Quot;О упокоении души"...
Как о "упокоении души"? Значит, она есть... живет... видит меня, увы, такого дурного и грешного... да кто всему этому научил? - Церковь. "Она, пререкаемая, она - позоримая, о которой ругаются газеты, ругается общество, что "долги службы", что там "пахнет тулупом" и "ничего не разберешь в дьячке"... Научила, о чем едва смел гадать Платон, и доказывал философскими извитиями мысли. Она же прямо и дивно сказала: - Верь! Клади гривенник! "Выну частицу", и душе будет легче. И она взглянет на тебя оттуда, и ты почувствуешь ее взгляд. "Гривенник" - так осязательно. Как что две булки за гривенник - несомненно, близко, осязательно, как булка в булочной. * * * Неужели поверить, что ее постоянная молитва имела этот смысл: - Отчего они меня не лечат? - Вразуми их! - Укажи им.
В Мюнхене, в Наугейме (в Луге - и на Сиверской уже не было)... всегда это: Пишу статью. Весь одушевлен. Строки черным бисером по белому растут и растут... Оглядываюсь... и раз... и два... и три: - Она подымет глаза от акафиста и кивнет мне. Я улыбнусь ей: - Чтó, милая?! И она опустит глаза на разорванные листочки "Всех скорбящих радости" - и читает. У меня: недоумение, грусть. "Отчего она все читает один акафист?" И смутная тревога. Кончит. И встанет. И начнет делать. На вопрос (об акаф.): - Меня успокаивает. Она никогда не читала перед образом, на коленях. Всегда сидя, - почему-то даже не на кушетке, а на кровати. Не помню положения ног, но - не лежа. Скорей сжалась, - и молится, молится "Всех скорбящих радости". В Луге уже не могла, и я читал ей. Она лежит на кровати, я стоял на коленях на полу, но оборотившись так, что она видела - и я, "еще подвернувшись", тоже мог видеть - образ и перед ним зажженную лампадку.
А по воскресеньям и накануне праздников - так это было хорошо. На старом (без употребления) подносе стоит ряд лампадок. Во все наливается масло. Это - в столовой, и стоят они с огоньками, как свечи "на кануне" в церкви... И вот эти огоньки уже несутся (в руках) в разные комнаты, в спальню, в детские, в кабинет... У нее своей комнаты (отдельной) никогда не было, и даже, в сущности, не было (годами) у нас спальни: на ночь вынимался из сундука (в прихожей) матрац, и устраивалась постель в моем кабинете. (24 сентября). * * * Революции основаны на энтузиазме, царства - на терпении.
Революции исходят из молодого "я". Царства - из покорности судьбе.
Он был весь в цвету и красоте, женат на младшей из многочисленных сестер, недавно кончившей гимназистке, и пока находился в гостях у ее старшей сестры. Ее муж был старый кашляющий чиновник, собравшийся умирать. Чтó у него не болело: печень, почки, сердце, кости. Он был желчен и груб, но с молодым зятем (т. е. с этим мужем сестры жены), о котором знал, что он революционер, - старался быть сдержанным и отмежевывался коротенькими: - Не знаю-с... - Как угодно-с... - избегая речей и более связного разговора. Но жену свою, имея все права на нее, беспощадно ругал и был невыносимо груб, не стесняясь гостями и их революционерством. Она вышла за него, лет 29, для детей и хозяйства, и вообще "исполнения женского назначения", когда ему было за 40. Теперь ему было за 50, но он представлял труху болезней, и от непереносимости состояния, собственно, и ругался. Скоро он умер. И, помня, что он все ругался, я спросил Петю (меньшего брата революционера), смиренно готовившегося стать учителем рисования. Он с недоумением выслушал мой негодующий вопрос: - Нет, он не был худой человек. Ругался? - но оттого, что у него все болело. Последние недели перед смертью он все заботился, чтобы вдова его не осталась "ни при чем";, и хотя он не дослужил до пенсии, но заблаговременно подал о ней прошение и представил свидетельства докторов. Да и имущество, правда бедное, укрепил за нею одной, чтобы не могли вмешиваться другие родственники. Нет, он был хороший человек и хороший муж. Если старый, - то ведь она же пошла за старого.
Володя сидел "в крестах", и жена носила ему обеды. Она была очень некрасива, как-то мужеобразна. Он же был удивительный красавец, высокого роста и стройный, с нежным лицом и юношеским голосом. Наконец, будучи сама без денег, она откуда-то раздобыла 1000 р. и совсем высвободила его под "залог" этой тысячи. Я видел их сейчас по освобождении. Она была так полна любовью, а вместе контраст его красоты и ее некрасивости был так велик, что она не могла более нескольких минут быть с ним в одной комнате. И я их не видел вместе, рядом, - разговаривающими. Она только смотрела на него откуда-то, слушала из другой комнаты его голос. Но как-то избегала, точно в застенчивости, быть "тут". Он был ласков и хорош, с нею и со всеми. Он был вообще очень добр, очень ласков, очень нежен и очень деликатен. Он был прекрасный человек. И прекрасный с детства. Любимое дитя любимых родителей. Это от него я услышал поразительное убеждение: - Конечно, университет принадлежит студенчеству, потому что их большинство. И порядок, и ход дел в университете вправе устанавливать они. Это на мое негодование, что они бунтуют, устраивают беспорядки и проч. Сам, кончив отлично гимназию, он был исключен с медицинского факультета Московского университета, потому что вместе с другими стучал ногами при появлении в аудитории Захарьина. Захарьин был аристократ и лечил только богатых, а Володя был беден и демократ, и хотел, чтобы он лечил бедных. Поэтому (стуча ногами) он стал требовать у начальства, чтобы оно выгнало Захарьина, но оно предпочло выгнать несколько студентов и оставить Захарьина, который лечил всю Россию. Он перешел в "нелегальные", потом эмигрировал. Потом "кресты" и, наконец, - на свободе. Вскоре он бежал. Но еще до бегства случилась драма. Посещая его жену, я всегда слышал ответ, что "Володя ушел". Из соседней комнатки вылезала какая-то в ватных юбках и ватной кофте революционерка, до того омерзительная, что я не мог на нее смотреть. (устал писать). (Володя оставил свою жену, сблизился с еврейкой, которую я мысленно определил лукошком; и которая хоть жила с ним в одной комнатушке, но его третировала, и он ужасно страдал. Рассказ его жены, как, уехав на берег моря, близ Риги, она слушала ночами рев волн, - осенью, - и была только с его портретом. Сравнение: революционеры живут для себя, а старые кашляющие чиновники все же живут для жен, ограничивая себя, терпя, не срывая цветочков - как этот Володя - с любви, а трудясь и заботясь о человеке, с которым связала судьба). * * * Год прошел, - и как многие страницы "Уед." мне стали чужды: а отчетливо помню, что "неверного" (против состояния души) не издал ни одного звука. И "точно летел"... Теперь - точно "перья" пролетевшей птицы. Лежат в поле одни. Пустые. Никому не нужные.
Не "мы мысли меняем как перчатки", но, увы, мысли наши изнашиваются, как и перчатки. Широко. Не облегает руку. Не облегает душу. И мы не сбрасываем, а просто перестаем носить. Перестаем думать думами годичной старости. * * * Хороша малина, но лучше был окурок. Он курил свернутые сосульки, и по кромке парника лежала где-нибудь коричневая сосуля - сухая (на солнышке), т. е. - сейчас закурить. Мы ее с Сережей не сразу брали, а указав пальцем, как коршуны над курицей, - стояли несколько времени, мяукая: - Червонцы. - Цехины. Это было имя монет из "Тараса Бульбы" ("рубли", конечно, не интересовали, - не романтично): но, разыскав 1-2 таких сосули, садились не видно, под смородину, и, свернув крючок (простонародная курка) - препарировали добро, пересыпали туда, и по очереди - с страшным запретом два раза сплошь не затянуться одному - выкуривали табак. Сладкое одурение текло по жилам. На глазах слезы (крепость и глубина затяжки). Он был слаще всего - ягод, сахара. Женщины мы еще не подозревали. А ведь, пожалуй, это все - наркотики, - и женщины. Ибо отчего же в 7-8 лет табак нам был нужнее хлеба? * * * Да как же без amor utriusque sexus<<20>> обошлось бы дело? Как же бы мы могли начать относиться к своим (noster sexus)<<21>> с тою миловидностью, с тою ласковостью, с тою нежностью, с какою обычно и по природе относимся к противоположному полу, к alter sexus?..<<22>> без чего нет глубины отношения, а без amor nostri sexus нет закругленности отношения. Universaliter debet amor mundi.<<23>> Но тогда явно ласка должна простираться туда и - сюда. Таким образом, действительно удивительная приспособленность к этому in natura rerum<<24>> - получает свое объяснение. Организм индивидуума поразительно гармонизует, "созвучит", организму человечества. (к организованности человечества и к вопросу о всемирной гармонии). * * * Некоторые из написанных обо мне статей были приятны, - и, конечно, я связан бесконечной благодарностью с людьми, разбиравшими меня (что бы им за дело?): Грифцов, какой-то Закржевский (в Киеве), Волжский. Но в высшей степени было неприятно одно: никакой угадки меня не было у них. Тó как Байрон "взлетел куда-то". Тó - как "сатана", черный и в пламени. Да ничего подобного: добрейший малый. Сколько черных тараканов повытаскал из ванны, чтобы, случайно отвернув кран, кто-нибудь не затопил их. Ч. был единственный, кто угадал (точнее - сумел назвать) "состав костей" во мне, натуру, кровь, темперамент. Некоторые из его определений - поразительны. Темы? - да они всем видны, и, по существу, черт ли в темах. "Темы бывают всякие", - скажу я на этот раз цинично. Но он не угадал моего интимного. Это - боль; какая-то беспредметная, беспричинная, и почти непрерывная. Мне кажется, это самое поразительное, по крайней мере - необъяснимое. Мне кажется, с болью я родился; первый ее приступ я помню задолго до гимназии, лет 7-8: я лежал за спинами семинаристов, которые, сидя на кровати и еще на чем-то, пели свои "семинарские песни". Я лежал без всякого впечатления, или с тем - "как хорошо", т. е. лежат и что поют. Вдруг слышу строки: И над Гамбиею знойной, Там, где льется Сенегал... по смыслу выходило, что "над этими местами" пролетает сокол куда-то, к убогой подруге своей, или вообще к какой-то тоске своей. Напев был, правда, заунывный, но ведь слыхал же "вообще заунывность" я и ранее. Скорее меня обняло впечатление пустынности и однотонности, пожалуй - невольной разлуки. Но едва звуки коснулись уха, как весь организм мой, весь состав жил как-то сжался во мне: и, затаивая звуки, в подушку, и куда-то, я вылил буквально потоки слез; мне сделалось до того тоскливо, до того "все скучно", дом наш, поющие, мамаша, о братьях и играх - не говорю: и явился тайный порыв "быть с этим соколом", конкретнее - объяла такая тоска об этом соколе, с которым я, конечно, соединял "душу человека", "судьбу человека", что я плакал и плакал, долго плакал... В другой раз это случилось в 4-м классе гимназии: умер Димитрий Степанович Троицкий, нижегородский врач "для сапожников" (лечил одну бедноту), образованный человек, и странным образом - мой друг, говоривший со мною о Локке, Маколее, английской революции и проч., и вместе страдавший (форменная болезнь) запоем. Умер и похоронили. Он был братом жены моего брата Коли. Как хоронили, как несли, - ничего не помню. Но вот я стою в моей полутемной комнатке, переделанной из кухни. Тут печальная и сестра покойного, тоже очень любившая брата, и мой брат, очень его уважавший. В минуту, как я остался один, я опять - от мысли о своем теперь одиночестве - разразился такими рыданиями, длившимися едва ли менее 1/2часа, от которых ни я и никто не мог меня остановить. Это было что-то судорожное, и проникнутое такой горечью и отчаянием, как я не помню, - состояние души было до такой степени страшное, черное, - точно вот имело цвет в самом деле, - как не умею выразить. Ни его мать, ни сестра - ничего подобного не плакали. Это были мистические слезы - иначе не умею выразить; думаю, это определение совершенно верно. Состояние было до того тяжелое, что еще бы утяжелить - и уже нельзя жить, "состав" не выдержит.
Это примыкает к боли. Боль моя всегда относится к чему-то одинокому, и чему-то больному, и чему-то далекому; точнее: что я - одинок, и оттого, что не со мной какая-то даль, и что эта даль как-то болит, - или я болю, что она только даль... Тут есть "порыв", "невозможность" и что я сам и все "не тó, не тó"... * * * Ничто так не обижало во мне "человека" в детстве, как что не дозволяли ходить в погреб за квасом "самому". - Ты не заткнешь втулку хорошо. И квас станет утекать. Вот пойдут большие - пойдешь и ты. И я ждал. Час. Два. Жажда томит. Квас манит. И почему я "не воткну втулку крепко"? Воткнул бы. * * * "Кнут" Фл. как-то месяцы жжет мне душу; "ц. бьет кнутом, п. ч. иначе стало бы хуже";. Но она не только "бьет кнутом", но иногда и "очищает карманы брата своего", как случилось с 200 священниками домовых церквей в Петербурге. Не понимаю, почему в сем-то случае "стало бы хуже"; а по "сему случаю" заключаю, что и в тех случаях бьет "кнутом" не по заботливости о хорошем, а по глупости, если только еще не хуже...
Неужели этот энтузиаст ц. станет реформатором? п. ч. лет-то через 20 он рассмотрит, что не всегда "для лучше", а иногда и "в мошну", и "в чрево", да и просто "не любим никого". (Фл., защищающий каноническое право и строгости церковные: * * * Все мои пороки мокрые. Огненного ни одного. Ни честолюбие, ни властолюбие, ни зависть не жгли мне душу. Как же мне судить тех, кто не умеет совладать с огненными пороками (а я их сужу), когда я не умел справиться со своим мокреньким. * * * Книга должна быть дорога. Книга не кабак, не водка и не гуляющая девушка на улице. Книга беседует. Книга наставляет. Книга рассказывает. Книга должна быть дорога. Она не должна быть навязчива, она должна быть целомудренна. Она ни за кем не бегает, никому не предлагает себя. Она лежит и даже "не ожидает себе покупателя", а просто лежит. Книгу нужно уметь находить; ее надо отыскивать; и, найдя - беречь, хранить. Книг не надо "давать читать". Книга, которую "давали читать", - развратница. Она нечто потеряла от духа своего, от невинности и чистоты своей. "Читальни" и "публичные библиотеки" (кроме императорских, на всю империю, книгохранилищ) и суть "публичные места", развращающие города, как и дома терпимости. * * * Всем великим людям я бы откусил голову. И для меня выше Наполеона наша горничная Надя, такая кроткая, милая и изредка улыбающаяся. Наполеон совершенно никому не интересен. Наполеон интересен только дурным людям (базар, толпа). (на почтовой расписке). * * * Больная раком, она сидела вся кокетливая у нас за чаем. Сестра ее сказала ей, будто 30 лет назад я был в нее влюблен; тогда мы не были знакомы, и теперь она заехала с сестрою к нам показаться тому, кто "когда-то был влюблен в меня". Но это ошибка. Только проходя по Комаровской улице (Брянск), я видел маленький домик "К-ких", и видел в окно, как "они все пьют чай". Тогда она была худенькая, деликатная, если не красивая, то почти красивая. Она была такая скромная, что я, пожалуй, был "почти влюблен". Сестра ее была тогда гимназистка. Тогда они были "молодожены", и детей у них еще не было. Он - военный, служил в арсенале. Теперь он седой генерал. И она сидела и смеялась. У нее отняты обе груди, и "вынуто все под мышками" и "тут" (на боку) - почти до костей. Сестра - хирург, и все "снимала" и "снимала" постепенно. Никакого несчастья я не видел на лице. "Мне еще бы прожить 6 лет, чтобы младший (12-ти лет) поднялся", - передавала ее слова сестра и приятельница (в тó время) нашего дома. Она была и теперь видная. 40 лет. Приятный белый цвет лица и что-то "неуловимо-пластическое", чем нравятся женщины. (объявление о "†" в "Нов. Вр." 3-4 октября 1912 г.).
Вечная память. Хоть мимолетно встретились - но вечная память ей. (1913 г.) * * * Иногда кажется, что я преодолею всю литературу.
И не оттого, что силен. Но "Господь со мною". Это так. Так. Так. (за упаковкой в дорогу). * * * Левые "печатники" и не догадываются, что им дают ругаться - как пьяным, или ораторствовать - как провокаторам на сходке. (смысл русской свободы). * * * Объяснение особой ревности стариков. Je ne puis pas tout à fait.<<25>> И остаются вздохи, звезды, распустившиеся цветы и... Бедный берет розу и обоняет: Но это - как рисовали 20 лет назад старого толстого францисканца, поднесшего к носу розу: - Червяк!! "Человек съел жабу" и в бешенстве убивает того, кто вложил жабу в розу.
Поневоле станешь подозревать, следить, запирать на ключ. "Вечная опасность вместо вина напиться уксуса". С ума сведет. Бедные очень страдают.
Но тут есть corrigenda.<<26>> Лет 20 назад мне пришлось выслушать странный рассказ, когда средних или чуть-чуть пожилых лет сватался к совсем молоденькой, и, ввиду разности лет, говорил: - Вы можете жить с кем угодно; но только выйдите за меня замуж. Я хочу быть вашим мужем и около вас, а стеснять я вас ни в чем не стану, и сам не буду вам навязываться. Я не обратил внимания на рассказ, пока, на похоронах еврейки (жена Цынамгзварова, грузина), молоденькая "провожавшая", с которой на пролетку я сел от усталости (дождь, грязь), на мои расспросы о ней - сказала: - Я на зубоврачебных курсах. - Нет, замужняя. - Буду зарабатывать сама хлеб. - По окончании гимназии я поехала в Златоуст и вышла замуж за офицера. - Молодого. - Оказалось, пьет ужасно. Но не от этого я ушла, а он говорил мне: "Чтó ты просишь у меня все на хозяйство (денег), я же тебя оставляю глаз на глаз с товарищами, у которых есть средства, и ты всегда можешь быть при деньгах". - Ну, этого я не могла вынести. И ушла. Тогда мне объяснилось и "предложение" на условиях свободы. Но просящее - "будь моей женой, около меня";. Конечно, бедняк последний "рвал бы волосы на голове" при мысли об измене. И тут дело вовсе не в том, чтобы "были карманные деньги". Деньги скорее - предлог, оправдание и "введение"... "Все, как будто у всех". Но тонкая личная струя здесь вводит в понимание архаичнейшей формы семьи - полиандрии, которая основана главным образом не на инстинкте женщин, а на странном вкусе мужей к "червяку" и "жабе". Мне один извозчик (ехал в редакцию, к ночи) сказал о своей деревне (Новгородской губернии), - на слова, будто "деревенские девушки или женщины легко отдаются рубля за 3" (слова мне А. С. Суворина, о поре своей молодости). - Зачем девушки. Замужние. У нас на деревне всяка за 3 рубля (отдастся). Да хоть мою жену захочет кто взять. Я даже испугался. Так просто. Он был красавец, с небольшими усиками, тонкий. Молодой. Лет 27-ми. И не поперхнулся. Ни боли, ни стыда. И значит - никакой ревности.
Кстати, принципиальный вопрос Флоренскому, священникам и профессорам церковного права: должен ли быть расторгнут, т. е. должна ли церковь расторгнуть брак в случае "зубодерки", т. е. когда муж просит жену отдаваться, а она, чувствуя отвращение к таким отношениям и гнусность ко всему этому типу семьи, нося в сердце идеал лучшей семьи - просит церковь освободить ее от неудачно заключенного брака и дать разрешение на вступление в новый? Есть ли это "прелюбодеяние"? Пока - нет. Т. е. церковь, "комментируемая и изъясняемая духовенством", единственным судиею сего "своего дела", - признает таковой брак расторжению не подлежащим. "Ни свидетелей", "ни жалобы мужа", "ни - измены мужа". Жена не может сказать: "муж мне изменяет", да он и не изменяет. А она? Да и она может не изменять. Какой же повод к разводу, формальный? И церковь сохраняет и приказывает сохранять такой чудовищный брак, около которого случайное "прелюбодеяние" мужа или жены, "прелюбодеяние" по налетевшей буре любви, кажется чем-то невинным и детским. От кого же, господа духовные, идет развал семьи, от вас или от "непослушных жен", как вы традиционно и лениво жалуетесь? От вас, по-моему, по факту. И кто оскорбляет таинство брака? Ваш грязный взгляд на дело, ваши грязнящие брак законы. С "червем" и "жабою". Да: на т. св. дадут вам покушать за отношение к семье и к семейным людям "червяка" и "жабы".
К разговору с извозчиком: Толстой (такой ревнивый вообще и поощряющий ревность) гениально подметил это спокойствие крестьян к началу полиандрии: - Дурак. Я сапогов не захватил. Любовник прыснул от жены: и муж только жалел, зачем, "вспугнув" их с места, он не догадался предварительно взять сапоги его, тут же стоявшие. Муж вернулся после отлучки. Узнав про любовь жены, он побил ее и все, что следует, и не лег с нею спать, а полез нá печь. Жена среди ночи встала и пришла к нему. Он еще был сердит, и не хотел пускать. Но она облила его такими нежными словами. У Толстого это удивительно. Муж взял ее. И он все забыл; и она все забыла. Это и есть "полиандрия" в древности и сейчас. (рассказ об этом в "Посмертных сочинениях" * * * Я смотрел на Леву с такою завистью к его росту, к его красивости, к его достоинству. Он был III класса, и я не знал, могу ли к нему подойти поздороваться потом (когда всенощная кончится). Я был I или II класса, карапузик. Он обыкновенно ходил с толстой палкой (самодельщина) и мог меня побить, мог всех побить. Слушал пение (в арке между теплой и холодной церковью). Красиво все. Рассеянность. И будто потянуло что-то. Я обернулся. За спиной, шага на 1 1/2, стояла мамаша и улыбнулась мне. Это была единственная улыбка за всю ее жизнь, которую я видел. (в Покровской церкви, в Костроме, 1868 или 1869 год) * * * Пересматриваю академическое изд. Лермонтова. Хотел отыскать комментарии к "Сашке". Не нашел (какая-то лапша издание). "Может, в I т."? Ищу и вижу на корешке IV, II, V, III. "Где же первый? Не затерялся ли?" С тревогой ищу I. Вижу только 4 книги. "Затерялся". Еще тревожнее, и вижу, что я аккуратнейше и внимательно надписал на "бумажке обертки": "Выпуск второй", "Выпуск третий", "четвертый" и "пятый" под печатным: "Том первый", "второй", "третий", "четвертый". Каким образом я, внимательно надписывая (радость о покупке) нумерацию томов, мог не заметить, что подписываю неверно под тут же (на обложке!) напечатанными "первый", "второй", "третий"? Значит, я рассматривал и не видел. Это сомнамбулизм, сон. И в первый раз прошло извинение о болезни мамы, которое мучило все лето: "чтó же мне делать, если я ничего не вижу", "родился так", "таким уродом";. Это фатум бедной мамочки, что она пошла за Фауста, а не за колл. асессора. Это все-таки грех и несчастие, но - роковое. Сколько, сидя над морем, на высокой горе, я с бумажкой в руке высчитывал процентные бумаги. Было не тó 16, не тó 18 тыс., и обеспечения детей не выходило. Я перестраивал их так и иначе: "продать" одни и "купить" другие. Это был год, когда она была так мрачна, печальна и раздражительна. Я мучился. Зачем же я просиживал? Если бы я также вдумался в состояние души ее, т. е. вдруг затревожился, отчего она тревожна, - я бы разыскал, также бы стал искать, думать, также бороться душою с чем-то неопределенно дурным, и попал бы на след, и, в конце концов, вóвремя разыскал бы и позвал Карпинского. И она была бы спасена. Тó, что я провозился с деньгами, нумизматикой и сочинениями, вместо здоровья мамы, и есть причина, что пишу "Уедин.". Ошибка всей жизни.
Так мы каркаем бессильно, пройдя ложный путь. * * * Нет, чувствую я, предвижу, - что, не пристав здесь, не пристану - и туда. Что же Новоселов, издав столько, сказал ли хоть одно слово, одну строку, одну страницу (обобщим так, без подчеркивания), - на мои мучительные темы, на меня мучащие темы. Неужели же (стыдно, мучительно сказать) им нужны были строки мои, а не нужна душа моя, ну - душа последнего нищего, отнюдь не "писателя" (черт бы его побрал). Поверить ли, что ему, Кожевникову, Щербову не нужна душа. Фл-ский промолчит, чувствую, что промолчит. "Неловко", да "и зачем расстраивать согласие", - в сущности "хорошую компанию". N-в о своей только сказал: "Царство ей небесное, ей там лучше" (в письме ко мне). А о папаше как заботился, чтобы не "там было лучше", а и "здесь хорошо". Но - жонкам христианским вообще "там бы лучше", а камилавки и прочее - "нам останутся" и "износим здесь", или - "покрасуемся здесь"... Что же это, в конце концов, за ужасы, среди которых я живу, ужаснее которых не будет и светопреставление. Ибо это - друзья, близкие, самые лучшие встреченные люди, и если не у "которых - тепло", то где же еще-то тепло? И вот пришел, к ним пришел - и... пожалуй, "тепло", но в эту специальную сторону тоже холодно и у них. А между тем особенность судьбы моей привела искать и стучаться, стучаться и искать - тепла специально в этой области. Чтó же Фл-ский написал о N: "кнут" и "нужно промолчать". Какое же это решение? Неужели же не только судьба, но и Бог мне говорит: "Выйди, выйди, тебе и тут места нет?" Где же "место?" Неужели я без "места" в мире? Между тем, несмотря на слабости и дурное, я чувствую - никакого "каинства" во мне, никакого "демонства", я - самый обыкновенный человек, простой человек, я чувствую - что хороший человек. Умереть без "места", жить без "места": нет, главное - все это без малейшего желания борьбы. * * * - Ребенок плачет. Да встань же ты. Ведь рядом и не спишь. - Если плачет, то чтó же я? Он и на руках будет плакать. Пожалуй, подержу. (отчего семьи разваливаются; первая Надя).
Она была так же образованна, как и другая, которая (я и не заметил, она потом при случае сказала): - Когда я брала кормилицу (своего молока не было, - от того же, но мы и доктор не понимали) и деньги шли на тó, чтó я бы должна выполнить, то я тогда отпускала прислугу и сама становилась к плите. (отчего семьи крепнут: наша мама) (15 октября).
Ax, Бехтерев, Бехтерев, - все мои слезы от вас, через вас... Если бы не ваш "диагноз" в 1896 (97?)-м году, я прожил бы счастливо еще 10 лет, ровно столько, сколько нужно, чтобы оставить детям 3600 ежегодно на пятерых, - по 300 в месяц, чтó было бы уже достаточно, - издал бы чудную свою коллекцию греческих монет, издал бы Египет (атлас с объяснениями), "Лев и Агнец" (рукопись), и распределил и сам бы издал книгами отдельные статьи. (начало октября). * * * Желание мое умереть - уйти в лес, далеко, далеко. И помолиться и умереть. Никому ничего не сказав. А услышать? О, как хотелось бы. Но и как при жизни - будет все "с недоговорками" и "уклонениями". А те чужие, болтуны - их совсем не надо. Значит, и услышать - ничегó. (глуб. ночью). * * * Холодок на сердце. Знаете ли вы его? (в печали). * * * В 57 лет Бог благословил меня дружбой Цв. (в печали) (октябрь 1912).
Как люблю его. Как уважаю. * * * Если бы Бехтерев увидел нашу мамочку, лежащую на кушетке, зажав левую больную руку в правой... Но не увидит. Видит муж.
У них нет сердца. Как было не спасти, когда он знал по науке, что можно спасти, есть время и не упущено еще оно. * * * Знаю, физика: левая холоднее правой, и она ее постоянно греет. Но этот вид прижатых к груди рук - кулачок в кулачке - как он полон просьбы, мольбы и... безнадежности. И все он передо мной, целые дни. Повернешь голову назад, подойдешь к стулу сесть, пройдешься по комнате и обратно пойдешь сюда: все сжатые кулачки, все сжатые кулачки. Дни, часы, каждый час, все месяцы. (зима 1912 г.) * * * Нагими рождаемся, нагими сходим в землю. Чтó же такое наши одежды? Чины, знатность, положение? Для прогулки.
День ясный, и все высыпали на Невский. Но есть час, когда мы все пойдем "домой". И это "домой" - в землю. (октябрь). * * * Как не целовать руку у Церкви, если она и безграмотному дала способ молитвы: зажгла лампадку старуха темная, старая и сказала: "Господи помилуй" (слыхала в церкви, да и "сама собой" скажет) - и положила поклон в землю. И "помолилась" и утешилась. Легче стало на душе у одинокой, старой. Кто это придумает? Пифагор не "откроет", Ньютон не "вычислит". Церковь сделала. Поняла. Сумела. Церковь научила этому всех. Осанна Церкви, - осанна как Христу - "благословенна Грядущая во имя Господне". * * * ...да, шулер - ударил по сердцам с неведомою силой. Интересна история нашей литературы. (у Гершензона об Огаревой, как ее обобрали старуху). * * * Как раковая опухоль растет и все прорывает собою, все разрушает, - и сосет силы организма, и нет силы ее остановить: так социализм. Это изнурительная мечта, - неосуществимая, безнадежная, но которая вбирает все живые силы в себя, у молодежи, у гимназиста, у гимназистки. Она завораживает самое идеальное в их составе: и тащит несчастных на виселицу - в то время как они убеждены, что она им принесла счастье. И в одном поколении, и в другом, в третьем. Сколько она уже утащила на виселицу, и все ее любят. "Мечта общего счастья посреди общего несчастья". Да: но именно мечта о счастье, а не работа для счастья. И она даже противоположна медленной, инженерной работе над счастьем. - Нужно копать арык и орошать голодную степь. - Нет, зачем: мы будем сидеть в голодной степи и мечтать о том, как дети правнуков наших полетят по воздуху на крыльях, - и тогда им будет легко летать даже на далекий водопой. (за "Современником"). * * * В 1904-5 г. я хотел написать что-то вроде "гимна свободе"... Строк 8 вышло, - но больше жару не хватило: почувствовал, что загнуло в риторику... А теперь!.. ...................................................... ...................................................... ...бежать бы как зарезанная корова, схватившись за голову, за волосы, и реветь, реветь, о себе реветь, а, конечно, не о том, что "правительство плохо" (вечное extemporalia<<27>> ослов). (октябрь). * * * - Какое безобразие ваши сочинения. - Да. Но все пыхтит в работе. * * * "Христианство и не зá; пол, и не прóтив пола, а перенесло человека совершенно в другую плоскость";. (Флор.).
- Хозяин нé; против ремонта дома и не зá ремонт: а занимается библиографией. Мне кажется - дом-то развалится. И хотя "библиография" не противоречит домоводству: однако его съедает. Вопрос о браке ведь в каждой семье, у меня, у вас (будет). Томит дни, ночи, постоянно, всякого. Как же можно сказать: "Я никому не запрещаю, а только ухожу в Публичную библиотеку заниматься рукописями". (8 октября). * * * Неужели Пушкин виноват, что Писарев его "не читал". И Церковь виновата, что Бюхнер и Молешотт "ее не понимали", и христианство виновато, что болтаем "мы". * * * Страшно, когда наступает озноб души... Душа зябнет. * * * - Вася, ты уйди, я постонаю. - Стонай, Варя, при мне... - Да я тебе мешаю. - Деточка, кто же с тобой останется, если и я уйду? Да и мне хочется остаться... (Когда Шура вторично ушла, 23 октября; на счете по изданиям). * * * Все-таки я умру в полном, в полном недоумении. В религиозном недоумении. И больше всего в этом Фл. виноват. Его умолчания. С Б. я никогда не расстанусь. Но остальное... * * * Ожидаемые и желаемые и высматриваемые качества митрополита Петербургского - скромность. Ученость - хорошо, святость - прекрасно, подвиг жизни и аскетизм - превосходно: но выше всего скромность. Молчаливость, тихость и послушание. Если при этом хороший рост, мелодичный голос и достоинство манер и обращения - то такому "кандидату" не страшен был бы соперником и Филарет, и Златоуст, и "все три Святителя". (28 октября перед † митр. Антония за вечерним чаем думаю). * * * Полуискренность - она сопутствует теперь всем делам церковным. Ошибаются, кто говорит о неискренности. Ему сейчас укажут патетический голос, великий восторг, умиление, преданность. Но не допрашивайте эту патетичность: щеки ее поблекнут, язык начнет путаться. Все пойдет в маленькую уклончивость и умолчание. Все теперь - в "полу"... нигде - "полного"... (тоже, перед † митр. Антония). * * * Даже если будет все это место полно червями и тлением - я останусь здесь. С глупыми - останусь. С плутами - останусь. Почему? Здесь говорят о бессмертии души. О Боге. О Вечной Жизни. О Награде и Наказаниях. Здесь - Алтарь. Воистину алтарь, один на земле. И куда же мы все пойдем отсюда... (перед кончиной митр. Антония. 28 октября, ночь). * * * Может быть, другие не имеют права умереть сами, но я имею право умереть сам. * * * И Тиллинг, директор Евангелической больницы, когда "она там лежала" (опасное кровотечение, - на краю могилы), умер. Роше в Мюнхене, Наук где-то за границей, теперь вот Тиллинг (такой гигант был), еще раньше, виновный в кровотечении (велел массаж делать, не сняв швов), Рентельн - все † † †. И если Немезида... Грех! Грех! Грех!!! (28 окт. ночь). * * * В случае "если бы" - вот план для издания моих статей, еще не перепечатанных в книги: 1) Около церковных стен, III. Статьи о Церкви, об управлении ею, о духовных школах. Это все "в помощь попам", а отчасти в помощь нашему милому духовенству. Передольский хорошо его звал "Божьей родней". Оно - и есть таково: через 1000 лет пронесло и сохранило не колеблясь Идею Неба, идею Правды, идею Суда... Да помолится оно о несчастных рабах Божьих "Василии и Варваре". Свящ. Устьинский все время о нас молился. Спасибо ему, милому. 2) "О писателях и писательстве";. Тома на 4. Статьи о литературе. Есть предисловие к этой книге, очень одушевленно написанное где-то. - Сюда должны войти (в рукописях) неоконченные статьи "Паскаль", "Христианство и язык", "Фауст". 3) "Юдаизм";. Вначале - "Замечательная еврейская песнь", потом "Жид на Мойке" (из "Нового Пути"), "Чувство солнца и растений у древних евреев" и последним - "Юдаизм". Это - в I том. Во II том, с подзаголовком "Материалы", толстая тетрадь у меня в библиотеке, еврея Цинхенштейна; и затем бы - но этого никто не сумеет выбрать - отмеченные места из "Талмуда" и из "Ветхозав. храма". 4) "Сумерки просвещения" - вторым изданием, с дополнениями, а главное - с продолжением: "В обещаниях дня";: сюда собрать статьи, напечатанные в пору ломки и смуты школы и ее растерянности. Таким обр.: "Сумерки просвещения" - 1 т. "В обещаниях света", 1 т. Все - целое. Это - милым гимназистам. 5) "Семейный вопрос в России";, том 3. Там одна статья: "В мире любви, испуганности и стыдливости". Это - добрым страдалицам. 6) "Эмбрионы";. Из книг, из "Торгово-промышл. газеты" ("Из дневника писателя"), "Попутные заметки" (из "Нов. Вр."), из "Гражданина". Это нужно издавать в формате "Уединенного", начиная каждый афоризм с новой страницы. Смешивать и соединять в одну книгу с "Уединенным" никак не нужно. "Уединенное" - без читателя, "Эмбрионы" - к читателю. 7) "Германские впечатления";. Наугейм, Мюнхен, etc.; сюда же. собственно, надо бы перенести из "Итальянских впечатлений" последний отдел: "По Германии". И даже "Германские впечатления" (книжку) начинать с этих статей о Берлине и Кайзере-Вильгельме. 8) "Кавказские впечатления";. 9) "Русский Нил"; (впечатления по Волге). Сюда внести и статьи под заглавием "Израиль" и "В современных настроениях" из "Русск. Слова" за 1907 г., №№ 194 и 200 (ибо это все "Русский Нил", и только редакция переменила заголовки). 10) "Чиновник. Очерк русской государственности";. Статьи из "Русск. Слова" и "Нов. Слова" о чиновничестве. 11) "В связи с искусством";. Сюда внести статьи: "Молящаяся Русь" (о Нестерове), "Где же религия молодости", "Сицилианцы в Петербурге", "Из мыслей зрителя", "Гоголевские дни в Москве", "Памятник Александру III", "Отчего не удался памятник Гоголю", "Актер", "С. С. Боткин", "Памяти Комиссаржевской", "Театр и юность" и, может быть, "Танцы невинности" (о Дункан); "Зембрих". 12) "Литературные изгнанники";. "Переписка с Леонтьевым" (с примечаниями) и "переписка с Рачинским" (с примечаниями). Письма ко мне милого Н. Н. Страхова (с портретом его, - худощавым, со сложенными руками и в саду, - снятым в Ясной Поляне после операции), письма ко мне Рцы (и портрет мой с Софой, крестницей), т. е. И. Ф. Романова, письма ко мне Шперка и портрет "Умирающий Шперк" (в Халиле, среди семьи: попросить выгравировать В. В. Матэ, адрес - в Академии художеств; гравюра обойдется рублей 200, - но, я думаю, за продажу это окупится), письма ко мне П. А. Флоренского (нужно спросить дозволения; адрес: в Троице-Сергиев Посад, Духовная Академия, Павлу Александровичу Флоренскому), - и Серг. Ал. Цветкова. Редактировать это издание могут П. А. Флоренский или С. А. Цветков. Адрес его: Москва, Остоженка, Молочный пер., д. 2, кв. 2. 13) "Древо жизни и идея скопчества";. Статьи о поле, - из "Гражданина" и "Нов. Вр." (особенно "Пол и душа"). 14) "Черный огонь";. Статьи о революции и революционерах из "Нов. Врем.", "Русск. Слова" и "Нового Слова". 15) "Во дворе язычников";. "Культура и деревня", "Древнеегипетские обелиски", "О древнеегипетской красоте", "Прорицатель Валаам" еписк. Серафима (библиогр. заметка), "О поклонении зерну" Буткевича - "Неверие XIX в". (библиогр. заметка), "Афродита-Диана", "О лекции Влад. Соловьева", "Сказочное царство", "Восток" (подп. Орион), "Величайшая минута истории", "Занимательный вечер", "Маленькая историческая поправка", "Серия недоразумений (?)", "Чудесное в жизни и истории", "Тема нашего времени", "Эллинизм", "Демон Лермонтова в окружении древних мифов", "Атлантида - была";, "Из восточных мотивов" (то же, что "Звезды" - заглавие это не мое, а редакции "Мира искусства"), и сюда прекрасный рисунок пером Бакста. 16) "Лев и Агнец";. Громадная рукопись неоконченная, в несгораемом шкафе. Где места пропусков - просто заменить страницей многоточия. Это не нарушит смысла и связи. Редакция пусть будет Флоренского, а если ему некогда - Цветкова, а если и ему некогда - подождать. Помня: "Дело не волк - в лес не убежит". * * * Встретился с Философовым и Мер. в Рел.-фил. собр. Точно ничего не было. Почувствовал дружбу. А ругались (в печати), и они потребовали в "Рус. Сл.", чтобы или меня исключили, или они "выходят". Даже "под зад" дал Фил-ву, когда он проходил мимо. Полная дружба. Как гимназисты. Ужасно люблю гимназическую пору. И вечно хочется быть опять гимназистом. "Ну ее к черту, серьезную жизнь".
И когда сотрудничаю в газетах, - всегда с небольшим внутренним смехом, - всегда с этой мыслью: "Мы еще погимназистничаем". И потому мне ровно наплевать, какие писать статьи, "направо" или "налево". Все это ерунда и не имеет никакого значения. "Шалости нижегородского гимназиста" (катались на Черном пруде). (29 октября). * * * Зонт у меня Философова, перламутровый ножик (перочинный, прелестный) от Суходрева, теперь палка от Тычинкина. Она грязная (он). - Тем лучше. Это в моем стиле.
У Фил. зонт был с дырочкой. Но такая прелестная палка, черная с рубчиками, не вертлявая (полная в теле) и необыкновенно легкая. Эти декаденты умели выбирать необыкновенно изящные вещи. Простые и стильные. (29 октября). * * * 30 окт. ...уклончивость всех вещей от определения своего, уклончивость всех планет от "прямой"...
Чтó это?!!! Ужасы, ужасы.
Может быть, она в том, что мир хочет быть "застегнут на все пуговицы" и не показать внутренних карманов ни репортеру, ни Ньютону. Если так - еще можно успокоиться. "Темно. Не вижу". Это пусть и говорит косолапый Вий, ноги которого вросли в землю. Но если иное?.. Что? Не хочу даже сказать. Пугаюсь. * * * Все мои пороки были или мелким любопытством ума, - или "так", "распустился", и, в сущности, беспричинны. Но мне никогда [порок] не "сосал под ложечкой" и не "кружил голову".
Поэтому "порочность мира" я знаю очень мало. И поэтому же, очень может быть, суждения мои о мире не глубоки. В огненных пороках раскрывается какая-то "тá сторона Луны", которая ко мне никогда не повертывалась. * * * План "Мертвых Душ" - в сущности, анекдот; как и "Ревизора" - анекдот же. Как один барин хотел скупить умершие ревизские души и заложить их; и как другого барина-прощалыгу приняли в городе за ревизора. И все пьесы его, "Женитьба", "Игроки", и повести, "Шинель" - просто петербургские анекдоты, которые могли быть и которых могло не быть. Они ничего собою не характеризуют и ничего в себе не содержат. Поразительная эта простота, элементарность замысла; Гоголь не имел сил - усложнить плана; романа или повести в смысле развития или хода страсти - чувствуется, что он и не мог бы представить, и самых попыток к этому - в черновиках его нет. Чтó же это такое? Странная элементарность души. Поразительно, что Гоголь и сам не развивался; в нем не перестраивалась душа, не менялись убеждения. Перейдя от малороссийских повестей к петербургским анекдотам, он только перенес глаз с юга на север, но глаз этот был тот же. * * * Недостаток Перцова заключается в недостаточно яркой и даже недостаточно определенной индивидуальности. Сотворяя его. Бог как бы впал в какую-то задумчивость, резец остановился, и все лицо стало матовым. Глаза "не торчат"; из мрамора, и губы никогда не закричат. Ума и далекого зрения, как и меткого слова (в письмах), у него "как Бог дай всякому", и особенно привлекательно его благородство и бескорыстие: но все эти качества заволакиваются туманом неопределенных поступков, тихо сказанных слов; какогото "шуршания бытия", а не скакания бытия. Но он "рыцарь честный", честный и старый (по чекану) в нашей низменной журналистике. С ним в контрасте Рцы: которого переделав Бог - плюнул от отвращения, и отошел. И с тех пор Рцы все бегает за Богом, все томится по Боге, и говорит лучшие молитвы, какие знает мир (в себе, в душе). Увы: литературно это почти ни в чем не выразилось. Он писал только об еде, о Россини и иногда об отцах Церкви. Теперь, бедный, умолк. * * * Чтó такое литературная душа? Это Гамлет. Это холод и пустота. (укладываясь спать). * * * 31 октября. Мне не было бы так страшно, ни так печально, если бы не ужасы ясновидения. Но я живу как "в Провидении": потому что за годы, за очень долгие годы, - все будущее было открыто ей в каких-то вещих тревогах. Мы сидели в Кисловодском театре. Давали "Горе от ума". Ни хорошо, ни худо. И в котором-то антракте я обдумывал, нельзя ли склеить статью в "Н. Вр." рублей на 70 (билеты - 6 руб., время - в нужде, довольно жестокой). - Посмотри, Вася. Я поднял голову и смотрел на спущенный занавес, изображавший наяд и героев. - Не там, а выше. Занавес спускался из арки, и на арке были изображены... должно быть, античные маски. - Вон там, в углу... Такая ужасная.. Когда я буду умирать, у меня будет такое лицо. Это было искаженное ужасом и отчаянием лицо "трагической маски". Я захолодел. Губы мои что-то бессильное шептали. И этот ее "внушающий" голос, полный убеждения, пугал меня даже потом, когда я просыпался ночью. Несколько раз, когда я хотел и предлагал ей отдохнуть в санатории - (как было бы спасительно, определили бы при приеме болезнь), она отказывалась в каком-то трепетном страхе: как забившаяся в угол птичка, боящаяся оставить этот угол. И все подозрительность. И все испуг. - "Вы хотите остаться без меня одни"; (для дурного, легкомысленного). "Вы хотите отвязаться от меня"... Я переставал говорить. "- Как страшно... Мне тогда представляется, что меня везут в сумасшедший дом. И спущены занавески". И она холодела. И я холодел. Центр ужаса находился, был в "спущенных занавесках". А "занавески" в душе ее и в самом деле спускались. Она атомически, разрушительно отделялась от мира. Моя страдалица. И опять говорила: "Я снова видела во сне Михаила Павловича. Так ясно. И он спрашивал: "Скоро ли ты, Варюнчик, придешь ко мне? Я жду тебя". Это первый муж. С которого все и началось. И самая любовь наша началась с чудной элегии, в которой она рассказала о необъяснимой молодой гибели ее 1-го мужа. Она осталась вдовою 21-го года, с 2-х летней Саничкой и матерью. * * * Бог послал меня с даром слова и ничего другого еще не дал. Вот отчего я так несчастен. * * * Ничего так красиво не лежит на молодости, как бедность. Но без лицемерных "дыр"... Бедность чистоплотная. * * * Душа моя как расплетающаяся нить. Даже не льняная, а бумажная. Вся "разлезается", и ничего ею укрепить нельзя. (ночью на извозчике). * * * Я вышел из мерзости запустения, и так и надо определять меня: "выходец из мерзости запустения". Какая нелюдимость. Вражда ко всем людям. Нас не знали даже соседи, как не знали и мы соседей. Только разве портной в углу (рядом его хибарочка). Все нас дичились, и мы дичились всех. Мы все были в ссоре. Прекрасная Верочка умерла так рано (мне лет 8-7), и когда умерла, то все окончательно заледенело, захолодело, а главное, замусорилось. За все время я не помню ни одной заботы, и чтобы сам о чем-нибудь позаботился. Все "бродили", а не жили; и ни у кого не было сознания, что что-нибудь должно делать. Вообще слово "должно" было исключено из самого обихода, и никогда я его не слыхал до 14 лет, когда хоть услышал - "ты должен выучить урок" (и сейчас возненавидел "должен"). Все проводили дни (ибо "жили" даже нельзя сказать) по "как бы легче"; и "как бы изловчиться". Только теперь (57 лет) я думаю, что Коля был прав, оставшись только 3 дня, и уехал молча и никогда не отвечал ни на какие письма. Он оценил глазом, образованием и опытом взрослого человека, что тут все мертво, хотя и шевелится, и дышит. И воскресить ничего нельзя, а можно только утонуть возле этого, в связи с этим, распутывая это. (лежа в постели ночью, вспоминаю детство, до 13 лет). * * * Чтó такое "писатель"? Брошенные дети, забытая жена, и тщеславие, тщеславие... Интересная фигура. (засыпая). * * * 1 ноября. Церковь научила всех людей молиться. Какое же другое к ней отношение может быть у человека, как целовать руку. Хорошо у православных, что целуют руку у попов. Поп есть отец. Естественный отец. Ведь и натуральные отцы бывают дурные, и мы не говорим детям - ненавидьте их, презирайте их. Говорить так - значило бы развращать детей и губить их душу и будущность. Вот отчего, если бы было даже основательно осуждать духовенство - осуждать его не следует. Мы гибнем сами, осуждая духовенство. Без духовенства - погиб народ. Духовенство блюдет его душу. * * * Чтó выше, любовь или история любви? Ах, все "истории любви" все-таки не стоят кусочка "сейчас любви".
Я теперь пишу "историю", п. ч. счастье мое прошло. * * * У Рцы "Бог прибрал" троих детей - Ваню, еще Сережу, еще... имена забыл. Сережа умер потом и отдельно. Но один за другим выносили три детских гробика, с Павловской, № 2, Ефимова, 2-e этаж. Это было что-то чудовищное. Как вообще у человека "кости не ломаются" в таком несчастии? Он - недвижный, растерянный, она - вся в муке, и Гесс (докт.) говорил: "Который вот день (сутки) Ольга Ивановна не закрывает глаз" (мать). И Елена Ивановна... И вот перенесли чтó непереносимо. Чтó вообще нельзя перенести. Под чем кости хрустят, душа ломится. Как же они перенесли? А как же бы они не перенесли? Остались жить. Бог "одних берет", других "оставляет": и кого оставляет - "будет жить". Хохота и прежде не было. Всегда была нужда. Теперь часто тяжелая. По тогда (на именинах Ольги Ивановны) бывал смех. Улыбка и теперь бывает. Не частая, но бывает. Говорят. Заботятся. Он читает все Апостола Павла. Перечитывает. Обдумывает. Вчитывается. Все его чтение - Апостол Павел и "Нов. Вр." (обо всем, - текущий день), иногда "Богосл. Вестник". Он лицеист (Москва). Умница. Страсть - Рембрандт и Россини. Пишет. Но что-то "не выходит". Родился до книгопечатания и "презирает жить в веке сем". У него нет præsens, а все perfectum и plusquamperfectum. Futurum<<28>> яростно отвергает. И живут. Живут пассивною жизнью (после страдания), когда активная невозможна. Вот отчего нужно уважать старость: что она бывает "после страдания". Этого нам в гимназии в голову не приходило. * * * Священное слово. ...................................................... ...................................................... Зависимость моя от мамочки как зависимость безнравственного или слабо нравственного от нравственного. Она все ползет куда-то, шатается, склоняется: а все назад оглядывается. И эта всегдашняя забота обо мне - как Провидение. Оттого мне страшно остаться одному, что я останусь без Провидения.<<*11>> Ни - куда пойти. Ни - где отдохнуть. Я затеряюсь, как собака на чужой улице. * * * Основание моей привязанности - нравственное. Хотя мне все нравилось в ее теле, в фигуре, в слабом коротеньком мизинчике (удивительно изящные руки), в "одной" ямке на щеках (после смерти первого мужа другая ямка исчезла), - но это было тó, что только не мешало развиться нравственной любви. В христианском мире уже только возможна нравственная любовь, нравственная привязанность. Тело как святыня (Ветх. Зав.) действительно умерло, и телесная любовь невозможна. Телесная любовь осталась только для улицы и имеет уличные формы. Я любил ее, как грех любит праведность, и как кривое любит прямое, и как дурное - правду.
Вот отчего в любви моей есть какое-то странное "разделение". Оно-то и сообщило ей жгучесть, рыдание. Оно-то и сделало ее вечным алканием, без сытости и удовлетворения. Оно исполнило ее тоски, муки и необыкновенного счастья.
Почти всегда, если мы бывали одни и она не бывала со мною (не разговаривала), она молилась. Это и раньше бывало, но за последние 5-6-7 лет постоянно. И за годы, когда я постоянно видел возле себя молящегося человека, - могли я не привыкнуть, не воспитаться, не убедиться, не почувствовать со всей силой умиления, что молитва есть лучшее, главное. (ночью в слезах, 1-го ноября, в постели). * * * Я возвращаюсь к тому идеализму, с которым писал "Легенду" (знакомство с Варей) и "Сумерки просвещения" (жизнь с нею в Белом). К старому провинциальному затишью. Петербург меня только измучил и, может быть, развратил. Сперва (отталкивание от высокопоставленного либерал-просветителя и мошенника) безумный консерватизм, потом столь же необузданное революционерство, особенно религиозное, антицерковность, антихристианство даже. К нему я был приведен семейным положением. Но тут надо понять так: теперешнее духовенство скромно сознает себя слишком не святым, слишком немощным, и от этого боится пошевелиться в тех действительно святых формах жизни, "уставах", "законах", какие сохранены от древности. Будь бы Павел: и он поступил бы, как Павел, по правде, осудив ту и оправдав эту. Без этого духа "святости в себе"; (сейчас) как им пошевелиться? И они замерли. Это не консерватизм, а скромность, не черствость, а страх повредить векам, нарушив "устав", который привелось бы нарушать и в других случаях и для других (лиц), в случаях уже менее ясных, в случаях не белых, а уже серых и темных. Пришлось бы остаться, с отмененным "Уставом", только при своей совести: которая если не совесть "Павла", а совесть Антониев, и Никонов, и Сергиев, и Владимиров, и Константинов (Поб.) то кáк на нее возложить тяжесть мира? "Меня еще не подкупят, а моего преемника подкупят": и станет мир повиноваться не "Уставу", а подкупу, не формализму, а сулящему. И зашатается мир, и погибнет мир. Так мне и надо было понять, что, конечно, меня за..... никто не судит, и Церковь нисколько не осуждает...... и нисколько не разлучает меня с....., а только она пугается это сделать вслух, громко, печатно, потому что "в последние времена уже нет Павлов, а Никандры с Иннокентиями". Потому что дар пророчества и первосвященничества редок, и он был редок и в первой церкви Ветхозаветной, и во второй Новозаветной. Аминь и мир. * * * 3 ноября. Все погибло, все погибло, все погибло. Погибла жизнь. Погиб самый смысл ее. Не усмотрел. * * * Так любил ее, что никак не мог перестать курить ночью. (Правда - пытался: но она сама говорила: "покури" - и тогда я опять разрешал.) * * * 5 ноября. Ах, господа, господа, если бы мы знали все, как мы бедны... Если бы знали, до чего мы убоги, жалки... Какие мы "дарвинисты": мы просто клячи, на которых бы возить воду. Просто "собачонка из подворотни", чтобы беречь дом доброй хозяйки. И она бросает нам кусок хлеба. "Вот и Спенсер, и мы". "И сочинения Огюста Конта, Милля и Спенсера, и женский вопрос" (читал гимназистом). И "предисловие Цебриковой". * * * Родила червяшка червяшку. Червяшка поползала. Потом умерла.
Вот наша жизнь. (3-e час ночи). * * * ...выберите молитвенника за Землю Русскую. Не ищите (выбирая) мудрого, не ищите ученого. Вовсе не нужно хитрого и лукавого. А слушайте, чья молитва горячее - и чтобы доносил он к Богу скорби и напасти горькой земли нашей, и молился о ранах, и нес тяготы ее. (к выбору патриарха всея Руси; толки). * * * Жизнь - раба мечты. В истории истинно реальны только мечты. Они живучи. Их ни кислотой, ни огнем не возьмешь. Они распространяются, плодятся, "овладевают воздухом", вползают из головы в голову. Перед этим цепким существованием как рассыпчаты каменные стены, железные башни, хорошее вооружение. Против мечты нет ни щита, ни копья.
А факты - в вечном полинянии. * * * 7 ноября. К Б. меня нечего было "приводить": со 2-го (или 1-го?) курса университета не тó чтобы я чувствовал Его, но чувство присутствия около себя Его - никогда меня не оставляло, не прерывалось хоть бы на час. Я был "полон Б." - и это всегда. Но к X. нужно было "привести". То неужели вся жизнь моя и была, - с 1889-го года, - "приведением" сюда? С 1889-го и вот до этого 1912 г., и даже, определеннее, до 7 ноября, когда впервые "мелькнуло"... Ведь до этого 7 ноября я б. совершенно "вне Его". До такой степени, как, может быть, ни у кого. Но сказано: "И оружие пройдет тебе сердце"... Так вот что "приводит"...
Не смиренные смиренны, а те, которые были смирены. Но этой точки я не хочу: она враждебна мне. Нет - Рок. И потом - смиренье. * * * Томится душа. Томится страшным томлением. Утро мое без света. Ночь моя без сна.
Это мамочка моя, открыв что-то, показала мне: "Чтó это такое? Как верно";. Я взглянул и прочитал:
|
