Практичні завдання, які виконуються на занятті

Дата добавления: 2015-08-17; просмотров: 774

«…Таким ударом для Сергея Николаевича явилась статья в одной газете, изобиловавшая подробностями, которые были известны узкому кругу лиц. Контекст — профессор Ладышев всеми силами выгораживает сына, виновного в смерти пациентки. На самом деле все было совершенно не так, что и доказала в последующем судебно-медицинская экспертиза. Но одной статьи оказалось достаточно, чтобы сердце мужа не выдержало.

Тысячи спасенных жизней, сотни учеников и последователей — и одна-единственная статья, в один миг погубившая уважаемого человека. Я не держу зла на журналистку, которая ее написала, я ее давно простила. Время все расставило по местам: Сергея Николаевича Ладышева помнят, почитают и уважают даже после смерти. Надеюсь, в скором времени решится вопрос об установке мемориальной доски на доме, где он жил и работал в последние годы. Мне в этом активно помогают энтузиасты, для которых фамилия Ладышев что-то значит: кого-то он вылечил, кого-то учил. А вот фамилии Евсеева я больше нигде не встречала. И даже если на сегодняшний день она стала известной журналисткой, вряд ли ей будет сопутствовать счастье. Посеяв однажды горе — горе и пожнешь. Если же несешь людям добро, даришь свет, надежду — они будут тебе благодарны, будут любить и помнить.

— Нина Георгиевна, вы счастливая женщина?

— Да. Потому что я знаю, что такое любовь, я люблю и, когда наступит мой час, уйду в мир иной с любовью в сердце.

Вот такая история любви. Вечной, бесконечной во времени и пространстве.

Из разговора с этой необыкновенной женщиной я открыла для себя удивительную истину: это не мы впускаем в себя любовь, не она нас настигает, поселяется в наших душах. Все с точностью до наоборот: это мы, блуждая, попадаем на ее территорию. Это особый мир, особое энергетическое поле: восторг, эйфория. Сами того не замечая, мы пытаемся ему соответствовать: стараемся быть лучше, учимся быть добрее. Дарим другим радость, счастье и сами становимся счастливыми. У любви много счастья, оно на каждом шагу, куда ни глянь. Но…

Люди так устроены, что быстро привыкают к хорошему, пресыщаются. Становится скучно, хочется чего-то нового, более впечатляющего. Они перестают ценить гостеприимство любви, перестают уважать ценности хозяйки. Кто-то уходит сам, кого-то выдворяет она. Остаются лишь самые преданные, они же — самые счастливые люди на свете. Именно им любовь открывает свой главный секрет, свою главную тайну — свой миг бесконечности…

P.S. Но история была бы незавершенной, если бы не еще одна правда, о которой я не имею права умолчать. И не только потому, что мне не позволяет этого внутренний кодекс журналиста, в котором честь и совесть — не пустые слова. Есть еще и суд человеческой совести.

А потому, как это ни тяжело, как ни прискорбно, но приходится признать: Екатерина Евсеева и Екатерина Проскурина — один и тот же человек.

Да, это я когда-то написала статью, причинившую людям такое горе. Это я, поддавшись эмоциям, нарушила основное правило журналистики и встала по одну сторону баррикад, совершенно забыв, что по другую сторону — тоже люди, и им тоже больно! Это я не проверила — хотя была обязана! — всю информацию. Оправдания — мол, пыталась, но не вышло — здесь не срабатывают. Потому что, выдвинув обвинение, я обязана была отследить историю до конца и в данном случае не только принести свои извинения, но и дать в печать опровержение.

Увы, я этого не сделала. И не только потому, что газета закрылась. Я элементарно на долгие годы об этом ЗАБЫЛА!!! До тех пор, пока волею судеб не познакомилась с семьей Ладышевых.

Мне стыдно и больно. У таких ошибок нет срока давности, как нет срока давности у причиненного кому-то горя. В этом вы правы, Нина Георгиевна. Простите меня… Простите и за то, что по неведению, без злого умысла я снова вмешалась в вашу жизнь.

Простите меня, Сергей Николаевич Ладышев. Я была целиком и полностью неправа. Вы были и остаетесь той редкой личностью, которые заслуживают памятника при жизни, а не обивания порогов кабинетов разного рода чиновников, чтобы в память о вас разрешили установить мемориальную доску. Простите за тех, кому вы не успели помочь. Очень надеюсь, что это сделали ваши ученики.

Простите за сломанную судьбу вашего сына. Ведь он расстался с профессией, о которой мечтал с детства, отчасти и по моей вине. Но он — достойный сын своих родителей, нашел в себе силы состояться на другом поприще, близком к медицине.

И спасибо вам всем за жизненный урок. Теперь мне есть с кого брать пример.

Этой публикацией я прощаюсь с „ВСЗ“, которая по-прежнему остается моей любимой газетой, прощаюсь с замечательным коллективом редакции, с читателями. Прощаюсь с журналистикой, которой отдала столько лет и которая мне так нравилась.

Решение это зрело давно, и вышеописанная история стала лишь последней каплей, которая помогла понять: пора уходить и начинать новую жизнь. Рано или поздно на пути каждого человека становится Его Величество Выбор. Я свой выбор сделала.

Спасибо всем, кто был со мной рядом.

Отдельное спасибо главному редактору, который решится опубликовать этот материал.

Ваша ЕКАТЕРИНА ПРОСКУРИНА».

Вадим дочитал до конца. Переполненный эмоциями, снова закурил и невидящим взглядом уставился в лобовое стекло. Думать о том, что сказать матери, больше не было надобности. Катя сделала это сама. Честно и открыто.

Почему же тогда так муторно на душе?

Неожиданно прямо в глаза ударил яркий солнечный свет: редкое явление для зимы. Взгляд сфокусировался — машина подъезжала к Сторожевке.

Остановившись у подъезда, Андрей Леонидович открыл багажник и достал чемодан.

— Спасибо, — перехватил ручку Ладышев и направился к ступенькам.

— Вас сегодня ждать в офисе? — осмелился уточнить Поляченко, не будучи уверенным, что шеф его услышал: понимал, что в состоянии, в котором он сейчас находился, слушать и слышать можно только себя.

— К концу дня буду… Передайте Зине, — тем не менее ответил он.

Попав в квартиру, Вадим разулся, отодвинул дверь встроенного шкафа, чтобы повесить одежду, и сразу наткнулся взглядом на шубу.

«Катя здесь?!» — мелькнула мысль, которой он не успел ни порадоваться, ни огорчиться.

Нет, ее здесь не было. Как не было ставших привычными перчаток на тумбочке, сумочки, шарфика… А шуба… этого стоило ожидать.

Вздохнув, первым делом он направился в кабинет. На столе поверх файла с какими-то распечатками лежала смятая записка.

«Как ты мог, Вадим??? Я тебе так верила!!! А ты все знал с самого начала…» — прочитал он и от неожиданности присел на стул.

«Что я знал? Что за чушь?» — не понял он и машинально скользнул взглядом по бумагам в файле.

«Проскурина Екатерина Александровна, девичья фамилия — Евсеева… — прочитал он знакомый до мелочей текст. — Трудовую деятельность начала студенткой четвертого курса в газете „Городские ведомости“»…

«Так вот оно что! — дошло до него. На душе сразу стало еще муторнее. — Она нашла бумаги Поляченко…»

«Как ты мог, Вадим???» — вернулся он к записке.

«Теперь в ее глазах я полный мерзавец, — с горечью подумал он, забросил руки за голову, откинулся к спинке кресла и закрыл глаза. — Кто после такого поверит, что до последнего не знал, кто она такая? Влюбился по уши и лишь затем узнал, в кого… И что теперь? — глухо застонал он. — Оправдываться, доказывать, что я сам не читал это досье до прошлой пятницы? Но какой смысл? Того, что было, уже не вернуть… — опустил он руки и машинально включил компьютер. — А ведь у нее сегодня день рождения… Подарок в чемодане… Нет. Надо как-то это пережить. Отболит. И встречаться не стоит. Пусть для нее все останется так, как она считает. Может, так будет легче, — вздохнул он. — Раз уж включил, придется почту просмотреть», — бросил он взгляд на засветившийся монитор.

Последний раз он заглядывал в почтовый ящик в понедельник днем, и за два дня там скопилось немало сообщений. Большая часть — обычная деловая переписка. Но было два личных письма, заслуживающих внимания. Одно пришло с адреса Зайца, другое — от Кати. Наверное, боясь себе в том признаться, Вадим его очень ждал. Он уже привык к переписке с ней, к ее сообщениям, к ее стихам….

Письмо от Андрея оказалось ни чем иным, как ссылкой на статью, которую он уже успел прочитать. Вадим прокрутил страницу до самого низа. Судя по комментариям, ее не просто читали и активно обсуждали. Кое-кто делился воспоминаниями о профессоре Ладышеве, кто-то его благодарил, кто-то рассуждал о журналистской этике, хвалил автора, а иные осуждали.

Глянув на часы, Ладышев решил оставить комментарии на потом и открыл наконец письмо от Кати. Кому на самом деле оно адресовано, на первый взгляд было непонятно.

«Как же больно… Как же невыносимо больно терять то, что свалилось тебе с небес, озарило мир ярким светом! Прости меня, моя Любовь, ты ошиблась. Не ту выбрала… Я отпускаю тебя туда, откуда ты пришла… В бесконечность… Спасибо тебе за твой миг…. На свете обязательно найдутся двое, которых ты сделаешь счастливыми, для которых твой миг бесконечности растянется на всю жизнь. Прости меня, моя Любовь…» — дочитал он.

«И меня прости», — прошептал Вадим…

Проведя очередное утро над унитазом, Катя не выдержала, включила молчавший вторые сутки телефон и позвонила Ольге. Арина Ивановна права. Она явно нездорова. Надо идти к доктору, потому что ей никак нельзя болеть, пока отец не встанет на ноги и не выпишется из больницы. Только бы все прошло хорошо! Отец — сильный, выкарабкается. Должен же прийти конец испытаниям, выпавшим на их голову! Сколько можно? Надо в это хоть из последних сил, но верить.

Вот только чем больна она? Нервы? Или все-таки это инфекция? Оля была почти подругой, с нее Катя и решила начать.

Выслушав ее, Оля назначила время на четыре часа дня — перед началом приема в медицинском центре, где консультировала по вечерам. И предупредила, что откладывать визит не стоит, так как она уходит в отпуск по случаю свадьбы.

Ничего откладывать Проскурина не собиралась: она сама устала от приступов рвоты по утрам, ноющего живота, валящей с ног слабости, сонливости по вечерам. К тому же чем еще ей было заняться? На работу уже не надо, к отцу тоже. Вчера она провела у него почти весь день, якобы в отгуле была. Даже телефон демонстративно отключила.

Отец вроде поверил, но все допытывался, отчего такая бледная да исхудавшая. И попросил сегодня не приезжать, не отпрашиваться с работы, спокойно отметить день рождения. О том, что работы теперь у нее нет и ей совсем не до веселья, Катя, понятное дело, ничего не сказала.

Она и сегодня телефон не включила — разговаривать ни с кем не хотелось. Наверняка тарабанят: кто поздравить, кто с вопросами после рассылки. Только зачем? Что сделано, то сделано. Лишь одно волновало: решится ли кто-нибудь опубликовать ее материал? На Камолову она уже не рассчитывала.

Закончив разговор с Ольгой, Катя глянула на дисплей. Оживший телефон моментально наполнился доставленными СМСками. Больше сорока штук. Поправив очки, она просмотрела список адресатов. Восемь сообщений пришло от Вени. А вот Вадим молчал, хотя в глубине души она надеялась, что он даст о себе знать. Все-таки день рождения…

«Позвони на Чкалова», — написала она ответ Потюне и снова отключила телефон.

Никому другому из адресатов ни отвечать, ни перезванивать желания не возникло.

Тут же раздался звонок.

— Привет, — невесело произнесла Катя, уверенная, что это Потюня.

— Катя! Катька, какая же ты умница, какая же ты молодчина!

— Генка, ты?

— Я. Привет! Рано утром прилетел, сразу тебя набрал, хотел с днем рождения поздравить. Но твой мобильный не отвечал. Зашел в Интернет — а там сразу несколько ссылок на твой блог! В общем, я бы блог так и так прочитал, я всегда тебя читаю, но то, что ты сделала!.. — едва не захлебнулся от восторга Вессенберг.

— А что я сделала? — недоуменно спросила Катя.

— Как что? Ты представляешь, какой это пиар-ход? Ты хотя бы понимаешь, что сделала себе имя? Да ты открой «ЖЖ», статистику посмотри. Я уверен, количество посещений зашкаливает!

— Какой пиар, Гена? Зачем он мне нужен, пиар? — непонимающе захлопала та ресницами.

— Как зачем? Какие деньги на популярности в сети можно зарабатывать, ты хотя бы знаешь? — не унимался собеседник.

— Какие деньги? При чем здесь деньги? — направившись в сторону кухни к ноутбуку, никак не могла она взять в толк.

— Ну ты даешь! Активные блогеры и ЖЖисты получают деньги от рекламных компаний! Технология проста как мир: среди энного количества постов, размещенных на их странице, не меньше десяти процентов — разные ссылки на другие сайты. Мол, меня впечатлило, впечатлитесь и вы! Хитрая такая реклама, многие о ней и не подозревают! Дальше дело техники: проследить, через кого тот или иной пользователь посетил ту или иную страницу. И денежки в кармане! Так что теперь главное — не останавливаться. Интересно писать ты умеешь, а несколько коротких постов в день для тебя — семечки. Здесь самое важное, как и в газете, — громкий заголовок. Да что мне тебя учить, сама все знаешь. Уверен, в твоей почте уже есть предложения по рекламе!

— Генка, ты с ума сошел? Я ненавижу рекламу! Особенно с некоторых пор! Ты ведь знаешь, почему! — раздраженно напомнила Катя, до которой наконец стало доходить, что к чему.

— А ты не горячись, ты успокойся, послушай меня и подумай. Все прекрасно знают, что журналисты — люди циничные, никаких порывов и эмоций — один голый расчет. Стыд вообще не свойствен нашей профессии. И все прекрасно понимают, на что их «подписывают». Я общаюсь Интернете кое с кем из ваших журналистов, просматриваю иногда вашу периодику: да, есть неплохие, умные ребята. Но когда им говорят, что нужно повосторгаться очередным достижением экономики, они высокопрофессионально восторгаются. А затем сами же над собой издеваются в узком кругу. Профессиональный цинизм. Толстокожесть, которая нарабатывается с годами. Это поначалу мы все белые, честные и пушистые. И очень страдаем, когда чья-то судьба из-за неверно сказанного слова катится под откос. До тех пор, пока не научимся рассматривать профессию как средство зарабатывания денег. Как правило, после восьмидесяти лет профессиональной практики журналист уже просто не обращает внимания на такие мелочи. Так что у тебя всего лишь запоздалая ломка.

— А как же совесть? Она что, тоже «ломается»?

— Катя, да повзрослей же наконец! Сколько можно быть белой вороной? Суд совести для журналиста противоестествен. Не зря нашу профессию называют второй древнейшей. И ты придумала гениальный ход!

— Какой ход?

— Как зарабатывать деньги! Ты показала, что не такая, как все. Теперь для обывателей ты — на самом деле честь и совесть журналистики. У народа к тебе стопроцентное доверие! И если ты действительно ушла из газеты…

— Я действительно ушла. Сам сказал, что белые вороны в журналистике долго не живут, — усмехнулась Катя, пытаясь подключиться к Интернету.

В душе — полная растерянность. То, как Генка, прекрасно ее знавший и считавшийся другом, отреагировал на статью, сбило с толку. Что же тогда думают другие, кто с ней не знаком? Неужели она совершила очередную ошибку и как-то не так подала материал? Надо срочно войти в сеть.

Но с Интернетом ничего не получилось. Видно, на счету закончились деньги. Переехав к Вадиму, она его не пополняла.

— И я не собираюсь ничего рекламировать, — зажав ухом трубку, добавила она.

— А что же ты будешь делать? Сидеть дома с твоим характером смерти подобно.

— Не волнуйся, не умру, — отстраненно-холодно парировала Катя. — В школу пойду работать, как мама, — неожиданно даже для самой себя нашла она выход.

В разговоре возникла недолгая пауза.

— Шутишь? С твоим-то опытом? Какая школа?

— Обыкновенная, общеобразовательная. На элитную не претендую.

— Ты серьезно? С твоим-то именем… — пришел черед растеряться Вессенбергу.

— Серьезней некуда. Еще раз повторяю, если не понял: я ушла из журналистики и хочу начать жизнь сначала. Надеюсь, что, когда верну себе прежнюю фамилию, о журналистке Проскуриной все забудут.

— Для меня ты никогда ею и не была. Для меня ты была и есть Евсеева. Помнишь, как мы тебя Ксивой звали, а ты злилась? — попытался перевести разговор на шутливый лад Вессенберг. — Ладно, Кать, так и быть, не буду тебя больше донимать. Давай о другом поговорим, — посерьезнел он. — Знаешь, какая у меня первая мысль возникла, когда прочитал? Что ты подумала над моим предложением и решилась.

— На что решилась? Каким предложением? — раздосадованная отсутствием Интернета, не поняла Катя.

— Ясно, — вздохнул он после недолгого молчания. — Тогда ставлю вопрос иначе. Ты не думала переехать куда-нибудь? Начинать жизнь с нуля на новом месте гораздо проще, поверь. Например, все в той же Германии.

— Это не для меня. Пусть моя родина и уродина, но я ее люблю.

— Здесь я реально могу тебе помочь. И с работой тоже, — пропустил он ее ответ мимо ушей.

— Я немецкого не знаю. Ты что, забыл?

— На начальном этапе это и неважно. Здесь полно русскоязычных изданий. Телеканалы, опять же. Специалисты твоего уровня всегда нужны. Немного осмотришься, проникнешься местным колоритом — и вперед.

— Для меня твое «вперед» в данной ситуации — шаг назад, — устало заметила Катя. — Почему ты никак не хочешь меня понять? В одну и ту же воду дважды не входят! Что здесь, что там, что на другом конце земного шара — журналистика меня больше не интересует. Это первое. Второе и самое главное на сегодняшний день: я не могу оставить отца. А уж тем более сейчас, когда он в больнице в предынфарктном состоянии.

— Я не знал, что он болен… Ты об этом ничего не говорила, — слегка растерялся Генрих.

— Я и сама не знала. В пятницу «скорая» забрала, вот все и открылось. Так что не до переездов мне.

— Ну, это вопрос легко решаемый, — тут же нашелся он. — Устроишь свою жизнь, позовешь отца. Это не проблема, вопрос времени. И с лечением можно будет здесь все решить.

Катя тяжело вздохнула. Похоже, разговор с Геной складывался, как у слепого с глухим.

— Ген, я знаю своего отца — он никогда и никуда не поедет. Так что давай закроем тему переезда. И вообще, если честно, ничего не имею против тех, кто ищет райской жизни за тридевять земель. Но я живу по другому принципу: где родился — там и пригодился. Только нечто из ряда вон выходящее может меня сдвинуть с места.

— Никогда не говори «никогда», — упрямо стоял на своем Вессенберг. — Тогда уж честность за честность: неужели не понятно, что я хочу, чтобы ты была рядом, чтобы мы были вместе? Вместе с твоим отцом, с твоей мачехой. Да с кем угодно!

— Гена, я люблю другого человека, — тихо произнесла Катя.

— То есть?

— Я люблю другого человека, — чуть громче повторила она.

На этот раз пауза продлилась еще дольше.

— Ясно… Не вовремя я позвонил, — выдавил он, огорошенный. — Почему-то я так и подумал, когда первый раз услышал, что ты собралась разводиться. Показалось, будто что-то не договариваешь.

— Тебе в самом деле показалось. Я полюбила этого человека после того, как подала на развод.

— А он тебя любит? — после раздумья спросил Вессенберг.

— На сегодняшний день для меня это неактуально.

— Почему?

— Потому что мы расстались.

— Вот как? В таком случае я даже не буду спрашивать, кто он и что собой представляет, — повеселел Генрих. — Влюбленность это. Мимолетное увлечение. Пройдет. Считай, что я этого не слышал. Ладно. Мне тут надо по делам… В общем, ты меня, конечно, отчасти расстроила, но я готов ждать дальше. Надежда умирает последней. Все, побежал. Пока, — словно боясь услышать еще что-то не очень приятное, быстро окончил он разговор.

— Пока, — Катя вернула трубку на место и задумалась.

«Ничего ты, Генка, не понимаешь в законах времени.

И в бесконечности тоже… Не влюбленность это, — вздохнула она. — А поздравить меня в итоге забыл. Ну, с днем рождения вас, Екатерина Александровна… „Я сама себя поздравлю и итоги подведу“, — вспомнила она строчки своего же стихотворения. — Пора чего-то поесть», — прислушалась она к желудку, настойчиво подававшему сигналы голода.

Тут же снова зазвонил телефон. На сей раз это действительно был Потюня.

— Привет! Слава Богу, нашлась, — облегченно выдохнул он. — С днем рождения тебя.

— Спасибо.

— Спасибо, — хмыкнул он. — В прямом и в переносном смысле с днем рождения! Или возрождения. Я вчера полгорода перевернул, не знал, где тебя искать. И на Чкалова дважды был: ни тебя, ни машины. Боялся утром сводки милицейские читать.

— А что так? На самоубийцу вроде не похожа.

— Еще как похожа! Хотя, если сказать точнее, на камикадзе, — угрюмо заметил он. — Ты в Интернет давно заглядывала? Свой блог не возникало желания почитать?

— У меня Интернет не работает. К тому же была уверена, что блог еще вчера удалили.

— Как же, попробуй его теперь удали! — усмехнулся Венечка. — Разве что вместе с газетой. У нас благодаря твоей странице рейтинг до небес подскочил. Самая читаемая газета за последние двое суток. Народ жалуется, что сайт тормозит, медленно открывается из-за наплыва посетителей. Майков только что заходил: судя по статистике, тебя полмира читает: Россия, Украина, Германия, Америка. Статистика зашкаливает, народ бросился все твои публикации изучать. Не удивлюсь, если кому-то придет в голову выдвинуть тебя на журналистскую премию. Пулитцеровскую, к примеру.

— Ну, это ты загнул, Венечка, — грустно улыбнулась Катя.

— Вот так: век живи, век учись. Можно всю жизнь чего-то там кропать — и никто твоей фамилии не запомнит. А можно одномоментно стать звездой. Со вчерашнего вечера даже форум открыли: протестуют против увольнения.

— Кто протестует?

— Кто-кто, читатели, народ. Что удивительно, даже журналисты тебя поддерживают. Есть, конечно, те, кто язвит, но в общей массе они погоды не делают. Быстро затыкаются, вернее, их затыкают твои сторонники. Представляю, что начнется, когда сегодняшний номер прочитают.

— А что там?

— Твоя статья и послесловие. Практически без купюр. Мария Ивановна только слегка подкорректировала.

— Мария Ивановна? Она выздоровела?

— Любаша ее вызвала. Что да как — не знаю, только та сразу после ее звонка прибежала. Сделала — и заплаканная до вечера ходила. Нам тут всем вчера впору было зарыдать. Такой сыр-бор разгорелся, не передать!

— Из-за статьи? — тихо уточнила Катя.

— А из-за чего еще? В редакцию из других газет трезвонили, спрашивали, будем ли печатать. Никто не знал, что ответить. Жоржсанд даже планерку отменила. Закрылась в кабинете, все кому-то названивала, с кем-то советовалась. А затем приказала передвинуть материал о колонии на четверг, а в номер дать статью о профессоре.

— А выпускающим кто был?

— Росомахин. До последнего момента ждал. Все бормотал: правильно Катька делает, что уходит и концы обрубает. Мол, ты слишком тонкая натура, не выжить тебе здесь. Признался, что по молодости не раз пытался порвать с журналистикой, но возвращался. О чем до сих пор периодически сожалеет… Кать, если между нами: ты куда собралась переходить? Никто не поверит, что ты решила остаться без работы. Вчера вдруг все вспомнили о слухах месячной давности: тебя то ли в Москву позвали, то ли в Германию. И по всем законам жанра ты обязана была громко хлопнуть дверью, что ты и сделала. Этакий пиар-грохот. Так куда лыжи навострила, признавайся?

— И ты туда же, — тяжело вздохнула Катя. — Почему всем так хочется меня куда-нибудь отправить, трудоустроить?

— А почему бы и нет? Тем более там у тебя друг-однокурсник, сама рассказывала. Поможет. Если выгорит, перетянешь и меня. Я здесь больше не могу. Так все задрало: и страна, и экономика, и жены, и дети. Германия, конечно, предпочтительней.

— Германия так Германия. Как скажешь… — согласилась Катя.

Настроение, которого, в общем-то, и не было, испарилось окончательно. Как и эмоции: о чем здесь спорить, что доказывать, если уж и Потюня, друг, ничего не понял, то чего ждать от других? Неужели мир настолько погряз в меркантильности, что в поступке по зову совести каждый норовит отыскать скрытый смысл?

— Для полноты картины можешь добавить, что замуж туда собралась, — усмехнулась она.

Судя по всему, к подобному вопросу ей теперь придется привыкать. Объяснять каждому, что ушла в никуда, глупо. Все равно не поймут и не поверят. Но за Веню было обидно до глубины души.

— Серьезно, что ли? — оторопел тот.

— Серьезней некуда.

— Ясно… В домохозяйки, значит, уходишь, — разочарованно протянул он. — Видать, твой полуолигарх пообещал тебе райскую жизнь с домохозяйкой в придачу. Н-да… Бабла у него навалом, раз может себе такое позволить.

— Завидуешь?

— Кому? Ему? Делать мне больше нечего, — шмыгнул носом Венечка. — За тебя радуюсь, глупая.

— Спасибо, но здесь я тебя разочарую. Я теперь в положении, когда ни мужа, ни любовника. С «полуолигархом», Венечка, мы расстались.

— И чем ты ему не угодила? Или он тебе? — после недолго молчания стал тот допытываться.

— Не сошлись характерами.

— Темнишь, — убежденно заявил Веня. — Не верю, что расстались. Поссорились — да, возможно. Но расстаться… Я ведь видел твои глаза, Катя. Да ты влюблена по уши!

— Влюблена, — не стала она отрицать. — Ну и что из того?

— Давай, выкладывай все до конца. Небось, еще одну бабу завел? Все у них, у олигархов, не так, как у людей, — сочувствующе проворчал он. — Ладно, не хочешь — не говори. Но в Интернет зайди. Ждут тебя и в «ЖЖ», и в блоге, и на форуме.

— Не пойду. Может, оно и к лучшему, что Интернет не оплачен. Не хочу возвращаться к прошлому.

— Неправильно это. Даже если ты ушла как журналист, то осталась как человек, как личность, мнение которой интересно людям, — попытался образумить ее Веня.

— Спасибо тебе на добром слове. Но, увы, не могу и не хочу.

— Н-да… Настроение у тебя в день рождения… — разочарованно вздохнул он.

— Это верно: день рожденья — грустный праздник. Но за поздравление спасибо, — Катя помолчала. — Вень, у меня к тебе просьба.

— Какая?

— В твоем столе, во втором ящике сверху, лежит запечатанный конверт. Отвези его по адресу, который там указан. В нем фотографии. Они из семейного архива, я обещала их вернуть.

— Это к последней статье? Сейчас посмотрю… Да, есть… «Улица Пулихова, дом…» — прочитал он. — Хорошо, закину в течение дня. А когда ты успела их положить?

— В понедельник вечером. Там еще папка, которая тебе нравилась, и так, кое-что по мелочам… Тебе пригодится для работы, а мне уже ни к чему.

— Спасибо. Только теперь начинаю верить, что ты в самом деле ушла, — погрустнел Веня. — Даже когда вчера за твой стол снова Стрельникову посадили, не верилось. А сейчас… Не знаю, что и сказать.

— А ты ничего не говори. Если какое-то время мобильный не будет отвечать, сам знаешь, где меня искать. Только это между нами, хорошо?

— Да понял я, не маленький. Ладно, не пропадай. Мне тебя будет не хватать.

— И мне. Пока.

Снова положив трубку, она посмотрела на часы. В животе урчало. Пора было предпринять попытку позавтракать.

Поставив на плиту кастрюлю, Катя подошла к зеркалу в прихожей и всмотрелась в свое отражение. Ничего хорошего: ввалившиеся глаза, впалые щеки, мертвенно бледная, с землистым оттенком, кожа, всклокоченные волосы.

«Краса ненаглядная, — усмехнулась она и обхватила руками талию. — Вот ведь жизнь: пришла любовь, а вместе с ней под ручку — счастье и беда. Так теперь и будем маяться втроем… Хоть одному можно порадоваться: кажется, еще больше похудела. Даже бедра сошли, — переместила она ладони чуть ниже. — Такими темпами скоро кожа да кости останутся. Надо ехать к докторам… Но о плохом лучше не думать, — приказала она себе. — И так хуже некуда…»

Открыв дверь родительской квартиры, Вадим неслышно вошел в прихожую. Не хотел потревожить мать, если она еще спала. Но неслышно не получилось: из гостиной с радостным лаем выбежал Кельвин, за ним появилась Галина Петровна.

— Тихо! Тише! — зашипели они на пса.

Но тому было все равно. В приступе неудержимого восторга он скакал, крутился, поскуливал, подпрыгивал, пытаясь лизнуть в нос.

— Галя, кто там? — приглушенно послышалось из-за двери спальни.

— Это Вадим, — громко ответила женщина, тяжело вздохнула, опустила глаза и ушла на кухню.

— Привет, мама, — зашел он в комнату.

Привычно поцеловав в щеку, он присел в стоявшее рядом с кроватью кресло и легонько сжал в руках ее ладошку. Переместив пальцы к запястью, профессиональным движением отыскал пульс, прислушался к ритму. Сердце вроде стучало нормально. Значит, лекарства приняты и действуют. Это немного успокоило.

Но выглядела она неважно: бледное лицо, заплаканные, без искры жизни, глаза. Во всем облике — какая-то изможденность, немощность, присущая лишь безнадежно больным, умирающим людям. От жалости перехватило дыхание, душу полоснуло острой болью.

— Вот, вернулся, — не зная, что сказать, улыбнулся он.

— Вадик, скажи, что это неправда, — как-то обреченно попросила мать.

В глазах мелькнул слабый лучик надежды и тут же, не дожидаясь ответа, сам по себе погас.

Тяжело выдохнув, сын нагнулся, приподнял безвольную руку матери, потерся щекой, уткнулся в нее лицом и замер.

— Как же так, Вадик? — зашептала она. — Как же так?

— Не знаю, мама, — не поднимая головы, тихо ответил он. — Прости меня.

— Мы должны ее простить… — добавила она едва слышно.