Гуманитарии

Начну со сцены, на которую я наткнулся, перечитывая подборку «Новых сатириконов» за 1917 год. Аркадий Аверченко описывает там, как выступал на митинге с речью в поддержку Учредительного собрания. И вдруг некий человек из толпы, не дослушав, крикнул:

— Буржуй разговаривает!

Человек этот носил беспогонную, явно с чужого плеча, шинель, выражался некультурно и односложно и вообще стал для Аверченко, смущенного его репликой, фельетонным символом деклассированных масс.

Писатель пытается оправдаться. Он подробно разъясняет, что всю жизнь честно работал журналистом. И все свое скопил копеечка к копеечке трудом. А значит, в толк не может взять, отчего это его обозвали обидным словом «буржуй»? И вроде бы все правильно выходит. Аверченко — честный и воспитанный работник, а товарищ в сомнительной шинели еще неизвестно кто, не исключено — дезертир или вор. Однако если проследить дальнейшую судьбу писателя, начинаешь вдруг верить не Аркадию Тимофеевичу, а безымянному герою фельетона. Не экономически, конечно, но психологически, определение дано безошибочно верное.

Дело в том, что гуманитарий при капитализме слишком часто находится в идеологическом плену у того класса, к которому вовсе и не относится. А именно — у буржуазии. Современные гуманитарии совершенно неадекватно воспринимают себя и свое место в мире.

Как происходит идентификация современного гуманитария? Любого творческого интеллигента: журналиста, сценариста, филолога, художника, арт-критика, режиссера, писателя, музыканта и тех, кто только пытается ими стать? В сегодняшней России это довольно большой процент населения. В наиболее заметном своем варианте эти люди зовутся «богемой». В столице есть несколько клубов «ОГИ» («Объединенный гуманитарный проект»), где их можно наблюдать во множестве каждый вечер, живо обсуждающих себя за столиками с кофе или пивом.

Кем они себя видят? С кем солидаризуются? Ответ очевиден: с просвещенным буржуа, цивилизованным бизнесменом или работающим в интересах этого бизнесмена чиновником. Большинство режиссеров глотают слюну, мечтая о судьбе Никиты Михалкова, которому в 1990-х Березовский давал все, что нужно для съемок фантастически пошлого и мазохистского «Цирюльника».

При этом ясно, что на самом деле никаких общих интересов у художника и банкира нет и быть не может. Это общность всадника, который правит, куда ему нужно, и лошади, которая скачет под ним, куда прикажут. Художником при капитализме всегда пользуются. Потому что буржуа по-любому остается собственником. И гуманитарий нужен ему только как обслуживающий персонал, оформляющий и украшающий мрачноватую реальность, навевающий золотые сны, расцвечивающий рабство и т. д. Гуманитарий же снимает, пишет, сочиняет, анализирует — он наемный работник, вынужденный продавать системе свои возможности и результаты труда.

Верно? Вроде бы да. Однако никто из самих униженных гуманитариев не видит своего положения и не восклицает:

— Я — не он! Он покупает меня, и я его товар! Наши цели противоположны, и меня это категорически не устраивает!

Социальная пассивность и политическая нейтральность русской богемы поражает своей загадочностью. Эти люди видят себя не жертвой капитализма, а абсолютно посторонними. Им симпатичен мифический образ богемы, далекой от политики и живущей в метафизической вселенной своего воображения. При словах «класс», «революция», «социальная ответственность», «общественная миссия», «идеологическая роль» эти, в общем-то, неплохие ребята морщатся и противопоставляют всей этой скукоте собственные альтернативы: оккультизм, дзен, суфизм, растаманство, психоделический мир легких наркотиков, эстетизацию монархии, дикий туризм в экзотических регионах, и черт знает что еще. Слова же о том, что растаманский культ на Ямайке это антиимпериалистическое движение против американского Вавилона, магистр неотамплиеров Теодор Ройсс был активным анархо-синдикалистом, психоделическую революцию в 1960-х ее пророки понимали как первую стадию революции социальной, а монархия держалась не на сакральных полномочиях династии, а на столыпинских галстуках и ленских расстрелах, просто пропускаются мимо ушей.

Обычно гуманитарий воинственно аполитичен и считает это признаком своей образованности. Общество, где политика понимается как потешная борьба парламентских кланов, неизбежно теряет к такой политике интерес. Но в обществе, где люди забывают о политике, политики с такой же легкостью забывают о людях. Такое общество оскопляет само себя, лишает себя возможности дальнейшего исторического творчества. В таком обществе наступает пресловутая «биополитика» — административное решение конкретных проблем внутри вечной системы, контроль над видами и дозами массовых удовольствий. Гуманитарию положено знать это лучше всех остальных.

Как только гуманитарии выходят из уютных клубов для умных и озираются по сторонам, их душеспасительные иллюзии тут же рассеивается. На самый простой вопрос: за кого голосовать во время следующих парламентских выборов, у интеллигенции ответа нет. Кто-то бросается к Явлинскому — он все-таки гуманный, против войны. Кто-то к Лужкову — он все-таки не такой приватизатор. Кто-то к СПС — все-таки современные. Кто-то зовет голосовать «против всех», кто-то прислушивается к Березовскому — он все-таки против путинской диктатуры. Однако «своей» партии в этой игре у интеллигенции нет и быть не может. Ей нужна не другая партия, а другая система. «Свое» движение эти люди смогли бы создать только сами, соединив усилия с теми, кого выдавливает на обочину система контроля и игнорируют СМИ, с теми, кто всерьез планирует пустить капитализм под откос и начать новую жизнь.

Западные интеллектуалы поняли эту аксиому уже давно. Весь двадцатый век среди ярких творческих людей на Западе сторонников капиталистической системы не сыщешь днем с огнем, нейтралов не так уж много, зато противников — сколько угодно. Почти все авангардисты сотрудничали с левыми. Сорбонна была и остается рассадником «марксистской ереси». Нынешние голливудские звезды Шарлиз Терон и Стюарт Таусенд, а с ними модные музыканты Мано Чао и Танино Каратоне поддерживают антиглобалистов. И это не говоря уже о таких писателях как недавно прославившиеся Стив Айлетт и Стюарт Хоум, которые и есть эти самые «антиглобалисты».

Известнейший французский социолог Бурдье ходит в обнимку с фермером Бове, который бульдозером срывает с лица земли «Макдональдсы». А популярнейший из ныне здравствующих латиноамериканских прозаиков Эдуардо Галеано как может рекламирует мексиканских повстанцев-сапатистов. Влиятельный философ и психоаналитик нынешней Европы, Славой Жижек, проводит теоретические конференции, реабилитирующие Ленина и — вы не поверите! — «диктатуру пролетариата». Ванесса Редгрейв не только актриса мирового уровня, но и который год спонсирует троцкистов, дружит с Организацией освобождения Палестины и играет Брехта в бесплатном театре, открытом левыми для рабочих. Уж на что Микки Рурк, совсем простой парень, а и тот носит на плече наколку в поддержку ИРА, Джон Леннон, кстати, безвозмездно вкладывал в эту самую ИРА свои немаленькие гонорары.

Одной из самых радикальных форм современного искусства является так называемый «акционизм». Вот, например, Кристоф Шлингезиф, провоцирующий западногерманскую прессу, власть и обывателя.

Акция Шлингезифа в августе 2000-го развивалась примерно так: к нему, как к прижизненному классику жанра, обратилась администрация «Дойче банк» с просьбой организовать эффектную акцию, которая потом долго обсуждалась бы в прессе, особенно в журналах для интеллектуалов: непрактичный, но по человечески понятный снобизм «настоящих яппи» — финансистов нового поколения.

— Сколько вы готовы на это потратить? — сурово спросил Кристоф. Дабы не уронить репутацию крутейшего банка, заказчики назвали весьма увесистую сумму.

— Мелкими купюрами, — уточнил художник.

В назначенный день у центрального офиса «Дойче банк» собралась пестрая толпа панков, растаманов, репортеров, художественных критиков, политических активистов и любопытных туристов. Телевидение на опасной высоте кружило над зданием, фиксируя акцию из вертолета. В офисе банка нервничали. Никто не знал, что сейчас будет.

Шлингезиф появился на крыше в пижонском костюме и с несколькими раздутыми мешками. Вертолет пришелся очень кстати, лопасти создавали ветер. Остановившись на краю и сделав несколько приветственных клоунских жестов, Кристоф начал развязывать мешки и вытряхивать килограммы мелких купюр в наэлектризованный немецкий воздух. Люди внизу ловили халяву, толпа немедленно расползлась по проезжей части, остановив движение, полиция ничего не могла сделать, водители из машин и покупатели, выбегавшие из магазинов, забыв все, хватали бумажки, подпрыгивали и махали руками. В этот момент каждый сам мог оценить кайф и абсурд индивидуального предпринимательства.

Ребята из «Дойче банк» угрюмо наблюдали за бумажным дождем из окон. Они раздумывали, не стоит ли тоже выскочить на проезжую часть и собрать из-под колес хотя бы какое-то количество своих денег. Впрочем, Кристоф не подвел: акцию обсуждают до сих пор. Причем самые элитарные издания. Говорят, не все деньги из разбрасываемых оказались настоящими. Некоторые — ксерокс. Честно сказать, акция очень точно напоминала ремейк той сцены из первого «Бэтмена», где клоун-убийца в исполнении Николсона сорит по улицам деньгами, подначивая граждан к безумствам.

Общегерманскую славу принесла Шлингезифу акция «Миллион в озере». Тогда художник призвал всех сограждан, имеющих претензии к государству, бездомных, безработных и вообще недовольных буржуазным порядком собраться в «час Х» на берегу озера Вольфгангзее и дружно войти в воду. По его расчетам, миллион человек, участвующих в таком «революционном крещении», запросто выведет Вольфгангзее из берегов и затопит окружающую местность. Пикантность же плана состояла в том, что на берегу этого водоема находилась охраняемая резиденция тогда еще канцлера Коля, который в это время как раз проводил там всякие важные встречи со своими министрами-капиталистами и иностранными империалистами. Превратить дворец в подводное чудо, доступное исключительно аквалангистам — вот что задумал художник прямого действия:

— Я призываю всех подняться с социального дна и доказать власти, что дно — это ее, а не наше место.

Неизвестно, получилось бы все это и верны ли были расчеты. Зато известно, что ночью, накануне запланированного радикалами потопа окрестности Вольфгангзее напоминали мрачный фантастический фильм. По дорогам, полям и перелескам к месту встречи пробирались группы участников с фонарями. Многочисленные посты полиции на мотоциклах задерживали их «вплоть до выяснения цели прибытия». Людей блокировали на вокзалах целыми поездами, а сам Шлингезиф появлялся то здесь, то там в комбинезоне автогонщика и требовал свободного прохода для всех приехавших на акцию граждан. Этот заезд он явно проигрывал. Людей до воды добралось в несколько сот раз меньше, чем требовалось. Канцлер не превратился, как мечталось, в человека-амфибию.

Настоящих бойцов поражения лишь укрепляют. Во время Пасхи Шлингезиф, переодевшись в священника, вместе со своей свитой устраивал альтернативный крестный ход с альтернативными же требованиями отмены налогов и роспуска судов, мотивируя все это весьма точными цитатами из Святого Писания. Богобоязненный прихожанин, увидев два крестных хода, движущихся навстречу друг другу, не знал, к какому из них примкнуть.

На несанкционированных демонстрациях Кристоф со своими друзьями действуют обычно в полицейской форме: размахивают флагами и мерятся силами с реальной полицией. В новостной хронике противостояние двух полиций выглядит как настоящее высокое безумие. Предводительствуемая Шлингезифом толпа нищих, оголтелых и неравнодушных может заявиться с инспекцией в дорогой парфюмерный магазин и устроить там бурную дискуссию о модных запахах и популярных политических иллюзиях. В результате такого диалога с продавцами и покупателями магазин, естественно, закрывается. Кристоф и его труппа наведываются и в офисы крупных сект, например, в штаб-квартиру сайентологов, где Шлингезиф на полном серьезе и в присутствии многочисленных свидетелей полемизирует с сайентологическими толкованиями и методиками воздействия на психику подавленных капитализмом жертв. На избирательной кампании организованный им блок «Шанс-2000» предлагал каждому избирателю зарегистрироваться в качестве кандидата и самому за себя проголосовать, окончательно расторгнув таким образом общественный договор с государством.

Любил участвовать в выборах и другой всемирно известный акционист из Лондона Дэвид Сатч, не доживший нескольких месяцев до Миллениума. Он возглавлял «Монструозную партию лунатизма» и движение «Катитесь в ад!», которое участвовало в выборах под лозунгом: «Голосуйте за безумие и помните, что это разумный выбор!». На Даунинг-стрит его, облаченного в леопардовую шкуру, задерживали за организацию демонстрации, целиком состоящей из голых красоток: так выглядел марш протеста против запрета «наркотической музыки» на британском радио. В одном округе, помнится, конкурентом Дэвида оказалась сама миссис Тэтчер. Чувствуя, что силы не равны, Сатч попытался отказаться от участия в пользу своего терьера Сплоджа, заявив:

— Эту суку должен покрыть настоящий кабель!

Шокировавшая избирателей фраза стала припевом знаменитой панк-песенки.

Американский собрат и предтеча Сатча, Уэйви Грэйви выдвигал в американские президенты «первого в истории страны черно-белого кандидата»: пятнистого хряка Пегасуса. Он устраивал митинги в его поддержку, совал пятака к микрофону и дрался с полицией, когда та не давала свину высказаться. В этой президентской компании, кстати, участвовали сочувствующие движению группы «Jefferson Airplane» и «Grateful Dead». Они же поддерживали организованный на улицах сбор средств для «выкупа земли с последующим предоставлением ее самой себе».

Растаман-акционист Билл Сандерс, выражая свое отношение к подорожанию жилья, устраивал из выселенных домов настоящие психоделические шедевры, наполняя обреченные на снос здания куклами, манекенами, самодвижущимися и вызывающе звучащими механизмами, заводными игрушками и чучелами животных. А потом продавал потрясные открытки с надписью на обороте:

— Вы хотели бы жить здесь? Но этот дом уже уничтожен банкирами. Земля нужна им не за этим!

Впрочем, все это происходит лишь на Западе. Там любые, даже самые радикальные политические и художественные акции, гасятся равнодушием масс. Деятели культуры надрывались что есть мочи, но пока магазины полны, а телевизор демонстрирует сериалы, люди плевать хотели на их радикальные призывы.

А в России 1990-х ситуация была прямо противоположная. Магазины были пусты, по телевизору шло черт знает что, массы бурлили — зато деятели культуры не обращали на все это никакого внимания. Гуманитарии принципиально находились в стороне от процесса, и в результате недовольство масс осталось слепым и глухим. Ни в культуре, ни в политике интересных форм сопротивления так и не возникло.

И ведь нельзя сказать, что русская интеллигенция всегда была такой, как сегодня. Эта прослойка родилась полтора века назад, то есть одновременно с русской буржуазией. И с самого начала была ее яростным оппонентом. Кружки разночинцев, в которые входили почти все более или менее известные писатели, критики, филологи, этнографы той поры, начиная с молодого Достоевского и заканчивая Короленко. Лондонская деятельность Герцена, его дружба с Тургеневым и феномен тогдашней революционной эмиграции. Борис Березовский, кстати, отлично понимает всю потенциальную харизму этого не задействованного пласта и именно поэтому называет свой лондонский информ-проект «Колоколом».

Дореволюционная интеллигенция сочувствовала социализму, способствовала борьбе за него и отлично отдавала себе в этом отчет. Сегодня капитализм в России полностью восстановлен. Не только гуманитарии, но и все остальные оказались в прежнем, дореволюционном положении. Произошел откат назад, в масштабе, какого не знала история. Что ж? Значит, стоит ждать появления и новых революционных гуманитариев. Вряд ли стоит сомневаться, что русская революционная интеллигенция вскоре начнет возвращать свои позиции.

Та часть нашего сознания, с помощью которой мы воспринимаем «художественное», это и есть неистощимый ресурс всех альтернатив и утопий. В обычной жизни эта часть сознания зовется «воображением». В той же обычной жизни воображение используется, чтобы отличить красивое от нейтрального или уродливого. В жизни не обычной воображение могло бы покинуть отведенные ему обществом пределы, стать полем для изобретения нового общества и нового человека. Так называемое «воображение» сегодня есть не что иное, как избежавшая репрессий, продуктивная часть сознания. Именно поэтому она столь строго отделяется системой от всего «серьезного» (экономики и политики), запирается в относительно безопасном гетто («искусство»). Не понимая этого, невозможно понять не только всюду повторяемое «Красота спасет мир», но и «Вся власть воображению!». Этот лозунг восставших гуманитариев 1968-го будет казаться просто романтическим вздором уставших от зачетов студентов.