей приятна. Эта дама не внушает королеве никаких подозрений; однако есть другое обстоятельство, возбуждающее ее подозрительность, которое, пожалуй, не менее опасно. Поскольку мадам де Мартиг постоянно бывает у королевы-дофины, я тоже стал появляться там значительно чаще, чем прежде. Королева решила, что именно дофина является предметом моей любви. Не уступая ей высотойположения, королева-дофина превосходит ее молодостью и красотой. Это возбуждает в королеве бешеную ревность и такую ненависть к своей невестке, что она уже не в состоянии ее скрывать. Кардинал Лотарингский, давно уже, как я заметил, домогающийся милостей королевы и отлично понимающий, что я занимаю место, на которое метит он сам, вмешался в распрю королевы с дофиной, будто бы желая их примирить. Ему, разумеется, удалось угадать истинную причину гнева королевы, и я не сомневаюсь, что он тайно чинит мне всевозможные козни, продолжая казаться в ее глазах моим другом. Так обстоят дела вот теперь, когда я разговариваю с вами. Судите же, какую роль может сыграть потерянное мною письмо, которое я, на свое несчастье положил себе в карман, чтобы вернуть его мадам де Темин. Стоит королеве увидеть это письмо, и она узнает, что я ее дурачил, а почти в то же самое время, когда я лгал ей ради мадам де Темин, я изменял мадам де Темин еще с одной женщиной! Подумайте, какое может сложиться у нее обо мне представление, и скажите, сможет ли она после этого когда-нибудь поверить моим словам? А если она не увидит этого письма, что я скажу ей тогда. Ей сообщили, что письмо передали дофине; она подумает, что Шателар узнал ее почерк, и, чего доброго, вообразит, что особа, вызвавшая описанные в нем муки ревности — это она сама. Одним словом, ей может прийти в голову все что угодно, и любая ее догадка может дорого мне обойтись. Добавьте ко всему этому, что дофина наверняка покажет это письмо мадам де Мартиг, которой; я сильно увлечен, и та подумает, что оно написано совсем недавно. Таким образом, я окажусь в разладе и с той^: дамой, которую я больше всех любил, и с той, которой мне следует более всего опасаться. Теперь вы видите, насколько серьезны обстоятельства, побуждающие мену, обратиться к вам с мольбой принять на себя это письмо и изъять его из рук дофины.

Поистине, — сказал герцог Немурский, — ваше положение таково, что хуже не может быть, но нельзя не признать, что вы получили по заслугам. Меня обвинял; в том, что я был неверным любовником и имел по нескольку связей в одно и то же время. Но вы меня намного превзошли: я не осмелился бы даже помыслить о том, что вы изволили проделать. Как вы могли вознамериться, завязывая отношения с королевой, сохранить мадам де Темин, и как вы могли надеяться, что, сблизившись с королевой, вам удастся ее обмануть? Как итальянка и королева, она полна подозрений, ревности и гордыни. И когда, по благосклонности судьбы, а не благодаря разумному поведению, вы освобождаетесь от связей, которые вам мешали, вы затеваете новую, воображая, что сумеете, находясь при дворе, поддерживать любовные отношения с мадам де Мартиг, которые остались бы незаметными для королевы. А между тем вам бы следовало не пожалеть никаких усилий, чтобы избавить ее от а то, что она первая пошла вам навстречу. Она пылает к вам страстью. Хотя ваша скромность мешает вам сказать об этом, а моя не позволяет вас об этом спрашивать, но и так ясно, что она вас любит, что она терзается сомнениями, а правда не на вашей стороне.

Вам ли меня укорять? — перебил его видам. – Неужели ваш собственный опыт не научил вас быть более снисходительным к заблуждениям других? Впрочем, я признать свою вину; но подумайте, заклинаю вас, о том, как вытащить меня из западни, в которую я попал. Было бы хорошо, если бы вы повидали королеву-дофину, как только она проснется, и попросили письмо, как будто бы это вы его потеряли.

Я уже сказал вам, — возразил герцог, — что ваше предложение выглядит несколько необычно и что моим собственным интересам. А кроме всего прочего, если кто-то видел, что письмо выпало из вашего кармана, как же я стану утверждать, что оно выпало из моего?

Как явам, кажется, уже пояснял, — ответил видам, — дофине сказали, что оно выпало именно из вашего кармана.

Как! – воскликнул герцог, понявший теперь, какую плохую услугу может оказать ему это недоразумение в глазах принцессы Клевской. — Королеве-дофине сказали, что это я обронил письмо?

— Вот именно, — подтвердил видам, — так ей и сказали. А произошло это недоразумение оттого, что в комнате для игры в мяч, где мы оставили свою верхнюю одежду, находилось несколько дворян — приближенных королевы, а слуги, посланные за нашим платьем, пришли вместе. При этом как раз и выпало письмо: эти господа подобрали его и стали читать во всеуслышание. Одни решили, что оно адресовано вам, другие же — что мне. Шателар оставил его у себя, и, когда я только что попросил его вернуть мне письмо, он ответил, что отдал его королеве-дофине, сказав, что оно было адресовано вам. Те же, кто рассказывал о происшествии королеве, на мое несчастье, утверждали, что письмо было адресовано мне. Таким образом, вам ничего не стоило бы выполнить мою просьбу и выручить меня из беды, в которую я попал.

Герцог Немурский всегда любил видама, а родство его с принцессой Клевской еще усиливало расположение к нему герцога. Тем не менее он понимал, как могло бы ему повредить, если бы до нее дошли слухи о его причастности к этому письму. Он погрузился в глубокое раздумье; видам же, догадываясь о предмете его размышлений, сказал ему:

- Вы, наверное, боитесь, как бы это не рассорило вас с вашей возлюбленной. Я подумал бы даже, что этой возлюбленной является дофина, если бы не видел отсутствия ревности к вам со стороны д'Анвиля; но кто бы ни была ваша возлюбленная, ваше нежелание жертвовать своим счастьем ради моего вполне понятно. Поэтому я помогу доказать вашей возлюбленной, что это письмо адресовано мне, а не вам. Вот записка мадам д'Амбуаз, подруги мадам де Темин и ее наперсницы. В этой записке онапросит меня вернуть потерянное мною письмо ее подруги. Мое имя названо в записке, а из ее содержания неопровержимо следует, что от меня требуют именно то письмо, которое было найдено. Я отдаю вам эту записку и предоставляю вам право показать ее вашей возлюбленной, чтобы оправдаться перед нею. Заклинаю вас, не теряйте ни минуты и сегодня же утром отправляйтесь к дофине!

Герцог Немурский, взяв записку мадам д'Амбуаз, обещал видаму де Шартру исполнить его просьбу. Однако идти сразу к королеве-дофине не входило в его намерения: он считал, что у него есть более спешное дело. Дофина, думал он, наверняка успела уже рассказать о письме принцессе Клевской, а мысль о том, что женщина, которую он любил так самозабвенно, могла счесть его способным на какое-то другое увлечение, была для него нестерпимой.

Дождавшись того часа, когда, по его мнению, она должна была уже проснуться, он отправился к ней и велел ей передать, что не стал бы просить чести быть принятым в столь необычное время, если бы его не обязывало к этому важное дело. Принцесса еще лежала в постели, взволнованная и измученная теми грустными мыслями, которые не давали ей покоя всю ночь. Она крайне удивилась, когда ей сообщили, что ее спрашивает герцог Немурский. Чувство обиды заставило ее без колебаний ответить, что она нездорова и не может его принять.

Герцога не оскорбил этот отказ: проявление холодности в такую минуту, когда она, быть может, испытывала ревность, было неплохим предзнаменованием. Пройдя в покои герцога Клевского, он сказал ему, что пришел из апартаментов его супруги, будучи весьма огорчен невозможностью увидеться с нею, так как у него был к ней разговор о важном деле, касающемся видама де Шартра. Он в двух словах дал понять принцу, сколь серьезно было это дело, и принц тотчас же отвел его в комнату жены. Не находись она под защитой полумрака, ей едва ли удалось бы скрыть свое душевное волнение и свое изумление при виде герцога Немурского, вошедшего вместе с ее мужем. Принц сказал ей, что речь идет об одной истории с письмом, где требуется ее помощь в интересах видама де Шартра, и он предложил ей обсудить вместе с герцогом, как тут лучше всего поступить; что же касается его самого, то он должен немедленно отправиться к королю, который только что за ним прислал.

Герцог Немурский остался наедине с принцессой, о чем он раньше и мечтать не смел.

Я пришел спросить у вас, сударыня, — начал он, — не говорила ли вам дофина о письме, которое вчера передал ей Шателар?

Да, она говорила мне о нем, — отвечала принцесса, — только я не понимаю, какое отношение может иметь это письмо к интересам моего дяди, когда он, могу вас заверить, в нем даже не упомянут.

Это так, сударыня, — возразил герцог. — имя его действительно там не названо; тем не менее письмо адресовано ему, и для него очень важно, чтобы вы взяли его у королевы-дофины.

Мне трудно понять, — промолвила принцесса, - для чего ему скрывать от всех это письмо и почему другие лица хлопочут о возвращении письма от его имени.

Если вы соблаговолите выслушать меня, сударыня, — сказал герцог, — вам вскоре станет ясной истина и вы узнаете о вещах столь важных для видама, что я никогда не открыл бы их даже вашему супругу, если 6ы не нуждался в его помощи, чтобы удостоиться чести видеть вас.

Боюсь, что все ваши рассказы, которыми вы себя утруждаете, окажутся бесполезными, — ответила принцесса довольно сухо. — Было бы лучше, если бы вы пошли прямо к королеве-дофине и, не ища обходных путей, сказали бы ей, насколько вы заинтересованы в этом письме, потому что ей все равно уже сообщили, что оно принадлежит вам.

Досада, которую герцог Немурский почувствовал в тоне принцессы, доставила ему такое удовольствие, какого он никогда еще не испытывал. Это поколебало его стремление как можно скорее оправдаться перед нею.

- Мне неизвестно, сударыня, — продолжал он, — что могло быть сказано дофине, но я не имею к этому письму ни малейшего отношения: оно адресовано видаму.

Охотно верю, — отвечала принцесса, — но королеве-дофине сообщили совсем другое, и едва ли она сочтет вероятным, что письма видама сыплются из ваших карманов. Поэтому, если у вас нет неизвестных мне причин скрывать правду от королевы-дофины, я советовала бы вам признаться перед нею.

Мне решительно не в чем признаваться, — отвечал он. — Письмо адресовано не мне, и если я хочу кого-нибудь убедить в этом, то уж никак не королеву-дофину. Но, сударыня, поскольку дело идет о судьбе видама, позвольте мне сообщить вам вещи, которые достойны даже вашего любопытства.

Принцесса промолчала, выразив этим свою готовность слушать, и герцог Немурский рассказал ей в немногих словах все, что он узнал от видама. Хотя подобная история привела бы кого угодно в изумление и заслуживала быть выслушанной со вниманием, принцесса отнеслась к ней с такой холодностью, словно не верила в ее истинность и словно все это было ей безразлично. В таком настроении она пребывала до тех пор, пока герцог не заговорил о записке мадам д'Амбуаз, адресованной видаму де Шартру, которая служила доказательством всему, что он рассказал. Принцесса знала, что эта женщина действительно была подругой мадам де Темин: это придавало уже некоторое правдоподобие рассказу герцога и наводило на мысль, что письмо, может быть, и в саман деле было адресовано не ему. Эта мысль сразу же, помимо ее воли, лишила ее той холодности, которую она проявляла до сих пор. Герцог же, прочтя вслух записку, содержащую его оправдание, подал ее принцессе и спросил, не знаком ли ей этот почерк. Не сдержавшись, она вязала ее, посмотрела на обращение и убедилась, что записка действительно адресована видаму де Шартру, а потом, прочтя ее до конца, удостоверилась, что в ней говорилось о том самом письме, которое находилось в ее руках. Чтобы окончательно рассеять все сомнения, герцог привел ей еще много убедительных доказательств своей невиновности, и, поскольку нетрудно внушить нам приятные чувства, он полностью убедил принцессу в том, что не имеет к письму никакого отношения.

Тут они начали вместе обсуждать трудное положение, которое попал видам, корить его за легкомыслие и придумывать средства, чтобы его спасти. Принцесса Заявлялась поступкам королевы; она призналась герцогу Немурскому, что письмо было у нее, — одним словом, убедившись в его невиновности, она с открытой и спокойной душой стала вникать в те самые вещи, которые совсем недавно как будто бы вовсе не удостаивала внимания. Они оба решили не возвращать письма королеве-дофине, так как та могла бы показать его мадам де Mapтиг, которая, будучи неравнодушна к видаму и зная почерк мадам де Темин, легко догадалась бы, кому оно было адресовано. Они условились также, что не следует передавать королеве-дофине всего того, что касается королевы, ее свекрови. Принцесса под предлогом участия в делах своего дяди, с удовольствием приняла на себя роль хранительницы секретов, которые герцог доверил ей.

Герцог не ограничился бы разговором об одних только делах видама: обстановка, в которой протекала их беседа, придала бы ему смелости заговорить о вещах, которых он до сих пор еще не решался коснуться, если бы в это время принцессе Клевской не сообщили, что ее зовет к себе королева-дофина. Герцогу пришлось удалиться. Он направился к видаму, дабы сообщить ему, что после того, как они расстались, у него возникла мысль — вместо того чтобы идти сразу к королеве-дофине, обратиться к принцессе Клевской, его племяннице. Судя по всему, его образ действий заслуживал одобрения и позволял надеяться на то, что их предприятие увенчается полным успехом.

Тем временем принцесса Клевская поспешно одевалась, чтобы отправиться к королеве-дофине. Едва принцесca появилась в ее комнате, как дофина подозвала ее к себе и сказала тихо:

— Я жду вас уже целых два часа. Никогда еще мне не стоило такого труда сохранить секрет, как сегодня утром. До королевы дошли разговоры о том письме, которое я передала вам вчера; она подозревает, что потерял его видам де Шартр — как вам известно, она проявляет к нему определенный интерес. Королева приказала разыскать письмо и послала спросить о нем у Шателара. Тот сказал, что отдал письмо мне. Тогда пришли спрашивать его у меня под предлогом, что оно будто бы написано красивым слогом, который возбудил любопытство королевы. Я не решилась сказать, что письмо у вас: она вообразила бы, пожалуй, будто я отдала вам письмо потому, что видам приходится вам дядей, и заключила бы из этого, что мы с ним действуем заодно. Я давно заметила, что его частые появления у меня ей крайне неприятны. Поэтому я сказала, что письмо спрятано у меня в том платье, что было на мне вчера, а камеристка, у которой находятся ключи от гардероба, ушла. Дайте же мне скорее это письмо, — добавила она, — я отошлю его королеве; конечно, прежде чем отослать, я его сама прочитаю:может быть, я смогу узнать почерк.

Принцесса оказалась в еще большем затруднении, чем предполагала.

Сударыня, я не знаю, что делать, — отвечала она. — Дело в том, что я дала принцу Клевскому прочесть письмо, а он передал его герцогу Немурскому, который явился к нам сегодня утром и умолял моего супруга выпросить это письмо у вас. Принц имел неосторожность проговориться, что письмо находится у него, и, не устояв
против настойчивых просьб герцога, отдал ему письмо.

Вы не представляете себе, в какое положение вы меня поставили! — воскликнула дофина. — Не следовало отдавать это письмо герцогу Немурскому: раз вы получили его от меня, вы не должны были никому его показывать без моего разрешения. Что я теперь скажу королеве? Что она может подумать? Ей, пожалуй, придет в голову, — и это будет выглядеть весьма правдоподобно. — что письмо имеет отношение ко мне и что между мной и видамом что-то происходит. Она никогда не поверит, что это письмо адресовано герцогу Немурскому.

- Я очень сожалею, — отвечала принцесса, — что причинила вам такое затруднение, и понимаю, насколько оно велико: но это вина принца Клевского, а не моя.

- Ваша вина в том, — возразила дофина, — что вы передали ему письмо. И вообще, кроме вас, не найдется ни одной светской женщины, которая поверяла бы своему мужу все известные ей секреты.

Я согласна, что поступила неправильно, сударыня, — отвечала принцесса. — Но вместо того чтобы досадовать на мою ошибку, давайте подумаем о том, как ее исправить.

Не припомните ли вы более или менее точно, что было в этом письме? — сказала тогда королева-дофина.

Как же, сударыня, — ответила принцесса, — отлично помню; я перечитала его не один раз.

— А если так, — продолжала дофина, — вам надо сейчас же дать кому-нибудь переписать письмо незнакомым почерком, а я отошлю его королеве: она не станет показывать его тем, кто его уже видел, а если она это и сделает, я все равно буду настаивать на том, что именно это письмо дал мне Шателар, и он не посмеет этого отрицать.

Принцесса Клевская согласилась на эту уловку, тем более что ей пришла мысль послать за герцогом Немурским, чтобы получить обратно само письмо и воспроизвести его слово в слово и даже сделать похожим почерк; тогда, подумала она, королева никак не сможет обнаружить обман. Вернувшись к себе, она рассказала мужу о затруднительном положении, в которое попала королева-дофина, и попросила его послать за герцогом Немурским. Его разыскали, и он спешно явился. Принцесса, рассказав ему обо всем, что она уже сообщила своему мужу, попросила у него письмо. Но герцог ответил, что уже отдал его видаму де Шартру, а тот так обрадовался, получив обратно письмо и избавившись от нависшей опасности, что тотчас же отослал его подруге мадам де Темин. Принцесса оказалась теперь в новом затруднении; в конце концов, посоветовавшись обо всем, они решили воспроизвести письмо по памяти. Они заперлись, чтобы приняться за работу; прислуге было приказано никого не впускать, и вся свита герцога Немурского была отослана. Для герцога, да и для принцессы тоже, эта обстановка таинственности и сообщничества заключала в себе очарование. Участие во всем этом ее мужа и то, дело шло о видаме де Шартре, успокаивало ее совесть; она не испытывала ничего, кроме удовольствия видеть герцога, получая от этого чистую, ничем не омраченную радость, какой она никогда еще не ощущала. Эта радость придавала ей особенную легкость движений и остроумие, каких герцог никогда еще в ней не замечал, и его любовь к ней от этого еще усилилась. Поскольку и он никогда еще не переживал столь приятных минут, он тоже сильно развеселился, и когда принцесса начала было припоминать содержание письма и его записывать, то герцог, вместо того чтобы ей всерьез помогать, только и делал, что сбивал ее с толку и говорил ей всякие любезности. Принцессу охватило такое же веселое настроение; прошло уже много времени, как они сидели взаперти, и уже два раза приходили посланные от королевы-дофины, чтобы поторопить принцессу, а они еще не приготовили и половины письма.

Герцог Немурский был рад продлить столь приятное для него времяпрепровождение и забыл об интересах своегодруга. Не скучала и принцесса, тоже забыв о делах своего дяди. Прошло не менее четырех часов, прежде чем они наконец закончили письмо, но получилось оно настолько неудачным, а почерк, которым оно было написано, так мало напоминал тот, на который ему следовало походить, что истина разве тогда только осталась бы скрытой от королевы, если бы она вовсе не стремилась ее узнать. И действительно, обман не удался. Сколько ни старались убедить ее, что письмо было адресовано герцогу Немурскому, она не только продолжала быть уверенной в том, что оно предназначалось видаму де Шартру, но считала по-прежнему, что тут замешана королева-дофина, которая действовала заодно с видамом. Это усилило ненависть королевы к невестке до такой степени, что она так и не простила ее и продолжала преследовать до тех пор, пока не вынудила ее покинуть Францию.

Что же касается видама де Шартра, то он окончательно погиб в ее глазах; и то ли кардинал Лотарингский уже стал к тому времени властелином ее сердца, то ли случай с письмом, раскрыв ей глаза, помог разобраться и в прежних обманах видама, — но, во всяком случае, ему никогда уже больше не удавалось по-настоящему помириться с королевой. Их дружба прекратилась, и впоследствии королева погубила его в дни амбуазского заговора, в котором он оказался замешан.

После того как письмо было отослано королеве-дофине, принц Клевский и герцог Немурский покинули комнату принцессы. Она осталась одна, и, как только ее перестала оживлять та радость, которую доставляет присутствие любимого человека, она как бы пробудилась ото сна. С изумлением отметила она поразительную разницу между тем состоянием, в котором она находилась накануне вечером, и тем, которое она только что пережила; припомнила, как неприветливо и холодно приняла она герцога, когда думала, что письмо мадам де Темин адресовано ему, и каким покоем и сладостью преисполнилось ее сердце, как только он убедил ее, что письмо вовсе его не касается. Еще вчера она корила себя, как за тяжкий грех, за то, что проявила перед ним чувствительность, которая могла быть порождена одним лишь состраданием, а сегодня своим раздражением обнаружила ревность, которая служила верным признаком любви! При этой мысли она переставала сама себя узнавать. А к тому же, думала она, герцог хорошо видит, что она знает о его любви, и не может не замечать, что, несмотря на это, она даже в присутствии своего мужа обращается с ним не хуже прежнего; напротив, никогда еще она не глядела на него так благосклонно. Она сама пожелала, чтобы принц послал за ним, и они провели несколько часов наедине, а это значит, что она была заодно с герцогом, что она обманывала мужа, который меньше, чем кто-либо другой, заслуживал быть обманутым. При этой мысли ей стало стыдно, что она проявила себя так мало достойной уважения даже в глазах влюбленного в нее человека. Но самым невыносимым для нее было воспоминание о том, как она провела минувшую ночь, и о той мучительной печали, которую ей причинила мысль, что герцог любит другую и обманывает ее.

Раньше она не ведала смертельной муки сомнений и ревности, она думала лишь о том, как ей защитить себя от любви к герцогу Немурскому, и никогда еще не возникало у нее опасения, что он может полюбить другую. Хотя подозрения, внушенные ей письмом, уже рассеялись, они все же натолкнули ее на мысль, что она может быть обманутой, успели в ней вызвать чувства сомнения и ревности, которых она никогда прежде не испытывала. Ее удивляло, что она до сих пор ни разу не подумала о том, насколько маловероятно, чтобы такой человек, как герцог Немурский, всегда с такой легкостью относившийся к женщинам, был способен на серьезную и длительную привязанность. Теперь она была почти уверена в том, что ее никогда не сможет удовлетворить любовь герцога. «Но если бы она удовлетворила меня, — говорила она себе, — что бы я тогда стала делать? Примирилась бы с ней? Ответила бы взаимностью? Пустилась бы в любовные похождения? Согрешила бы перед принцем Клевским? Согрешила бы перед самой собой? Неужели я готова отдаться во власть жестоких раскаяний и смертельных страданий, которые приносит любовь? Я побеждена, я покорилась влечению, которое охватывает меня помимо моей воли; все мои решения бесполезны: я рассуждаю сегодня точно так же, как и вчера, и поступаю сегодня наперекор тому, что я вчера решила. Надо бежать туда, где не будет герцога Немурского; надо уехать в деревню, каким бы сумасбродством ни выглядел мой отъезд! И если принц станет противиться или пожелает узнать причину моего отъезда, то не должна ли я объяснить ему все, пусть даже причинив страдание ему, да и себе самой?» Принцесса так и решила поступить. Весь вечер она провела у себя и даже не пошла узнать у дофины, что же произошло с поддельным письмом видама.

Когда возвратился принц Клевский, принцесса сказала ему, что хотела бы поехать в деревню, так как она плохо себя чувствует и ей необходимо подышать свежим воздухом. Принц, который, судя по ее цветущему виду, не был склонен верить в серьезность ее недомоганий, сначала посмеялся над таким замыслом и ответил жене, чтоона забыла о том, что близится день свадьбы двух принцесс и назначенного по этому случаю турнира: у нее остается мало времени, чтобы приготовиться к торжествам и показаться на них с не меньшим блеском, чем другиe дамы. Но доводы мужа не повлияли на ее решение; она стала упрашивать его позволить ей, пока он будет сопровождать короля в Компьен, поехать в Коломье, живописный замок, выстроенный ими с большой заботливостью, находящийся на расстоянии дневной езды от Парижа. Принц Клевский уступил ее просьбам, и она уехала, предполагая долго не возвращаться в Париж. Тем временем король отправился в Компьен, где он собирался пробыть всего лишь несколько дней.

Герцог Немурский был немало огорчен, не увидев принцессы Клевской после того, столь приятно проведенного с нею дня, который увеличил его надежды. Он с таким нетерпением ждал новой встречи с нею, что не находил себе покоя, и, когда король возвратился в Париж, он решил поехать к своей сестре, герцогине де Меркер, в имение, расположенное неподалеку от Коломье. Он предложил видаму поехать вместе с ним, и тот охотно принял это приглашение, которое герцог сделал в надежде увидеть принцессу, посетив ее вместе с видамом.

Герцогиня де Меркёр приняла гостей с большой радостью и всячески стремилась развлечь их, предоставив им все удовольствия сельской жизни. Как-то, охотясь на оленя, герцог заблудился в лесу. Расспрашивая, как ему вернуться обратно, он узнал, что находится недалеко от Коломье. Услышав слово «Коломье», он, не раздумывая и не задаваясь определенной целью, пришпорил коня и помчался в направлении, которое ему указали. Через некоторое время он достиг старательно проложенной дорожки, которая, по его мнению, должна была привести его к замку. Наконец он оказался перед легким, красивым зданием, нижний этаж которого представлял собой большую залу с двумя примыкающими комнатами: одна из них выходила в цветник, отделенный от леса всего лишь рядами частокола, вторая же — на большую аллею парка. Он вошел в этот павильон и, наверное, задержался. бы там, чтобы полюбоваться красотою вида, но тут он заметил принца и принцессу Клевских, приближающихся по аллее парка в сопровождении множества слуг. Поскольку герцог не ожидал встретить здесь принца Клевского, которого он оставил с королем, первым его побуждением было спрятаться. Он вошел в комнату,: общавшуюся с цветником, думая выйти оттуда через открытую дверь, обращенную к лесу; но, увидев, что принцесса и ее муж присели на скамью возле домика, а их слуги, оставшись в парке, могли бы подойти к нему не иначе как пройдя мимо принца и принцессы, он не смог устоять против искушения полюбоваться красотой принцессы Клевской и послушать ее разговор с мужем, внушавшим ему более сильную ревность, чем любой из его соперников.

Он услышал, как принц сказал своей жене:

Но почему же вы не хотите вернуться в Париж? Что может удерживать вас в деревне? Эта склонность к уединению, которая появилась у вас за последнее время, меня изумляет и огорчает, потому что она разлучает нас. Мне даже показалось, что вы грустнее, чем обычно, и я боюсь, нет ли у вас какой-то причины для печали.

У меня нет ничего такого, что омрачало бы мою душу, — ответила она с видимым смущением. — Но при дворе всегда такая суета, у вас собирается так много людей, и от этого так устаешь душою и телом, что поневоле ищешь покоя.

Едва ли особе вашего возраста свойственно искать покоя, — возразил он. — Когда вы бываете у себя или при дворе, вы не кажетесь утомленной. Я скорее опасаюсь, не стремитесь ли вы просто к тому, чтобы не быть вместе со мною.

Допуская такие предположения, вы очень ко мне несправедливы, — отвечала она со смущением, все более возраставшим. — Но я умоляю вас оставить меня здесь. Если бы вы могли остаться со мной, это доставило бы мне большую радость, лишь бы только вы остались одни и согласились бы не приглашать все это бесчисленное множество людей, которое постоянно вас окружает.

— Ах, сударыня! — воскликнул принц Клевский. - Ваше настроение и ваши слова говорят, что у вас есть неизвестные мне причины желать уединения, и я заклинаю вас сказать мне о них.

Он долго умолял ее поведать ему эти причины, но так и не смог ее уговорить. Видя, что ее оправдания только разжигают любопытство мужа, принцесса опустила глаза и погрузилась в глубокое молчание. Затем она вдруг заговорила, глядя прямо ему в лицо.

Не принуждайте меня признаваться в том, — сказала она, — в чем у меня не хватает силы открыться перед вами, хотя я уже столько раз намеревалась это сделать. Но подумайте, не будет ли противно благоразумию, когда женщина моего возраста, свободная в своем поведении, станет проводить время среди придворных.

Что вы имеете в виду, сударыня?— вскричал принц Клевский. — Я не смею истолковывать смысла ваших слов из боязни оскорбить вас.

Принцесса ничего не ответила, и ее молчание довершило уверенность мужа в справедливости его догадки.

Вы молчите, — продолжал он, — и этим подтверждаете, что я не ошибся.

Что же делать, сударь, — отвечала она, упав перед ним на колени, — я признаюсь вам в том, в чем еще ни одна жена не признавалась своему мужу; но невинность моего поведения и моих намерений придают мне сил для этого. Да, действительно у меня есть причины держаться вдали от двора; я хочу уберечься от опасностей, которые подстерегают иногда женщин моего возраста. Я ни разу не проявила никаких признаков слабости, н я не опасалась бы, что обнаружу их, если бы вы пpeдоставили мне свободу удалиться от двора или если бы подле меня была еще мадам де Шартр, чтобы помочь мне правильно себя вести. Как бы ни был ужасен сделанный мною выбор, я останавливаюсь на нем с радостью, чтобы продолжать быть достойной вас. Я тысячу раз прошу у вac прощения, если у меня есть чувства, которые вам не по душе. По крайней мере, я никогда не огорчала вас своими действиями. Поверьте — для того чтобы поступить так, как я, надо питать такую дружбу и такое уважение к своему мужу, каких не было ни у одной женщины. Руководите мной, пожалейте меня и продолжайте любить, если сможете.

Слушая эти речи, принц совершенно потерял над собою власть. Он уронил на руки свою голову и даже не подумал о том, чтобы поднять с колен свою жену. Когда же она умолкла и он, взглянув на нее, увидел ее стоящую на коленях, с залитым слезами лицом, светившимся восхитительной красотой, он подумал, что умрет от горя. Он обнял ее, помогая ей встать с земли.

- Это вы должны пожалеть меня, сударыня, — сказал он, — я достоин вашей жалости. И простите меня, если в первые минуты столь великого горя я не откликнулся как должно на ваш поступок. Вы кажетесь мне самой благородной, самой восхитительной женщиной на свете; но вто же время я считаю себя самым несчастным из всех людей, когда-либо обитавших на земле. Вы внушили мне любовь с первого взгляда, и ни ваша холодность, ни обладание вами не смогли угасить ее пламя; я и теперь люблю вас. Но я сам так и не смог разбудить вашу любовь, а теперь, я вижу, вы страшитесь, что она возвела у вас к кому-то другому. Но кто же он, сударыня, этот счастливец, человек, вызвавший у вас этот страх? Давно ли он стал вам дорог? Что сделал он для того, чтобы вам понравиться? Как нашел он дорогу к вашему сердцу? Не сумев его взволновать, я находил какое-то утешение в мысли, что оно и не может загореться; однако, другой добился того, в чем я оказался бессилен. Меня охватывают одновременно ревность мужа и ревность влюбленного, если только ревность мужа может сохраниться после такого поступка, как ваш. Он слишком благороден, чтобы оставлять место для моих сомнений; это утешает меня даже как влюбленного в вас человека. Ваше доверие и чистосердечие выше всякой цены; вы достаточно уважаете меня, чтобы не допускать мысли, что я употреблю во зло ваше признание. Вы не ошиблись, сударыня, я не стану им злоупотреблять, и моя любовь к вам не уменьшится. Меня делает несчастным величайшее проявление супружеской верности, какое когда-либо муж получал от жены. Но, сударыня, будьте до конца откровенны и назовите мне имя того, чьего общества вы стараетесь избегать.

Умоляю вас, не спрашивайте меня об этом, — отвечала принцесса. — Этого я решила вам не говорить, и я полагаю, что так будет благоразумнее.

- Не бойтесь, сударыня, — продолжал настаивать принц. — Я слишком хорошо знаю свет, чтобы не знать случаи, когда уважение к мужу не мешает влюбляться в его жену. Надо ненавидеть тех, кто так поступает, а не сетовать на это. Внемлите же моим просьбам, сударыня, и скажите мне то, что я так хочу узнать.

- Ваши настояния напрасны, — отвечала она. — У меня хватит силы умолчать о том, чего, по моему мнению, я не должна говорить. Мое признание не было проявлением слабости: чтобы сказать такую правду, требуется мужества больше, нежели для того, чтобы попытаться ее утаить.

От герцога Немурского не ускользнуло ни одно слово из этого разговора, и признание принцессы заставило его ревновать, пожалуй, не меньше, чем принца Клевского. Он был так безрассудно влюблен в нее, что ему казалось, будто все на свете питают к ней такие же чувства. У него и на самом деле было много соперников, но еще больше их было в его воображении, и он терялся в догадках, кого же имела в виду принцесса Клевская. Ему нередко казалось, что он не был ей неприятен, но признаки, по которым он так судил, показались ему в эту минуту слишком незначительными, и он не мог себе представить, что внушил принцессе настолько сильную страсть, которая заставила бы ее прибегнуть к столь необычайному средству. Он был так взволнован, что почти перестал понимать, что происходит, и никак не мог простить принцу Клевскому, что тот недостаточнонастойчиво требовал от жены назвать имя, которое на скрывала.

А между тем принц приложил все усилия, чтобы узнать это имя, но все его просьбы были напрасны. Наконец принцесса сказала:

- Мне кажется, вам следовало бы быть довольным моей искренностью. Не требуйте от меня ничего большего, не заставляйте меня раскаиваться в том, что я сделала. Удовольствуйтесь моим заверением, что ни одним действием я не выдала своих чувств и что мне никогда еще не говорили ничего задевающего мою честь.

- Ах, сударыня, — воскликнул тут принц Клевский, — как я могу вам поверить! Я ведь помню, в каком смущении вы находились в тот день, когда пропал ваш портрет. Вы отдали его, сударыня, вы отдали этот портрет, который был так дорог мне и который мне принадлежал по столь законному праву. Вы не могли скрыть чувств; вы любите, и об этом знают; от остального вас хранила до сих пор ваша добродетель.

Возможно ли, — воскликнула принцесса, — чтобы вы могли заподозрить притворство в моем признании, к которому меня не обязывала никакая необходимость? Верьте моему слову: я дорого плачу за доверие, которого прошу у вас. Клянусь вам, я никому не давала свой портрет; правда, я видела, как его взяли, но я решила не обнаруживать, что заметила это, боясь поставить себя в положение, когда мне пришлось бы выслушивать вещи, которых мне еще не смели говорить.

Чем же все-таки обнаруживали перед вами, что любят вас? — продолжал спрашивать принц Клевский. — В чем проявляли свою любовь?

Избавьте меня от муки, — ответила она, — пересказывать вам подробности, которые слишком хорошо убедили меня в моей слабости; мне становится стыдно при одной мысли о том, что я их замечала.

Ваша правда, сударыня, — ответил он, — я несправедлив. Отказывайте мне всякий раз, когда я стану допытываться у вас о подобных вещах. Но пусть вас не оскорбляет, если я буду об этом спрашивать.

Тут к принцу Клевскому подошло несколько слуг, сообщивших, что прибыл какой-то дворянин, посланный от короля, чтобы передать ему приказ быть вечером в Париже. Принц был вынужден удалиться, сказав лишь на прощание жене, что он умоляет ее приехать на следующий день, и заверив ее еще раз, что, несмотря на свое огорчение, он сохраняет к ней нежность и уважение, которыми она должна быть удовлетворена.

Как только принц Клевский уехал и принцесса осталась одна, она подумала о только что случившемся и ужаснулась: ей едва верилось, что все это произошло наяву. Ей показалось, что она сама лишила себя любви и уважения мужа и бросилась в пропасть, из которой ей никогда уже не выбраться. Спрашивая себя, зачем понадобилось ей поступать так опрометчиво, она убедилась, что совершила этот поступок почти помимо своего желания. Необычайность такого признания, подобного которому она не могла припомнить, раскрывала перед ней всю его пагубность.

Но, подумав о том, что только это средство, каким бы ни было оно жестоким, могло защитить ее от герцога Немурского, она нашла, что ей не в чем было раскаиваться и что она поступила вовсе не так уж безрассудно. Всю ночь провела она в сомнениях, тревоге и страхе, но, вконце концов, спокойствие вернулось к ней, и она даже находила некоторое утешение в том, что это свидетельство верности было проявлено перед мужем, столь достойным его, который всегда оказывал ей столько уважения и доверия и теперь еще раз выразил их своим отношением к сделанному ею признанию.

Между тем герцог Немурский, покинув место, где он услышал столь сильно взволновавший его разговор, углубился в лес. Слова принцессы Клевской о происшествии с ее портретом вернули ему жизнь, ибо теперь он знал, что это он владел ее думами. Сначала он не помнил себя от радости, но радость эта была недолгой, ибо, как вскоре он понял, то самое душевное свойство принцессы, благодаря которому он узнал, что тронул ее сердце, лишало его всякой надежды получить от нее доказательств этого, и не было никакой возможности увлечь женщину, способную прибегнуть к такому крайнему средству. Тем не менее он ощущал немалую сладость от того, что довел ее до этой крайности, и почитал великой честью быть любимым женщиной, настолько отличной от всех других представительниц ее пола. Словом, он ощущал себя трижды счастливым и трижды несчастным в одно и то же время. В лесу герцога застигла ночь, и он, с большим трудом отыскав дорогу к имению мадам деМеркёр, явился туда лишь на рассвете. Он был немало смущен, рассказывая о причине своей задержки, однако он объяснился как сумел и в тот же день вместе с видамом возвратился в Париж.

Любовь настолько заполнила душу герцога и он был так взволнован услышанным, что допустил довольно обычное в таких случаях безрассудство, а именно — заговорил в общих выражениях о своих личных чувствах и стал рассказывать о собственных приключениях под вымышленными именами. По дороге в Париж он завел разговор о любви и стал восхвалять наслаждение быть влюбленным в особу, достойную любви, говорил о необычайном действии такой страсти, и. наконец, не в силах сдержать изумление, в которое его привел поступок принцессы Клевской, он рассказал о нем видаму, не называя ее имени и ни словом не упоминая о том, какое он сам имел ко всему этому отношение. Но рассказывал он с таким жаром и с таким восхищением, что видаму нетрудно было заподозрить в герцоге виновника этой истории. Он принялся настойчиво уговаривать герцога Немурского открыться ему во всем, говорил, что с давних пор знает за ним какую-то сильную страсть и что несправедливо не доверять человеку, доверившему ему тайну своей жизни. Но герцог был слишком влюблен, чтобы посвящать в свою любовь посторонних; он так ни в чем и не признался видаму, хотя тот и был для него самым близким человеком из всех, с кем он сталкивался при дворе. Он отговорился тем, что эту историю ему рассказал один из его друзей, взяв с него обещание никому о ней не говорить, и что он поклялся сохранить тайну. Видам заверил его, что будет о ней молчать, однако герцог не переставал упрекать себя за то, что открыл видаму слишком многое.

Между тем принц Клевский спешил к королю, и сердце его было охвачено смертельной печалью. Свет не видел еще мужа, который питал бы к своей жене столь сильную любовь и относился бы к ней с таким уважением. То, что он узнал, не лишило его уважения к ней, хотя теперь он стал уважать ее как-то по-иному. Больше всего мучило его желание разгадать, кто же сумел ей понравиться. Принц подумал сперва о герцоге Немурском, так как это был самый блестящий кавалер при дворе, а затем о шевалье де Гизе и маршале Сент-Андре — двух вельможах, стремившихся ей понравиться и по-прежнему оказывавших ей много внимания, и решил, что это должен быть кто-то из них троих. Едва он прибыл в Лувр, как король повел его в свой кабинет и объявил, что поручает ему сопровождать принцессу Елизавету в Испанию, ибо считает, что никто не справится с этим поручением лучше, чем он, и что ни одна дама не поддержит славу Франции лучше, чем это может сделать принцесса Клевская. Принц Клевский воспринял оказанную ему честь как должно и даже рассудил, что эта поездка позволит его жене удалиться от двора так, что никто не заметит перемены в ее поведении; однако до отъезда было еще слишком далеко, чтобы он мог служить выходом из трудного положения, в котором сейчас находился принц. Он тотчас же написал принцессе, уведомив ее о решении короля и сообщив ей о своем непременном желании, чтобы она вернулась в Париж. Она приехала, повинуясь его приказу, но как только они встретились, ими обоими овладела чрезвычайная печаль.

Принц Клевский в разговоре с ней проявил себя человеком исключительного благородства, безусловно достойным того доверия, которое она ему оказала своим поступком.

— Я нисколько не беспокоюсь за ваше поведение, — сказал он ей. — В вас больше силы и больше добродетели, чем вы сами предполагаете. И даже не страх перед будущим угнетает меня: я опечален лишь тем, что вы питаете к другому чувства, которые я не смог вам внушить.

Не знаю, что вам ответить, — сказала она. — Я умираю от стыда, когда вы говорите со мною об этом. Освободите меня, умоляю вас, от этих тягостных разговоров, руководите моим поведением, сделайте так, чтобы я никого не встречала,— это все, о чем я вас прошу; но разрешите мне не говорить больше с вами о вещах, которые делают меня так мало достойной вас и которые я считаю недостойными себя.

Вы правы, сударыня, — отвечал он. — Я злоупотребляю вашей добротой и вашим доверием. Но я прошу вас, отнеситесь с сочувствием к тому душевному состоянию, в которое меня привело все сказанное мне вами, и вспомните о том, что вы, открыв мне многое, все же утаили имя, внушающее мне смертельное любопытство. Я не требую от вас, чтобы вы удовлетворили это любопытство, но не могу удержаться и не сказать вам, что, как мне кажется, тот, кому я должен завидовать, это маршал Сент-Андре, герцог Немурский или шевалье де Гиз.

— Я ничего не отвечу вам, — сказала она, слегка покраснев, — и не стану ни разубеждать вас, ни подкреплять ваших подозрений. Если же вы будете стараться рассеять свои сомнения, наблюдая за мною, вы поставите меня в затруднительное положение, которое будет замечено всем обществом. Ради бога, — добавила она, -согласитесь на то, чтобы я под предлогом нездоровья могла никого не видеть.

- Нет, сударыня, — ответил он, — очень скоро все догадались бы, что это притворная болезнь. К тому же я хочу полагаться только на вас, — таков путь, выбранный мною по велению сердца и по совету разума: предоставляя вам, при вашем настроении, полную свободу, я ставлю вас в более тесные границы, чем мог бы вам предписать другим способом.

Принц Клевский не ошибся: доверие, оказанное им своей жене, служило ей лучшей защитой от герцога Немурского и побудило принцессу принять более строгие решения, чем ее могло бы заставить любое принуждение. Итак, она стала ходить в Лувр и к королеве-дофине, как обыкновенно; но присутствия и взглядов герцога Немурского она избегала с такой тщательностью, что отнимала у него почти всю ту радость, которую давало ему сознание, что он любим ею. Все, что он видел в ее поступках, убеждало его в обратном. Он уже начал сомневаться, не пригрезилось ли ему все то, что он слышал, — так мало это походило на истину. Только чрезвычайная печаль принцессы, как она ни старалась ее скрывать, убеждала его в том, что он не ошибся. И, может быть, никакие ласковые взгляды и слова не могли бы так усилить любовь герцога, как эта суровость.

Однажды вечером, когда принц и принцесса Клевская не были у королевы, кто-то сказал, что ходит слух, что король назначит еще одного вельможу, чтобы сопровождать принцессу Елизавету в Испанию. В ту минуту, когда было добавлено, что выбор падает, возможно, на шевалье де Гиза или маршала Сент-Андре, принц внимательно смотрел на свою жену; он заметил, что ее не смущает упоминание имен этих вельмож и не волнует мысль, что они будут путешествовать вместе с нею. Это заставило его подумать, что ни один из них не был тем, чьего присутствия она боялась. Желая рассеять свои сомнения, принц Клевский вошел в приемную королевы, где как раз находился государь; пробыв там некоторое время, он возвратился затем к жене и сказал ей тихо, что. как он узнал, в Испанию с ними поедет герцог Немурский.

Имя герцога Немурского и мысль о необходимости его каждый день во время длительного путешествия и при этом в присутствии мужа, так взволновали принцессу, что она не могла скрыть смятения своих чувств. Желая как-то объяснить свое смущение, она сказала:

— Это весьма неблагоприятный для нас выбор: такой высокий вельможа разделит с вами все почести. Мне кажется, вам следовало бы попытаться устроить так, чтобы назначили кого-нибудь другого.

- Вы думаете вовсе не о славе, сударыня, — возразил принц Клевский, — опасаясь, что герцог Немурский поедет вместе со мной; иная причина вызвала огорчение, которое принесло вам это известие. Это огорчение говорит мне о тех чувствах, о которых от другой женщины я узнал бы через выказанную ею радость. Но не страшитесь: мое сообщение не отвечает действительности. Я придумал его, чтобы удостовериться в том, что для меня было и так слишком очевидно.

С этими словами он ушел, не желая усугублять своим присутствием чрезвычайное смущение, в котором пребывала его жена.

В эту минуту вошел герцог Немурский, который сразу заметил, в каком состоянии находилась принцесса Клевская. Подойдя к ней, он сказал ей тихо, что не смеет, из уважения к ней, спрашивать о причине ее более задумчивого, чем обычно, настроения.

Голос герцога Немурского заставил ее прийти в себя. Принцесса взглянула на него, и, не слыша сказанных им слов,занятая своими собственными мыслями, опасаясь, что муж ее увидит герцога рядом с нею, она сказала:

Ради бога, оставьте меня в покое.

Увы, сударыня, — ответил он, — я только это и делаю. На что могли бы вы пожаловаться? Я не смею говорить с вами, не смею даже на вас смотреть; если я приближаюсь к вам, то не иначе как с трепетом. Чем же, скажите мне, я мог вызвать сказанные вами слова? Зачем даете вы мне понять, что я сколько-нибудь повинен в печали, которую, я вижу, вы испытываете?

Принцессе стало досадно, что она дала герцогу Немурскому повод объясниться более ясно, чем ему когда-либо случалось. Она оставила его без ответа и удалилась к себе; никогда еще в жизни она не переживала такого сильного волнения. Ее мужу нетрудно было заметить, как усилилось ее смятение; он видел, что она боится, как бы он не заговорил с ней о случившемся. Он последовал в комнату, куда только что вошла принцесса.

- Не избегайте меня, сударыня, — сказал он ей. — Яне скажу ничего, что могло бы доставить вам неудовольствие. Простите мне мою недавнюю хитрость. Я уже достаточно наказан за нее тем. что узнал. Именно герцога Немурского я считал всегда самым опасным соперником. Я вижу, в какой вы находитесь опасности. Вы не должны терять власть над собой — сделайте это из любви к самой себе и, если это возможно, из любви ко мне. Я прошу вас об этом вовсе не как муж, а как человек, для которого вы составляете счастье его жизни и который питает к вам страсть более нежную и более сильную, чем желало бы от него ваше сердце.

Принц Клевский так растрогался, произнося последние слова, что едва смог их договорить. Они дошли и до сердца его жены: обливаясь слезами, она обняла его с такой нежностью и такой грустью, что им овладело почти столь же горестное состояние, в каком находилась она. Так они оставались некоторое время вместе, не произнося ни слова, и затем расстались, не имея силы заговорить.

Приготовления к свадьбе ее высочества принцессы Елизаветы были закончены. Герцог Альба прибыл для совершения свадебного обряда. Его принимали со всей пышностью и со всеми церемониями, которые только возможны в подобном случае. Король послал навстречу ему принца Конде, кардиналов Лотарингского и Гиза, герцогов Лотарингского, Феррарского, Омальского, Бульонского, Немурского и Гиза. При них находилось по нескольку лиц дворянского звания и множество пажей, одетых в их ливреи. Сам король собственной персоной ожидал герцога Альбу у первых ворот Лувра с двумя сотнями дворянских гвардейцев под командованием самого коннетабля. Приблизившись к королю, герцог хотел припасть к его коленям, но король воспротивился этому и, взяв его под руку, повел к королеве и принцессе Елизавете, которой герцог Альба передал великолепный подарок от своего повелителя. Затем он направился к ее высочеству Маргарите, сестре короля, чтобы передать ей поклон великого герцога Савойского и заверить ее, что герцог прибудет в ближайшие дни. В Лувре были устроены большие приемы, на которых перед герцогом Альбой и сопровождавшим его принцем Оранским должны были предстать все придворные красавицы.

Принцесса Клевская, как ни велико было ее нежелание ходить на эти приемы, не отважилась уклониться от них. опасаясь вызвать неудовольствие мужа, который строго приказал ей присутствовать на всех церемониях. Но еще больше укрепляло ее решимость отсутствие герцога Немурского, который поехал встречать великого герцога Савойского, а после его прибытия должен был почти неотлучно находиться при нем, помогая во всех делах, касающихся свадебных церемоний. Поэтому принцесса встречала теперь герцога реже обычного, и на душе у нее стало немного спокойнее. Видам де Шартр не забыл о разговоре, который произошел у него с герцогом Немурским. По его убеждению, все то, о чем рассказывал герцог, было пережито им самим, и видам стал наблюдать за ним с таким вниманием, что, может быть, и дознался бы истины, когда бы прибытие герцога Альбы и великого герцога Савойского не внесло в жизнь и занятия двора перемены, которые заслонили собою все то, что могло бы служить ему разгадкой. Желание разузнать об этой истории, а, возможно, и естественная потребность человека делиться всем, что он знает, с предметом своей любви побудила видама рассказать мадам де Мартиг о необычайном поступке некоей особы, признавшейся своему мужу в страсти, которую она испытывала к другому. Уверив ее, что виновником этой пылкой страсти был герцог Немурский, он попросил ее помочь ему понаблюдать за ним. Мадам де Мартиг очень понравилась история, рассказанная видамом, а любопытство, которое она всегда замечала у дофины ко всему, что касалось герцога Немурского, еще больше усилило ее желание проникнуть в эту тайну.

Незадолго до того дня, на который была назначена свадебная церемония, королева-дофина устроила ужин для своего свекра — короля и герцогини де Валантинуа. Принцесса Клевская, занятая хлопотами о своем туалете, отправилась в Лувр позднее обычного. По дороге она встретила одного дворянина, посланного за ней от королевы-дофины. Как только она вошла в ее комнату, дофина, полулежавшая на кровати, сказала ей, что давно уже ждет ее с нетерпением.

Я полагаю, сударыня, — ответила принцесса Клевская, — что мне нет нужды благодарить вас за это нетерпение, ибо для него, несомненно, существует какая-то иная причина, нежели ваше желание меня видеть.

Вы не ошиблись, — отвечала ей королева-дофина. — Но тем не менее вы должны быть признательны мне: я собираюсь рассказать вам об одном происшествии, которое, я уверена, очень вас заинтересует.

Принцесса опустилась на колени перед кроватью дофины; к счастью для нее, ее лицо оказалось в тени.

- Вы помните, — сказала ей дофина, — как нам хотелось выяснить причину перемены, которая стала заметна в герцоге Немурском. Теперь я как будто знаю об этом нечто такое, что приведет вас в удивление. Он влюблен без ума в одну из красивейших придворных дам и сильнолюбим ею.

Нетрудно представить, как огорчили принцессу эти слова, которые она, уверенная, что никто не знает о ее любви к герцогу, никак не могла отнести к себе.

Я не вижу в этом, — ответила она, — ничего необыкновенного для человека такого возраста и таких качеств, как герцог Немурский.

Вас должно удивить вовсе не это, — возразила дофина, — а то, что особа, которая любит герцога Немурского, ничем еще не выдала перед ним свою любовь, и то. что она, опасаясь, что ей не всегда удастся подавлять свою страсть, призналась в ней своему мужу для того, чтобы он удалил ее от двора. Рассказывал же о том, что я вам передаю, сам герцог Немурский.

Если сначала принцессе стало больно от мысли, что не имеет никакого отношения к этой истории, то последние слова дофины, уверив ее в том, что роль ее во всем этом была слишком велика, привели ее в отчаяние. Не в силах отвечать, она склонила голову на кровать, между тем как дофина продолжала говорить и так увлеклась своим рассказом, что не замечала ее смущения.

Когда принцесса немного пришла в себя, она сказала:

Эта история представляется мне малоправдоподобной, сударыня. И мне бы очень хотелось знать, кто вам ее рассказал.

Мадам де Мартиг, — отвечала дофина, — а она узнала ее от видама де Шартра. Вы же знаете, что он в нее влюблен. Видам доверился ей по секрету, сам же он узнал обо всем от герцога Немурского. Правда, герцог Немурский не назвал ему имени этой дамы и даже не признался в том, что она любит именно его, но видам де Шартр не сомневается в этом.

Едва королева-дофина договорила эти слова, как кто-то подошел к ее кровати. Принцесса смотрела в другую сторону и не могла видеть подошедшего, но она мгновенно догадалась, кто это был, услышав, как дофина воскликнула с радостным удивлением в голосе:

— А вот и он сам! Сейчас я потребую от него разъяснений.

Принцесса сразу поняла, что это герцог Немурский, — и в самом деле это был он. Не поворачиваясь в его сторону, она поспешно приблизилась к дофине и сказала ей вполголоса, что не следовало бы говорить с ним об этой истории, ибо раз он доверил ее видаму де Шартру, это могло бы вызвать ссору между ними. Но дофина ответила ей, смеясь, что нельзя быть такой осторожной, и повернулась к герцогу Немурскому. Герцог был одет к вечернему празднеству; заговорив первым, он сказал с той особой учтивостью, которая была ему так свойственна:

- Надеюсь, сударыня, вы не сочтете слишком большой дерзостью, если я предположу, что перед моим приходом шел разговор обо мне и вы намеревались спросить у меня кое о чем, а принцесса Клевская возражает против этого?

— Да, это так, — ответила дофина, — но на этот раз она не встретит с моей стороны обычной уступчивости. Я хочу услышать от вас, правдива ли рассказанная мне история и не вы ли человек, влюбленный в одну из придворных дам, которая тоже любит вас и, хотя старательно скрывает от вас свою страсть, зато призналась в ней своему мужу.

Волнение и замешательство принцессы были невообразимы, и, если бы в эту минуту пришла смерть, чтобы выручить ее из этого состояния, она приняла бы ее с радостью. Но герцог Немурский был охвачен еще большим смущением, если только это было возможно: вопрос дофины, которая, как не без основания полагал герцог, не питала к нему ненависти, заданный в присутствии принцессы, пользовавшейся наибольшим ее доверием среди всех придворных дам и платившей ей такой же откровенностью, произвел в нем такое невероятное смешение мыслей, что он не мог совладать с выражением своего лица. Замешательство принцессы Клевской, в котором он был повинен, и мысль о том, что он дал ей справедливое основание, чтобы возненавидеть его, привели его в трепет, лишивший его дара речи. Видя, как велико его смущение, дофина воскликнула, обращаясь к принцессе Клевской:

— Взгляните же, взгляните на него и попробуйте теперь сказать, что это приключение произошло не с ним.

Между тем герцог Немурский, оправившись от первого потрясения и поняв, насколько важно сейчас найти выход из этого трудного положения, снова овладел своими мыслями и своим лицом.

— Признаюсь, сударыня, — сказал он, — я как нельзя более удивлен и огорчен тем, как подвел меня видам де Шартр, рассказав о сердечных делах одного из моих друзей, которые я ему поведал под секретом. Я мог бы отомстить ему, — добавил герцог с улыбкой и таким спокойным тоном, что дофина отбросила почти всякие подозрения, которые у нее было возникли, — ибо он тоже доверил мне вещи, далеко не лишенные значения. Не знаю только, сударыня, — продолжал он, — чем заслужил я перед вами честь быть примешанным к этому приключению. Видам не мог сказать, что оно касается меня, поскольку ему известно противоположное. Оказаться в роли влюбленного я бы, пожалуй, еще мог; но что касается роли любимого — не думаю, сударыня, что вы могли бы мне ее отвести.

Герцогу было нетрудно найти нужные слова для дофины, чтобы, намекнув на то внимание, которое он когда-то оказывал ей, отвлечь ее мысли от того направления, куда они могли устремиться. Она, со своей стороны, достаточно хорошо поняла, что он хотел сказать, но продолжала, не отвечая на этот намек, донимать герцога по поводу его замешательства.

Мое смущение, сударыня, — отвечал он, — вызвано тревогой за интересы моего друга и за те справедливые упреки, которые он мог бы обрушить на меня, поскольку я не удержал в тайне вещи, ценимые им дороже жизни. Однако мне самому он признался в них лишь наполовину, не назвав имени той, кого он любит; я знаю лишь то, что в целом свете нет человека более влюбленного и более достойного сожаления.

Вы находите столь достойным сожаления человека, которого любят? — возразила дофина.

— А вы верите, что он действительно любим, сударыня? — возразил герцог Немурский. — Верите ли вы, что женщина, охваченная подлинной страстью, могла бы открыться в ней своему мужу? Этой женщине, наверное, неизвестно, что такое любовь, и она приняла за нее легкую признательность — ответ на преданность, которую он к ней питает. Моему другу не приходится льстить себя никакими надеждами; но как бы он ни был несчастлив, он находит утешение, по крайней мере, в том, что внушил ей опасение, как бы она не влюбилась в него, и он не променял бы своей участи на долю самого счастливого любовника в мире.

Нетрудно же удовлетворить такую страсть, как у вашего друга, — заметила дофина, — и я начинаю верить, что речь идет не о вас. Я почти склоняюсь, — добавила
она, — к мнению принцессы Клевской, которая находит неправдоподобной всю эту историю.

Я действительно не верю, чтобы такое могло произойти, — подтвердила принцесса, до сих пор не принимавшая участия в разговоре. — А если бы такая история
и произошла в действительности, то как могла бы она стать известной? Трудно предположить, чтобы женщина, способная на такой необычный поступок, имела бы слабость о нем рассказывать. Думаю, что и муж ее не стал бы о нем рассказывать, иначе он оказался бы недостойным того доверия, которое было ему оказано.

Герцог Немурский, почувствовав, что принцесса подозревает своего мужа, не упустил случая подкрепить ее предположения: он знал, что это наиболее опасный соперник, которого ему предстояло сокрушить.

- Ревность, — ответил он, — и, быть может, стремление узнать больше того, что ему было сказано, могли бы толкнуть на неосторожность любого мужа.

Силы и мужество принцессы Клевской были на исходе. Не будучи в состоянии продолжать разговор, она уже собиралась сказать, что плохо себя чувствует, как вдруг, на ее счастье, вошла герцогиня Валантинуа, сообщившая дофине, что сейчас прибудет король, и королева-дофина направилась в свою комнату, чтобы одеться. Принцесса Клевская собралась последовать за нею, но герцог Немурский приблизился к ней.

- Я отдал бы свою жизнь, сударыня, — сказал он, - за возможность говорить с вами одну минуту; но из всего важного, что у меня нашлось бы вам сказать, ничто не кажется мне столь важным, как умолять вас поверить, что,если я сказал нечто, могущее быть принятым дофиной на ее счет, то я это сделал по причинам, которые ее не касаются.

Принцесса, казалось, не слушала его. Она отошла от герцога, даже на него не взглянув, и приготовилась следовать за только что вошедшим королем. В комнате было многолюдно, — она запуталась в своем платье и оступилась. Воспользовавшись этим предлогом, она покинула место, где у нее не хватало сил оставаться: притворившись, будто не может держаться на ногах, она удалилась к себе.

Когда принц Клевский пришел в Лувр, он был изумлен, не найдя там своей жены. Ему рассказали о случае, который с ней произошел, и он тотчас же вернулся домой, чтобы осведомиться о ее самочувствии. Он застал ее в постели и узнал, что недомогание ее было незначительным. Побыв с нею некоторое время, он заметил ее крайнюю печаль, которая его поразила.

- Что с вами, сударыня? — сказал он. — Как мне кажется, вас мучит какая-то другая боль, а не та, на которую вы жалуетесь.

— Да, я переживаю сильнейшее из всех огорчений, какие когда-либо могли выпасть на мою долю, — отвеча­ла она. — Скажите, как вы воспользовались моим чрезвычайным или, лучше сказать, безрассудным доверием? Разве не заслужила я того, чтобы вы оставили все в тайне? А если бы я этого и не заслуживала, разве не обязывали вас к этому ваши собственные интересы? Можно ли было вам, желая узнать имя, которое я не должна вам говорить, пускаться в откровенность с кем-то, рассчитывая выведать это имя? Что же другое, кроме этого любопытства, могло заставить вас совершить такую жестокую неосторожность! Последствия же ее весьма прискорбны, как и следовало ожидать: наша история стала известной всем, и мне уже рассказывали ее, не подозревая, что я являюсь в ней главным лицом.

- О чем вы говорите, сударыня? — отвечал принц Клевский. — Вы обвиняете меня в том, что я рассказал о беседе, происходившей между нами, и заявляете, что содержание ее всем известно? Я не собираюсь доказывать, что никому не говорил ничего: вы не поверили бы этому; но, очевидно, вы приняли на свой счет то, что вам рассказывали о ком-нибудь другом.

Ах, сударь, — воскликнула она, — найдется ли на целом свете подобное стечение обстоятельств, найдется ли другая женщина, способная на подобный поступок? Придумать такое случайно тоже никто не мог: у кого хватит на это воображения, кому, кроме меня, придет в голову подобная мысль? Дофина изложила мне всю историю, о которой она узнала от видама де Шартра, видаму же рассказал обо всем герцог Немурский.

Герцог Немурский! — воскликнул принц Клевский с выражением возмущения и отчаяния. — Как! Герцог Немурский знает, что вы его любите и что мне это известно?

— Вы всегда предпочитаете герцога Немурского всем остальным придворным, — возразила о