Март 1983 г. 28 страница

Готанда выключил видео, подлил нам обоим виски, поставил пластинку Билла Эванса. Присел на диван, взял стакан, отпил глоток. В каждом движении – неизменное благородство.

– Это точно. Ты совершенно прав. Я ведь знаю: чем больше снимаюсь в таком дерьме, тем дерьмовее становлюсь. Сам чувствую, что превращаюсь в нечто жалкое и невзрачное. Но я же говорю – у меня нет выхода. Я ничего не могу выбирать себе сам. Даже галстук на мою личную шею подбирают они. Кретины, которые считают себя умней всех на свете, и обыватели, убежденные, что их вкус безупречен, вертят мной как хотят. Поди туда, встань сюда, делай то, не делай это, езди на том‑то, трахайся с такой‑то... Сколько еще это будет твориться со мной, до каких пор? Сам не знаю. Мне уже тридцать четыре. Еще месяц – и тридцать пять...

– А может, просто бросить всю эту бодягу – и начать с нуля? У тебя бы получилось, я уверен. Уходи из конторы, живи своей жизнью да понемногу долги возвращай...

– Именно так, ты прав. Я об этом уже много думал. И, будь я один, давно бы уже так поступил. Бросил все к чертовой матери, устроился в какой‑нибудь театрик задрипанный да играл бы то, что нравится. Как вариант – очень даже неплохо. С деньгами как‑нибудь разобрался бы... Но штука в том, что, окажись я на нуле – она меня моментально бросит, гарантирую. Такая женщина. Ни в каком другом мире, кроме своего, дышать не сможет. И на нуле со мной сразу задыхаться начнет. Тут дело не в том, хорошая она или плохая. Просто – из такого теста сделана, и все. Живет в системе ценностей суперзвезд, дышит воздухом этой системы – и от партнера требует того же атмосферного давления. А я ее люблю. И оставить ее не способен. В этом вся и беда.

“Всего одна дверь, – пронеслось у меня в голове. – Вход есть, а выхода нет...”

– В общем, этот пасьянс не сходится, как ни раскладывай, – подытожил Готанда с улыбкой. – Давай лучше сменим тему. Об этом хоть до утра рассуждай – все без толку.

Мы заговорили о Кики. Он спросил, что у меня с ней были за отношения.

– Странно, – добавил он. – Она нас с тобой, считай, заново познакомила – а ты о ней почти ничего не говоришь. Может, тебе тяжело вспоминать? Тогда, конечно, не стоит...

Я рассказал ему, как встретился с Кики. Как мы пересеклись, совершенно случайно, и стали жить вместе. Естественно и бесшумно, словно воздух заполнил пустующее пространство, она вошла в мою жизнь.

– Понимаешь, все случилось как‑то само по себе, – сказал я. – Даже объяснить как следует не получается. Всё вдруг слилось воедино – и, как река, само вперед потекло. Так что первое время я даже ничему особо не удивлялся. И только позже стал замечать, что слишком многое... не стыкуется с обычной реальностью. Я понимаю, что по‑идиотски звучит, но это так. Почему и не разговаривал о ней ни с кем до сих пор.

Я хлебнул виски и погонял по дну стакана кубики льда.

– Кики в то время подрабатывала моделью для рекламы женских ушей. Я увидел фото с ее ушами и заинтересовался. Это были, как бы тебе сказать... абсолютные уши. Уши на все сто процентов. А мне как раз нужно было сделать макет рекламы на заказ. И я попросил, чтобы мне прислали копии фотографий с ее ушами. Что там за реклама была, уже и не помню... В общем, прислали мне копии. Уши Кики, увеличенные раз в сто. Огромные – каждый волосок на коже видно. Я повесил эти снимки на стену в конторе и разглядывал каждый день. Сначала для пущего вдохновения. А потом привык к ним так, словно это часть моей жизни. И когда заказ выполнил, оставил их висеть на стене, настолько они были классные. Жаль, тебе сейчас показать не могу. Пока сам не увидишь – не поймешь, что я имею в виду. Уши, чье совершенство оправдывает сам факт их существования.

– Да, я помню, ты что‑то говорил о ее ушах, – сказал Готанда.

– Ну да... В общем, я захотел встретиться с их хозяйкой. Казалось, не увижу ее – жизнь остановится. С чего я это взял – не знаю. Но мне действительно так казалось. Я позвонил ей. Она согласилась встретиться. И в первый же день нашей встречи открыла свои уши лично мне. Лично мне, понимаешь? Не по работе! Это было гораздо круче, чем на фотографии. На работе – ну, то есть, перед камерами – она сознательно их блокировала. “Уши для работы” – совсем не то, что “уши для себя”, понимаешь? Когда она открывала их для меня, даже воздух вокруг менялся. Все менялось – весь мир, вселенная... Я понимаю, как по‑дурацки это звучит. Но по‑другому сказать не получается.

Готанда надолго задумался.

– Блокировала уши? Это как?

– Отключала их от сознания. Если совсем просто.

– Хм‑м, – протянул он.

– Как штепсель из розетки.

– Хм‑м.

– Ну... Дурацкое сравнение, конечно. Но именно так, я не вру.

– Да верить‑то я тебе верю. Просто пытаюсь понять. И в мыслях не было тебя как‑то поддеть.

Я откинулся на спинку дивана и уперся взглядом в картину на стене.

– Но главное – ее уши обладали сверхъестественной способностью, – продолжал я. – Она могла слышать то, что не слышат другие, – и приводить людей туда, куда им нужно.

Готанда снова надолго умолк.

– Значит, Кики куда‑то тебя привела? – спросил он наконец. – Туда, куда тебе было нужно?

Я кивнул. Но ничего не сказал. Слишком уж долгой была та история, да и рассказывать ее особо не хотелось.

– И вот теперь она снова хочет куда‑то меня привести, – сказал я. – Я это чувствую, и очень сильно. Вот уже несколько месяцев. Все это время как будто иду вслед за нитью, которую она мне бросила. Ужасно тонкая нить; сколько раз уже думал – ну, все, сейчас оборвется. А она все тянется и не кончается. Так худо‑бедно добрался до сегодняшнего дня. Разных людей встретил, пока шел. Тебя, например. Я бы даже сказал, среди этих людей ты – центральный. А я все иду – и никак не могу уловить, к чему она клонит. Уже два человека погибло на моем пути. Сначала Мэй, потом однорукий поэт... То есть, двигаться‑то я двигаюсь. Но ни к чему в итоге не прихожу...

Лед в стаканах совсем растаял. Готанда принес из кухни очередное ведерко, наполнил стаканы льдом, налил еще виски. Изысканные жесты. Благородная осанка. Приятный стук льда о стенки стаканов. “Как в кино”, – машинально подумал я.

– Так что у меня своя безнадега, – подытожил я. – Ничем не веселее твоей.

– Э, нет, старина, – возразил Готанда. – Я бы наши безнадеги не сравнивал. Я люблю женщину. Это любовь, у которой не может быть выхода. С тобой – совсем другая история. Тебя, по крайней мере, что‑то куда‑то ведет – пусть даже и мотая из стороны в сторону. Никакого сравнения с лабиринтом страстей, в котором блуждаю я. У тебя есть чего желать, на что надеяться. Есть хотя бы шанс на то, что выход найдется. У меня нет вообще ничего. Между нашими ситуациями – такая пропасть, что и говорить не о чем.

– Может быть... – вроде как согласился я. – Так или иначе, мне остался лишь путь, который предлагает Кики. Других путей нет. Она все время старается мне что‑то передать – то ли знак какой‑то, то ли послание. И я напрягаю слух, пытаясь его разобрать...

– Послушай, – сказал вдруг Готанда. – А ты никогда не думал, что Кики могли убить?

– Так же, как Мэй?

– Ну да. Сам подумай. Так же внезапно исчезла. Я когда узнал о смерти Мэй – тут же о Кики вспомнил. А вдруг с ней то же самое произошло? Об этом даже вслух говорить страшно. Вот я и не говорил. Но ведь это возможно, не так ли?

Я ничего не ответил. Как бы то ни было – я видел ее, вертелось у меня в голове. Там, в пепельных сумерках на окраине Гонолулу. Я видел ее. Даже Юки об этом знает.

– Просто как вероятность. Без фактов, – сказал Готанда.

– Вероятность, конечно, есть. Но послания мне шлет именно она. Я чувствую это совершенно отчетливо. У нее свой стиль, я не мог обознаться.

Готанда долго молчал, скрестив руки на груди. Можно было подумать, что он устал и заснул. Но он, конечно, не спал. Время от времени его пальцы оживали и вновь успокаивались. Кроме пальцев, не двигалось ничего. Ночная мгла просачивалась в комнату и обнимала его ладную фигуру, как родильные воды – младенца в утробе. По крайней мере, мне так казалось.

Я поболтал льдом в стакане и хлебнул еще виски.

И тут я ощутил присутствие кого‑то третьего. Будто кроме нас с Готандой в комнате есть кто‑то еще. Я чуял тепло его тела, дыхание, запах. Но по всем признакам это был не человек. Воздух вокруг заметался так, словно разбудили дикого зверя. Зверя? У меня одеревенела спина. Я судорожно огляделся. Но, само собой, никого не увидел. В воздухе посреди комнаты скрывался лишь сгусток признаков чего‑то нечеловеческого. Но видно ничего не было.

 

35.

 

В конце мая случайно – то есть, надеюсь, случайно – я встретился с Гимназистом. С одним из той парочки инспекторов, что допрашивали меня после гибели Мэй. Я зашел в универмаг “Токю Хэндз”, купил паяльник и уже направлялся к выходу, когда столкнулся с ним лицом к лицу. Невзирая на совсем летнюю погоду, он был в толстом твидовом пиджаке – но, судя по лицу, это его ничуть не смущало. Возможно, служба в полиции развивает в человеческом организме особую жаростойкость. Кто его знает. В руке он держал фирменный пакет универмага – такой же, как у меня. Я сделал вид, что не заметил его, и собирался пройти мимо, но Гимназист не дал мне улизнуть.

– Экий вы неприветливый! – натянуто пошутил он. – Мы ведь не совсем чужие люди. Зачем притворяться, что мы незнакомы?

– Я спешу, – только и сказал я.

– Что вы говорите? – напирал Гимназист, совершенно не веря в то, что я могу куда‑то спешить.

– Нужно к работе готовиться. Плюс целая куча других важных дел, – не сдавался я.

– Понимаю, – закивал он. – Но, может, хоть минут десять выкроите? Как насчет чая? Уж очень хотелось с вами вне работы поговорить. Десяти минут хватит, уверяю вас.

И я зашел вслед за ним в битком набитый кафетерий. Зачем – сам не знаю. Запросто ведь мог отказаться и пойти своей дорогой. Нет же – поплелся, как миленький, в кафетерий и стал пить кофе с полицейской ищейкой. Нас окружали влюбленные парочки и студенты. Кофе был дрянным, воздух спертым. Гимназист достал сигареты и закурил.

– Давно хочу бросить – увы! – сказал он. – Пока я на этой работе – даже пробовать бесполезно. Без курева просто не выжить. Слишком нервы стираются.

Я молчал.

– Нервы стираются, – повторил он. – Все вокруг тебя ненавидят. Чем дольше работаешь уголовным инспектором – тем неприятнее ты окружающим. Глаза мутнеют. Дряхлеет кожа лица. Почему дряхлеет лицо – не знаю, но это так. Очень скоро начинаешь выглядеть вдвое старше своего возраста. Манера речи – и та меняется. И ничего светлого в жизни не остается.

Он положил в кофе три ложки сахара, добавил сливок, тщательно размешал и неторопливым движением поднес чашку ко рту.

Я посмотрел на часы.

– Ах, да! Время, – вспомнил он. – Минут пять еще есть, не так ли? Не волнуйтесь, надолго не задержу. Я по поводу той убитой девчонки, Мэй.

– Мэй? – переспросил я как можно тупее. Не на того напал, дядя. Так просто ты меня не поймаешь.

Он слегка скривил губы и рассмеялся.

– Ах, да, конечно!.. Так звали убитую – Мэй. Выяснилось в ходе расследования. Имя, понятно, не настоящее. Кличка для работы. Проститутка, как мы и предполагали. Я это чувствовал с самого начала. На вид – приличная девушка, на деле – все наоборот. В наши дни все сложнее на глаз отличить. Раньше как было? Посмотришь – и с первого взгляда ясно: шлюха. Одежда соответствующая, косметика, мимика, жесты... А в последнее время так просто уже не понять. Женщины, о которых и не подумаешь никогда, занимаются этим на всю катушку. Кто ради денег, кто просто из любопытства. Все это никуда не годится. Это очень опасно, вам не кажется? То и дело встречаться с незнакомыми мужчинами и полностью доверяться им один на один. А в этом обществе кого только не встретишь. Извращенцы, садисты. Что угодно может произойти. Вы согласны со мной?

Я поневоле кивнул.

– Но молодые девушки этого не понимают. Им кажется, что в мире удача всегда на их стороне. Ну, здесь ничего не поделаешь. На то она и молодость, чтобы на это рассчитывать. Они искренне верят, что все будет хорошо. И понимают, что это не так, когда уже слишком поздно. Когда им, беднягам, уже на горле чулок затягивают. Финиш...

– Так вы поняли, кто убийца? – спросил я.

Он покачал головой и нахмурился.

– К сожалению, пока нет. Много деталей выплыло. Но газеты ничего не узнают, пока следствие не закончится. В частности, стало ясно, что ее звали Мэй. Что работала проституткой. Настоящее имя... впрочем, это уже несущественно. Родилась в Кумамото. Отец – государственный служащий. Пускай и в небольшом городе, но в начальники выбился. Дом – полная чаша, семья обеспеченная. Деньги регулярно ей посылали. Мать по два раза в месяц к ней в Токио приезжала – приодеть, обеспечить всем, что для жизни нужно. Она родителям говорила, что работает в модельном бизнесе. Старшая сестра замужем за хирургом. Младший брат учится на юриста в университете Кюсю. Не семья – загляденье! Какого черта дочери из такой семьи выходить на панель? После того, что случилось, дома все в шоке. Поэтому мы пока не сообщаем семье, чем она занималась на самом деле. Из сострадания. От известия, что дочь задушили в отеле чулком, мать и так на грани самоубийства. Слишком страшная новость для такой идеальной семьи.

Я молчал. Пускай уж выговорится до конца.

– Мы вышли на организацию, которая поставляет проституток по вызову. Не буду говорить, чего это нам стоило. Но и выудить кое‑что удалось. А знаете, как? Отловили трёх шлюх в фойе большого отеля. Показали им те же фотографии, что и вам, и допросили с пристрастием. Одна раскололась. Не у всех такие железные нервы, как у вас. Да и в ней слабину нащупали сразу. В итоге мы узнали об Организации. Бордель экстра‑класса. С членской системой и расценками для ходячих мешков с деньгами. Нам с вами – увы! – в такие места ход заказан. Или вы готовы за один раз с девчонкой выложить семьдесят тысяч[87]? Я не готов. Благодарю покорно. Чем такие деньги тратить, я лучше в постели с женой сэкономлю, да сыну новый велосипед куплю. В общем, что говорить – не для нас, голодранцев, развлечение! – Он рассмеялся и посмотрел на меня. – Но даже захоти я им выложить эти семьдесят тысяч – никто со мной говорить не станет. Сразу выяснят, что я за птица. Всю мою подноготную вмиг разузнают. Безопасность – прежде всего. Сомнительных клиентов не обслуживают. А уж уголовных следователей и подавно – но не потому, что с полицией, в принципе, связываться не хотят. Будь я какой‑нибудь шишкой из полицейского управления – дело другое. Но только оч‑чень большой шишкой. Чтобы пригодился в случае чего. А с такого пугала огородного, как я, все равно никакого толку.

Он допил кофе и опять закурил.

– В итоге мы попросили ордер на обыск всей этой лавочки. Через три дня получили его. И когда ворвались с ордером в контору клуба – нас встретила пустота. Космическая пустота. Ни бумаг, ни улик, ни свидетелей. Ни‑че‑го. Иначе говоря, утекла секретная информация. Вопрос – откуда утекла? Как вы думаете?

– Не знаю, – сказал я.

– Из полиции, откуда ж еще! Кого‑то из начальства это зацепило. И нас попросту сдали. Доказать невозможно. Но нам в отделении всё ясно и без доказательств. Кто‑то позвонил в клуб и предупредил: скоро, мол, гости нагрянут, смывайтесь, пока время есть... Подло. Низко и недостойно. А клубу, как видно, к срочным переездам не привыкать. Свернулись за какой‑нибудь час – и ищи ветра в поле. Снимут другую контору, другие телефоны поставят – и опять за старое. Это же так просто. Пока есть список клиентов, и девочки как надо построены – они могут продолжать этот бизнес где угодно. И нам уже ни до чего не докопаться. Нас вышвырнули из игры. Оборвали все ниточки одним махом. Узнай мы, кто заказывал ее в ночь убийства, все сдвинулось бы с мертвой точки. Но теперь, когда все вот так, наши руки опять пусты. Как дальше действовать – сам черт не поймет.

– Непонятно, – сказал я.

– Что непонятно?

– Если, как вы говорите, она работала в клубе с членской системой – зачем члену клуба ее убивать? Его же сразу вычислить можно будет, разве не так?

– Именно, – кивнул Гимназист. – Имя убийцы не должно было отражаться в бумагах клуба. Значит, это либо ее приятель‑любовник – либо член клуба, который вызвал ее частным образом, напрямую. Ни для первой, ни для второй версии у нас никаких зацепок нет. Мы ничего не нашли. Тупик.

– Я не убивал, – сказал я.

– Разумеется. И мы это знаем, – сказал он. – Я вам сразу сказал. У вас не тот тип характера. Вы не способны убить человека, это сразу видно. Люди вашего типа не убивают других людей. Но вам что‑то известно. Я это чувствую. Профессиональным чутьем. Может, расскажете? Все останется между нами. Я не полезу вам в душу, и ни в чем вас не упрекну. Обещаю. Серьезно.

– Даже не знаю, о чем вы, – сказал я.

– Ч‑черт, – нахмурился Гимназист. – Значит, все зря... Вся штука в том, что наше начальство не хочет давать делу ход. Ну, шлепнули в отеле проститутку – и черт с ней, так ей и надо. У наших начальников логика простая: чем меньше проституток, тем лучше. Большинство из них и трупов‑то почти не видали. Они и представить себе не могут, что это такое, когда голой красивой девушке перетягивают горло чулками. Как это страшно, и как ее жалко... Среди членов клуба – не только полицейские боссы, но и большие политики. А у полиции ушки на макушке. Блеснет в темноте золотая хризантема[88]– полицейский тут же голову втягивает, как черепаха. И чем выше сидит – тем глубже втягивает. Что ж, не повезло бедняжке Мэй. И погибла ни за грош, и убийцу найти уже, видать, не судьба...

Официантка забрала его пустую кофейную чашку. Я свой кофе так и не допил.

– Если честно, – продолжал Гимназист, – я к этой девушке, Мэй, испытываю странное чувство. Что‑то вроде родственной близости. С чего бы это? Сам не пойму. Но когда увидел ее в кровати – голую, мертвую, с чулком на горле – я вот что подумал. Эту сволочь, ее убийцу, я поймаю, чего бы мне это ни стоило. Конечно, на подобные сцены мы уже насмотрелись по самое не хочу. И при виде очередного трупа не сходим с ума от жалости и сострадания. Видел я и расчлененку, и обгоревших до костей – какие угодно. Но ее труп был особенный. Невероятно красивый. Стояло утро, лучи солнца падали на нее из окна. И она лежала, словно обледеневшая в этих лучах. Глаза открыты, язык в гортань закатился, горло чулком перетянуто. Концы от чулка на груди уложены. Аккуратно так, в форме галстука. Я смотрел на нее – и чувствовал странную вещь. Будто эта девочка просит меня – лично меня! – чтобы я раскрыл эту тайну. Будто, пока я не найду убийцу, она так и будет лежать замороженная в лучах солнца. Там, в отеле. Да так и кажется до сих пор: пока убийца на свободе, пока дело не раскрыто – она не разморозится, не освободится от этой судороги... Как считаете, это нормальное ощущение?

– Не знаю, – сказал я.

– Вы, как я понял, уезжали куда‑то надолго. Путешествовали? Загар вам очень к лицу, – сказал инспектор.

– На Гавайи по работе летал, – сказал я.

– Здорово... Завидую вам. Мне бы мне такую шикарную работу. А тут с утра до вечера трупы разглядываешь. Поневоле станешь угрюмым типом. Вы когда‑нибудь разглядывали трупы?

– Нет, – сказал я.

Он покачал головой и взглянул на часы.

– Ну, что ж. Ладно. Простите, что зря отнял у вас время. Хотя, может, и не зря. Говорят же люди – случайных встреч не бывает. А разговор этот в голову не берите. Даже таких, как я, иногда тянет по душам поговорить... Если не секрет, что купили‑то?

– Паяльник, – сказал я.

– А я – струну для прочистки труб. Все трубы в доме позабивались...

Он расплатился за кофе. Я предложил ему половину суммы, но он наотрез отказался.

– Ну что вы, ей‑богу! Это же я вас сюда заманил. Ваше время и нервы стоят дороже. А это все так, пустяки...

На выходе из кафетерия я вдруг кое‑что вспомнил.

– И часто вы расследуете убийства проституток? – спросил я.

– Как сказать... В общем, довольно часто. Не то чтобы каждый день. Но и не раз в год, это точно. А что – вы интересуетесь убийствами проституток?

– Нет, не интересуюсь, – ответил я. – Просто так спросил.

На этом мы расстались.

Он скрылся из глаз – а у меня еще долго сосало под ложечкой.

 

36.

 

Неторопливо, точно облако в небе, за окном проплыл и растаял май.

Уже два с половиной месяца я не брал никаких заказов. Звонки по работе почти прекратились. Мир с каждым днем все вернее забывал обо мне. Деньги на мой счет в банке, понятно, больше не поступали – но еще оставалась какая‑то сумма на жизнь. А жизнь моя, в принципе, не требует особых затрат. Сам готовлю, сам стираю. Особой нужды ни в чем не испытываю. Долгов нет, кредиты никому не выплачиваю, по автомобилям и шмоткам с ума не схожу. Так что в ближайшее время о деньгах можно было не беспокоиться. Вооружившись калькулятором, я подсчитал свой месячный прожиточный минимум, разделил на него то, что осталось в банке, и понял: еще пять месяцев протяну. За эти пять месяцев что‑нибудь, да случится. А не случится – тогда и подумаю снова. Кроме того, на моем столе красовался в рамке чек на триста тысяч от Хираку Макимуры. Как ни крути – голодная смерть мне пока не грозит.

Стараясь не ломать размеренного темпа жизни, я по‑прежнему ждал, пока что‑нибудь произойдет. По нескольку раз в неделю отправлялся в бассейн и плавал там до полного изнеможения. Ходил за продуктами, готовил еду, а по вечерам слушал музыку и читал книги, взятые в библиотеке.

Там же, в библиотеке, я просмотрел газеты и скрупулезно, одно за другим, отследил все сообщения об убийствах за последние несколько месяцев. Интересуясь, разумеется, лишь теми случаями, когда убивали женщин. Глядя на мир под таким углом, я обнаружил, что женщин в этом мире убивают просто в кошмарном количестве. Их режут ножами, забивают кулаками и душат веревками. О жертвах, хоть как‑то похожих на Кики, газеты не сообщали. По крайней мере, труп не нашли. Конечно, есть много способов сделать так, чтобы труп не нашли никогда. Привязать к ногам груз и выбросить в море. Отвезти подальше в горы и закопать в лесу. Как я схоронил свою Селедку. В жизни никто не найдет.

“А может, несчастный случай? – думал я. – И ее как Дика Норта, сбил грузовик?” И я проверил все сообщения о происшествиях. О тех случаях, когда погибали женщины. На свете происходит безумное количество несчастных случаев, в которых гибнет до ужаса много женщин. Умирают в дорожных авариях, сгорают в пожарах и травятся газом у себя дома. Но никого, похожего на Кики, я среди них не нашел.

А еще бывают самоубийства, думал я. Или, скажем, внезапная смерть от разрыва сердца. О таких случаях газеты уже не пишут. На свете полным‑полно самых разных смертей. О каждой в газете не сообщишь. Наоборот: смерти, о которых пишут в газетах, – исключение из общего правила. Подавляющее большинство людей умирает тихо и незаметно.

Поэтому – вероятность остается.

Возможно, Кики убита. Возможно, погибла от несчастного случая. Возможно, покончила с собой. Возможно, умерла от разрыва сердца.

Но доказательств нет. Ни того, что она умерла, – ни того, что жива.

Иногда, по настроению, я звонил Юки. “Как живешь?” – спрашивал я. “Да так...” – отвечала она. Она разговаривала со мной, будто с Марса: ответы крайне плохо совпадали с вопросами. Как я ни сдерживался, это меня всегда немного бесило.

– Да так, – сказала она в очередной раз. – Не хорошо, не плохо. Живу себе помаленьку...

– Как мать?

– Ушла в себя. Не работает почти. Весь день на стуле сидит и в стенку смотрит. Ничего делать сил нет.

– Я могу чем‑то помочь? За продуктами съездить, еще что‑нибудь?

– За продуктами, если что, домработница сходит. А так мы просто доставку на дом заказываем. Живем тут вдвоем, ничего не делаем. Знаешь... Здесь, если долго живешь, кажется, будто время остановилось. Как думаешь – время, вообще, движется?

– К сожалению, еще как движется. Время проходит, вот в чем беда. Прошлое растет, а будущее сокращается. Все меньше шансов что‑нибудь сделать – и все обиднее за то, чего не успел.

Юки молчала.

– Что‑то голос у тебя совсем слабый, – сказал я.

– Правда, что ли?

– Правда, что ли? – повторил я.

– Эй, ты чего?

– Эй, ты чего?

– Кончай свои дразнилки!

– Это не дразнилки. Это эхо твоей души. Бьёрн Борг блестяще возвращает подачу, указывая противнику на отсутствие диалога в игре. Чпок!

– Ты все такой же ненормальный, – обреченно вздохнула Юки. – Ведешь себя, как мальчишка.

– Ни фига подобного, – возразил я. – Я просто подтверждаю примерами из жизни свою глубокую мысль. Это называется “метафора”. Игра слов, благодаря которой проще передавать людям что‑нибудь сложное. С мальчишескими дразнилками ничего общего не имеет.

– Тьфу! Чушь какая‑то.

– Тьфу! Чушь какая‑то, – повторил я.

– Прекрати сейчас же! – взорвалась Юки.

– Уже прекратил, – сказал я. – Поэтому давай все сначала. Что‑то голос у тебя совсем слабый.

Она вздохнула. И затем ответила:

– Да, наверное. С мамой тут совсем захиреешь... Ее настроение само на меня перескакивает. В этом смысле она очень сильная. И влияет на меня все время. Потому что ей наплевать, что вокруг нее люди чувствуют. Думает только о себе и о том, что она сама чувствует. Такие люди всегда очень сильные. Понимаешь? Под их настроение попадаешь, даже если не хочется. Незаметно как‑то. Если ей грустно – мне тоже грустно. Хотя, конечно, если развеселится, и у меня настроение поднимается...

В трубке раздался щелчок зажигалки.

– Похоже, иногда мне стоит тебя оттуда забирать и выгуливать. Как считаешь?

– Похоже на то...

– Хочешь, завтра заеду?

– Давай... – сказала Юки. – Вроде поболтала с тобой – и голос уже не слабый.

– Слава богу, – сказал я.

– Слава богу, – повторила она.

– Иди к черту!

– Иди к черту!

– Ну, до завтра, – сказал я и тут же повесил трубку, не дав ей и рта раскрыть.

 

 

* * *

 

Амэ и правда пребывала в глубокой прострации. Сидела на диване, изящно скрестив ноги, и пустым, невидящим взглядом сверлила раскрытый на коленях фотожурнал. Со стороны это выглядело, как картина художника‑импрессиониста. Окна в комнате были распахнуты, но день стоял настолько безветренный, что ни занавески, ни страницы журнала не колыхались ни на миллиметр. Когда я вошел, Амэ лишь на секунду подняла голову и смущенно улыбнулась. Очень слабо – будто и не улыбнулась, а просто воздух в комнате слегка дрогнул. И, приподняв над журналом руку, тонким пальцем указала на стул. Домохозяйка подала кофе.

– Я передал вещи семье Дика Норта, – сказал я.

– С женой встречались? – спросила Амэ.

– Нет. Отдал чемодан мужчине, который открыл мне дверь.

Амэ кивнула.

– Ладно... Спасибо вам огромное.

– Ну что вы. Мне это ничего не стоило.

Она закрыла глаза и сцепила пальцы перед лицом. Затем открыла глаза и огляделась. Кроме нас, в комнате никого не было. Я взял чашку с кофе и отпил глоток.

Против обыкновения, Амэ уже не носила хлопчатую рубашку с джинсами. На ней были белоснежная блузка с изысканным кружевом и дымчато‑зеленая юбка. Волосы аккуратно уложены, губы подведены. Красивая женщина. Ее обычная живость куда‑то исчезла, но притягательное изящество, от которого становилось не по себе, облаком окружало ее. Очень зыбкое облако – казалось, вот‑вот задрожит и исчезнет; однако стоило посмотреть на нее – и оно появлялось снова. Красота Амэ разительно отличалась от красоты Юки. В этом смысле мать и дочь были антиподами. Красоту матери взрастило время и отшлифовал жизненный опыт. Своей красотой она утверждала себя. Ее красота была ею. Она мастерски управлялась с этим даром Небес и отлично знала, как его использовать. Юки же, напротив, чаще всего даже не представляла, как своей красотою распорядиться. Вообще, наблюдать за красотой девчонок‑подростков – отдельная радость жизни.

– Почему всё так? – вскрикнула вдруг Амэ. Так резко, будто в воздухе перед нею что‑то пролетело.

Я молча ждал продолжения.

– Почему мне так плохо?

– Наверное, потому, что умер человек. И это понятно. Смерть человека – очень большая трагедия, – ответил я.

– Да, конечно... – вяло кивнула она.

– Или вы не о том? – спросил я.

Амэ взглянула мне прямо в глаза. И покачала головой.

– Я прекрасно вижу, что вы не дурак. Вы знаете, о чем я, не правда ли.

– Вы не думали, что будет настолько плохо? Я правильно понимаю?

– Ну, в общем... Наверное, да.

“Как мужчина он для вас был никто. Особыми талантами не обладал. Но был вам искренне предан. И выполнял свои обязанности на все сто. Все, что приобрел за долгие годы, бросил ради вас. А потом умер. И вы поняли, какой он замечательный, только после его смерти”, – хотел я сказать ей прямо в лицо. Но не сказал. Есть вещи, о которых говорить вслух все же не следует.