Дані в розрізі банків – членів міжнародних платіжних систем щодо кількості платіжних карток

Дата добавления: 2015-08-31; просмотров: 1002

В течение двенадцати лет почтовым адресом Новгородской экспедиции Академии наук СССР и Московского университета было: «Новгород, Дмитриевская улица, археологические раскопки...». Сейчас это место легко найти. Большой квартал, ограниченный улицами Дмитриевской, Садовой, Тихвинской (ныне ул. Комарова) и Декабристов, застроен новыми многоэтажными домами. Издалека видно стоящее на углу Садовой и Дмитриевской здание универсального магазина. Начинаясь почти от самого места раскопок, над Волховом повис мощный стальной мост.

А в 1951 году, когда археологи размечали сетку будущего раскопа, здесь был пустырь, заросший бузиной и лопухами. Из бурьяна торчали ржавые обрывки искореженной арматуры, трава кое-где пробивалась сквозь сплошные развалы кирпичной щебенки, которая покрывала пустырь, оставленный фашистскими факельщиками на месте цветущего города. Шел седьмой послевоенный год. Новгород с трудом поднимался из руин, разравнивая и застраивая пожарища. Но уже видны были контуры будущего города. Росли не только новые здания, но и темпы нового строительства. Нужно было спешить и археологам, чтобы до прихода строителей успеть взять от древнего города все, что может уничтожить Новгород современный. Так и повелось: экспедиция разбивала новые раскопы, а на старых, полностью исчерпанных археологами, уже поднимались дома.

Разумеется, когда мы забивали первые колышки, размечая раскоп, никто из нас не думал, что с этим раскопом будут связаны двенадцать лет жизни и работы, что небольшой участок, который было решено здесь раскопать, раздвинет свои стены ,на всю площадь квартала. Правда, каждый из нас был уверен, что великие открытия ожидают нас именно здесь, на этом пустыре. Без такой уверенности не стоит начинать экспедицию, потому что только энтузиазм рождает успех.

Как выбирается место для раскопок? Известно ли заранее, что будет найдено на новом месте? Конечно, никто не может до раскопок сказать, какие именно здесь откроются шедевры искусства или невиданные древние предметы. Археологии всегда свойствен азарт. Но из этого не следует, что археологи приходят на новое место с завязанными глазами, испытывая лишь свою удачливость. У каждой экспедиции имеется научная задача, одним из важнейших условий для решения которой бывает правильный, всесторонне обоснованный выбор места раскопок.

Начало раскопок на Дмитриевской улице. Снимок сделан в 1951 году за две недели до открытия берестяных грамот

Главной задачей Новгородской экспедиции в 1951 году было изучение типичного для средневекового Новгорода жилого района. Археологам предстояло изучить городскую усадьбу, установить ее планировку, назначение различных типов построек, проследить историю усадьбы на протяжении возможно длительного времени. Кроме того, необходимо было собрать коллекцию характерных для новгородского слоя древних вещей и установить по возможности точные даты этих типичных предметов, чтобы в дальнейшем с их помощью датировать слои в будущих раскопках.

До начала раскопок было хорошо известно, что планировка средневекового Новгорода существенно отличалась от современной. Нынешняя прямоугольная сетка улиц была заведена только во второй половине XVIII века при Екатерине II, когда многие русские города перекраивались на петербургский манер. Наш квартал и ограничивающие его улицы Дмитриевская, Садовая, Тихвинская и Декабристов возникли около двухсот лет тому назад. Сохранились в небольшом количестве планы Новгорода середины XVIII века, снятые еще до перепланировки. На них старые, уже не существующие улицы носили те названия, которые постоянно встречаются в древних летописях при описании средневековых событий. Квартал, расположенный на углу Садовой и Дмитриевской улиц, на этих планах прорезала с севера на юг одна из крупнейших улиц древнего Новгорода - - Великая, а с востока на запад в пределах того же участка Великую пересекали две средневековые улицы - Холопья и Козмодемьянская.

Перепланировка города в XVIII веке оказалась делом благодатным для современных археологов. И сейчас и в древности жилые постройки тяготеют к красным линиям улиц, а в некотором удалении от улиц располагаются дворы. Следовательно, чем ближе к уличной мостовой, тем больше в земле остатков домов и наполнявшей их утвари. В древности дома были чаще всего деревянными и их фундаменты не отличались мощностью. Поэтому строительство нового дома почти не затрагивало лежащих ниже древних остатков. Когда в XVIII-XIX веках началось массовое строительство городских кирпичных домов, то для их капитальных оснований и подвалов рыли глубокие котлованы, уничтожая древние напластования порой на значительную глубину. Новые долговечные здания, если даже под ними и сохранялись остатки древних построек, надолго делали их недоступными для изучения. Но в XVIII веке новые улицы прошли по другим участкам, они чаще всего легли на места древних дворов и пустырей, а скопления древностей, наиболее интересные для археологии, оказались на территории новых дворов, где угроза их разрушения стала минимальной.

Раскоп, разбитый в 1951 году, был назван Неревским. С таким именем он и приобрел свою славу. Для жителя современного Новгорода наименование «Неревский» ничего не скажет. Но в средние века оно бы точно обозначило район, где были начаты эти археологические работы. Новгород в средние века делился на пять концов - самоуправляющихся поселков, которые в своей совокупности и образовывали федерацию, известную всей Европе под названием «Новгород». Каждый из этих поселков был как бы «государством в государстве». Решая совместно важнейшие вопросы государственного управления, пять новгородских концов постоянно враждовали друг с другом, часто выступая один против другого с оружием в руках, заключая временные политические союзы, объединяясь и снова ссорясь. Концы назывались Плотницким, Славенским, Людиным, Загородским и Неревским. На территории древнего Неревского конца некогда и были расположены Великая, Холопья и Козмодемьянская улицы.

Древний план Новгорода, изображенный на Знаменской иконе конца XVII века

Избранный для раскопок участок находился в 250 метрах от новгородского Кремля. В непосредственной близости к нему располагались, по крайней мере, шесть древних церквей. Сейчас их нет, но они существовали еще в XVIII веке и обозначены на планах того времени. Возле одной из этих церквей, согласно летописному рассказу, в древности собиралось вече Неревского конца.

Таким образом, приступая к работам на Дмитриевской улице, экспедиция имела представление о том, что было здесь в средние века. Привлекала нас и мощность культурного слоя, достигавшего на углу Дмитриевской и Садовой улиц толщины в семь с половиной метров.

Что такое культурный слой?

Представьте, что вы стоите на краю гигантского Неревского раскопа, работы в котором ведутся на уровне напластований XI зека. Нужно, .правда, оговориться, что никто из участников экспедиции не мог никогда увидеть этого раскопа в полном объеме. Работы велись поочередно на отдельных участках двенадцать лет. Но теперь, завершив их, мы можем мысленно вообразить всю открывшуюся картину.

Общая площадь раскопа достигает гектара - десяти тысяч квадратных метров. Раскоп, имея сложную форму, тянется с севера на юг 150 метров, а с запада на восток 110 метров. С севера на юг, образуя плавный изгиб, раскоп пересекают мощные мостовые Великой улицы. Мы можем совершить по ней прогулку. Если мы будем двигаться с юга на север, то через тридцать метров выйдем на перекресток с такой же мощенной сосновыми плахами Козмодемьянской улицей, а еще через сорок метров Великую пересекут мостовые Холопьей улицы. Задумав прогуляться по всем трем открывшимся в раскопе улицам, мы к моменту возвращения проделаем путь в полкилометра, потому что общая протяженность мостовых, относящихся к одному и тому же времени, составляет в раскопе 250 метров. Путешествуя по древним улицам, мы видели по сторонам остатки деревянных домов, сохранившиеся на высоту одного - трех венцов, усадебные частоколы, уцелевшие в своей нижней части, остатки ворот, ведущих во дворы восьми усадеб. Сходя с мостовой, мы ставили ногу на пласты щепы XI века, а вернувшись с прогулки, можем отряхнуть со своей обуви золу девятьсотлетней давности. Я не отметил только одного обстоятельства: чтобы проделать эту прогулку, нам нужно было спуститься вниз на шесть-семь метров.

Все эти мостовые и остатки срубов, стоя на краю раскопа, мы видели как бы с высоты птичьего полета. И вот здесь самое время ответить на вопрос, который каждому археологу был задан на раскопках, по меньшей мере, несколько сот раз: «А как же все это ушло под землю?»

Да никак! Ни одно из виденных нами бревен не уходило под землю. Напротив, земля наросла на них. Одним из важных для археологии свойств человеческой жизнедеятельности является обязательное образование культурного слоя везде, где человек живет более или менее продолжительное время.

Человек приходит поселиться на новом месте, где до него ни одна нога не ступала. Он строит дом, обтесывая бревна и бросая на землю щепки. Он топит печь и, выгребая из нее золу, выбрасывает ее рядом с домом. Он ест мясо и швыряет себе под ноги кости. Он разбил горшок и черепки втоптал в грязь. Он потерял монету. У него прохудился сапог, и за порог полетела рваная подметка. Потом у него сгорел дом. Человек разровнял пожарище, оставив в земле обгорелые бревна нижних венцов, привез песку, чтобы присыпать золу и головешки, и построил новый дом, снова оставив вокруг него слой свежепахнущих щепок. В древности не вывозили на поля навоз, и он оставался лежать под пожарищами хлевов. Так из года в год медленно, но непрерывно происходит образование культурного слоя на местах человеческих поселений. Археологи шутят, говоря, что чем некультурнее человек, тем толще оставленный им культурный слой.

Однако в действительности мощность этого слоя зависит от двух обстоятельств - от интенсивности человеческой жизнедеятельности и от степени сохранности в почве органических веществ. Именно органические вещества - дерево, кость, кожа, остатки пищи, одежды - составляют главную часть отходов человеческого Существования. Там, где они не сохраняются, культурный слой, как правило, тонок, хотя бы поселение существовало длительное время. В Новгороде органические вещества сохраняются хорошо, поэтому культурный слой толст. Но не везде степень сохранности «органики» там одинакова. На Неревском конце эта сохранность идеальна. Бревна восьмисотлетней давности, извлеченные из культурного слоя, можно и сейчас использовать для временных построек, а по древним уличным настилам свободно могла бы пройти, не повредив их, грузовая автомашина.

Вид с севера на перекресток Великой и Холопьей улиц. Мостовые, хорошо видные на снимке, сооружены в 1268 году

Не подвергаясь гниению, культурный слой на Неревском конце рос в средние века на один сантиметр в год. За пятьсот пятьдесят лет, с середины X века до конца XV века, он вырос здесь на пять с половиной метров, а за следующие четыреста лет еще на два метра. Причиной прекрасной сохранности «органики» является повышенная влажность нижних слоев новгородской почвы. Эта влажность предохраняет попавшие в землю органические вещества от доступа воздуха. А без воздуха процессов гниения не происходит, поскольку отсутствуют условия для существования микроорганизмов, вызывающих разрушение органических веществ.

Внимательный читатель, несомненно, спросит, почему же в позднейшее время новгородский культурный слой рос вдвое медленнее. В самом деле, слои XVI-XX веков в Новгороде не отличаются особой мощностью. Отвечая на этот вопрос, нужно назвать две главные причины. С XVI века на долгий срок упало значение Новгорода, его население уменьшилось, а жизнь горожан стала менее деятельной. Однако важнее другое обстоятельство. Новгород почти на всей его площади подстилают материковые слои плотной водонепроницаемой глины. Поэтому влага талых снегов и дождей до отказа насыщала его почву. Только зимой и жарким летом в нем было сухо. Но вот в XVII или XVIII веке новгородцы потеряли терпение. Они соорудили разветвленную систему деревянных водоотводов - дренажей, которая на некоторых участках функционирует и до сегодняшнего дня. Дренажи осушили верхние слои, отводя из них воду в Волхов. В эти слои открылся доступ воздуху и вместе с ним микроорганизмам. Верхние слои продолжали откладываться достаточно интенсивно, но так же интенсивно в них разрушались все органические вещества.

Итак, до XVII века в Новгороде было очень сыро. Вообразите себе, сколько эта особенность доставляла хлопот и расходов .новгородцам, вынужденным, например, излишне часто мостить улицы. Уличные мостовые сооружались из толстых, до 25-30 сантиметров в сечении, сосновых плах, доставляемых в город за десятки километров, и постоянно поддерживались в чистоте. Мостовую настилали так, чтобы она несколько возвышалась над прилегающими участками. Но проходило двадцать - двадцать пять лет, культурный слой по сторонам мостовой нарастал на 20-25 сантиметров, и грязь в распутицу начинала переползать на мостовую, заливая ее. Нужно было делать новый настил, хотя старый мог бы служить еще не один десяток лет. Новую мостовую устилали прямо на старую. И так за 550 лет образования древнейшего культурного слоя с середины X века до конца XV века здесь, на Великой и соседних улицах, легли один на другой двадцать восемь ярусов мостовых - гигантская поленница из идеально сохранившихся сосновых настилов. И если подсчитать, то окажется, что за двенадцать лет раскопок расчищено было не 250 метров уличных мостовых, а 250 метров, умноженных на 28. Семь километров уличных настилов древнего Новгорода - вот результат этого умножения!

Семь километров уличных настилов. Остатки 1100 деревянных построек. Семьдесят тысяч кубометров культурного слоя, накопившегося за тысячу лет. И все на одном гектаре древнего города.

И несколько десятков тысяч древних вещей - деревянных и железных, кожаных и костяных, каменных и стеклянных, медных и свинцовых... Между толщиной культурного слоя и количеством находок, таким образом, существует прямая зависимость.

Еще одно важное обстоятельство во многом определило выбор места для раскопок в 1951 году. Вдоль Дмитриевской улицы тогда была выкопана глубокая канава для укладки водопроводных труб. Эта траншея прорезала поленницу настилов древней Холопьей улицы, которая в 1948 году неподалеку была также задета небольшим раскопом Новгородского музея. Поэтому еще до начала работ мы имели возможность уточнить не очень тщательные планы XVIII века и знали абсолютно точно, на каких именно участках под землей залегают мостовые этой улицы. Знать это было важно не только потому, что экспедиция с самого начала получала основание точно ориентироваться на плане древнего города, но к еще по одной причине.

Экспедиции предстояло не только добыть из земли тысячи древних предметов, но и разобраться в их взаимосвязи. Расчистить остатки древнего жилища - это только небольшая часть дела. Нужно еще точно определить время существования этого жилища, выяснить, какие из найденных около «его древних вещей происходят из него, а какие не имеют к нему прямого отношения, установить, какие из древних построек одновременны нашему жилищу, какие относятся к более раннему времени, а какие сооружены позднее. Как все это делается? И причем тут уличные мостовые?

Итак, культурный слой растет постепенно и последовательно. Сначала, если говорить о Новгороде, на нетоптаную до того почву, которую археологи называют материком, ложатся наслоения десятого века, затем одиннадцатого, двенадцатого и так далее до наслоений сегодняшнего дня. Значит, уже сама глубина залегания предмета, однажды попавшего в землю, может служить показателем его относительной древности. Вещи, попавшие в землю сто лет назад, залегают неглубоко, а те, которые были брошены пятьсот лет назад, лежат на большой глубине. Если, конечно, на этом месте не копали ям и не перемешали слой так, что древние вещи оказались наверху, а новые под ними. Впрочем, ям новгородцы копать не любили все из-за той же влажности почвы. Погребов там не было: они постоянно заливались бы водой. Колодцев почти не рыли: им угрожало бы загрязнение водами, омывающими культурный слой. Как правило, копали лишь канавки частоколов и ямы верей - столбов, крепящих ворота.

Так чего же проще? Зная, что культурный слой рос по сантиметру в год, достаточно измерить глубину залегания каждого предмета и переводить сантиметры в годы! Нет, рассуждая так, мы ошибемся. Представьте себе, что на протяжении одного столетия на раскапываемом участке было четыре пожара, а в следующем столетии - ни одного. Значит, в первые сто лет владельцы усадьбы четыре раза привозили строительный материал, тесали бревна, ставили срубы, четыре раза разравнивали пожарище, четыре раза привозили землю, чтобы засыпать золу и угли. А в следующее столетие ничего такого не было. Из-за четырех пожаров в первые сто лет отложились все полтора метра культурного слоя, а затем только полметра. В среднем получается сантиметр в год, но этот сантиметр - условный. Как же быть?

На помощь приходит сама структура культурного слоя. Культурный слой по своему составу вовсе не однороден. Когда строится дом, то строительная щепа ложится на землю тонким слоем. Когда дом сгорает, то зола и угли разровненного пожарища также слоем покрывают двор усадьбы. Когда пожарище присыпают землей, то эта земля слоем ложится поверх золы. Когда же здесь копают яму, выброшенная из ямы земля ложится поверх засыпки пожарища. Если разрезать культурный слой по вертикали, то разрез окажется подобным гигантскому слоеному пирогу. Этот разрез археологи постоянно видят и «читают» на четырех стенах раскопа. Сотни лежащих одна на другой прослоек позволяют правильно членить слой на хронологические уровни.

Совершенно ясно, что все предметы и сооружения, связанные с одной и той же прослойкой, относятся к одному и тому же сравнительно небольшому промежутку времени. Но как определить это время?

Здесь главной основой всегда были сами вещи, найденные в прослойках. С течением времени набор окружающих человека вещей меняется. С развитием моды исчезают одни типы украшений и появляются другие. С развитием техники выходят из употребления менее совершенные инструменты и появляются более совершенные. С изменением торговых связей на место одних видов привозных вещей приходят другие их виды. Изучая древние вещи, археологи научились их датировать. Правда, точность датировок не могла быть очень высокой, поскольку любая вещь может употребляться порой не один десяток лет. Однако, сопоставляя приблизительные даты разных предметов, найденных в одной и той же прослойке, возможно было датировать эту прослойку с точностью до ста лет. Можно ли добиться большей точности? Вот здесь-то и приходят на помощь уличные мостовые.

Двадцать восемь ярусов, лежащих один на другом уличных настилов, как бы образуют шкалу гигантского градусника, к каждому делению которого привязываются определенные прослойки культурного слоя. Благодаря этому мы получаем возможность говорить, что древние вещи, обнаруженные в такой-то прослойке, попали в землю, например, во время существования пятнадцатого яруса мостовой, что такой-то дом построен одновременно с сооружением четырнадцатого яруса мостовой, а другой дом сгорел в тот период, когда новгородцы ездили по мостовой тринадцатого яруса.

Основываясь на приблизительных датах прослоек и связывая их с мостовыми, мы получим право утверждать, что, например, к XIV веку относится шесть ярусов мостовых, а к XIII веку только пять. Уже в этом заложена существенная возможность уточнить хронологию наших прослоек и вещей, датируя их не целым столетием, а началом, концом или серединой столетия.

Эти три обстоятельства - историческая характеристика места, толщина культурного слоя и наличие уличных мостовых - заставили экспедицию остановиться на районе Дмитриевской улицы. Все открытия были впереди, в том числе и то, о котором необходимо рассказать здесь же.

Каждому человеку хорошо известно, что, спилив дерево, можно легко установить его возраст. Для этого нужно сосчитать годичные кольца, хорошо видные на поперечном разрезе ствола. Если дерево спилено в 1975 году, а годичных колец на нем тридцать, значит его рост начался в 1945 году. Но далеко не каждый человек знает, что, изучая годичные кольца дерева, срубленного много лет и даже веков тому назад, можно установить год, в который это дерево было срублено.

Оказывается, годичные кольца, отложившиеся на дереве в разные годы, имеют разную толщину. Это зависит от множества причин - было ли лето влажным или засушливым, жарким или холодным, - а в конечном счете, от уровня солнечной активности и циркуляции атмосферы, то есть условий, действующих одинаково на больших пространствах земного шара. Чередование тонких и толстых колец создает неповторимые сочетания. Если, например, на срезе дерева очень тонкое годичное кольцо повторилось через семь лет, затем через четыре года, через девять лет и через двенадцать лет, можно быть уверенным, что такого чередования ни разу не встретится на срезах деревьев, срубленных в другие столетия, но оно повторится на срезах всех деревьев, росших одновременно с нашим в одном и том же достаточно большом районе земного шара.

Культурный слой Новгорода, отложившийся за десять веков интенсивной жизни города, расчленен на прослойки, соответствующие разным ярусам мостовых. На стенах раскопа археологи читают многие подробности застройки древних усадеб

Метод дендрохронологии - так называется способ определения дат по годичным кольцам - с успехом был применен в Америке. Там этому способствовало существование в лесах некоторых пород исключительно долголетних деревьев. Дугласова пихта и желтая сосна растут по тысяче лет, а возраст гигантской калифорнийской секвойи достигает 3250 лет. По срезам этих деревьев были рассчитаны циклы чередования из года в год климатических условий Америки за три тысячи лет вплоть до сегодняшнего дня. После этого достаточно было сравнить срез любого найденного при раскопках хорошо сохранившегося бревна с такой шкалой, чтобы установить его точную дату.

В наших лесах столь долговечных деревьев нет, а шкала, составленная на американском материале, для нас не годится - это ведь совершенно иной район земного шара. И вот в Новгородской экспедиции возникла идея заменить отсутствующую у нас секвойю поленницей уличных мостовых. В самом деле, мостовые настилались через каждые двадцать - двадцать пять лет, а использовались для них плахи столетних деревьев. Значит, сравнивая годичные кольца разновременных плах, можно постепенно нарастить их показания и получить единую шкалу чередования климатических условий для длительного времени, по крайней мере - для шестисотлетнего периода с десятого по пятнадцатое столетие, от которых дерево в Новгороде сохраняется достаточно хорошо.

За эту трудоемкую и кропотливую работу взялись археолог Борис Александрович Колчин и ботаник Виктор Евграфович Вихров. Они изучили и сравнили между собой тысячи добытых в раскопках образцов древних бревен. Для начала им удалось получить относительную дендрохронологическую шкалу.

Это значит, что экспедиция узнала взаимное старшинство древних мостовых. Выяснилось, например, что мостовая седьмого яруса была построена на четырнадцать лет раньше мостовой шестого яруса, а мостовая тринадцатого яруса - спустя тридцать лет после мостовой четырнадцатого яруса. Абсолютных дат еще не было.

Так выглядит 'новгородская секвойя' - гигантская поленница древних мостовых, годичные кольца которых позволили датировать новгородские постройки с точностью до одного года

Потом удалось получить и абсолютные даты. Для этого Б.А.Колчин изучил бревна, использованные некогда в фундаментах некоторых новгородских церквей, время постройки которых было достоверно известно из летописей. Эти сведения, заняв свое место на общей шкале, дали датировку всем даже самым отдаленным от них участкам шкалы. Уже на этой стадии экспедиция обрела уверенность в полном успехе воссоздания дендрохронологической шкалы, поскольку имелась возможность проверить ее при помощи летописи. Летопись много раз упомянула большие пожары в Неревском конце, называя годы этих пожаров. Но следы пожаров сохранились и в земле: некоторые мостовые оказались буквально вылизанными языками пламени и разрушены огнем настолько, что новгородцам требовалось сразу же настилать улицы заново. Когда дендрохронологические даты таких новых мостовых сравнили с годами летописных пожаров, совпадение оказалось поразительным!

А потом работа по составлению дендрохронологической шкалы вступила в завершающую стадию. Долгие годы велись поиски бревен XVI- XVIII веков, которые позволили бы довести шкалу до сегодняшнего дня и проверить ее еще раз отсчетом от современных деревьев. Экспедиция искала новые образцы уже не в земле, а в старинных постройках и в лесах, заполняя постепенно четырехвековой разрыв. День, когда была создана единая шкала из всех участков, стал днем торжества нового метода датировок.

Благодаря этой работе любое находимое при раскопках бревно хорошей сохранности получает абсолютную дату. А это значит, что каждый сруб, каждая мостовая лежат теперь в земле как бы с ярлыком, на котором написано: построено из бревен, рубленых в таком-то точно обозначенном году. Это значит, что все прослойки, связанные с мостовыми и срубами, можно теперь датировать с небывалой до сих пор в археологии точностью. Это значит, наконец, что все вещи, извлечен, из датированных прослоек, могут точно назвать свой возраст, вернее, время, когда они попали в землю: ведь в землю чаще всего попадают не новые вещи, а предметы, уже отслужившие свой век и выброшенные за ненадобностью.

В рассказе о выборе места раскопок, о культурном слое и о датировании вещей до сих пор ни разу не упомянуты берестяные грамоты. А этот рассказ имеет к ним самое прямое отношение. «Новгород, Дмитриевская улица, расколки...» - это не только почтовый адрес, по которому сотрудникам экспедиции шли письма от их родных и знакомых. Это" также адрес, по которому экспедиция получила первое берестяное письмо из глубины столетий, а вслед за ним еще четыре сотни берестяных писем. 402 грамоты из 521 были найдены в прямоугольнике, ограниченном улицами Дмитриевской, Садовой, Тихвинской и Декабристов. И рассказ о выборе места раскопок, о культурном слое и о датировании древних вещей - это также рассказ о выборе места, где будет сделано выдающееся открытие, о культурном слое, в котором столетиями лежали берестяные грамоты, чтобы потом стать достоянием науки, и о датировании одной из категорий древних вещей - берестяных грамот.

Новгородские раскопки - большое современное предприятие, наполненное шумом машин и гулом голосов

И еще несколько слов о самих раскопках. Новгородские расколки - это большое современное предприятие, которое оглушает впервые попавшего на них человека непрерывным шумом транспортеров и гулом лебедок. В годы, когда работа Новгородской экспедиции приобретала наибольший размах, на раскопках бывало занято одновременно до трехсот землекопов, а наблюдения за слоем и находками вели свыше ста сотрудников и студентов. Новгородская археологическая экспедиция, впервые начавшая свои исследования еще в 1929 году (сперва в области, а с 1932 года в самом городе), давно уже стала крупным центром научной работы и студенческой учебной практики. Это также большой дружный коллектив людей, любящих свое дело и умеющих хорошо работать. И, кроме того, это - один из новых центров культурной жизни Новгорода, каждую пятницу гостеприимно открывающий свои двери на еженедельные отчеты для всех, кто интересуется прошлым Новгорода и успехами в его изучении. И не только по пятницам. Интерес к работе экспедиции мы ощущаем каждодневно. Наверное, только дождливые дни проходят без того, чтобы раскопки не посетила одна, а то и несколько экскурсий. Учителя и школьники, студенты и туристы - привычные наши гости. Есть у экспедиции и постоянные друзья, в основном из новгородской молодежи, которые сообщают нам о случайных находках древностей. И в коллекции берестяных грамот уже не одно письмо найдено ими.

Глава 2. „Я послал тебе бересту, написав…”

Раскоп площадью в гектар! О таких масштабах работ в 1951 году никто не мог и мечтать. Тогда, в среду 12 июля, в квартале на Дмитриевской улице было начато вскрытие сравнительно небольшого участка в 324 квадратных метра. Небольшой раскоп позволил точно определить направление древней улицы и установить окончательно, что именно эта улица в средние века называлась Холопьей. Один за другим расчищались уличные настилы, вычерчивались планы первых открывавшихся в раскопе срубов. Студенты учились вести записи в полевых дневниках и упаковывать находки. Находок попадалось немного, а интересных и совсем мало. Однажды только были найдены подряд две свинцовые печати XV века - посадничья и архиепископская. Начальники двух участков, на которые был поделен раскоп, без особого воодушевления спорили, кому из них срывать земляную бровку, разграничивающую их владения я мешающую маневрировать транспортерам. Снимать бровку в знойный день - не самое интересное занятие: пыль летит по всему раскопу, и почему-то в этих бровках никогда не бывает порядочных находок.

Нина Федоровна Акулова

И надо же тому случиться, что первая грамота на бересте была обнаружена как раз под злополучной бровкой! Нашла ее ровно через две недели после начала раскопок - 26 июля 1951 года - молодая работница Нина Федоровна Акулова. Запомните это имя. Оно навсегда вошло в историю науки.

Грамота была найдена прямо на мостовой XIV века, в щели между двумя плахами настила. Впервые увиденная археологами, она оказалась плотным и грязным свитком бересты, на поверхности которого сквозь грязь просвечивали четкие буквы. Если бы не эти буквы, берестяной свиток был бы без колебаний окрещен в полевых записях рыболовным поплавком. Подобных поплавков в новгородской коллекции насчитывалось уже несколько десятков.

Акулова передала находку Гайде Андреевне Авдусиной, начальнику своего участка, а та окликнула Артемия Владимировича Арциховского. Гайда никаких сколько-нибудь связных речей не произносила, будучи занята только мыслями о хрупкости свитка. Она и руководителю экспедиции показала грамоту из своих рук - как бы не поломал!

Главный драматический эффект пришелся на долю Артемия Владимировича. Оклик застал его стоящим на расчищаемой древней вымостке, которая вела с мостовой Холопьей улицы во двор усадьбы. И стоя на этой вымостке, как на пьедестале, с поднятым пальцем он в течение минуты на виду у всего раскопа не мог, задохнувшись, произнести ни одного слова, издавая лишь нечленораздельные звуки, потом не своим голосом выкрикнул: «Премия - сто рублей!» и потом: «Я этой находки ждал двадцать лет!». А затем, как сказала Н. Ф. Акулова спустя много лет с экрана кино, «тут такое началось, будто человек народился».

Вероятно, тогда, 26 июля, А. В. Арциховский был единственным, кто в какой-то мере предвидел будущие находки. Это сейчас, когда из земли уже извлечена пятисотая грамота, мы хорошо поняли величие дня находки первого берестяного свитка. А тогда открытие первой грамоты произвело впечатление на остальных именно своей уникальностью, тем, что грамота была просто единственной.

Впрочем, единственной она оставалась только один день. 27 июля нашли вторую грамоту, 28 июля - третью, а на следующей неделе - еще три. Всего до конца полевого сезона 1951 года было найдено десять берестяных грамот. Эти грамоты залетали в земле на разной глубине, одни - в слоях XIV века, другие - в слоях XII века. Большинство их сохранилось в обрывках. Таким образом, уже в 1951 году сделалось ясным одно из главнейших качеств новой находки. Открытие берестяных грамот не было связано с обнаружением какого-нибудь архива. Нет, они встречались в слое подобно таким привычным для археолога массовым категориям находок, как, например, железные ножи или стеклянные бусы. Берестяные грамоты были привычным элементом новгородского средневекового быта. Новгородцы постоянно писали и читали письма, рвали их и выбрасывали, как мы сейчас рвем и выбрасываем ненужные или использованные бумаги. Значит, будущем нужно искать новые берестяные грамоты.

Артемий Владимирович Арциховский. Снимок 1952 года

Искать в будущем! Но ведь экспедиция работала в Новгороде не первый год. До войны раскопки, начавшись в 1932 году, продолжались с перерывами шесть сезонов, а после войны большие раскопки в течение двух лет велись в 1947 и 1948 годах на месте, примыкавшем к древней вечевой площади, пока в 1951 году они не были перенесены в Неревский конец. Почему же не находили грамот до 26 июля 1951 года? Может быть, их не искали? Может быть, их выбрасывали, не замечая на них букв? Ведь и в Неревском раскопе один исписанный свиток приходится на несколько сот пустых обрывков бересты.

Этот вопрос нужно четко разделить на два. Первый: искали ли раньше берестяные грамоты? Второй: могли ли их пропустить в прежних раскопках? Попытаемся ответить на оба вопроса.

Для того чтобы целеустремленно искать что-либо, необходимо быть твердо уверенным в том, что предмет поисков действительно существует Было ли известно до 1951 года, что в древности писали на бересте? Да, такие известия имеются. Вот главнейшее из них.

Выдающийся писатель и публицист конца XV -начала XVI столетия Иосиф Волоцкий, рассказывая о скромности монашеского жития основателя Троице - Сергиева монастыря Сергия Радонежского, жившего во второй половине XIV века, писал: «Толику же нищету: нестяжание имеяху, яко в обители блаженного Сергия и самые книги не на хартиях писаху, но на берестех». Монастырь при Сергии, по словам Иосифа Волоцкого, так не стремился к накоплению богатств и был так беден, что даже книги в нем писались не на пергамене, а на бересте. Кстати, в одном из старейших русских библиотечных каталогов - в описании книг Троице - Сергиева монастыря, составленном в XVII веке упоминаются «свертки на деревце чудотворца Сергия».

В некоторых юридических актах XV века встречается выражение «…да и на луб выписали и перед осподою положили, да и велись по лубу». Конечно, луб - не береста. Но это сообщение важнопотому, что оно лишний раз говорит об использовании в качестве писчего материала разной древесной коры.

В музеях и архивах сохранилось довольно много документов, написанных на бересте. Это позднейшие рукописи XVII-XIX веков; в их числе и целые книги. Так, в 1715 году в Сибири в ранившуюся до наших дней берестяную книгу записывали ясак, дань в пользу московского царя Этнограф С. В. Максимов, видевший в середине. XIX века берестяную книгу у Старообрядцев на реке Мезени, даже восхищался этим необычным для нас писчим материалом. «Только один недостаток, - писал он, - береста разодралась, от частого употребления в мозолистых руках поморских чтецов, по тем местам, где находились в бересте прожилки».

Известны были и отдельные древние грамоты на бересте. В Таллине до войны хранилась берестяная грамота 1570 года с немецким текстом. О берестяных грамотах в Швеции XV века сообщал автор, живший в XVII столетии; известие также о позднем их употреблении шведами в XVII и XVIII веках. В 1930 году на берегу Волги близ Саратова колхозники, роя силосную яму, нашли берестяную грамоту XIV века.

А вот любопытный отрывок, переносящий нас в другое полушарие: «...В этот момент березовая кора внезапно развернулась во всю свою длину, и на столе оказался пресловутый ключ к тайне, в виде какого-то чертежа, по крайней мере, в глазах наших охотников». Это отрывок из приключенческого романа американского писателя Джемса Оливера Кэрвуда «Охотники на волков», опубликованного в русском переводе в 1926 году. 'Действие романа происходит на бескрайних просторах Великой Канадской равнины.

Впрочем, об американской «исписанной бересте» русскому читателю было хорошо известно и раньше. Вспомним «Песнь о Гайавате» Лонгфелло в прекрасном переводе И. А. Бунина:

Из мешка он вынул краски,

Всех цветов он вынул краски

И на гладкой на бересте

Много сделал тайных знаков,

Дивных и фигур и знаков;

Все они изображали

Наши мысли, наши речи.

Глава, из которой взяты эти стихи, называется «Письмена».

Наконец, и в более отдаленные времена употребление бересты как писчего материала не было редким. Существует много свидетельств об использовании для письма древними римлянами коры и луба разных деревьев. В латинском языке понятия «книга» и «древесный луб» выражались одним словом: liber.

Об употреблении бересты для письма ученые до находки в 1951 году новгородских грамот не только знали, но даже обсуждали вопрос о том, каким способом в древности береста подготавливалась к употреблению. Исследователи отмечали мягкость, эластичность и сопротивляемость бересты разрушению, а этнограф А. А. Дунин - Горкавич, который в начале нынешнего столетия наблюдал подготовку бересты у хантов, писал, что для превращения ее в писчий материал бересту кипятят в воде.

Итак, об употреблении в древности бересты в качестве писчего материала исследователям - историкам, этнографам и археологам - было хорошо известно. Более того, вполне закономерными были догадки о широком употреблении бересты для письма. Вспомните, что пишет Иосиф Волоцкий. Он связывает употребление бересты с бедностью монастыря. Значит, береста отличалась дешевизной по сравнению с пергаменом, а позднее - с бумагой. О том, что бумага и особенно пергамен стоили в древности очень дорого, сохранилось много свидетельств. Познакомимся с одним из них.

Писец, переписавший на рубеже XIV и XV веков евангелие для Кирилло-Белозерского монастыря, по окончании своего труда записал свои расходы на материал: «...на кожу преже того дал тожь три рубли...». Три рубля по тому времени были значительной суммой. Как мы потом узнали из берестяных грамот, за один рубль в XIV веке можно было купить коня. Недаром ненужные книги, написанные на пергамене, не выбрасывали, а тщательно соскабливали с них текст, чтобы снова использовать пергамен для письма.

Орудия письма на бересте. В центре - наиболее распространенный тип металлического 'писала', слева - костяное 'писало' с рельефным изображением звериной морды, справа - кожаный чехол для 'писала'

Если береста заменяла пергамен именно из-за своей доступности, простоты выделки и дешевизны, то и пользоваться берестой в древности должны были во много раз больше, чем дорогими пергаменом и бумагой. А если так, то и шансов на находку такой бересты при раскопках должно быть очень много. Нашли ведь даже не при раскопках, а при рытье силосной ямы золотоордынскую берестяную грамоту!

И вот здесь появляется первое «но», которое настойчиво толкало исследователей в их поисках на неправильный путь. Все, без исключения, книги и грамоты на бересте, которыми наука располагала до 26 июля 1951 года, были написаны чернилами. А это значит, что шансы найти бересту, сохранившую свой текст, сокращались до минимума.

Длительное нахождение исписанной чернилами бересты в земле бесследно уничтожает ее текст. Береста сохраняется в двух случаях, когда к ней нет доступа влаги, как это было под Саратовом, или же когда к ней нет доступа воздуха. В Новгороде и других русских городах, в культурном слое которых береста сохраняется неплохо, очень сыро. Там уже на глубине полутора-двух метров слой до предела насыщен грунтовыми водами, изолирующими все нижележащие древние предметы от доступа воздуха. А попробуйте сунуть в воду исписанный чернилами лист и посмотрите, что из этого получится.

Только однажды в культурном слое русского города были найдены древние чернильные тексты. В 1843 году в московском Кремле при рытье погребов под лопатой землекопа оказался наполненный водой медный сосуд, в котором лежало восемнадцать пергаменных и два бумажных свитка XIV века. И только на семи листках, попавших в самую середину тугого комка, частично сохранился текст. Я.И. Бередников, издавший эти документы на следующий год после их обнаружения, писал: «Находясь под землею в наполненном водою сосуде, они более или менее повредились, так что на некоторых письмен вовсе не приметно».

Между прочим, существует часто повторяемое мнение о том, что якобы еще в 1894 году известному русскому фотографу Е. Ф. Буринскому удалось прочесть эти потухшие тексты. Однако - странное дело - ни в одном из изданий древних документов результаты работы Буринского не отразились вовсе. В действительности попытка Буринского успехом не увенчалась. Вот что пишет по этому поводу организатор работ по прочтению грамот академик Николай Петрович Лихачев: «Фотограф Буринский под моим наблюдением фотографировал один из пергаменных листов. Строки постепенно выявлялись, но содержание оставалось непонятным. Когда я заподозрил, что Буринский подрисовывает негативы, я отошел от дела, не препятствовал Буринскому напечатать снимок с частично «восстановленного» им документа, но разочаровался и не ходатайствовал о продлении срока пребывания грамот в Петербурге».

Конечно, со временем кремлевские грамоты будут прочтены. И этот случай приведен здесь лишь для того, чтобы показать, как трудно прочитать побывавшие в земле чернильные тексты. А ведь кремлевские грамоты находились в сосуде и практически не размывались движущейся влагой. Что же можно увидеть на свитках, которые, оказавшись непосредственно в земле, испытывали на протяжении столетий непрекращающееся воздействие постоянно текущей воды!

Первая берестяная грамота

Я хорошо помню, как в 1947 году, впервые попав на новгородские раскопки, мы - тогда студенты первого курса - после рассказа А. В. Арциховского об использовании в древности бересты для письма с надеждой и сожалением разворачивали берестяные ленты, которых встречалось немало. И в каждой из них предполагали вымытый всеми пролившимися над Новгородом за пятьсот лет дождями, испорченный до полной безнадежности в прочтении важнейший исторический документ. Но эта надежда по существу своему была верой в чудо. Возможную находку берестяных текстов представляли тогда иначе.

Найти исписанную бересту, сохранившую свой текст, думали тогда, можно лишь в редчайших условиях полной ее изоляции от влаги. Не так ли были найдены все древние чернильные тексты - от египетских папирусов, сохранившихся в гробницах, до рукописей Мертвого моря, два тысячелетия пролежавших в пещерах. Значит, нужно в самом раскопе искать каких-то невероятных почвенных ситуаций, каких-то естественных или искусственных «тайников», «карманов», чудом оказавшихся недоступными ни влаге, ни воздуху. Ничего подобного в новгородском слое не встречалось.

И вот когда 26 июля 1951 года в Новгороде нашли первую берестяную грамоту, оказалось, что на ее написание не было потрачено ни капли чернил.

Буквы ее текста одна за другой процарапаны, точнее - выдавлены на поверхности бересты каким-то заостренным инструментом. И пятьсот восемнадцать берестяных грамот, найденных вслед за первой, также были процарапаны, а не написаны чернилами. Только две грамоты оказались чернильными. Одну нашли в 1952 году, и до сих пор она разделяет судьбу кремлевских грамот, с величайшим сопротивлением поддаваясь усилиям криминалистов прочитать ее. Эта грамота найдена тринадцатой. Другая чернильная грамота № 496 обнаружена в 1972 году. Она заслуживает особого рассказа, и к ней мы еще вернемся.

Потом было обнаружено много и самих инструментов для писания на бересте - костяных, металлических и даже деревянных стержней с острием на одном конце, с лопаточкой на другом и с отверстием для подвешивания к поясу. Иногда такие «писала» - так их называли в древней Руси - находили в сохранившихся кожаных чехлах. Оказалось, между прочим, что археологи встречались с такими стержнями часто, давно и на территории всей Руси - в Новгороде и Киеве, в Пскове и Чернигове, в Смоленске и Рязани, на множестве более мелких городищ. Но как только не скрещивали их в публикациях и музейных описях - и «булавками», и «инструментами для обработки кожи», и «ложечками для причастия», и даже «обломками браслетов». Предположение об истинном назначении этих предметов просто никому не приходило в голову.

Прориси двух грамот из находок 1951 года. Наверху грамота №3 - первое древнерусское письмо, попавшее в руки археологов. Внизу - грамота № 10, загадка, нацарапанная на ободке берестяного туеса XIV века

Точно так же никто и не думал, что берестяная грамота в условиях влажного культурного слоя - практически вечный документ, что искать грамоты нужно не в особых, отличных от обычных для Новгорода почвенных условиях, а именно среди бересты, в сотнях обрывков встречающейся в насыщенных влагой средневековых новгородских слоях. Более того, чем скорее берестяной документ попадал в землю, тем лучше обеспечивалась его сохранность. В самом деле, если береста долго хранится на воздухе, она коробится, трескается и разрушается. Попав во влажную почву свежей, она сохраняет свою эластичность, не подвергаясь дальнейшему разрушению. Это обстоятельство оказывается чрезвычайно важным и для датировки найденных в земле берестяных грамот. В отличие от прочных, например, металлических предметов, долго находившихся в употреблении и попадавших в землю спустя многие годы после их изготовления, у берестяных грамот практически нет разницы между временем их написания и временем попадания в землю, вернее, эта разница минимальна.

На первый поставленный выше вопрос можно ответить так. Да, берестяные грамоты искали, но не ожидали массовых, характерных для культурного слоя находок, а надеялись на открытие редчайших, чудом сохранившихся документов.

Это только теперь становятся понятны некоторые не очень ясные сообщения источников. Например, такое. Арабский писатель Ибн ан-Недим сохранил для позднейших историков свидетельство, записанное им со слов посла одного кавказского князя в 987 году: «Мне рассказывал один, на правдивость которого я полагаюсь, что один из царей горы Кабк послал его к царю руссов; он утверждал, что они имеют письмена, вырезаемые на дереве. Он же показал мне кусок белого дерева, на котором были изображения; не знаю, были ли они слова или отдельные буквы».

Белое дерево, на котором вырезались письмена, - это, скорее всего, и есть грамота, процарапанная на березовой коре. Но поди угадай, что это такое, если ты ничего не знаешь о том, что берестяные грамоты были процарапанными.

Процарапанность оказалась важнейшим свойством, предохранившим навеки тексты грамот от уничтожения. С письмами и записками в древности обращались не лучше, чем сейчас. Их рвали и бросали на землю. Их затаптывали в грязь. Ими по прочтении растапливали печи. Но от брошенного в грязь современного бумажного письма уже спустя самый короткий срок не останется и следа, а процарапанное берестяное письмо, однажды попав в грязь, в благоприятных условиях пролежит в полной сохранности многие столетия.

Новгородцы в древности буквально ногами ходили по грамотам, брошенным на землю. Мы это хорошо знаем, во множестве обнаружив самые грамоты. Но это явление даже в XII веке обращало на себя внимание новгородцев. Сохранилась интересная запись беседы новгородского священника середины XII века Кирика с епископом Нифонтом. Кирик задал Нифонту много разнообразных вопросов, волновавших его в связи с богослужебной практикой. В их числе был такой: «Нет ли в том греха - ходить по грамотам ногами, если кто, изрезав, бросит их, а слова будут известны?». Здесь, конечно, речь не может идти о дорогом пергамене, который не выбрасывали, а выскребали и снова использовали. Здесь говорится о бересте.

Но если все это так, если по грамотам буквально ходили ногами, то много ли исписанной бересты пропущено в прежних раскопках? Раньше чем ответить на этот вопрос, нужно обратить внимание на несколько немаловажных обстоятельств.

Прежде всего, берестяные грамоты - это, как правило, не просто куски бересты, на которых нацарапаны надписи. Уже отмечено, что для письма бересту специально подготавливали, ее варили в воде, делавшей кору эластичнее, ее расслаивали, убирая наиболее грубые слои. Мы знаем теперь, что подготовленный для письма лист бересты чаще всего обрезался со всех сторон и имел аккуратные прямые углы. Наконец, надпись в подавляющем большинстве случаев наносили на внутренней стороне коры, то есть на той поверхности бересты, которая всегда оказывается снаружи, когда берестяной лист сворачивается в свиток.

А это значит, что берестяная грамота своими техническими признаками выделяется из кучи случайно надранной бересты, стружек и заготовок для лукошек, коробов и туесов. Во всех археологических экспедициях существует нерушимое правило - сохранять для внимательного просмотра все, что имеет на себе следы обработки рукой человека. Значит, вероятность пропуска хорошо выраженной берестяной грамоты немногим больше, чем вероятность пропуска любого другого древнего предмета, например поплавка, с которым внешне так схожа грамота на бересте. Однако среди десятков поплавков до 1951 года не встретилось ни одного исписанного. Хуже обстоит дело с обрывками берестяных грамот, которых встречается больше, чем целых. Из 521 найденных к настоящему времени в Новгороде грамот лишь 131 дошла до нас абсолютно целой, остальные 390 - обрывки. Обрывки, по своему историческому содержанию порой не уступающие целым грамотам, опознаются иногда с большим трудом. Какое-то количество их, особенно из числа мельчайших, могло в прежних раскопках оказаться пропущенным.

Здесь, пожалуй, уместно рассказать об одном интересном разговоре. Вскоре после того, как были открыты берестяные грамоты, один пожилой человек, бывавший в детстве в Новгороде, - а это было еще до революции, - и посещавший тогда частный музей новгородского краеведа и коллекционера В. С. Передольского, сообщил, что он видел в этом музее и берестяные грамоты. Под впечатлением этих необычных писем, вспоминает мой собеседник, он с другими мальчиками, своими товарищами, даже затеял игру в берестяную почту. Вряд ли это ошибка памяти. Нет ничего необычного в том, что берестяные грамоты могли оказаться в собрании любителя новгородских древностей еще в начале нашего столетия. Важнее другое. Если эти грамоты остались вовсе неизвестными науке, значит, скорее всего, это были ничтожные обрывки, на которых не удалось прочесть никакого связного текста.

Обратите внимание еще на одну важную деталь. Взглянув на план расположения грамот, найденных на Неревском раскопе, легко заметить, что насыщенность ими культурного слоя далеко не равномерна. На одних участках грамот много, особенно на некоторых усадьбах, населенных в древности наиболее активными адресатами. Другие же участки мало радовали археологов. Взять, к примеру, усадьбу «Г», расположенную в северной части раскопа. На большом участке этой усадьбы площадью в 450 квадратных метров, раскопанном в 1953 -1954 годах, найдены только две берестяные грамоты. А на приблизительно таком же по площади участке усадьбы «Е» число грамот, найденных в 1956-1957 годах, достигло пятидесяти. Эта деталь лишний раз показывает, что даже в сборе массовых находок немаловажная роль принадлежит такому ненадежному и зыбкому фактору, как удача, если раскопки невелики.

А мы теперь, сравнивая все предшествующие раскопки с работами на Неревском конце, хорошо видим незначительность масштабов старых раскопок. За все сезоны работ Новгородской экспедиции с 1932 до 1948 года в разных районах Новгорода раскопано всего лишь около 1800 квадратных метров - в шесть раз меньше, чем потом на Дмитриевской улице. И состояние слоя при прошлых раскопках было во много раз хуже, чем здесь. Наиболее благоприятные условия для сохранности органических веществ были при раскопках на Ярославовом дворище, где в 1947 и 1948 годах экспедиция вскрыла около 800 квадратных метров. Но там толщина слоя не превышала четырех метров, к тому же он был сильно испорчен перекопами XIX-XX веков. При раскопках самых последних лет на некоторых участках мы вообще не нашли ни одной берестяной грамоты.

На второй поставленный выше вопрос, следовательно, можно ответить так. Да, какое-то количество берестяных грамот в старых раскопках могло оказаться незамеченным, но это количество ничтожно.

Хуже то, что и сейчас, когда о существовании и внешнем виде берестяных грамот уже хорошо известно, они в большом количестве гибнут при рытье строительных котлованов, водопроводных траншей, газопроводов, при массовых перемещениях культурного слоя Новгорода, неизбежных в строящемся и растущем городе. Почетный долг новгородских школьников и всех новгородцев, любящих свой город, его настоящее и прошлое, - наблюдать над выброшенной из котлованов и траншей черной землей. В ней содержатся не только щепки, обрывки кожи и черепки глиняных горшков, но и ценнейшие берестяные письма древних новгородцев. И пока выброшенная из котлована земля не потеряла влажность, эти письма еще могут быть спасены для науки. В 1969 году в Новгороде принято очень хорошее и важное постановление, воспрещающее производство земляных работ в черте древнего города без предварительных археологических раскопок. Однако планы реконструкции города гораздо шире, чем возможности археологов, и многое может быть потеряно для науки без благородной помощи самих жителей Новгорода.

Вернемся, однако, к рассказу о находках 1951 года. Что же было написано в первой ставшей известной науке берестяной грамоте? Какие грамоты увезли с собой археологи по окончании раскопок в дождливом сентябре?

Первая грамота, безжалостно изодранная и выброшенная на мостовую Холопьей улицы во второй половине XIV века, все же сохранила большие участки связного текста. Это вообще одна из самых больших грамот, когда-либо найденных в Новгороде. В ней тринадцать строк, а длина каждой строки - 38 сантиметров. Если вытянуть строки в одну линию, то получится пять метров! Правда, почти все строки изуродованы. Но содержание документа улавливалось легко. В нем были перечислены села, с которых шли подробно обозначенные повинности в пользу какого-то Фомы.

Первый результат оказался внушительным. До сих пор древнейшие сведения о системе феодального обложения в Новгороде относились лишь к концу XV века, когда Новгород уже утратил самостоятельность и навсегда стал частью Московского государства. А здесь - запись повинностей, сделанная на сто лет раньше!

В грамоте № 2 снова запись феодальных повинностей или долгов, но исчисленных не в деньгах и продуктах, как в первой грамоте, а в мехах. И плательщиками там оказываются карелы, а не русские.

Находка грамоты № 3 дала археологам первое древнерусское письмо шестисотлетней давности:

«Поклон от Грикши к Есифу. Прислав Онанья, молви... Яз ему отвечал: на рекл ми Есиф варити перевары ни на кого. Он прислал к Федосьи: вари ты пив, седишь на безатьщине, не варишь жито...».

Прописи грамот № 43. Наверху письмо от Бориса к Настасье, внизу письмо Настасьи с извещением о смерти Бориса

Грамота оборвана. У нее нет конца, и из первой строки вырван большой кусок. Но взаимоотношения участников запечатленного в ней события понятны. Есиф, которому послана грамота, - господин, феодал, землевладелец. Грикша, автор письма, как это хорошо разъяснил Л. В. Черепнин, - приказчик Есифа. Федосья - зависимая от Есифа крестьянка; она сидит на «безатьщине», то есть пользуется каким-то выморочным участком земли, прежний владелец которого обязан был варить пиво в пользу Онаньи.

Онанья потребовал у Грикши, а затем и у самой Федосьи, чтобы она варила для него пиво. Однако времена переменились. Выморочный участок оказался в руках Есифа, который поместил на него Федосью. На этот участок распространилось исключительное право Есифа взимать доходы в свою пользу - иммунитет нового владельца, отрицающий права любых других лиц на вмешательство в его владения. Вслушайтесь в текст грамоты - и вы услышите живой разговор, звучавший шесть веков тому назад. Грикша в своем письме цитирует и Онанью, и самого себя, не утруждаясь переводом прямой речи в косвенную.

Снова обрывки писем - одного, другого, третьего, четвертого. Вот «разновидность» документа, с которой, к сожалению, придется иметь дело чаще, чем хотелось бы, - грамота № 7. От нее сохранилось только начало: «Поклон от Филипа ко...». Такие «филькины грамоты» в несколько бессвязных слов десятки раз будут вызывать досаду.

Письмо с просьбой о протекции, письмо с приказанием взять у кого-то сапоги, письмо о покупке коровы, целиком сохранившаяся от XII века жалоба пасынка на своего отчима...

Еще одна разновидность берестяных надписей из находок 1951 года - грамота № 10. Это не письмо и не деловая записка, а ободок небольшого берестяного туеса. По ободку нацарапано:

«Есть град межу нобом и землею, а к ному еде посол без пути, сам ним, везе грамоту непсану».

Загадка. Вот она в переводе: «Есть город между небом и землей, а к нему едет посол без пути, сам немой, везет грамоту неписаную». Эту загадку загадывали еще в прошлом веке, да и в начале нынешнего, когда библейские легенды были общеизвестны. Город между небом и землей это ковчег, в котором Ной спасался во время потопа. Немой посол - голубь, посланный узнать, не показалась ли земля. А грамота неписаная - масличная ветвь, которую голубь несет в клюве как знак, что земля близка.

Пропись грамот № 27: 'поклоно от Фалея ко Есифу. Послало язо к тоби беросто, написав. Вышли за...'. Конец XIV века

Таким образом, уже первый год открытия берестяных грамот продемонстрировал признаки большого разнообразия их типов. Хозяйственная запись и частное письмо. Жалоба и деловое поручение. Список повинностей и литературный текст.

Нужно ли объяснять, почему на следующий год экспедиция получила значительные средства и смогла, расширяя площадь раскопа, начать исследование участка в три с половиной раза большего, чем в 1951 году. А грамот на этот раз было найдено в семь с половиной раз больше - семьдесят четыре новых берестяных текста! И каких!

Главным видом берестяной грамоты по-прежнему оставалось частное письмо. Но в дополнение к уже известным по прошлому году разновидностям записей - еще несколько. Вот хозяйственное письмо приказчика своему господину - грамота № 17: «Поклон от Михаили к осподину своему Тимофию. Земля готова, надобе семяна. Пришли, осподине, целовек спроста, а мы не смием имать ржи без твоего слова».

Л. В. Черепнин привел много свидетельств того, что в средние века семена для посева находились под особым контролем владельца земли. Ведь от их сохранности и правильного распределения зависели урожай и главные доходы владельца. Без специального распоряжения феодала даже его приказчик не рисковал поступить по своему усмотрению. «Пришли это распоряжение поскорее, - просит Михаил Тимофея, - земля уже вспахана».

Вот духовное завещание - грамота № 42: «Во имя отца и сына и святого духа. Се аз, раб божий Михаль, отхождя живота сего, пишю рукопсание при своем животе, что ми Кобилькеи 2 рубля ведати...».

Вот начало закладной грамоты - грамота № 45: «Се соцетеся Бобр с Семеном на полотеретея рубля на 3 годы полоцтевертынатця гривн, а рубл...» - «Сочлись Бобр и Семен на два с половиной рубля на 3 года 13 с половиной гривен, а рубль...».

Вот берестяной ярлык, привязывавшийся, вероятно, к каким-то вещам, чтобы обозначить их владельца, - грамота № 58. На ней только одно слово: « Маремеяне».

В первые годы открытия берестяных грамот, когда их было еще немного, а обобщения преждевременны, участники экспедиции испытывали главным образом ни с чем не сравнимое интеллектуальное наслаждение от первого знакомства с берестяными грамотами, их авторами и их адресатами. Мир живых людей, населявших древний Новгород и известных раньше в основном по летописному рассказу, расширялся с каждой новой находкой грамот. Находка некоторых берестяных документов запоминалась на всю жизнь. Вот как нашли грамоту № 53, одну из самых знаменитых в новгородской коллекции.

Это было в жаркий день, когда в слоях первой половины XIV века обнажились остатки частокола, ограждавшего усадьбу «А» со стороны Холопьей улицы. Верхушки обгорелых кольев, показавшиеся из-под земли, были облеплены вековой грязью, и несколько рабочих с ножами и кистями в руках принялись их расчищать. И вдруг хлынул ливень, да такой, что все, кто был на раскопе, ринулись под навес. Дождь лил минут десять, оставив после себя лужи и свежевымытые мостовые, частокол вдоль которых был полностью расчищен от вековой грязи. И на самой верхушке одного из кольев, в выгоревшей шестьсот лет назад лунке, чистая вся в сверкающих на солнце каплях лежала грамота с великолепными по четкости буквами. Вот ее текст:

«Поклон от Потра к Марье. Покосил есмь пожню, и Озерици у мене сено отъяли. Спиши список с купнои грамоте да пришли семо; куды грамота поведе, дать ми розумно».

Петр уехал в село Озеры или Озеричи косить. Но местные жители отняли у него скошенное сено, заподозрив в нем самозванца, не имеющего прав на скошенный участок. Очевидно, Петр только что купил его и еще не был знаком своим новым соседям. Он просит Марью, жену или совладелицу, чтобы та списала ему копию с купчей грамоты.

А грамоты, получившие номера 43 и 49, решительно перечеркивают расстояние в шесть веков, отделяющих их от сегодняшнего дня до рубежа XIV-XV веков, когда они были написаны. Из-за строк берестяных листов отчетливо звучат живые голоса: мужской, решительный, не любящий ждать и привыкший распоряжаться, другой - - женский, плачущий в тоске, ищущий сочувствия и утешения.

Грамота № 43: «От Бориса ко Ностасии. Како приде ся грамота, тако пришли ми цоловек на жерепце, зане ми здесе дел много. Да пришли сороцицю, сороцице забыле».

Борису, находящемуся где-то вне Новгорода, понадобился конь для разъездов. Он просит немедленно прислать ему слугу на жеребце. Очевидно, Борис богатый человек и у него много слуг. Если бы слуг было немного, он назвал бы по имени того, который ему нужен; здесь же Борис полагается на выбор самой Настасьи. Заодно она должна прислать ему забытую дома рубашку.

Грамота № 49: «Поклон от Ностасьи к господину, к моей к братьи. У мене Бориса в животе нет. Как се, господо, мною попецалуете и моими детми».

Та же Настасья и тот же Борис. Но Борис, скончавшийся накануне написания этого письма. И хотя мы, конечно, ни на минуту не сомневались, что и Борис, и Настасья умерли не менее пятисот лет тому назад, право же, получать письма с такими печальными известиями грустно даже спустя много веков после горестного в жизни Настасьи и ее детей события.

С одним из детей Бориса и Настасьи мы познакомились недели за две до находки только что прочитанных грамот. Имя этого сына, которого звали Иваном, прозвучало в грамоте № 15, сохранившейся в виде небольшого обрывка: «Челобитье от Нестерка господину Борисовичу... мя, господине, еси пожаловал».

Находка этих трех взаимосвязанных грамот показала заложенную в берестяных документах важнейшую особенность - способность определять принадлежность раскапываемых усадеб. Грамоты семьи Бориса связаны с усадьбой «А», которая, таким образом, во второй половине XIV века и в начале XV века принадлежала сначала Борису, а затем его сыну Ивану. Точно так же в 1952-1953 годах усадьба «Б», расположенная по другую сторону Холопьей улицы, дала несколько грамот, связанных с именами Фомы и Есифа, уже знакомых нам по первым находкам 1951 года. Эту способность грамот предстояло в последующие годы проверять на новых участках раскопа.

И еще вопрос, который занимал всех в 1952 году и тогда же был решен: как сами новгородцы, авторы и адресаты берестяных писем, называли исписанную бересту?