Реформа освіти в ІІ пол.. ХІХ ст.. в Російській імперії. Суть реформи для України

Дата добавления: 2015-08-30; просмотров: 656

Лучшие в мире теннисисты тренируются по пять часов в день, чтобы устранить недостатки в своей игре. Мастер дзэн постоянно добивается невозмутимости мыслей, балерина – отточенности движений, а священник все время допрашивает свою совесть. В каждой профессии есть область еще не достигнутого, в которой человек может совершенствоваться. У психотерапевта эта область, это необъятное поле для самосовершенствования, которое никогда нельзя пройти до конца, на профессиональном языке называется контрпереносом. Если переносом называются чувства, которые пациент ошибочно относит к терапевту («переносит» на него), но которые на самом деле коренятся в более ранних взаимоотношениях, контрперенос представляет собой обратное – похожие иррациональные чувства, которые терапевт испытывает к пациенту. Иногда контрперенос бывает столь драматичен, что делает невозможной глубокую терапию: представьте себе еврея, который лечит нациста, или изнасилованную женщину, которая лечит насильника. Но в более мягких формах контрперенос проникает в любую психотерапию.

В тот день, когда Бетти появилась в моем кабинете, когда я увидел, как она несет свою огромную 250-фунтовую тушу к моему легкому и хрупкому офисному креслу, я понял, что мне уготовано великое испытание контрпереносом.

Толстые женщины всегда вызывали у меня отвращение. Я нахожу их омерзительными: их безобразная манера ходить, переваливаясь из стороны в сторону, их бесформенное тело – грудь, колени, зад, плечи, щеки, подбородок – все, все, что мне обычно нравится в женщинах, превращено в гору мяса. И еще я ненавижу их одежду – эти бесформенные мешковатые платья или, хуже того, слоноподобные тугие джинсы с перетяжками, как у бочки. Как они осмеливаются выставлять свое тело на всеобщее обозрение?

Откуда взялись эти недостойные чувства? Я никогда не пытал-^с» выяснить это. Они уходят так глубоко в прошлое, что мне и в голову не приходило считать их предрассудком. Но если бы от меня потребовали отчета, возможно, я сослался бы на свою семью, на толстых властных женщин, окружавших меня в детстве, в число которых входила и моя мать. Полнота, характерная для моей семьи, была частью того, что я должен был преодолеть, когда я, самолюбивый и целеустремленный американец в первом поколении, решил навсегда отряхнуть со своих подошв прах русской колонии.

Я могу высказать еще одно предположение. Меня всегда восхищало женское тело – возможно, больше, чем других мужчин. И не просто восхищало: я возвышал, идеализировал, превозносил его сверх всякой разумной меры. Возможно, толстые женщины раздражали меня тем, что оскверняли мою мечту, были насмешкой над прекрасными чертами, которые я боготворил. Возможно, они разрушали мою сладкую иллюзию и обнаруживали ее основу – плоть, буйство плоти.

Я вырос в Вашингтоне с его расовой сегрегацией – единственный сын в единственной белой семье в негритянском квартале. На улицах черные нападали на меня за то, что я белый, в школе белые – за то, что я еврей. Но для меня оставались еще толстяки, жирдяи, мишени для насмешек, те, кого не хотели брать в спортивные команды, те, кто не мог пробежать круг по стадиону. Мне тоже нужно было кого-то ненавидеть. Может быть, там я этому и научился.

Конечно, я не одинок в своем предубеждении. Оно повсюду поддерживается культурой. У кого хоть раз нашлось для толстухи доброе слово? Но мое отвращение превосходит все культурные нормативы. В начале своей карьеры я работал в тюрьме строгого режима, где наименее тяжким преступлением, совершенным любым из моих пациентов, было простое одиночное убийство. И, тем не менее, мне было легче принять этих пациентов, понять их и найти способ поддержать.

Но когда я вижу, как толстая женщина ест, это вообще переходит все границы моего терпения. Я хочу выбросить пищу. Хочу ткнуть ее лицом в мороженое. «Прекрати набивать себе брюхо! Господи, разве уже не достаточно?» Мне хочется заткнуть ей рот!

Бедняжка Бетти, слава Богу, не подозревала обо всем этом, когда невозмутимо продолжала свой путь к моему креслу, медленно опускала свое тело и тщательно устраивалась. Она села так, что ее ноги не совсем доставали до пола, и в ожидании поглядела на меня.

Интересно, подумал я, почему у нее ноги не достают до земли? Она ведь не такая уж маленькая. Она так возвышалась в кресле, как будто сидела на коленках. Может, это задница у нее такая толстая, что мешает достать до пола? Я постарался поскорее выкинуть эту загадку из головы – в конце концов, человек пришел ко мне за помощью. Через минуту я поймал себя на том, что думаю о карикатурной фигуре маленькой толстушки из фильма «Мэри Поплине», потому что именно ее напоминала мне Бетти. Не без труда мне удалось выкинуть из головы и это. Так и пошло: весь сеанс я пытался подавить одну отвлекающую мысль за другой, чтобы сосредоточить внимание на Бетти. Я вообразил себе, как эти мысли похищает Микки Маус, ученик чародея из «Фантазии», а потом мне пришлось отогнать и этот образ, чтобы обратиться, наконец, к Бетти.

Как обычно, чтобы сориентироваться, я начал задавать биографические вопросы. Бетти сообщила мне, что ей двадцать семь лет, она не замужем, работает в отделе связей с общественностью крупной нью-йоркской розничной сети, которая три месяца назад перевела ее на восемнадцать месяцев в Калифорнию, чтобы помочь с открытием нового филиала.

Она была единственным ребенком в семье и выросла на маленьком бедном ранчо в Техасе, где ее мать жила одна с тех пор, как 15 лет назад умер отец Бетти. Бетти была хорошей ученицей, посещала университет, поступила на работу в универмаг в Техасе, и после двух лет работы ее перевели в центральный офис в Нью-Йорке. Она всегда страдала от излишнего веса, заметно полнеть начала с конца подросткового периода. За исключением двух или трех коротких периодов, когда она потеряла 40 или 50 фунтов благодаря строгой диете, после двадцати одного года ее вес колебался от 200 до 250 фунтов.

Я перешел к делу и задал свой стандартный первый вопрос:

– На что жалуетесь?

– На все, – ответила Бетти.

Все было не слава Богу в ее жизни. Она работала шестьдесят часов в неделю, не имела ни друзей, ни личной жизни, ни занятий в Калифорнии. Ее жизнь как таковая, сказала она, осталась в Нью-Йорке, но просить сейчас о переводе означало погубить свою карьеру, которой и так угрожала опасность из-за непопулярности Бетти среди сотрудников. Первоначально Бетти вместе с восемью Другими новичками прошла в компании обучение на трехмесячных курсах. Бетти была озабочена тем, что ни ее достижения, ни продвижение по службе не были столь же успешными, как у однокашников. Она жила в меблированной квартире в пригороде и, по ее словам, не делала ничего, а только работала, ела и считала дни, оставшиеся до окончания восемнадцати месяцев.

Психиатр доктор Фабер, которого она посещала в Нью-Йорке, около четырех месяцев, лечил ее антидепрессантами. Хотя она продолжала их принимать, от них было мало проку; она была глубоко подавлена, каждый вечер плакала, хотела умереть, спала урывками и всегда просыпалась в четыре или пять утра. Она слонялась по дому, а по воскресеньям, в свой выходной, никогда не одевалась и весь день проводила у телевизора, поглощая конфеты. На прошлой неделе она позвонила доктору Фаберу, который назвал ей мое имя и предложил проконсультироваться.

– Расскажите мне подробнее о своих проблемах, – попросил я.

– Я не контролирую свое питание, – улыбнулась Бетти и добавила: – Можно сказать, что мое питание никогда не было под контролем, но сейчас я и в самом деле не могу взять себя в руки. За последние три месяца я набрала около двадцати фунтов и теперь не могу влезть в большинство своих платьев.

Это меня удивило. Ее одежда казалась такой бесформенной, что я не мог себе представить, как она может стать мала.

– Есть еще причины, по которым Вы пришли именно теперь?

– На прошлой неделе я обратилась к врачу с головными болями, и он сказал, что у меня слишком высокое давление, 220 на 110, и мне нужно начать худеть. Он выглядел озабоченным. Не знаю, следует ли мне принимать это всерьез – в Калифорнии все просто помешаны на здоровье. Он сам был на работе в джинсах и кроссовках.

Все это она произнесла веселым непринужденным тоном, как будто говорила о ком-то другом и как будто мы с ней были студентами-второкурсниками, которые травят байки дождливым воскресным вечером. Она шутила, пыталась заставить меня смеяться вместе с ней. У нее была способность имитировать акцент и мимику своего бывшего врача из Мэрин Кантри, своих покупателей-китайцев, своего босса со Среднего Запада. Должно быть, она хихикала раз двадцать в течение часа, очевидно, вовсе не смущенная моим упорным отказом веселиться вместе с ней.

Я всегда очень серьезно отношусь к заключению терапевтического контракта с пациентом. Когда я берусь лечить кого-то, то принимаю на себя обязательство поддерживать этого человека: потратить столько времени и сил, сколько будет необходимо для улучшения состояния пациента, и прежде всего относиться к пациенту с теплотой и искренностью.

Но мог ли я так относиться к Бетти? Честно говоря, она меня отталкивала. Мне требовалось усилие, чтобы заставить себя смотреть на ее лицо, настолько оно заплыло жиром. Ее глупые комментарии также были мне неприятны. К концу нашего сеанса я почувствовал себя усталым и раздраженным. Мог ли я стать ей близок? Мне было трудно представить себе человека, с которым мне еще меньше хотелось бы сблизиться. Но это была моя проблема, а не проблема Бетти.

После двадцатипятилетней практики настало время измениться. Бетти олицетворяла собой дерзкий вызов, брошенный мне контрпереносом, и именно по этой причине я сразу согласился стать ее терапевтом.

Естественно, нельзя осуждать терапевта за желание отточить свою технику. «Но как насчет прав пациента?» – спрашивал я себя с тяжелым чувством. Разве нет различия между терапевтом, пытающимся избавиться от контрпереноса, и танцором или мастером дзэн, стремящимися к совершенству каждый в своей области? Одно дело отрабатывать свой удар левой и совсем другое – тренировать свои навыки на хрупких, страдающих пациентах.

Все эти мысли приходили мне в голову, но я гнал их от себя. Это правда, что Бетти давала мне возможность расширить свои профессиональные терапевтические навыки. Однако правда и то, что увеличение моего мастерства пойдет на пользу моим будущим пациентам. Кроме того, специалисты, имеющие дело с людьми, всегда тренируются на живых пациентах. Этому просто нет альтернативы. Как могло бы, например, медицинское образование обойтись без клинической практики? И потом, я всегда был убежден, что терапевты-новички, обладающие энтузиазмом и ответственностью, часто устанавливают прекрасные терапевтические отношения и достигают такой же эффективности, что и опытные профессионалы.

Исцеляет отношение, отношение и еще раз отношение – вот мой профессиональный девиз. Я часто говорю это студентам. Я говорю также и о другом – о том, как нужно относиться к пациенту: о безусловной положительной оценке, принятии, искренней заинтересованности, эмпатическом понимании. Каким образом я собираюсь исцелить Бетти своим отношением к ней? Насколько искренним, эмпатичным, понимающим я смогу быть? Насколько честным? Что я отвечу, если она спросит, какие чувства я к ней испытываю? У меня была надежда, что в процессе нашей терапии мне удастся измениться вместе с Бетти. В тот момент мне казалось, что социальные связи Бетти столь поверхностны и примитивны, что нам не потребуется глубокий анализ отношений терапевта и пациента.

Я втайне надеялся, что недостатки ее внешности будут каким-то образом компенсированы ее личностными особенностями – жизнерадостностью или живым умом, которые я находил в некоторых полных женщинах. Но это, увы, оказалось не так. Чем лучше я узнавал ее, тем более скучной и поверхностной она мне казалась.

В течение первых нескольких сеансов Бетти с бесконечными деталями описывала проблемы, с которыми она сталкивалась в работе с покупателями, сотрудниками и начальством. Она часто, невзирая на мои молчаливые проклятия, разыгрывала некоторые особенно банальные разговоры в лицах – я это ненавидел. Она описывала – опять же с утомительными подробностями – всех привлекательных мужчин на работе и мелочные, жалкие уловки, на которые она пускалась, чтобы перекинуться с ними парой фраз. Она сопротивлялась всем моим усилиям проникнуть глубже.

Дело было даже не в том, что наш предварительный, ничего не значащий «разговор за коктейлем» бесконечно затягивался, но и в мучившем меня опасении, что даже если мы преодолеем этот период, мы останемся на поверхности – что все время, пока мы с Бетти будем встречаться, мы обречены разговаривать о фунтах, диетах, мелких неприятностях на работе и причинах, по которым она не хочет заниматься аэробикой. О Боже! Во что я ввязался!

Все мои заметки об этих первых сеансах содержат такие фразы, как «Еще один скучный сеанс»; «Сегодня смотрел на часы каждые три минуты»; «Самая утомительная пациентка, какую я когда-либо встречал»; «Почти уснул сегодня – был вынужден сидеть на стуле выпрямившись, чтобы не уснуть»; «Сегодня чуть не упал со стула».

Пока я подбирал для себя твердое, неудобное кресло, мне внезапно пришло в голову, что когда я проходил терапию у Ролло Мэя [3], он обычно сидел на деревянном стуле с прямой спинкой. Он сказал, что у него болит спина, но я потом общался с ним многие годы и не слышал, чтобы он упоминал о проблемах с позвоночником. Неужели он считал меня…?

Бетти упомянула, что доктор Фабер ей не нравился, потому что во время сеанса часто засыпал. Теперь я знал, почему! Когда я говорил с доктором Фабером по телефону, он, конечно, не сказал об этом, но признался, что Бетти не удалось получить пользу от терапии. Было нетрудно понять, почему он перешел на медикаменты. Мы, психиатры, часто к ним прибегаем, когда не можем ничего добиться с помощью психотерапии.

С чего начать? Как начать? Я пытался найти точку опоры. Было бесполезно начинать с проблемы ее веса. Бетти сразу дала понять: она надеется, что со временем терапия поможет ей всерьез заняться снижением веса, но сейчас она была еще очень далека от этого. «Когда у меня такая депрессия, еда – это единственное, что меня поддерживает».

Но когда я решил сосредоточиться на ее депрессии, она представила мне убедительные доказательства того, что депрессия является адекватной реакцией на ее жизненную ситуацию. Кто бы не почувствовал себя подавленным, будучи заперт на восемнадцать месяцев в маленькой меблированной квартирке в безымянном калифорнийском предместье, вдали от своей настоящей жизни – друзей, дома, привычного окружения?

Поэтому я попытался помочь ей разобраться в ее жизненной ситуации, но не слишком в этом преуспел. У нее было множество обескураживающих объяснений. Ей непросто завести друзей, заметила она, как и любой тучной женщине. (В этом меня не нужно было убеждать.) Люди в Калифорнии живут своими замкнутыми кланами и не принимают чужаков. Ее единственным местом общения была работа, где большинство сотрудников недолюбливали ее их руководителя. Кроме того, как все калифорнийцы, они были помешаны на серфинге и водных лыжах. Могу ли я представить ее за этими занятиями? Я отогнал от себя картину, как она медленно опускается под воду вместе с доской для серфинга. Она была права – это занятие не для нее.

«Какие еще у меня возможности?» – спрашивала она. Мир холостяков закрыт для тучных людей. Чтобы доказать это, она опита безрассудное свидание, которое было у нее месяц назад – ее единственное свидание за несколько лет. Она ответила на частное объявление в местной газете. Хотя в большинстве объявлений, помещаемых мужчинами, женщину с самого начала характеризуют как «стройную», в одном это определение отсутствовало. Она позвонила и договорилась пообедать с мужчиной по имени Джордж, который попросил ее приколоть к волосам розу и ждать его в баре местного ресторана.

Его лицо перекосилось при первом же взгляде на нее, но, нужно отдать ему должное, он признал, что действительно Джордж, и за обедом вел себя как джентльмен. Хотя Бетти больше никогда не слышала о Джордже, она часто о нем думала. При нескольких подобных попытках в прошлом она так и не дождалась мужчин, которые, вероятно, рассматривали ее издалека и уходили, не поговорив с ней.

Я отчаянно пытался найти способ помочь Бетти. Вероятно, стараясь скрыть свои отрицательные чувства, я слишком усердствовал и допустил ошибку новичка, начав предлагать ей варианты. Как насчет Сьерра Клуба? Нет, у нее недостаточно сил для пеших походов. Или Анонимные Обжоры, которые могли бы составить какой-то круг общения для нее? Нет, она ненавидела группы. Другие предложения встречали аналогичный прием. Нужно было искать другой путь.

Первым шагом в любом терапевтическом изменении является принятие ответственности. Если человек не чувствует никакой ответственности за свои трудности, то как он может с ними бороться? Именно так было с Бетти: она полностью экстериоризировала проблему. Это была вовсе не ее вина: виноваты перевод по службе, стерильная культура Калифорнии, отсутствие культурных событий, заносчивое окружение, презрительное отношение общества к полным людям. Несмотря на все мои усилия, Бетти отрицала какую-либо свою ответственность за безнадежную жизненную ситуацию. О да, на интеллектуальном уровне она готова была признать, что если она перестанет есть и похудеет, мир станет относиться к ней по-другому. Но это было бы слишком долго и хлопотно, а обжорство казалось слишком неподвластным ее воле. Кроме того, она приводила другие аргументы, снимающие с нее ответственность: генетические факторы (в обеих ветвях ее семьи встречались очень полные люди) и новые исследования, демонстрирующие физиологические нарушения в организме тучных людей, которые затрагивают первичные метаболические процессы и вызывают относительно некорригируемое увеличение веса. Нет, это не сработает. Я решил убедить ее, что она несет ответственность по крайней мере за свой внешний вид, – но в тот момент она не готова была признать даже это. Я должен был начать с чего-то более непосредственного. Я знал, с чего.

Единственным безотказным средством терапевта является сосредоточение на «процессе». Что такое «процесс» в отличие от «содержания»? В разговоре содержание состоит из смысла употребляемых слов и существа обсуждаемых вопросов; а процесс показывает, как это содержание выражается особенно – что этот способ выражения говорит об отношениях между участниками разговора.

Мне как раз и следовало уйти от содержания, например, перестать пытаться найти для Бетти упрощенные решения и сосредоточиться на процессе – на том, как мы относимся друг к другу. Существовала только одна наиболее яркая характеристика наших отношений – скука. И именно здесь контрперенос все усложнял: мне необходимо было ясно представлять себе, в какой степени скука была моей проблемой, насколько мне было бы скучно с любой полной женщиной.

Поэтому я двигался вперед осторожно, очень осторожно. Меня сдерживали мои отрицательные чувства. Я слишком боялся проявить свою антипатию. Я бы никогда не стал так медлить с пациентом, который бы мне больше нравился. Мне приходилось пришпоривать себя, чтобы двигаться дальше. Если я собирался помочь Бетти, мне необходимо было разобраться в своих чувствах, довериться им и что-то с ними сделать.

Правда заключалась в том, что это была невероятно скучная дама, и мне требовалось каким-то приемлемым способом дать ей это понять. Она могла отрицать ответственность за все остальное – за отсутствие друзей, трудную одинокую жизнь, убожество предместья – но я не собирался позволить ей уйти от ответственности за то, что она меня утомляла.

Я не решался произнести слово «скучно» – слишком расплывчатое и слишком обидное. Мне нужно было быть точным и конструктивным. Я спросил себя, что именно было скучным в Бетти, и выявил две очевидные характеристики. Во-первых, она никогда не говорила о себе ничего личного. Во-вторых, эти ее дурацкие ухмылки, форсированная веселость, нежелание быть по-настоящему серьезной.

Было трудно помочь ей осознать эти свойства, не ранив ее. Я выбрал такую стратегию: моя основная посылка будет состоять в том, что я хочу приблизиться к ней, но ее поведение мешает мне. Я думал, что в этом контексте ей будет трудно обидеться на критику в адрес своего поведения. Она может быть только благодарна мне за желание узнать ее поближе. Я решил начать с ее нежелания раскрыться и к концу одного особенно нудного сеанса сделал решительный шаг.

– Бетти, позже я объясню, почему я прошу Вас об этом, но мне бы хотелось, чтобы Вы попробовали нечто новое сегодня. Могли бы Вы оценить в баллах от одного до десяти, насколько Вы были откровенны в течение нашего сегодняшнего сеанса? Представьте, что десять – это самое откровенное признание, на которое Вы только способны, а один – это та степень самораскрытия, которую Вы позволили бы, например, разговаривая со случайным соседом в кинотеатре.

Я допустил ошибку. Несколько минут мне пришлось слушать объяснения Бетти, почему она не ходит в кино одна. Она думала, что люди жалеют ее за то, что у нее нет друзей. Бетти ощущала их опасения, что она может придавить их, если сядет рядом. Она видела на их лицах напряженное любопытство, когда они наблюдали за тем, как она опускается в слишком узкое для нее кресло. Когда Бетти стала отклоняться еще дальше, описывая кресла самолетов и лица пассажиров, бледнеющие от страха в тот момент, когда она идет по проходу в поисках своего места, я перебил ее, повторив свою просьбу и определив «один» как случайный разговор на работе.

Бетти ответила, что поставила бы себе «десять». Я был потрясен (я ожидал «двух» или «трех» баллов) и сказал ей об этом. Она защищала свою оценку на том основании, что говорила мне вещи, которые никогда никому не рассказывала: например, что однажды украла в аптеке журнал или что боялась ходить одна в ресторан или в кино.

Мы повторили тот же самый сценарий несколько раз. Бетти настаивала на том, что подвергает себя огромному риску, но я говорил ей:

– Бетти, Вы ставите себе «десять» баллов, но я не чувствую, что это верно. Я не верю, что Вы на самом деле рискуете.

– Я никогда никому не говорила об этом. Например, доктору Фаберу.

– Что Вы испытываете, говоря мне об этом?

– Я чувствую себя хорошо.

– Вы можете использовать какие-нибудь еще слова, кроме «хорошо»? Можно испытывать страх или облегчение, говоря об этом впервые!

– Я чувствую себя хорошо, рассказывая Вам об этом. Я знаю, что Вы слушаете профессионально. Все в порядке. Все о'кей. Я не знаю, что Вы от меня хотите.

– Почему Вы так уверены в том, что я слушаю профессионально? У Вас нет в этом сомнений?

Осторожней, осторожней, я не мог обещать ей большей откровенности, чем был готов позволить себе. Она не справилась бы с моими негативными чувствами. Бетти отрицала все сомнения и в доказательство рассказала о том, что доктор Фабер засыпал в ее присутствии, а я выгляжу гораздо более заинтересованным.

Что я хотел от нее? С ее точки зрения, она была очень откровенна. Я должен был точно сформулировать, что меня не устраивало. Что в ее признаниях оставляло меня равнодушным? Меня раздражало то, что она все время признавалась в чем-то, случившемся в другое время и в другом месте. Бетти была не способна или не готова раскрыться в настоящий момент, в котором мы оба присутствовали. Отсюда ее уклончивые ответы «хорошо» и «о'кей», которые появлялись каждый раз, когда я спрашивал о ее чувствах здесь-и-теперь.

Это было первым важным открытием, которое я сделал в отношении Бетти: она была совершенно одинока и могла вынести это одиночество, лишь поддерживая миф о том, что ее подлинная жизнь протекает где-то еще. В первый раз я начал подозревать, что для Бетти не существует «здесь».

Еще одно соображение: если со мной она была более откровенна, чем с другими, то какими должны были быть ее близкие отношения? Бетти ответила, что у нее репутация хорошего собеседника. У нас с ней, сказала она, один и тот же бизнес: она была всеобщим терапевтом. Она добавила, что у нее много друзей, но никто из них не знает ее. Ее фирменным знаком было то, что она умеет слушать и что она забавная. Эта мысль была ей ненавистна, но она точно соответствовала стереотипу жизнерадостной толстухи.

Это непосредственно вело к пониманию другой причины, по которой Бетти казалась мне такой скучной: она играла передо мной свою роль – в наших разговорах она никогда не была самой собой, она все время притворялась и бравировала фальшивым весельем.

– Мне очень интересно то, что Вы сказали о своей веселости, точнее, о притворной веселости. Мне кажется, Вы заставляете себя быть веселой со мной.

– Хм-м, интересная теория, доктор Ватсон.

– Вы делаете это с нашей первой встречи. Вы рассказываете мне о жизни, полной отчаяния, но делаете это так, как будто пытаетесь развлечь меня, как будто притворяетесь, что мы приятно проводим время.

– Да, это именно так.

– Но если Вы будете продолжать веселить меня, я могу упустить из виду Ваши истинные страдания.

– Это лучше, чем захлебнуться в них.

– Но Вы пришли сюда за помощью. Зачем Вам так необходимо меня развлекать?

Бетти вспыхнула. Казалось, мой напор поколебал ее, и она отступила, погрузившись в глубину своего огромного тела. Вытерев пот со лба крошечным носовым платочком, она на время задумалась.

– Бетти, я сегодня буду настойчив. Что произошло бы, если бы Вы перестали пытаться развлекать меня?

– Я не вижу ничего плохого в том, чтобы немного пошутить. Зачем относиться ко всему так… так… Я не знаю – Вы все время так серьезны. Кроме того, такая уж я есть, таков мой стиль жизни. Я не уверена, что понимаю, о чем Вы говорите. Что Вы понимаете под развлечением?

– Бетти, это важно, это самое важное из всего, что мы до сих пор обсуждали. Но Вы правы. Прежде всего Вы должны точно знать, что я имею в виду. Вам подойдет, если на следующих сеансах я буду перебивать Вас всякий раз, как Вы начнете развлекать меня, и говорить Вам об этом?

Бетти согласилась – ей было трудно мне отказать; таким образом, я получил в свое распоряжение мощное орудие, дающее мне новую степень свободы. Я добился разрешения перебивать ее всякий раз (конечно, напоминая ей о нашем новом соглашении), когда она хихикала, говорила с идиотским акцентом, пыталась рассмешить меня или карикатурно исказить события.

Через три или четыре сеанса «забавное» поведение Бетти исчезло, и она впервые заговорила о своей жизни с подобающей серьезностью. Она осознала, что старалась быть занятной, чтобы удержать интерес других. Я объяснил, что в этом кабинете действует обратный закон: чем больше она пытается развлечь меня, тем менее она мне интересна и тем больше от меня отдаляется.

Но Бетти не умела вести себя по-другому: ей требовалось пересмотреть весь свой социальный репертуар. Раскрыться? Что она сможет выставить напоказ, если раскроется? Внутри нее ничего нет. Пустота. (По мере продвижения терапии слово «пустой» появлялось все чаще и чаще. Психологическая «пустота» является общим признаком всех пищевых расстройств.)

Тут я оказал ей максимальную поддержку, на которую был способен. Вот теперь, подчеркнул я, она действительно идет на риск. Теперь она дошла до восьми или девяти баллов по шкале самораскрытия. Чувствует ли она различие? Бетти сразу все поняла. Она сказала, что чувствует такой страх, как будто выпрыгнула из самолета без парашюта.

Теперь мне было уже не так скучно. Я не так часто смотрел на часы и однажды во время сеанса с Бетти проверил время не для того, чтобы подсчитать, сколько минут осталось продержаться, а чтобы прикинуть, хватит ли у меня времени обсудить еще одну тему.

Не было больше и необходимости отгонять мешающие мне мысли о ее внешности. Вместо того чтобы обращать внимание на ее тело, я смотрел ей в глаза. Теперь я с удивлением заметил в себе первые ростки эмпатии. Когда Бетти рассказала о своем посещении бара, где два хама сели позади нее и смеялись над ней, говоря, что она жует, как корова, я был возмущен и сказал ей об этом.

Новые чувства к Бетти заставили меня вспомнить мою первоначальную реакцию на нее и устыдиться. Мне стало не по себе, когда я подумал о других полных женщинах, к которым относился нетерпимо и бесчеловечно.

Все эти изменения означали, что мы делаем успехи. Мы столкнулись с одиночеством Бетти и ее потребностью в близости. Я надеялся показать, что можно узнать ее поближе и не разочароваться в ней.

Теперь Бетти определенно была увлечена терапией. В промежутках между сеансами она размышляла о наших беседах, вела со мной долгие воображаемые разговоры в течение недели, с нетерпением ожидала наших встреч и чувствовала досаду и разочарование, когда из-за командировок вынуждена была пропускать сеансы.

Но в то же время она, несомненно, стала более несчастной, испытывала больше печали и тревоги. Такое развитие событий меня устраивало. Терапия начинается по-настоящему только тогда, когда в отношениях с терапевтом пациент начинает проявлять свои подлинные симптомы, и исследование этих симптомов открывает путь к центральной проблеме.

Ее тревога была вызвана страхом оказаться слишком зависимой от терапии и слишком привязанной к ней. Наши сеансы превратились в самую важную вещь в ее жизни. Она не знала, что с ней произойдет, если этот еженедельный порядок нарушится. Мне казалось, что она все еще сопротивляется близости, беспокоясь больше не обо мне, а о «порядке», и я постепенно стал возражать ей по этому поводу.

– Бетти, что опасного, если Вы позволите, чтобы я что-то для Вас значил?

– Не знаю. Меня пугает, что я слишком сильно нуждаюсь в Вас. Я не уверена, что Вы сможете быть со мной. Не забывайте о том, что через год мне придется покинуть Калифорнию.

– Год – это достаточно долго. Так Вы избегаете меня теперь, потому что не сможете быть со мной всегда?

– Я знаю, что это не имеет смысла. Но я поступаю точно так же и с Калифорнией. Я люблю Нью-Йорк и не хочу любить Калифорнию. Я боюсь, что если найду здесь друзей и привяжусь к ним, мне не захочется уезжать. А еще я начинаю думать: «Что зря беспокоиться? Я здесь так ненадолго. Кому нужны временные дружбы?»

– Проблема такой установки в том, что Вы не хотите покончить с одиночеством. Может быть, это одна из причин Вашей внутренней пустоты. Так или иначе, любые отношения рано или поздно заканчиваются. Не существует пожизненной гарантии. Это похоже на отказ любоваться восходом солнца из-за того, что Вы ненавидите закат.

– В Вашем изложении это кажется идиотизмом, но это так. Когда я встречаю кого-то, кто мне нравится, то начинаю думать о том, как тяжело будет с ним расставаться.

Я знал, что это важная проблема и что мы к ней еще вернемся. Отто Ранк сформулировал эту жизненную позицию замечательной фразой: «Отказ пользоваться кредитом жизни с целью избежать расплаты смертью».

Теперь Бетти испытывала печаль, которая была мимолетной и имела забавный и парадоксальный повод. Близость и искренность наших взаимоотношений вернули ее к жизни; но, вместо того чтобы наслаждаться этим новым чувством, она расстроилась, когда поняла, что вся ее прежняя жизнь была лишена интимности.

Я вспомнил другую пациентку, которую лечил год назад, – исключительно добросовестного и ответственного сорокачетырехлетнего врача. Однажды вечером, в пылу семейной ссоры, она непривычно много выпила, потеряла самоконтроль, стала швырять в стену посуду и чуть не угодила в своего мужа лимонным тортом. Когда я встретился с ней через два дня, она выглядела виноватой и расстроенной. Пытаясь ее утешить, я сказал, что потеря самоконтроля – это еще не катастрофа. Но она перебила меня и сказала, что я ошибаюсь: она не чувствует вины, наоборот, ее охватило сожаление, что она ждала сорок четыре года, прежде чем плюнуть на самоконтроль и проявить свои подлинные чувства.

Несмотря на ее 250 фунтов, мы с Бетти редко касались темы питания и веса. Она часто рассказывала о грандиозных (и неизменно безрезультатных) сражениях, которые вели с ней мама и друзья, пытавшиеся помочь ей взять под контроль свое питание. Я хотел избежать этой роли, однако верил, что если я помогу Бетти убрать препятствия, она сама возьмет на себя заботу о своем теле.

Обратившись к ее одиночеству, я уже устранил основные препятствия: депрессия Бетти снизилась, и, установив социальные контакты, она уже не нуждалась в пище как единственном источнике удовлетворения. Но она не могла принять решение сесть на диету, пока однажды не поняла, почему всегда считала похудение опасным. Это произошло так.

Бетти уже несколько месяцев проходила курс терапии, и я решил, что ее улучшение пойдет быстрее, если наряду с индивидуальной терапией она начнет работать в терапевтической группе. Во-первых, я был уверен, что полезно создать окружение, которое поддержит ее в трудный период предстоящей диеты. Кроме того, терапевтическая группа даст Бетти возможность исследовать те межличностные проблемы, которые обнаружились в нашей терапии, – скрытность, потребность развлекать, чувство, что ей нечего дать другим. Хотя Бетти была испугана и вначале сопротивлялась моему предложению, она мужественно согласилась и вошла в терапевтическую группу, возглавляемую двумя психиатрами-стажерами.

Одна из ее первых групповых встреч оказалась очень необычной: на ней Карлос, также один из моих пациентов, проходивший индивидуальную терапию (см. «Если бы насилие было разрешено…»), сообщил группе о том, что смертельно болен раком. Отец Бетти умер от рака, когда ей было двенадцать лет, и с тех пор болезнь приводила ее в ужас. В колледже она сначала выбрала медицинский факультет, но потом бросила из-за страха столкнуться с раковыми больными.

В последующие несколько недель контакт с Карлосом вызвал у Бетти такую тревогу, что мне пришлось провести с ней несколько внеочередных сеансов и с трудом удалось убедить ее остаться в группе. У нее появились соматические симптомы: головная боль (ее отец умер от рака мозга), боли в спине, одышка, ее беспокоили навязчивые мысли о том, что у нее тоже может быть рак. Поскольку Бетти боялась посещать докторов (стыдясь своего тела, она редко проходила физическое обследование и ни разу не исследовала тазовые органы), было трудно убедить ее, что она здорова.

Ужасающая худоба Карлоса напомнила Бетти о том, как за двенадцать месяцев ее отец из очень полного человека превратился в скелет, обтянутый кожей. Хотя Бетти и признавала свои опасения неразумными, она поняла, что после смерти отца стала верить, что потеря веса сделает ее более подверженной раку.

Столь же сильные предубеждения были у нее относительно облысения. Когда она впервые пришла в группу, Карлос (который потерял волосы в результате химиотерапии) носил парик, но в тот день, когда он рассказал группе о своем раке, он пришел на собрание абсолютно лысым. Бетти испугалась, к ней вернулись воспоминания об отце, который был налысо выбрит перед операцией на мозге. Она вспомнила также, как ей стало страшно, когда во время предыдущей строгой диеты у нее начали выпадать волосы.

Эти бессознательные предрассудки существенно усложняли ее проблемы с весом. Еда не только представляла собой ее единственное удовлетворение, не только заглушала ее ощущение пустоты, а худоба не только вызывала болезненные воспоминания об отце. Бетти также бессознательно верила в то, что потеря веса приведет к ее собственной смерти.

Постепенно острая тревога Бетти улеглась. Раньше она никогда открыто не говорила об этих проблемах. Возможно, свою роль сыграл катарсис; возможно, ей было полезно осознать магическую природу своего мышления; а, быть может, некоторые из ее пугающих мыслей просто потеряли свою остроту при их обсуждении в спокойной, рациональной обстановке, «при свете дня».

В это время особенно большую помощь оказал Карлос. Родители Бетти до самого конца отрицали серьезность болезни ее отца. Такое отрицание разрушительно действует на тех, кто остается в живых. Бетти оказалась не готова к его смерти и не имела возможности проститься с ним. Но Карлос демонстрировал совершенно иное отношение к собственной участи: он был мужественным, разумным и откровенным в своих чувствах относительно болезни и приближения смерти. Кроме того, он был особенно добр к Бетти – возможно, потому что знал, что она моя пациентка, возможно, потому что она пришла как раз тогда, когда он был в великодушном настроении («у каждого есть сердце»), а, может быть, просто потому, что был неравнодушен к полным женщинам (что я, признаю это с сожалением, рассматривал тогда как еще одно доказательство его извращенности).

Вероятно, Бетти почувствовала, что препятствия к снижению веса успешно устранены, потому что дала ясно понять: пора начинать главную кампанию. Я был потрясен размахом и сложностью предварительных приготовлений.

В первую очередь она записалась на программу лечения пищевых расстройств в клинике, где я работал, и заполнила требуемый протокол, который включал сложное физическое обследование (она по-прежнему отказывалась от исследования тазовых органов) и батарею психологических тестов. Затем она очистила свою квартиру от еды – от всех банок, пакетов и бутылок. Она составила план альтернативных занятий, заметив, что отказ от завтраков и обедов создает «окно» в дневном расписании. К моему удивлению, она записалась в танцевальный класс (у этой леди есть сила воли, подумал я) и в клуб боулинга – когда она была маленькой, отец часто брал ее с собой в кегельбан, объяснила она. Она купила подержанный велотренажер и установила его перед телевизором. Затем она сказала «прощай!» своим старым друзьям – картофельным чипсам, шоколадным пирожным и пончикам.

Была также проведена серьезная внутренняя подготовка, которую Бетти затруднялась описать иначе, чем «собраться с духом» и ждать подходящего момента, чтобы сесть на диету. Я ждал этого момента с нетерпением, представляя себе огромного японского борца, который расхаживает по ковру, становится в позу и выкрикивает что-то воинственное, готовясь к схватке.

Наконец, свершилось! Она выбрала жидкую диету, полностью отказалась от твердой пищи, каждое утро по сорок минут занималась на велотренажере, каждый день проходила пешком по три мили и раз в неделю занималась боулингом и танцами. Ее жировая оболочка начала постепенно рассасываться. Она начала худеть. Большие массы плоти просто растворялись и исчезали. Скоро фунты потекли с нее ручьем – два, три, четыре, иногда пять фунтов в неделю.

Каждый сеанс Бетти начинала с рапорта об успехах: сброшено десять фунтов, затем двадцать, двадцать пять, тридцать. Она похудела до двухсот сорока фунтов, затем до двухсот тридцати и двухсот двадцати. Это казалось поразительно легким и быстрьм. Я восхищался ею и каждую неделю хвалил ее за успехи. Но в эти первые недели я слышал также не слишком тактичный внутренний голос, который нашептывал: «Господи Боже, если она так быстро худеет, то сколько же еды она поглощала до этого!»

Прошли недели – кампания продолжалась. За три месяца она похудела до двухсот десяти фунтов. Затем двести, на пятьдесят фунтов меньше! Затем сто девяносто. Сопротивление возрастало. Иногда она приходила ко мне в кабинет в слезах, проголодав всю неделю, но не потеряв при этом ни фунта. Каждый фунт давался с трудом, но Бетти продолжала придерживаться диеты.

Это были ужасные месяцы. Ей все опротивело. Ее жизнь была мучительной – безвкусная жидкая пища, велотренажер, голодные схватки, дьявольская реклама гамбургеров и Макдональдса по телевизору, вездесущие запахи: поп-корн в кинотеатре, пицца в кегельбане, круассаны в торговом центре, крабы на Рыбачьей пристани. Есть ли где-нибудь на земле место, лишенное запахов?

Каждый день был ужасным. Ничто в жизни не приносило удовольствия. Другие члены группы похудения бросили программу – но Бетти держалась твердо. Мое уважение к ней росло.

Я тоже люблю поесть. Часто я целый день мечтаю о каком-нибудь особом блюде, и, когда нетерпение побеждает, ни одно препятствие не может остановить меня на пути к какому-нибудь ресторану или киоску. Но, пока продолжалась битва Бетти, я стал испытывать чувство вины во время еды, как будто я предавал ее. Каждый раз, собираясь съесть пиццу, спагетти, шоколадное пирожное или какое-нибудь другое блюдо, которое любила Бетти, я невольно думал о ней. Я содрогался при мысли о том, как она, держа в руке открывалку, обедает своим жидким Оптифастом. Иногда в знак солидарности с ней я отказывался от второго.

Случилось так, что в этот период я превысил предельный вес, который разрешал себе, и сел на трехнедельную диету. Поскольку моя диета состоит, главным образом, в отказе от мороженого и французского жаркого, я вряд ли имел право ставить себя в один ряд с Бетти. Однако за эти три недели я более остро почувствовал ее страдания. Я был тронут до слез, когда она рассказала мне, как уговаривает себя заснуть и как внутри нее голодный ребенок орет: «Накорми меня! Накорми меня!»

Сто восемьдесят. Сто семьдесят. Сброшено восемьдесят фунтов веса! Теперь настроение Бетти часто колебалось, и я стал все сильнее за нее беспокоиться. У нее были временные периоды гордости и подъема (особенно когда она отправлялась покупать себе платья меньшего размера), но чаще она испытывала такое глубокое уныние, что могла заставить себя делать лишь единственное – каждое утро ходить на работу.

Временами она становилась раздражительной и припоминала мне старые обиды. Не для того ли я направил ее в терапевтическую группу, чтобы от нее отделаться или, по крайней мере, частично сбыть ее с рук? Почему я не расспросил ее подробнее о привычках в еде? В конце концов, еда – это ее жизнь. Любишь ее – люби и ее еду. (Осторожно, осторожно, горячо!) Почему я согласился с ней, когда она перечисляла причины, по которым не могла учиться на медицинском факультете (ее возраст, отсутствие выносливости, лень, отсутствие необходимых знаний и денег)? Теперь она заявила, что считает унизительным мое предложение стать медсестрой, и обвинила меня в том, что я сказал: «Эта девица недостаточно привлекательна для медицинского факультета, пусть тогда будет сиделкой!»

Временами она совсем падала духом и становилась агрессивной. Однажды, например, когда я спросил, почему она стала такой пассивной в группе, Бетти свирепо взглянула на меня и отказалась отвечать. Когда я стал настаивать на ответе, она сказала капризным детским тоном: «Если не дашь пирожок, я тебе ничего не скажу».

Во время одного из периодов депрессии у нее было очень яркое сновидение:

Я была в каком-то месте наподобие Мекки, куда люди приходят, чтобы совершить легальное самоубийство. Я была с близкой подругой, но не помню, с кем. Она собиралась покончить с собой, прыгнув в глубокую шахту. Я пообещала поднять оттуда ее тело, но позже поняла, что мне придется спуститься в эту ужасную шахту со всеми этими мертвыми и разлагающимися телами вокруг, и подумала, что не смогу этого сделать.

По ассоциации с этим сном Бетти рассказала, как днем раньше ей пришло в голову, что она потеряла целое тело: она сбросила восемьдесят фунтов, а у них в конторе была женщина, которая весила всего восемьдесят фунтов. В тот момент она представила себе, что ей сделали вскрытие и она устраивает похороны «тела», от которого избавилась. Бетти предположила, что эти мрачные мысли отозвались в сновидении в образе тела подруги, поднимаемого из шахты.

Образность и глубина ее сновидения показали мне, как далеко она продвинулась. С трудом можно было вспомнить ту вздорную хихикающую женщину, какой она была несколько месяцев назад. Теперь каждую минуту сеанса мое внимание было целиком приковано к Бетти. Кто бы мог подумать, что эта женщина, бессмысленная болтовня которой так утомляла меня, превратится в проницательного, непосредственного и чуткого человека?

Сто шестьдесят пять. Еще одно неожиданное открытие. Однажды в кабинете я посмотрел на Бетти и впервые заметил, что у нее есть живот. Я посмотрел снова. Неужели он был у нее всегда? Может быть, я стал обращать на нее больше внимания? Не думаю: очертания ее тела, от подбородка до носков, всегда были гладко округлыми. Пару недель спустя я увидел отчетливые признаки грудей. Двух грудей. Через неделю – скулы, затем подбородок, локти. Все было на месте – все это время под грудой мяса была спрятана женщина, привлекательная женщина.

Другие, особенно мужчины, тоже заметили перемены, и теперь, разговаривая с ней, старались невзначай дотронуться до нее или толкнуть. Мужчина из конторы проводил ее до машины. Ее парикмахер бесплатно сделал ей массаж головы. Она была уверена, что начальник пялится на ее грудь.

Однажды Бетти объявила: «Сто пятьдесят девять», – и добавила, что это «девственная территория», то есть она не весила столько со школьных лет. Моя реакция – я спросил, не будет ли она сожалеть, вступив на «недевственную территорию», – была неудачной шуткой, тем не менее это привело нас к важному обсуждению темы секса.

Хотя у Бетти были богатые сексуальные фантазии, она никогда не имела никаких физических контактов с мужчинами – ни объятий, ни поцелуев, ни даже фривольных похлопываний. Она всегда страстно жаждала секса и была в ярости оттого, что отношение общества к толстым обрекало ее на сексуальную фрустрацию. Только теперь, когда она достигла той весовой категории, которая позволяла реализоваться ее сексуальным желаниям, когда ее сны заполнились угрожающими фигурами мужчин (доктора в маске, втыкающего огромную иглу ей в живот, незнакомца, сладострастно сдирающего струп с ее раны в брюшной полости), она поняла, что очень боится секса.

Эти разговоры вызвали у Бетти поток воспоминаний о мужском пренебрежении. Ее никогда не приглашали на свидания, она никогда не ходила на танцы и школьные вечеринки. Она хорошо играла роль доверенного лица и помогла многим своим подругам в их сердечных делах. Почти все они теперь были замужем, и она не могла больше скрывать от себя тот факт, что все время играла роль постороннего наблюдателя.

Вскоре мы перешли от секса к более глубокой теме ее первичной сексуальной идентификации. Бетти знала, что ее отец хотел сына и скрывал свое разочарование, когда она родилась. Однажды ей приснились два сновидения о потерянном брате-близнеце. В одном сновидении они с братом носили отличительные знаки и обменивались ими друг с другом. В другом сновидении он погиб: втиснулся в переполненный лифт, а она не смогла (из-за своих габаритов). Лифт рухнул, все пассажиры погибли, и ей оставалось только рассеять его прах.

В другом сновидении отец подарил ей лошадь, сказав: «Это девочка». Она всегда мечтала получить от него в подарок лошадь, и во сне не только исполнялось это желание, но отец официально признавал ее пол.

Наши разговоры о сексе и ее сексуальной идентификации породили такую сильную тревогу и такое невыносимое чувство пустоты, что она несколько раз наедалась пирожных и пончиков. К тому времени Бетти уже разрешалось немного твердой пищи – один диетический обед в день, но ей было теперь труднее, чем когда она придерживалась лишь жидкой диеты.

Впереди маячил важный символический рубеж – потеря ста фунтов. Эта важная цель, никогда не достигавшаяся ранее, несла в себе множество сексуальных коннотаций. Во-первых, Карлос несколько месяцев назад полушутя сказал Бетти, что если она сбросит сто фунтов, он возьмет ее на уик-энд на Гавайи. Во-вторых, во время внутренней подготовки к диете Бетти пообещала себе, что когда она сбросит сто фунтов, она встретится с Джорджем, тем мужчиной, на объявление которого она ответила, чтобы удивить его своей новой внешностью и вознаградить за его джентльменское поведение своей сексуальной благосклонностью.

Чтобы уменьшить ее тревогу, я призвал ее к умеренности и предложил приближаться к сексу не такими решительными шагами. Например, сначала проводить время, разговаривая с мужчинами; заняться своим просвещением в области сексуальной анатомии, сексуальной механики и мастурбации. Я рекомендовал ей специальную литературу и посоветовал посетить гинеколога и обсудить эти вопросы со своими подругами и в группе.

В этот период резкого снижения веса наблюдался и другой удивительный феномен. Бетти переживала эмоциональные взрывы и проводила большую часть сеансов, со слезами рассказывая о поразительно живых воспоминаниях, например, об отъезде из Техаса в Нью-Йорк, об окончании колледжа, об обиде на свою мать за то, что она была слишком робкой и застенчивой и не присутствовала на ее школьном выпускном вечере.

Вначале казалось, что эти взрывы, как и сопровождавшие их резкие колебания настроения, были хаотичными и случайными; но спустя несколько недель Бетти поняла, что они следуют определенной схеме: по мере снижения веса она вновь переживала основные травмирующие или кризисные события своей жизни, которые происходили, когда она имела соответствующий вес. Так, ее похудение, начавшееся с двухсот пятидесяти фунтов, привело к прокручиванию ленты времени назад через эмоционально заряженные события ее жизни: переезд из Техаса в Нью-Йорк (210 фунтов), окончание колледжа (190 фунтов), решение бросить медицинский факультет и отказаться от мечты найти лекарство против рака, убившего ее отца (180 фунтов), ее одиночество на выпускном вечере, зависть к другим девочкам, у которых были отцы, невозможность найти себе пару на выпускном балу (170 фунтов), окончание средней школы и воспоминание о том, как ей в тот момент не хватало отца (155 фунтов). Какое прекрасное доказательство существования области бессознательного! Тело Бетти сохранило память о том, что давно забыло ее сознание.

Эти эмоциональные всплески были наполнены воспоминаниями об отце. Чем тщательнее мы всматривались, тем яснее было, что все нити вели к нему, к его смерти, к ста пятидесяти фунтам, которые Бетти в то время весила. Чем ближе она подходила к этому весу, тем более подавленной становилась и тем больше чувств и воспоминаний об отце всплывало в ее сознании.

Вскоре разговоры об отце заполнили все наши сеансы. Настало время все это выкопать. Я погрузил ее в воспоминания и попросил рассказать все, что она сможет вспомнить о его болезни, умирании, о том, как он выглядел в больнице в последний раз, когда она его видела, подробности похорон, одежду, которая была на ней, речь священника, присутствовавших людей.

Мы с Бетти и до этого разговаривали о ее отце, но никогда – так интенсивно и углубленно. Она как никогда ранее остро ощутила свою потерю и две недели почти непрерывно плакала. В этот период мы встречались три раза в неделю, и я пытался помочь ей понять причину ее горя. Отчасти она плакала из-за потери отца, но отчасти и потому, что считала жизнь отца трагедией: он так и не получил образования, как хотел (или как она хотела), он умер как раз незадолго до пенсии и не успел насладиться годами досуга, о которых мечтал. Но, как я заметил ей, ее описание жизни отца – большая семья, широкий круг общения, ежедневные посиделки с друзьями, его любовь к земле, служба во флоте в юности, его рыбалка по вечерам – все это давало представление о полной и насыщенной жизни, жизни в окружении людей, которые знали и любили его.

Когда я попросил Бетти сравнить жизнь отца со своей, она поняла, что ее сожаление было направлено не по адресу: это ее собственная жизнь, а не жизнь отца, была трагически неудачной. Но в какой мере ее горе было вызвано рухнувшими надеждами? Этот вопрос был особенно болезненным для Бетти, которая как раз в это время посетила гинеколога и узнала о том, что у нее эндокринное нарушение, которое не позволяет ей иметь детей.

В эти недели я чувствовал себя жестоким из-за той боли, которую причиняла ей наша терапия. Каждый сеанс был битвой, и часто Бетти покидала мой кабинет глубоко раненной. У нее начались острые приступы страха и ночные кошмары: Бетти, как она выразилась, она умирала по крайней мере трижды за ночь. Обычно она не запоминала сны, за исключением двух повторяющихся сновидений, которые начали преследовать ее еще в отрочестве, почти сразу же после смерти отца. В одном она лежала парализованная в маленьком чулане, который замуровывали. В другом она лежала в больничной постели со свечой, горевшей у изголовья кровати. Она знала, что когда пламя погаснет, она умрет, и чувствовала себя беспомощной, глядя, как свеча становится все меньше и меньше.

Обсуждение смерти отца неизбежно разбудило в ней страх собственной смерти. Я попросил Бетти рассказать о своих первых переживаниях, связанных со смертью, и детских теориях смерти. Живя в деревне, она была близко знакома со смертью. Она наблюдала, как мать убивает кур, и слышала визг закалываемых поросят. Когда Бетти было девять лет, она была потрясена смертью дедушки. Как рассказывала ее мать (Бетти сказала, что не помнит этого), родители заверили ее, что умирают только пожилые люди, но потом она несколько недель приставала к ним с вопросами, сколько им лет, и заявляла, что не хочет стареть. А почти сразу же после смерти отца Бетти открыла истину о неизбежности своей собственной смерти. Она точно помнила, когда это произошло.

– Это было через два дня после похорон. Я все еще не ходила в школу. Учительница сказала, что я могу вернуться, когда почувствую, что готова. Я могла бы вернуться раньше, но считала, что это было бы неправильно. Меня беспокоило, что люди подумают, будто я недостаточно скорблю. Я бродила по полям позади дома. Было холодно – у меня изо рта шел пар – и трудно идти, потому что земля была вспахана и края борозды замерзли. Я думала о том, что отец лежит внизу, и о том, как ему должно быть холодно, и внезапно услышала откуда-то сверху голос, который сказал: «Ты следующая!»

Бетти остановилась и поглядела на меня.

– Думаете, я сумасшедшая?

– Нет, я уже говорил Вам, что у Вас нет к этому склонности. Она улыбнулась.

– Я никому никогда не рассказывала эту историю. Фактически я забыла ее и вспомнила только теперь.

– Думаю, хорошо, что Вы поделились со мной этим воспоминанием. Оно кажется мне важным. Расскажите подробнее о том, что значит «быть следующей».

– Как будто нет больше отца, который бы защитил меня. В каком-то смысле он стоял между мной и могилой. Когда его не стало, я оказалась следующей в очереди. – Бетти сгорбилась и поежилась. – Представьте себе, меня до сих пор охватывает ужас, когда я думаю об этом.

– А Ваша мать? Какое место она занимала?

– Как я уже говорила Вам раньше, она была далеко, далеко на заднем плане. Она готовила и кормила меня – она в самом деле делала это хорошо, – но она была слабой, и мне самой приходилось защищать ее. Вы можете представить себе техасца, который не умеет водить машину? Я начала водить в двенадцать лет, когда отец стал слишком слаб, потому что она боялась учиться.

– Итак, не было никого, кто защитил бы Вас?

– Именно в это время у меня начались кошмары. Этот сон со свечой – наверное, я видела его раз двадцать.

– Этот сон напомнил мне о том, что Вы сказали раньше о своем страхе потерять вес, чтобы не оказаться подверженной раку, как Ваш отец. Если свеча толстая, она дольше горит.

– Может быть, но это кажется немного надуманным. Я подумал, что это еще один хороший пример бесполезности любых интерпретаций – даже таких удачных, как эта. Пациенты, как и все люди, извлекают пользу только из тех истин, которые они открывают сами. Бетти продолжала:

– Однажды в тот год мне пришла в голову мысль, что я умру, не дожив до тридцати лет. Знаете, мне кажется, я все еще верю в это.

Эти разговоры разрушили ее отрицание смерти. Бетти почувствовала себя в опасности. Она все время боялась несчастного случая – когда вела машину, или каталась на велосипеде, или переходила улицу. Ее стала беспокоить непредсказуемость смерти. «Смерть может прийти в любой момент, – говорила она, – когда ее меньше всего ждешь». Годами ее отец копил деньги и мечтал съездить с семьей в Европу, а перед самым отъездом у него обнаружилась опухоль мозга. Смерть может поразить ее, меня, любого человека в любой момент. Может ли человек, могу ли я сам смириться с этой мыслью?

Я стремился к подлинному «присутствию» рядом с Бетти, и поэтому не мог уклоняться ни от одного из ее вопросов. Я рассказал ей о том, что мне тоже трудно смириться с мыслью о смерти; что, хотя реальность смерти нельзя отменить, можно существенно изменить наше отношение к ней. Мой личный и профессиональный опыт убедили меня в том, что страх смерти больше мучает тех, кто чувствует пустоту своей жизни. Я вывел формулу, которая гласит: человек боится смерти тем больше, чем меньше он по-настоящему проживает свою жизнь и чем больше его нереализованный потенциал.

Я обещал Бетти, что когда она будет жить более полной жизнью, ее страх смерти пройдет – частично, но не совсем. (Никто из нас не в силах окончательно преодолеть страх смерти. Это цена, которую мы платим за пробуждение своего самосознания.)

Иногда Бетти злилась на меня за то, что я заставил ее задуматься о смерти. «Зачем думать о смерти? Мы ничего не можем с ней поделать!» Я пытался помочь ей понять, что хотя факт смерти разрушает нас, идея смерти может нас спасти. Другими словами, осознание смерти открывает перед нами жизнь в новой перспективе и заставляет пересмотреть свои ценности. Карлос усвоил этот урок – именно это он имел в виду, когда сказал, что его жизнь спасена.

Мне казалось, что для Бетти важный урок, который она могла бы извлечь из осознания смерти, состоял в том, что жизнь нужно проживать сейчас; ее нельзя без конца откладывать. Было нетрудно продемонстрировать ей способы, которые она использовала, чтобы убегать от жизни: ее сопротивление сближению с другими (потому что она боялась отдаления); ее переедание и тучность, приводившие к тому, что большая часть жизни проходила мимо нее; избегание настоящего путем соскальзывания либо в прошлое, либо в будущее. Было также нетрудно доказать, что в ее силах изменить это положение. Фактически она уже начала это делать: с каждым днем она все больше мне нравилась!

Я попросил ее погрузиться в свое горе глубже, изучить и выразить все его обертона. Снова и снова я задавал ей один и тот же вопрос:

– Кого и что Вы оплакиваете? Бетти отвечала:

– Думаю, я оплакиваю любовь. Мой папа был единственным мужчиной, который обнимал меня, единственным человеком, который говорил мне, что любит меня. Я не уверена, что это повторится когда-либо в моей жизни.

Я знал, что мы приближаемся к территории, на которую я еще не отваживался ступать. Было трудно поверить в то, что меньше года назад мне было противно даже смотреть на Бетти. Сегодня я испытывал к ней теплоту и симпатию. Я долго подбирал подходящий ответ, но все же выразил меньше, чем хотел сказать:

– Бетти, быть или не быть любимой – зависит не только от случая. Вы намного больше, чем думаете, можете на это влиять. Сейчас Вы гораздо больше достойны любви, чем несколько месяцев назад. Я вижу и чувствую огромную перемену в Вас. Вы лучше выглядите, лучше относитесь к людям, Вы стали более симпатичной и привлекательной.

В выражении своих позитивных чувств ко мне Бетти была более откровенна, чем я, и поделилась фантазиями о том, что она станет психологом и мы вместе будем работать над исследовательским проектом. Другая фантазия – о том, что я мог бы быть ее отцом, – привела нас к обсуждению еще одного мучившего ее чувства. Наряду с любовью к отцу она испытывала также стыд за него: за его внешний вид (он был очень тучным), за отсутствие у него честолюбия, за его необразованность и невежество в обращении с людьми. Признавшись в этом, Бетти не выдержала и заплакала. Она сказала, что ей было трудно рассказать об этом, потому что она чувствовала стыд за свой стыд.

Подыскивая ответ, я вспомнил слова, которые мой аналитик Олив Смит сказала мне больше тридцати лет назад. (Я их хорошо запомнил, потому что это была единственная относительно личная – и самая действенная – фраза из всех, какие она произнесла за 600 часов.) Я был очень смущен после того, как наговорил ужасных вещей о своей матери, и тогда Олив Смит наклонилась над кушеткой и мягко сказала: «Наверное, это просто наш способ взрослеть».

Я сохранил эти слова в памяти и теперь, через тридцать лет, извлек этот дар и передал его Бетти. Десятилетия не ослабили силу этих слов: Бетти глубоко вздохнула, успокоилась и села на место. Я добавил, что знаю по своему опыту, как тяжело детям, получившим образование, общаться потом со своими родителями – выходцами из самых низов.

Полтора года пребывания Бетти в Калифорнии подходили к концу. Она не хотела прерывать терапию и попросила свою компанию продлить ее командировку. Когда ей отказали, она попыталась найти работу в Калифорнии, но в конце концов решила вернуться в Нью-Йорк.

Какое неудачное время для прекращения терапии – в самый разгар работы над важными проблемами, когда Бетти остановилась У отметки ста пятидесяти фунтов! Вначале я думал, что нет ничего хуже спешки. Но, поразмыслив, я понял, что Бетти смогла так глубоко войти в терапевтический процесс именно потому, что наше время было ограничено, а не вопреки этому. В психотерапии существует давняя традиция, восходящая к Карлу Роджерсу, а от него – к Отто Ранку, которая утверждает, что заранее установленная дата окончания терапии увеличивает ее эффективность. Если бы Бетти не знала о том, что время терапии ограничено, она могла бы, например, потратить больше времени на достижение внутренней решимости начать худеть.

Кроме того, было совершенно ясно, что мы могли бы продвинуться гораздо дальше. В последние месяцы Бетти, казалось, больше интересовалась решением уже открытых проблем, чем обнаружением новых. Когда я посоветовал ей продолжить терапию в Нью-Йорке и предложил назвать подходящего терапевта, она отвечала уклончиво, что не уверена, продолжит ли, что, быть может, сделано уже достаточно.

Были также и другие признаки того, что Бетти не хочет двигаться дальше. Хотя она больше не переедала, она уже не придерживалась диеты. Мы договорились сосредоточить усилия на сохранении ее нынешнего веса, ста шестидесяти фунтов, и, приняв это решение, Бетти сменила весь свой гардероб.

Вот ее сон, иллюстрирующий этот кризис терапии:

Мне приснилось, что я наняла маляров, чтобы покрасить фасад своего дома. Вскоре они окружили дом со всех сторон. У каждого окна оказался человек с пульверизатором. Я быстро оделась и попыталась их остановить. Они красили все наружные стены дома.

На лестнице показались клубы дыма. Я увидела маляра с чулком на лице, разбрызгивающего краску внутри дома. Я сказала ему, что мне нужно было только покрасить фасад. Он возразил, что получил указание выкрасить все – и снаружи, и внутри. «Откуда этот дым?» – спросила я. Он сказал, что это бактерии, и добавил, что в кухне у меня рассадник смертельных бактерий. Я испугалась и продолжала повторять снова и снова: «Я только хотела покрасить фасад».

В начале терапии Бетти действительно хотела только «покрасить фасад», но неизбежно была вовлечена в глубокую перестройку всего интерьера своего дома. Кроме того, маляр-терапевт занес внутрь дома смерть – смерть ее отца, ее собственную смерть. Теперь, говорил этот сон, она зашла слишком далеко, пора было остановиться.

Когда мы приближались к последнему сеансу, я чувствовал облегчение, как будто у меня гора с плеч свалилась. Одна из аксиом психотерапии состоит в том, что сильные чувства, которые один из участников испытывает к другому, всегда так или иначе передаются, – если не вербально, то по каким-то другим каналам. Насколько помню, я всегда говорил студентам, что если какой-то серьезный аспект отношений замалчивается (либо терапевтом, либо пациентом), то никакие другие важные обсуждения становятся невозможны.

Однако я начал терапию с сильными отрицательными чувствами к Бетти – чувствами, которые я ни разу не обсуждал и о которых она так и не узнала. Несмотря на это, мы, несомненно, обсуждали важные вопросы и достигли прогресса в терапии. Неужели я опроверг закон? Или в терапии не существует «аксиом»?

Три наших последних сеанса были посвящены обсуждению сожалений Бетти о нашей предстоящей разлуке. Должно было произойти то, чего она боялась с самого начала: она позволила себе испытывать глубокие чувства ко мне и теперь должна была потерять меня. Какой смысл был вообще сближаться со мной? Как она говорила вначале: «Если нет привязанности, нет и разлуки».