THE POLICE 33 страница

Дата добавления: 2015-09-15; просмотров: 530

КОСМОПОЛИС

Дон ДеЛило

Перевод: Mishoon_5, корректировка: Селена_Робстен

Специально для twilight-saga.ru

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Г.

Апрель.

Сон покидал его чаще теперь. Не раз и не два в неделю, а четыре-пять дней кряду. Почему это случилось? Что он сделал? Он не гулял по ночам до самого восхода солнца. Не было друга, которого он любил бы настолько, чтобы говорить с ним часами по телефону. Сказать было нечего. Дело не в словах, а в тишине.

Он пытался читать, чтобы заснуть, но это только больше располагало к бодрствованию. Он читал научную литературу и стихи. Ему нравились короткие стихи. Ему нравилось просто смотреть на четкие ряды букв, будто бы выжженных на бумаге. Читая стихи, он мог ощутить свое дыхание. Обычно поэзия заставляет смотреть на вещи, которые мы не привыкли замечать. Это и было притягательным в стихах, по крайней мере для него. Долгие недели он сидел по ночам в вращающейся комнате на третьем этаже своего дома, прислушиваясь к собственному дыханию - вздох за вздохом.

Однажды ночью он пытался заснуть стоя, в своей комнате для медитации, но он не был ни монахом, ни адептом, чтобы так спать. Пропустив фазу сна, он впал в транс - в безлунное спокойствие, где все силы находятся в равновесии друг с другом. Покой длился недолго - всего лишь маленькая пауза в суетливой жизни.

Решение невозможно было найти. Он пробовал успокоительные и снотворные препараты, но они вызвали у него зависимость и чувство, будто внутри все сжимается в тугую спираль. Все, что он делал, казалось мучительным и неестественным. Даже самая безобидная мысль носила оттенок беспокойства. Что же он сделал? Он не консультировался с психологом, сидя в высоком кожаном кресле. Он читал Фрейда, но с ним покончено, на очереди Эйнштейн. Ночью он читал его Теорию Относительности, на английском и немецком, но отложил книгу, лежа без единого движения, пытаясь наконец собрать силу воли, чтобы сказать слово, которое выключит свет в комнате. Но кроме шума в голове, для него ничего не существовало.

Когда придет его час, умрет не он. Умрет весь окружающий мир.

Он стоял у окна и смотрел на рассвет великого дня. Оттуда открывался чудесный вид на мосты, узкие речки, поселения на окраинах, которые издалека выглядели как простые клочки земли. И все это делилось на землю и небо, которое можно было назвать только одним словом - недосягаемое. Он не знал чего хотел. Над рекой еще стояла ночь, и пепельного цвета дым парил над трубами. Он представил, что шлюхи уже наверное исчезли из освещенных лампами уголков на улицах, другие представители устаревших профессий только только начинали работу, грузовики с продуктами выезжали из рынков, а грузовики с газетами - из погрузочных доков. Фургоны с хлебом сейчас наверное проезжают через город и несколько отставших от сумасшедшей колонны машин едут по причудливому узору из улиц, с пульсирующим тяжелым звуком, льющимся из динамиков.

Однако, самым величественным зрелищем было поднимающееся за мостом солнце. Он смотрел, как сотни чаек следовали за покачивающимся яликом вниз по реке. У чаек большое и сильное сердце. Он знал, что оно непропорционально размеру их тела. Его как-то заинтересовала анатомия птиц, и он изучил все, даже самые мелкие, подробности. У птиц полые кости. Ему понадобилось несколько часов, чтобы усвоить все это.

Он не знал чего хотел. Но потом его осенило. Он хотел постричься. Постояв еще немного у окна, он смотрел на одинокую чайку, парившую высоко в потоках воздуха, восхищаясь ею, пытаясь понять птицу, чувствуя сильный и частый стук голодного сердца этого падальщика.

Он был одет в костюм с галстуком. Костюм скрывал его слишком накаченную грудь. Ему нравилось качаться по ночам: поднимать тяжелые металлические штанги и отжиматься. Это помогало избавиться от неприятных мыслей, скопившихся в течение дня.

Он гулял по своим апартаментам, состоящим из сорока восьми комнат. Он делал так, когда чувствовал нерешительность и подавленность, прошел рядом с крытым бассейном, комнатой для игры в карты, тренажерным залом, аквариумом с акулой и проекционным залом, остановившись у клетки с борзыми собаками, немного с ними поговорив. Затем он направился в пристройку, служившую для слежения за курсом валюты и исследования финансовых отчетов.

Вопреки ожиданиям, курс иены вырос за ночь.

Он снова поднялся на жилой этаж, шагая теперь медленнее и останавливаясь в каждой комнате, запоминая каждую деталь, поглощая каждый луч и волну энергии.

Картины, висящие на стенах, были в основном красочные и состояли из геометрических фигур. Большие полотна, заполняющие комнаты и высоко висящие картины в белых тонах, вкупе с небольшим фонтаном создающие атмосферу умиротворяющего спокойствия в атриуме. Без них там царила тревожность, требующая полнейшей тишины, чтобы окружающее можно было четко увидеть и почувствовать. Это была своего рода мечеть, под сводом которой шаги были почти не слышны, а сизые голуби тихонько ворковали. Ему нравились картины, которые были непонятны для гостей. Те, которые были светлее, становились незаметными на фоне желто-зеленых мраморных плит. Старые картины внушали чувство опасности. В новых этого уже не было.

На лифте, в котором звучала музыка Сати, он доехал до мраморного холла, задумываясь об асимметрии своей простaты. Он вышел из здания, перешел улицу, и повернулся, чтобы посмотреть на здание, где он живет. Он чувствовал какую-то связь с ним. Это был 89-этажный небоскреб, в неприметной оболочке из темно-бронзового стекла. Небоскреб и человек находились на одной плоскости. Он было высотой в девятьсот футов - самое высокое жилое здание в мире - продолговатое жилище, единственным достоинством которого являлась высота. Постройка была настолько простая, что со временем становилось понятно, насколько она груба. Но небоскреб нравился ему в это время года. Ему было приятно стоять и смотреть на него, когда он чувствовал себя беспокойно, сонно и отреченно.

Ветер дул со стороны реки. Он вытащил карманный органайзер и подумал о том, как старомодно звучит слово "небоскреб". Ни одно современное строение не должно называться этим словом. Это слово принадлежало к старым, наполненным страхом, временам, к напоминающим стрелы башням, которые превратились в мифы еще задолго до его рождения. Органайзеры тоже устарели и скоро канут в небытие. Он знал, что когда-нибудь ему придется его просто выбросить.

Вид небоскреба придал ему силы и решительности. Он знал чего хочет - постричься, но он еще немного постоял среди постепенно усиливающегося шума улиц и изучал здание снаружи и изнутри. Еще одним его достоинством было то, как он едва касаясь приламливал свет, отражающийся от реки, и молча копировал контуры небесных волн. Казалось, он состоял только из углов и отражений. Он провел взглядом от самой макушки небоскреба, до основания, чувствуя какую-то общность, будто находясь по одну сторону плоскости и деля одно и то же окружение. Эта плоскость отделяла внутрь от наружи и пренадлежала ему не меньше, чем небоскребу. Однажды, принимая душ, он задумывался о плоскостях.

Он надел солнцезащитные очки. Затем снова перешел улицу, приближаясь к линии белых лимузинов. В целом там было десять машин: пять стояли у обочины, напротив небоскреба, на Первой Авеню, и еще пять выстроились в ряд на улице, пересекающей эту, в направлении к западу. С первого взгляда, машины выглядели одинаково. Но некоторые из них были на фут или два длиннее остальных, в зависимости от требований владельцев.

Водители курили и болтали, стоя на тротуаре без фуражек, но в темных костюмах. Они все были напряжены, но это можно было заметить только тогда, когда их глаза начинали блестеть, они тушили свои сигареты и принимали более официальную позу, заметив клиента издалека. А пока они продолжали свой разговор: одни говорили с акцентом, другие - без, и ждали инвестиционных банкиров, богатых землевладельцев, рисковых инвесторов, владельцев программного бизнеса, повелителей кабельного и спутникового телевидения, биржевых брокеров, газетных редакторов, или бывшего главу какого-нибудь разрушенного голодом и войной штата.

В парке на противоположной стороне улицы стоял бронзовый фонтан, с железной статуей и разноцветными копейками, лежащими на дне. Мужчина в женской одежде выгуливал семь элегантных собак.

Ему нравился тот факт, что машины были неразличимы друг от друга. Он хотел такую машину, потому что думал, что она была всего лишь теоретической моделью, невесомой, не смотря на размер. Машины были больше идеей, чем объектом для него. Но он знал, что это не так. Он говорил так чтобы произвести впечатление, но сам в это не верил. Он поверил в это только однажды. На самом деле ему нравилась эта машина, потому что она была не только большой, но в ней еще и была какая-то агрессивность и презрение к окружающему миру. Это был страшный мутант, разбивавший любой аргумент против себя вдребезги.

Главе его службы безопасности нравилась машина из-за ее анонимности.

Длинные белые лимузины стали самыми незаметными машинами в городе. Торвал, энергичный и будто бы лишенный шеи человек, чью голову, казалось, можно было спокойно снять с плеч, ждал на тротуаре.

- Куда? - спросил он.

- Мне нужно постричься.

- Президент у нас в городе.

- Неважно. Мы хотим постричься. Нам надо ехать через город.

- В нескольких дюймах отсюда мы наткнемся на митинг.

- А можно мне узнать, о каком президенте мы говорим?

- О президенте Соединенных Штатов. Будут расставлены барьеры, - сказал он, - целые улицы буквально перестанут существовать.

- Покажи мне мою машину, - сказал он мужчине.

Водитель, готовый в скором времени пробежать перед бампером и добраться до своей двери в 35 футах отсюда, держал пассажирскую дверь открытой. Там, где кончалась линия из белых лимузинов, параллельно ко входу в Японское Сообщество, расположилась еще одна линия машин - легковые автомобили, черные или синие, рядом с которыми водители ждали членов дипломатических миссий, делегатов, консулов и атташе в солнцезащитных очках.

Торвал сел впереди, рядом с водителем и разными бортовыми компьютерами, дисплеем ночного видения на нижнем ветровом стекле, отображающим обзор инфракрасной камеры на бампере машины.

Шайнер, его глава по технологии, ждал внутри машины. У него было маленькое мальчишечье лицо.

Он больше не смотрел на Шайнера. Уже три года как не смотрел. Потому что посмотрев однажды, узнаешь все. Даже то, что его костный мозг будто расфасован по колбам. На нем была выцветшая рубашка и джинсы. Он сидел сгорбившись так, будто мастурбирует.

- Что у нас новенького? – спросил Эрик.

- Наша система безопасна. Нас ни за что не взломают. Нет никакого злодейского плана, - ответил Шайнер.

- Поживем - увидим.

- Нет, Эрик. Мы провели все возможные тесты. Никто не перезагружает систему и не манипулирует нашими сайтами.

- И когда мы все это успели?

- Этим занималась группа быстрого реагирования, вчера, в комплексе. Наш страховщик сделал анализ угрозы. Мы защищены от атак.

- Везде?

- Да.

- Даже в машине?

- Именно так, даже в машине.

- В моей машине? В этой машине?

- Да, Эрик, прошу тебя.

- Мы были вместе, я и ты, во всех, даже самых мелких, начинаниях. Я хочу чтобы ты мне сказал, хватит ли тебе стойкости для этой работы. Потому что честность...

- В твоей машине. В этой машине.

- ...и жестокость о тебе многое скажут. Я много слышу про нашу легенду. Что-то вроде: мы такие молодые и умные и нас растили волки. Но феномен репутации - деликатная штука. Человек зарабатывает себе славу играя по-крупному, но его может погубить какая-нибудь мелочь. Не у тебя мне нужно про стойкость спрашивать.

- Что?

- Где была машина после того, как мы провели эти тесты?

- Не знаю.

- Куда деваются все эти лимузины ночью?

Шайнер отчаянно погрузился в пучину смысла этого вопроса.

- Знаю, что меняю тему. Просто я в последнее время мало сплю. В основном смотрю на книги и пью бренди. Но мне интересно, что случается со всеми этими длинными лимузинами, скитающимися по суетящемуся городу весь день? Где они проводят ночь?

Машина наткнулась на пробку еще до того, как достигла Второго Авеню. Он сидел на заднем пассажирском сидении и смотрел на множество дисплеев. На каждом экране была куча информации, разные символы и графики, мелькали разноцветные цифры. Он впитал всю информацию за несколько длинных, спокойных секунд, игнорируя голоса людей, сидящих впереди. Среди разных датчиков стояли микроволновка и кардиомонитор. Он посмотрел в движущуюся камеру и она взглянула на него в ответ. Раньше он управлял здесь всем вручную, но с этим было покончено. Техника теперь почти не требовала прикосновений. Он мог включить большинство приборов с помощью голосовых команд или просто махнуть рукой какому-нибудь монитору, чтобы тот отключился.

Рядом с их машиной протиснулось такси, водитель которого неустанно жал на клаксон. Это запустило цепную реакцию. Шайнер, сидящий лицом к задней части машины, рядом с небольшим баром, выпрямился на своем откидном сидении. Он пил свежий апельсиновый сок через пластиковую соломинку, торчащую из стеклянного стакана под тупым углом. Он кажется свистел через соломинку, в промежутках между глотками сока.

- Зачем? - спросил Эрик.

Шайнер поднял голову.

- У тебя никогда не было чувства, будто ты не имеешь понятия что происходит? - продолжил он.

- Мне стоит спрашивать о чем ты говоришь?

Шайнер говорил в свою соломинку так, будто бы это была какая-то разновидность микрофона.

- Весь этот оптимизм, весь этот прогресс и процветание. Все происходит неожиданно, как взрыв. Причем все одновременно. Если я вывихну руки, что я почувствую? Я знаю, что ты анализируешь миллионы мелочей каждые десять минут. Схемы, коэффициенты, индексы, куча информации. Мне нравится информация. Она - наша любовь и наш свет. Невероятнейшее чудо! И благодаря ей мы что-то значим для мира. Люди едят и спят в тени нашей работы. Но в то же время остается вопрос - зачем?

Повисла долгая пауза. Наконец, он взглянул на Шайнера. О чем он вообще ему говорил? Его замечание не было остроумным или правдивым. На самом деле, то, что он сказал, не имело смысла.

Они сидели среди нарастающего шума клаксонов. Было в этом шуме что-то необычное, то, что он не хотел забывать. В нем звучала боль, будто жалобная песнь, настолько старая, что казалась первобытной. Он подумал о мужчинах, в шерстяных набедренных повязках, яростно кричавших перед тем, как выполнить свое предназначение - убить и съесть. Сырое мясо. Это была их цель - то, в чем они так отчаянно нуждались.

Сегодня в холодильнике были только напитки и ничего подходящего для подогрева в микроволновке.

- Есть какая-то особенная причина, почему мы в машине, а не в офисе? - спросил Шайнер.

- Как ты узнал, что мы в машине, а не в офисе?

- Если я отвечу на этот вопрос...

- На каком основании ты сделал такое заключение?

- ...я точно скажу что-то немного умное, но в основном поверхностное и скорее всего в каком-то смысле неправильное. И ты будешь жалеть, что я вообще появился на этот свет.

- Мы в машине, потому что мне надо постричься.

- Почему бы тебе не пригласить парикмахера в офис и постричься там? Или пусть парикмахер подстрижет тебя прямо в машине, а потом поедем в офис.

- Нет. Что есть у процесса стрижки? Ассоциации конечно же: календарь на стене, множество зеркал. К тому же тут нет парикмахерского кресла. Тут ничего не поворачивается, кроме камеры.

Он поменял позу на сидении и смотрел, как камера последовала за его движением. Когда-то видео, записываемое на камеру, транслировалось по всему миру из машины, самолета, офиса и некоторых частей его дома. Но возникли проблемы с безопасностью и теперь изображение видят только несколько людей: медсестра и два вооруженных охранника, сидящих в офисе без окон. Теперь устарело даже слово офис.

Он бросил взгляд через окно слева. Потребовалась всего секунда, чтобы понять, что он знал женщину, сидящую на заднем сидении такси, ехавшего рядом. Это была его супруга Элиз Шифрин, с которой они были в браке уже целых 22 дня. Она была поэтессой, наследницей великого Шифрина, который потрясал своими произведениями Европу и весь мир. Он предупредил Торвала и, выйдя из машины, постучал в окошко такси. Элиз удивленно улыбнулась ему. Ей было где-то 25 лет, в чертах ee лица угадывалась какая-то утонченность, а глаза были большими и простодушными. В ее красоте было что-то глубокое. Возможно, это было интригующим фактом, а возможно - нет.

Ее шея слегка вытянулась и она неожиданно устало засмеялась. Ему нравилось, как она касалась пальцем своих губ, когда хотела выглядеть погруженной в какие-нибудь мысли.

Ее стихи были говном.

Она отодвинулась и он сел рядом. Звук клаксонов то утихал, то становился громче, будто какая-то ритуальная музыка.

Такси по диагонали пересекло перекресток и остановилось к западу от Второго Авеню, застряв в еще одной пробке. Торвал на лимузине следовал за ними.

- Где твоя машина?

- Мы ее не нашли, - сказала она.

- Поедем на моей.

- Не могу, правда не могу. Я знаю, что ты работаешь даже в машине. А я люблю такси. Никогда не отличалась особым знанием географии, к тому же многое можно узнать, спросив таксиста, откуда он приехал.

- Они приезжают из ужаса и отчаяния.

- Да, именно. Узнаешь о несправедливости в других странах во время поездки на такси.

- Мы в последнее время мало виделись. Я искал тебя сегодня утром.

Он снял солнцезащитные очки, чтобы произвести впечатление. Она взглянула на его лицо, спокойно, фокусируя на нем внимание.

- У тебя голубые глаза, - наконец сказала она.

Он поднял ее руки и поднес их к своему лицу, облизывая и вдыхая их запах. У Сикха, который был за рулем, не хватало одного пальца на руке (Сикхы - индийцы - мусульмане, носят чалму - прим. пер.). Эрик внимательно рассмотрел обрубок оставшийся от пальца. Впечатляюще. Весьма серьезная вещь - след на теле, несущий в себе историю и боль.

- Ты еще не завтракала?

- Нет, - ответила она

- Отлично, я бы сейчас съел чего-нибудь жирного.

- Ты никогда не говорил, что у тебя голубые глаза.

Он почувствовал замешательство в ее смехе и, прикусив сустав ее большого пальца, открыл дверь. Они вышли на тротуар и направились в кафе у угла здания.

Он сел спиной к стене, наблюдая как Торвал занял позицию около входа, откуда было видно все помещение. Здесь было много людей, говорящих на французском, сомалийском. Он слышал обрывки фраз на этих языках в гуще разнообразного шума. Так выглядела 47 улица: смуглые женщины в балахонах цвета слоновой кости, не смотря на ветер, дующий со стороны реки, направлялись в секретариат ООН, виднелись жилые небоскребы, называющиеся Моул и Октавия, няни-ирландки толкали коляски с детьми в парке, и конечно Элиз, швейцарка, наверное, по-национальности, сидела по ту сторону стола.

- О чем будем говорить? - спросила она.

Перед ним стояла тарелка с блинчиками и сосисками, в ожидании кусочка масла, которое растаяло бы на на ней. Нацепив еду на вилку, он бы обмакнул ее в холодный сироп и смотрел бы, как вилка погружалась в него. Он осознал серьезность ее вопроса.

- Мы хотим сделать вертолетную площадку на крыше. Я уже получил разрешение на использование воздушного пространства, но нужно еще кое-что изменить в планировке здания. Ты не голодна?

Похоже, еда ее совсем не привлекала. Зеленый чай и тост оставались нетронутыми.

- И еще надо настроить угол съемки рядом с лифтом. Давай поговорим о нас.

- Ты и я. Мы здесь. Так что да, можем поговорить о нас.

- Когда мы снова займемся сексом?

- Скоро, обещаю, - ответила она.

- Мы давно этим не занимались.

- Когда я работаю, мне нужно много энергии.

- Когда ты пишешь?

- Да.

- Где ты работаешь? Я тебя ищу, Элиз.

Он смотрел как Торвал, в тридцати футах от него, зашевелил губами, видимо говоря что-то в микрофон, прикрепленный на лацкан рубашки. На нем был еще и наушник от мобильника, находящегося под пиджаком, около пистолета с голосовым управлением. Оружие было чешским - еще одно свидетельство интернациональности этого района.

- Нахожу себе какое-нибудь укромное местечко, как всегда. Моя мать вечно кого-нибудь отправляла, чтобы меня найти, - сказала она, - Служанки и садовники искали меня везде. Она наверное думала, что я могу исчезнуть.

- Мне нравится твоя мать. У тебя ее грудь.

- Ее грудь?

- Отличные стоячие сиськи, - ответил он.

Он быстро поглощал свою пищу, затем съел и ее еду. Ему казалось, что он ощущает, как глюкоза внедряется в его клетки, вызывая уже другие желания в теле. Он кивнул хозяину кафе, греку с острова Самос, который махал ему рукой из-за стойки. Ему нравилось приходить сюда, потому что это не нравилось Торвалу.

- Скажи мне вот что. Куда ты сейчас поедешь? - спросила она, - На какую-то встречу? В свой офис? Где твой офис? Кто ты по профессии вообще?

Она взглянула на него поверх скрещенных пальцев, пряча улыбку.

- Ты знаешь многое. Думаю, это и есть твоя работа, - продолжила Элиз, - Думаю, ты посвятил себя знаниям. Ты собираешь информацию и превращаешь ее во что-то великое и ужасное. Ты опасный человек. Я права? Ты мечтатель.

Он смотрел, как Торвал приложил руку к уху, слушая голос звучащий в наушнике. Он знал, что эти приборы тоже устарели. Все, кроме, наверное, пистолета. Но ведь мир и сам уже затерялся в густой мгле.

Он стоял рядом с неправильно припаркованной машиной и слушал Торвала.

- Сообщение из комплекса. Вполне вероятно, что есть опасность нападения. Нельзя этим пренебрегать. Это значит, что наша поездка через город...

- Таких опасностей мы уже навидались. И все было вполне вероятным. Но я ведь все еще стою здесь.

- Опасность грозит не вам, а ему.

- Кому ему, черт побери?

- Президенту. И это значит, что наша поездка через город отменяется, если конечно мы не посвятим этому весь день, запасшись молоком и печеньем.

Ему казалось, что из-за постоянного присутствия Торвала, являющегося, по его мнению, провокацией, его руки были связаны. У него было телосложение тяжелоатлета, умеющего приседать и подниматься со штангой на плечах.

Постоянный контроль усилил чувство собственной физической авторитетности Эрика, изменил его взгляд на стандарты силы и телосложения.

- Люди все еще стреляют в президентов? Я думал, есть более интересные мишени, - сказал Эрик.

Для своей охраны он обычно выбирал людей со спокойным темпераментом. Торвал не попадал под эту категорию. Иногда он был ироничным, а иногда с презрением относился к стандартным процедурам. И его голова... Что-то было не так с этой выпуклостью на его выбритой голове и в необычно посаженных глазах, в которых постоянно был какой-то гнев. Его работа состояла в том, чтобы подбирать правильные слова при каких-либо конфликтах, а не ненавидеть весь безликий мир.

Он заметил, что Торвал перестал называть его "Мистер Пэкер". Теперь он никак его не называл. Этот факт оставил след в характере Эрика.

Он понял, что Элиз уже ушла, а он забыл спросить у нее, куда она направлялась.

- В следующем квартале есть два парикмахерских салона, - сказал Торвал, - нет никакой нужды ехать через город. Ситуация нестабильна.

Бесконечные безымянные люди куда-то спешили, со скоростью двадцать одна жизнь в секунду. Разные лица и разные цвета кожи - потомки самых проворных существ.

Видимо, они все хотели доказать, что необязательно на них смотреть.

Теперь в откидном сидении располагался Майкл Чин, его валютный аналитик. С виду он был спокоен, но в нем угадывалось волнение.

- Я знаю эту улыбку, Майкл.

- Думаю, мы поторопились с иеной. В смысле, есть опасения, что мы слишком рано на нее поставили.

- Все будет так, как нужно нам.

- Да, знаю, как всегда.

- Ты думаешь, я поторопился?

- То, что происходит, нельзя выразить в диаграммах.

- Можно. Просто надо лучше искать. Не доверяй стандартным моделям. Думай за пределами дозволенного. Если иена дает тебе знак, ты должен прочесть его и что-то предпринять.

- Мы делаем большую ставку.

- Я знаю эту улыбку, я хочу ее уважать, но, уверяю тебя, иене уже некуда подниматься.

- Мы взяли в кредит очень, очень большую сумму.

- Я выхожу за рамки обычного, и тебе кажется, что я поступаю опрометчиво.

- Да ладно тебе, Эрик. Все равно эта дискуссия ничего не даст.

- Твоя мать винила улыбку на лице твоего отца. А он винил ее. Видимо, в этой улыбке есть что-то смертельное.

- Думаю, нам придется все уладить.

- Она думала, что тебя нужно записать на специальную консультацию.

У Чина была ученая степень по математике и экономике, но он был еще подростком, со свекольно-красным ирокезом на голове.

Но Эрик принял решение, и Чин начал работать у него и стал частью его системы.

Машина двигалась. Эрик смотрел на овальный монитор под камерой, в котором видел самого себя, проводящего большим пальцем по линии подбородка. Машина остановилась и снова двинулась. Эрик понял, что он только сейчас положил палец на подбородок - спустя одну или две секунды после того, как он это увидел на мониторе.

- Где Шайнер?

- Поехал в аэропорт.

- Почему у нас все еще есть аэропорты? Почему их вообще называют аэропортами?

- Знаю, что если отвечу на этот вопрос, ты меня больше не будешь уважать, - сказал Чин.

- Шайнер сказал, что наша сеть безопасна.

- Значит так и есть.

- Защищена от проникновений.

- Он лучше всех находит бреши в системе.

- Тогда почему я вижу то, чего еще не случилось?

Пол лимузина был обложен каррарским мрамором, из тех же каменоломен, где пятьсот лет назад Микеланджело кончиками пальцев дотрагивался до сияющих белых камней.

Он посмотрел на Чина, погруженного в какие-то свои мысли.

- Сколько тебе лет?

- Двадцать два. Что? Двадцать два.

- Ты выглядишь моложе. Я всегда был моложе, чем все окружающие. Но однажды оказалось, что это уже не так.

- Я не чувствую себя моложе. Я вообще себя не чувствую. Думаю, я готов вообще бросить бизнес.

- Это же как положить жвачку в рот и пытаться ее не жевать. В твоем возрасте, с таким талантом, есть только одна вещь в мире, стОящая профессиональных и интеллектуальных усилий. Понимаешь о чем я, Майкл? Взаимодействие между технологией и капиталом. Их неразделимость.

- Школа была единственной настоящей трудностью в моей жизни, - сказал Чин.

Машина снова застряла в пробке, но уже на Третьей Авеню. Задачей водителя было двигаться вперед через перекресток, а не пятиться понемногу назад.

- Недавно я прочитал стих, в котором крыса становится денежной единицей.

- Да. Это было бы интересно, - произнес Чин.

- Да. Это был бы удар по всемирной экономике.

- Название само по себе лучше, чем "донг" или "квача".

- Название говорит о многом.

- Да. Крыса.

- Да. Торги сегодня закончились понижением крысы по сравнению с евро.

- Да. Финансисты беспокоятся, что русская крыса может быть обесценена.

- Белые крысы. Только подумай.

- Да. "Беременные" крысы.

- Да. Массивный сброс "беременных" русских крыс (сброс - продажа валюты, которая скоро обесценится - прим. пер.).

- Британия переходит на крысу, - сказал Чин.

- Да. Получает статус всемирной валюты.

- Да. США устанавливает крысостандарты.

- Да. Один доллар США равен одной крысе.

- Мертвые крысы.

- Да. Накопление мертвых крыс угрожает всемирному финансовому благополучию.

- Сколько тебе лет? - спросил Чин, - Теперь, когда ты не моложе всех окружающих.

Он смотрел на цифры, бегающие в противоположных направлениях на мониторах позади Чина и понимал, что для него значат все эти графики информации. Он исследовал фигурные диаграммы, показывающие движение органических структур.

Было бы глупо утверждать, что цифры и графики состоят из нестабильной человеческой энергии, будто бы даже тоска или пот превращаются в светлые единицы на финансовом рынке. На самом деле, сама информация имела душу. Она была динамическим аспектом жизненного процесса.

Искусство из алфавитных и нумерических систем, сейчас уже полностью осуществленное в электронной форме, среди бесцветного мира: цифровой мир, определяющий дыхание каждого из миллиардов человек, живущих на планете. Здесь было дыхание биосферы. Наши тела и океаны были здесь - цельные и узнаваемые.

Машина снова двинулась. Он увидел первый из парикмахерских салонов справа от себя, в северо-западном углу улицы. Салон назывался "Filles et Garcons". Он чувствовал что Торвал, сидящий впереди, ждет его приказа, чтобы остановить машину.

Взглянув на козырек второй парикмахерской, находящейся недалеко от первой, он произнес кодовое слово обработчику сигналов на перегородке между водителем и пассажирской частью машины. Сказанное им слово сгенерировало команду на одном из мониторов, вмонтированных в приборную доску.

Машина остановилась перед жилым зданием, находившимся между двух парикмахерских салонов.

Он вышел из автомобиля и, не дождавшись, пока портье отложит телефон, направился по тоннелю в закрытый внутренний двор, мысленно произнося названия растений, обитающих здесь: любящие тень бересклет и лобелия, темно-звездчатый колеус, медово-белая акация с листьями, подобными перу, и нераскрывшимися стручками.

Он не мог вспомнить латинское название дерева, но знал, что оно придет к нему в течение следующего часа или в кратковременном умиротворении следующей бессонной ночи.

Он прошел под аркой, с крестообразным сводом и небольшой решеткой, со свисавшими с нее побегами гортензии.

Наконец Эрик зашел в само здание.

Через минуту он уже был в ее квартире.

Она как-то наиграно коснулась ладонью его груди, будто проверяя, настоящий ли он. Затем они, спотыкаясь и обнимаясь, двинулись в сторону спальни, с грохотом ударившись об дверной косяк. Она освободилась от одной из туфель, но вторую снять не получилось. Ему пришлось ей в этом помочь. Он прижал ее спиной к картине, висящей на стене, изображающей минималистическую схему, написанную за несколько недель, с помощью линейки и графитового карандаша, учениками какого-то художника.

Они даже нормально не разделись до того, как закончили заниматься любовью.

- Я тебя не ждала.

- Просто проезжал мимо.

Они стояли по противоположные стороны от кровати, сгибаясь и выпрямляясь в попытках избавиться от оставшейся одежды.

- Решил заглянуть ко мне? Мило. Я рада. Давно не виделись. Я, конечно же, читала об этом.

Теперь она уже лежала на животе, повернув голову на подушке, и смотрела на него.

- Или может видела по телевизору.

- О чем ты?

- О чем? О свадьбе. Странно, что ты мне не рассказал.

- Не так уж и странно.

- Не так уж и странно. Двое богачей теперь вместе, - сказала она, - Как те свадьбы по-расчету, которые устраивали в старой имперской Европе.

- Если не считать того, что я гражданин мира, с Нью-Йоркскими яйцами.

Он приподнял свои гениталии в руке, затем лег на кровать, вглядываясь в разрисованный бумажный фонарь, свисающий с потолка.

- И сколькими миллиардами вы теперь владеете?

- Она поэтесса.

- Правда? Я думала она из Шифринов.

- Именно.

- Такая богатая и такая черствая. Она разрешает тебе трогать ее "личные" части тела?

- Ты сегодня отлично выглядишь.

- Да. Учитывая что мне сорок семь и я наконец поняла, в чем моя проблема.

- И в чем же?

- Жизнь слишком быстро прогрессирует. Сколько лет твоей супруге? Ладно, неважно. Не хочу этого знать. Прикажи мне заткнуться. Но сначала я задам один вопрос. Она хороша в постели?

- Не знаю.

- Вот в этом и проблема большого наследства, - сказала она, - Теперь, прикажи мне заткнуться.

Он положил руку на ее ягодицу. Несколько минут, они просто лежали в тишине. Ее звали Диди Фэнчер. Она была блондинкой.

- Я знаю то, что тебе хотелось бы узнать.

- Что? - спросил он.

- Ротко сейчас в частной коллекции. Скоро его будут продавать. (Речь идет о картине художника Марка Ротко - прим. пер.)

- Ты видела его?

- Да, три-четыре года назад. Это блестящая вещь.

- Так что насчет капеллы? - спросил он.

- А что с ней?

- Я думал о капелле...

- Ты не можешь ее купить, черт возьми.

- Откуда ты знаешь? Свяжись с владельцами.

- Я думала ты будешь рад даже одной картине. У тебя нет работ великого Ротко, но тебе всегда хотелось иметь хоть одну. Мы же говорили об этом.

- Сколько картин в этой капелле?

- Не знаю. Четырнадцать или пятнадцать.

- Если они продадут мне капеллу, я буду хранить их в целости и сохранности. Скажи им.

- Где ты будешь их хранить?

- В моем доме. Там достаточно места. Я сделаю так, чтобы они поместились.

- Но люди должны это видеть.

- Пусть покупают. Пусть предложат цену выше моей.

- Прости, что я говорю таким недовольным тоном, но капелла Ротко принадлежит миру.

- Она будет принадлежать мне, если я ее куплю.

Диди ударила его по руке, лежащей на ягодице.

- Сколько они за нее хотят? - спросил он.

- Они не хотят продавать капеллу. А я не хочу читать тебе лекции о самопожертвовании и ответственности перед обществом. Потому что я ни на секунду не верю, что ты настолько груб, как стараешься казаться.

- Ты бы поверила. Ты бы приняла мою точку зрения и мое поведение, если бы я был представителем другой культуры, если бы я был пигмейским диктатором, - сказал Эрик, - или каким-нибудь наркобароном, или приходцем из джунглей. Тебе бы это нравилось, не правда ли? Ты бы поддерживала мою несдержанность и эгоистичность. Люди, подобные тебе, вызывают у других замешательство. Но ведь должны оставаться отличии. Если дикарь будет выглядеть и пахнуть как ты - это собьет всех с толку.

Он поменял позу. Теперь его подмышка находилась рядом с ее лицом.

- Здесь покоится Диди, - сказал он, указав на подмышку, - запутавшаяся в своих педантичных нравах.

Он перекатился на живот. Они лежали ближе друг к другу, соприкасаясь бедрами и плечами. Он провел языком по краешку уха и зарылся лицом в ее волосы, нежно их поглаживая.

- Сколько? - спросил он.

- Что для тебя означает трата денег? Какая разница: доллар или миллион?

- За картину?

- За что угодно.

- У меня теперь два личных лифта. Один движется в четыре раза медленнее нормальной скорости и в нем всегда звучат произведения Сати. Именно таким должно быть движение под его музыку. Я езжу на этом лифте, когда нахожусь, скажем так, в растерянности. Это меня успокаивает.

- А кто во втором лифте?

- Брута Фез.

- Кто это?

- Суфийская звезда рэпа (Суфизм - религиозно-мистическое течение в исламе. Путь очищения души от скверных качеств - прим. пер.). Ты не знаешь его?

- Есть вещи, о которых я не знаю.

- Он стоил мне больших денег и сделал меня врагом общества, забрав себе тот лифт.

- Деньги за картины. Деньги за все. Мне пришлось учиться понимать деньги, - сказала она, - Я выросла в благополучии. Мне понадобилось время, чтобы задуматься о деньгах и по-настоящему их увидеть. Я смотрела на них, на все эти купюры и монеты, чувствовала удовлетворение, когда их сама зарабатывала и тратила. Это помогало мне быть собой. Но теперь я уже не знаю, что из себя представляют деньги.

- Я сегодня потеряю много денег, много миллионов, потому что поставил на понижение курса иены.

- Я думала иена стабильна.

- Валютные рынки никогда не бывают стабильны. Никкей работает круглые сутки (Никкей - один из важнейших фондовых индексов Японии - прим. пер.). Каждый день происходят финансовые сделки.

- Я и об этом не знала. Я много чего не знаю. Сколько ты теряешь?

- Сотни миллионов.

Она задумалась, затем прошептала:

- Сколько тебе лет? Двадцать восемь?

- Двадцать восемь, - ответил он.

- Я думаю тебе нужна картина Ротко. Она, конечно дорого стоит, но тебе необходимо ее купить.

- Зачем?

- Она будет напоминать тебе, что ты жив. В тебе есть какая-то тяга к загадкам.

Он провел пальцем по линии между ее ягодиц.

- К загадкам? - повторил он.

- Разве ты не видишь самого себя в любой понравившейся тебе картине? Ты чувствуешь восхищение. Ведь это нельзя проанализировать или объяснить словами. Что ты чувствуешь в этот момент? Ты смотришь на картину и все, но понимаешь, что ты жив. Она говорит тебе, что ты действительно существуешь. И да, ты иногда бываешь намного более задумчивым и милым, чем тебе кажется.

Он сжал ладонь в кулак и протиснул между ее бедер, медленно двигая им туда-сюда.

- Я хочу, чтобы ты поехала туда, и предложила любые деньги за капеллу. Я хочу все, что там есть. Даже стены.

Какое-то время она не двигалась, расслабившись, когда он убрал кулак.

Он смотрел, как она одевается, будто даже не думая об одежде. Вместо этого она думала о незаконченных делах, от которых он ее оторвал своим неожиданным визитом. Она выглядела грустной и утомленной, засовывая руку в кремового цвета рукав, а он искал причины, чтобы презирать ее.

- Помню, ты однажды мне кое-что сказала.

- Что же?

- "Талант выглядит эротичнее, когда он утерян".

- И что я имела в виду? - спросила она.

- Ты имела в виду, что я всегда слишком расчетлив. И талантлив. В бизнесе, в личной жизни и в жизни вообще.

- Я и секс имела в виду?

- Не знаю. Ты скажи.

- Не такой уж расчетливый, но талант определенно есть. И ты всегда стараешься быть главным. В одежде или без. Думаю, это тоже талант.

- Но тебе чего-то не хватало. Или нет? В этом была вся суть, - продолжил он, - Талант и энергичность использовались на благо общества.

Она искала свои туфли.

- Но это больше не так, - сказала она.

Он смотрел на нее и думал. Думал о том, что ему не нравится удивляться. Даже если его удивит такая женщина как она, которая могла бы научить его смотреть и чувствовать удовольствие, плавящееся в красочных картинах.

Она нырнула под кровать, в поисках туфель. Но до того, как вытащить их из-под одеяла, упавшего на пол, она посмотрела ему в глаза.

- Это не так после того, как в твоей жизни появилось сомнение.

- Сомнение? Что такое сомнение? - спросил он, - Нету никакого сомнения. Никто больше не сомневается.

Она надела туфли и поправила юбку.

- Ты думаешь, что интереснее сомневаться, чем действовать. Ведь чтобы сомневаться нужна смелость.

Она все еще шептала, но теперь отвернувшись от него.

- Если это делает меня сексуальнее, почему ты уходишь?

Она собиралась ответить на звонок с телефона в кабинете.

Он одел только один носок, когда вдруг вспомнил - г. триакантос. Он знал, что вспомнит, и не ошибся.

Латинское название дерева во внутреннем дворе - гледиция триакантос. Медово-белая акация.

Теперь он чувствовал себя лучше. Он знал, кто он такой и, дотянувшись до рубашки, начал одеваться быстрее.

Торвал стоял за дверью. Когда Эрик вышел, он даже не посмотрел на него. Не обронив ни слова они доехали на лифте до холла. Торвал вышел первым, чтобы проверить территорию. Эрик признавал, что его охранник делал свое дело действительно хорошо, со своеобразной хореографией, дисциплинированно и правильно.

Они направились на улицу через внутренний двор

Дойдя до машины, Торвал указал на парикмахерские по обеим сторонам от него. Затем его глаза стали холодными и неподвижными. Он слушал речь, звучащую в наушнике. Момент был напряженным, насыщенный чувством ожидания чего-то плохого.

- Угроза нарастает, - сказал он наконец, - у нас уже есть одна жертва.

Водитель открыл дверь. Эрик на него тоже не смотрел. Временами он хотел на него взглянуть, но пока не решался.

Умершим оказался Артур Рэпп, финансовый директор Международного Валютного Фонда. Его убили в Северной Корее всего минуту назад. Эрик смотрел навязчиво повторяющуюся видеозапись случившегося, пока машина медленно двигалась вперед в очередной пробке на Лексингтон Авеню.

Он ненавидел Артура Рэппа. Ненавидел даже до того, как с ним встретился. Это была кровная вражда, из-за расхождения мнений в теориях и их интерпретации. Когда он с ним встретился, жестоко возненавидел его лично.

Его убили в прямом эфире на Денежном канале. В Пхеньяне было уже заполночь, он уже заканчивал интервью для северо-американской публики, после исторического дня церемоний, собраний, ужинов, речей и тостов.

Эрик смотрел, как он подписывает документ на одном экране, а на другом - готовится встретить свою смерть.

Мужчина в рубашке с короткими рукавами подошел к нему и ударил чем-то острым сначала в лицо, а потом в шею. Артур Рэпп схватил мужчину, притягивая его к себе так, будто бы хотел поделиться каким-то секретом.

Споткнувшись о шнур микрофона, они вместе свалились на пол, потянув за собой худую женщину, проводившую интервью. Ее юбка задралась, обнажая бедра, привлекая все внимание на себя.

На улице снова звучали клаксоны.

На одном из экранов показывали приближенное изображение корчащегося в спазмах боли шокированного лица Артура Рэппа. Оно было похоже на месиво из перемолотых овощей.

Эрик хотел увидеть это снова. Покажите это снова. Они так и сделали, конечно, и он знал, что они будут показывать это видео всю ночь, пока сенсация не иссякнет или пока все люди в мире не увидят это. Но он мог увидеть это снова, если бы захотел. В любое время, благодаря восстановлению изображения - технологии, которая уступала другим по скорости и качеству. Он бы мог достать замедленную съемку худощавой женщины и того, как ее вместе с микрофоном засасывает в это кровавое месиво. Он мог бы сидеть здесь часами, желая трахнуть ее прямо в этой кровавой суматохе из непонятно кому принадлежащих конечностей, ударов ножом, перерезанных вен, криков убийцы, с прикрепленным к ремню мобильником, и булькающими вздохами умирающего Артура Рэппа.

Двухэтажный туристический автобус, с дымом, клубящимся над ним и рядами голов Шведов и Китайцев, с набитыми деньгами бумажниками, высовывающихся из окон верхнего яруса, застопорил движение на всей улице.

Майкл Чин все еще сидел в откидном кресле, лицом к задней части машины. Он слышал звуки убийства, но не повернулся, чтобы посмотреть на экраны.

Эрик смотрел на него, задумываясь о том, откуда у Чина такое самообладание. То ли из-за того, что он пережил шок, то ли из-за настолько глубокой апатии, что ему даже не была интересна эта своеобразная поэзия, состоящая из секса и смерти.

- Пока тебя не было... - начал Чин.

- Да, говори.

- ...поступило сообщение, что потребительские расходы в Японии упали, - он говорил дикторским голосом, - И из-за этого появились сомнения, насчет экономической стабильности страны.

- Видишь? Я же говорил.

- Курс иены предположительно понизится.

- Ну вот. Видишь? Это должно было случится. Ситуация должна была измениться. Иена просто не может больше подниматься.

Торвал снова вернулся к задней части машины. Эрик опустил оконное стекло. Да, оконное стекло все еще нужно было опускать вручную.

- Можно сказать? - спросил Торвал.

- Да.

- Из комплекса рекомендуют дополнительную охрану.

- Ты не рад этому.

- Сначала угроза президенту...

- Ты уверен, что и сам справишься, чего бы ни случилось.

- ...теперь нападение на финансового директора.

- Принимай их рекомендацию.

Он поднял стекло. Что он чувствовал из-за дополнительной охраны? Он чувствовал себя полным сил. Смерть Артура Рэппа наполнила его новыми силами. А ожидаемое падение иены воодушевило его еще больше.

Он снова посмотрел на экраны с цифрами, расположенные на разном расстоянии от заднего сидения. Одни - с кластерной оболочкой, другие - встроенные в двери. Эти мониторы были больше похожи на красивую и грациозную скульптуру, каждая частичка которой работала в зависимости от остальных.

Ему нравилось, когда звук был на минимуме, или же его вообще не было.

Люди толпой выходили из туристического автобуса, будто бы тонущего в окутавшем его черном дыме. Странный человек, укутавшийся в пузырчатый целлофан, попытался проникнуть в автобус. Вдали звучали сирены пожарных машин, застрявших в пробке, и везде были слышны ненавистные всем клаксоны.

Он испытывал восторг от всего этого. Открыв люк в крыше машины, он высунул голову наружу. Очертания башен банка виднелись на противоположной стороне улицы. Не смотря на свой размер, они были настолько обычными и однотипными, что их было трудно увидеть. Эрику пришлось сконцентрироваться, чтобы были видны не только очертания этих длинных, одинаковых, стоящих друг рядом с другом зданий.

Отсюда они казались пустыми. Ему понравилось это впечатление. Будто бы их сделали пустыми, чтобы будущее наступило скорее, будто бы они стояли на самом краю внешнего мира. На самом деле их здесь и не было. Они находились в будущем - за пределами любых географических карт, вне досягаемости денег и тех, кто их считает.

Он снова сел и посмотрел на Чина, который грыз отмершую кожу возле ногтя большого пальца. Он наблюдал за Чином. Эта привычка свидетельствовала о его задумчивости. Сначала он вонзал зубы в заусеницу, потом грыз ноготь - самый кончик ногтя, и было в этом что-то зловещее. Он представил себе еще нерожденного Чина, согнувшегося внутри матки: маленький пугающий гуманоид, грызущий свои шероховатые пальцы.

Почему заусеницу называют заусеницей? Это слово пришло из среднеанглийского, но образовалось оно от староанглийского слова, выражающего мучения и боль.

Чин выпустил свои вегетарианские газы. В ту же секунду фильтр очистил воздух.

Наконец, машина слегка наклонилась в сторону, объезжая туристический автобус, и двинулась вверх по улице. Мужчина около тележки с тако с серьезным лицом наблюдал за этим процессом. Машина пошатнулась, выехав на бордюр. Чин вытаращил глаза, когда автомобиль проехал по, казавшейся нереальной, пустой улице до самого Парк Авеню.

- Ты должен кое-что сделать.

- Ладно, - сказал Чин.

- Мы же оба знаем, что у тебя есть дела.

- Да, нужно кое-что сделать в офисе. Я должен рассортировать события по времени и посмотреть что получится.

- Ничего не получится. Но все там - в графиках. Ты увидишь.

- Нужно посмотреть исторические данные валюты. Я доделаю это, не знаю, к утру наверное.

- Мы не можем ждать до утра.

- Тогда я проверю все здесь, чтобы не терять времени. Ты будешь доволен. Я считаю временные циклы во сне. Годы, месяцы, дни... Все, даже самые незаметные частицы. Я превратил всю математику во временные циклы и историю цен. А потом я начал находить часовые циклы. Затем вонючие минуты. И в конце секунды.

- Это все можно почувствовать, посмотрев на простую муху, или подсчитав количество сердечных приступов. Так можно увидеть основные силы мира в действии.

- Я чувствую себя настолько старым, что даже не прожевываю еду.

- Ты не можешь остаться здесь.

- Мне тут нравится.

- Нет, не нравится.

- Мне нравится ездить задом наперед, - проговорил Чин своим дикторским голосом, - Он умер пока жил. Задом наперед.

Детали после игры…

Он чувствовал себя отлично. Намного сильнее, чем уже много дней, или недель, а возможно и месяцев. Загорелся красный свет.

На противоположной стороне дороги он заметил Джейн Мэлман, его финансового директора, одетую в шорты для бега и маленький топ. Она стояла около остановки, рядом с бронзовой статуей мужчины, ловящего такси. Ее взгляд остановился на Эрике. Она прищурилась, пытаясь понять его ли это лимузин, или кого-то другого. Он знал, что она скажет ему, слово в слово, и ему хотелось это услышать. Он уже почти слышал эти слова, произносимые ее гнусавым голосом. Ему нравилось знать будущее. Это подтверждало существование какого-то конкретного сценария, доступного только тем, кто может его расшифровать.

Чин вышел из машины до того, как она пересекла Парк Авеню. На встречной полосе стояла женщина, одетая в серого цвета спандекс, держа в руке дохлую крысу. Видимо, это была какая-то актриса.

Загорелся зеленый, и снова зазвучали клаксоны. В этой части города на всех зданиях были прикреплены вывески с названиями финансовых фирм - бронзовые, мраморные, золотистые.

Мелман занималась своей ежедневной пробежкой. Когда автомобиль остановился на углу, она, выйдя из тени стеклянного небоскреба, направилась к нему. Эрик обратил внимание на ее блестящие от пота локти и колени, когда она, со смартфоном, висящим на уровне живота, села в машину. Из-за пробежки она тяжело дышала и буквально упала в откидное кресло с таким выражением лица, какое обычно бывает у людей, наконец облегчившихся в туалете.

- Господи, все эти лимузины... Их невозможно друг от друга отличить.

Он зажмурился и кивнул.

- На таких обычно ездят подростки после выпускного, или новобрачные на какой-нибудь глупой свадьбе. В чем привлекательность одинаковости? - спросила она.

Он выглянул в окно, произнося слова мягко, спокойно, концентрируясь на том, что хочет сказать, будто бы пытаясь донести смысл своих слов стали и стеклу, находящимся за пределами машины, на равнодушной улице.

- В том, что я влиятельный человек, решивший метить свою территорию не каплями мочи. Я должен за это извиниться?

- Мне хочется пойти домой и взасос поцеловать свой Ниссан Максима.

Машина не двигалась. Из гранитного здания, принадлежащего огромной инвестиционной фирме, на северной стороне улицы слышался какой-то шум, из-за которого прохожие были вынуждены прикрывать уши.

- Ты, случайно, не знаешь какой сегодня день?

- Знаю.

- Сегодня у меня выходной, черт возьми.

- Знаю.

- И мне этот день очень нужен.

- Знаю.

- Ничего ты не знаешь. Откуда тебе знать, каково это? Я мать-одиночка.

- У нас особая ситуация.

- Я мать, которую донимают звонками во время пробежки в парке. Я подумала, что это няня, которая не звонит, пока температура у ребенка не поднимется до 40 градусов. Но у нас особая ситуация! Все в порядке с нашей ситуацией. Просто возможно иена обанкротит нас за считанные часы.

- Возьми немного воды. Посиди на скамейке.

- Мне больше нравится общаться тет-а-тет. И мне не нужно смотреть на эти мониторы, - сказала она, - Я знаю, что происходит.

- Иена упадет.

- Правильно.

- Затраты потребителей понизились, - произнес он.

- Правильно. За исключением того, что Японский Банк не поменял проценты ссуд.

- Когда это случилось? Сегодня?

- Сегодня ночью, в Токио. Я звонила своему источнику в Никкей.

- Во время пробежки?

- Нет, во время волочения своего тела вниз по Мэдисон Авеню, чтобы добраться сюда вовремя.

- Иене уже некуда подниматься.

- Действительно. Сущая правда, - подтвердила она, - Проблема в том, что она поднялась.

Он посмотрел на лицо - порозовевшее и потное. Машина наконец двинулась вперед, и Эрик почувствовал как в нем просыпается тоска, которая, казалось, преодолела целую вселенную, чтобы вселиться в него здесь, в запутанной сетке улиц центра города. Он снова выглянул в окно, наблюдая за людьми на улице, ждущими такси, переходящими улицу на красный свет, стоящими у банкоматов в "Чейс Банк".

Она сказала, что он выглядит удрученным.

Автобусы парами с грохотом двигались вверх по улице, пыхтя и скрипя, одной ровной шеренгой, высаживая людей, будто живую добычу, на тротуар. Ничего нового. Строители поедали свой ланч, оперевшись на стены банка, выпрямив ноги, в старых ботинках, глядя на проходящих людей оценивающим взглядом - кто в каком темпе шагает, кто как одет. Бегущие куда-то женщины в развевающихся юбках, женщины в босоножках и в наушниках, туристы, некоторые из которых высокие и скользкие, с ногтями как из вампирских фильмов - длинными и острыми. А рабочие только и мечтают увидеть что-то уродливое, людей, чьи волосы, или одежда, или манера шага были насмешкой над их работой. Или тупиц с мобильными телефонами, которые всегда раздражают рабочих.

Такие сцены обычно возбуждали в нем интерес. Весь этот жадный поток людей, где физическая воля города, лихорадка самовлюбленности, торговля и толпа могут оживить любую анекдотичную ситуацию.

Он будто бы издалека услышал собственную речь.

- Я не спал прошлой ночью, - сказал он.

Машина пересекла Мэдисон Авеню и остановилась перед библиотекой "Меркантиль", как и было запланировано. По всей длине улицы располагались закусочные. Одни люди едят, а другие в это время умирают - подумал он. Почему к нему пришла такая мысль? Он думал о работниках ресторанов, собирающих хлебные крошки со столов. Только владельцы этих ресторанов появлялись редко, один за другим, ради супа с сухариками.

Мужчина, в костюме с галстуком и портфелем в руке, подошел к машине. Эрик перевел с него взгляд. Его разум очистился, остались только мысли, касающиеся пафосности звучания слова "портфель". Иногда, разум очищается, если чувствует угрожающую ему опасность, как мужчина в строгом костюме и с бомбой в портфеле. В подобные моменты невозможно о чем-либо думать, нет времени для новых идей. Это - природная суетливость, обычно сопровождающее чувство нависающей угрозы.

Когда мужчина постучал по окну, Эрик на него не посмотрел.

Но Торвал был уже там, присматриваясь к мужчине, засунув руку под пиджак. С ним были помощники, мужчина и женщина, выделяющиеся на фоне завтракающей толпы. Они выглядели как живые.

Торвал наклонился к мужчине с портфелем.

- Ты еще кто такой? - спросил он.

- Прошу прощения?

- У нас мало времени.

- Я доктор Инграм.

Торвал скрутил руку мужчины за спину, прижав его к автомобилю. Эрик наклонился к окну и опустил стекло. Запахи разной еды смешивались в воздухе: кориандр и луковый суп, вонь жарящихся пирожков с говядиной. Помощники окружили мужчину, но ни один из них не смотрел на него.

Две женщины вышли из японского ресторана "Ёдо" и зашли обратно.

Эрик посмотрел на мужчину. Ему хотелось, чтобы Торвал застрелил его, или, на худой конец, приставил дуло пистолета к виску этого незнакомца.

- Кто ты такой, черт возьми? - спросил он.

- Доктор Инграм.

- Где доктор Невиус?

- Его вызвали. По личным причинам.

- Говори медленно и четко.

- Его вызвали. Не знаю, может семейные проблемы. Меня послали вместо него.

Эрик задумался насчет этого.

- Как-то я промывал Ваши уши.

Эрик посмотрел на Торвала и коротко кивнул. Затем, он снова поднял стекло.

Он сидел с голым торсом. Инграм открыл свой портфель и достал комплект блестящих инструментов. Он приложил стетоскоп к груди Эрика.

Пэкер понял, почему на нем не было майки. Он оставил ее в спальне Диди Фэнчер.

Он смотрел в окно, пока доктор слушал, как открываются и закрываются клапаны в его сердце. Машина двигалась на запад. Он не знал, почему все еще используют стетоскопы. Ведь это уже антиквариат, старомодная вещь, как пиявки.

- Как часто ты обследуешься? - спросила Джейн Мелман.

- Каждый день.

- Неважно.

- Где бы я ни был. Правильно. Неважно.

Она наклонила голову назад и выплеснула родниковую воду из бутылки себе на лицо.

Инграм сделал эхокардиограмму. Эрик лежал на спине, плохо видя монитор, и не мог понять, была ли на нем компьютеризированная схема его сердца, или настоящее изображение. Оно сильно билось на экране. Изображение было на расстоянии одного фута от него, но само понятие сердца получило теперь другой смысл. Что-то необъятное, бьющееся среди крови в самом центре галактики.

Какую таинственность он разглядел в этом комке мышц? Он чувствовал страсть тела, адаптирующегося к любым геологическим изменениям, чувствовал поэзию и химию ее происхождения в пыли взрывающихся звезд. Он чувствовал себя маленьким, по сравнению с собственным сердцем. Его пугало, что изображение жизни находится вне тела, в то время как само сердце билось под ребрами.

Он ничего не сказал Инграму. Ему не хотелось говорить с ним. Иногда он говорил с Невиусом. Тот был понятным человеком, с седыми волосами, легким среднеевропейским акцентом в голосе, высокий и крепко сложенный. А Инграм только бормотал приказы: дышите глубже, повернитесь налево. Ему было сложно сказать что-то, чего он не говорил раньше. Слова формировали все те же скучные предложения, как и тысячу раз до этого.

- Так ты каждый день делаешь одно и то же?

- Зависит от ситуации.

- Значит на выходные он приезжает к тебе домой? Мило.

- Мы умираем даже по выходным, Джейн. Люди умирают. Такое случается.

- Ты прав. Я об этом не задумывалась.

- Мы умираем из-за выходных.

Он все еще лежал на спине, а она сидела лицом к нему, разговаривая с точкой немного выше его лба.

- Я думала мы движемся. Но уже нет.

- Президент в городе.

- Да, действительно. Я забыла. Подумала, что это он, когда, выбежав из парка, увидела колонну лимузинов, едущих вниз по Пятой Авеню, с эскортом из мотоциклов. Если бы эти лимузины были президентскими - я бы еще поняла, но все из-за похорон какой-то знаменитости.

- Мы умираем каждый день, - сказал он.

Он сидел на столе, а Инграм щупал его подмышечные лимфоузлы. Эрик указал на зловещий черный угорь в нижней части живота.

- Что мы будем делать с этим?

- Пусть он проявит себя.

- То есть ничего не делать?

- Пусть он проявит себя, - повторил Инграм.

Эрику понравилось, как это звучит. Эта фраза не вызвала никаких ассоциаций. Он постарался заметить Инграма. Заметить, например, что у него были усы. Эрик их не видел до этого момента. Он ожидал увидеть на нем очки, но их не было, хотя типаж лица и поведение Инграма заставляли верить, что он должен был носить очки с детства, быть слишком защищенным и изолированным от внешнего мира ребенком, которого задирали другие дети. Он был человеком, при взгляде на которого можно было поклясться, что он носит очки.

Он попросил Эрика встать и настроил стол на пол длины. Затем, Инграм попросил его снять штаны вместе с трусами и нагнуться, оперевшись на ближайший край стола, разведя ноги.

Он так и сделал и теперь стоял лицом к своему финансовому директору.

- Ну смотри, - сказала она, - у нас есть два слуха, которые могут сработать в нашу пользу. Первый: в течение последних шести месяцев банкротов становится все больше и больше. Следующими будут большие японские корпорации. Это хорошо.

- Иена должна упасть.

- Люди потеряли веру, и это заставит иену упасть.

- Доллар укрепится.

- А иена упадет, - сказала она.

Он услышал шуршание латекса, затем почувствовал палец Инграма.

- Где Чин? - спросила она.

- Работает с визуальными схемами.

- Такие вещи невозможно выразить в схемах.

- Возможно.

- Не так, как можно выразить ассортимент технологий. Там реально найти какую-то закономерность, заметить предсказуемые компоненты. А здесь все по-другому.

- Мы учим его видеть.

- Ты должен видеть. Ты же провидец. А он кто? Подросток. У него ирокез на голове и серьги в ушах.

- У него нет серьг.

- Если бы он больше мечтал, нам пришлось бы искусственно поддерживать в нем жизнь.

- Какой второй слух? - спросил он.

Инграм исследовал простату, пытаясь найти симптомы. Он пальпировал пальцем железу через ректальную стенку. Появилась боль, скорее всего из-за напряжения мышц в анальном канале. Но было больно. Это была боль, путешествующая по сложной сетке из нервных клеток. Он посмотрел прямо в лицо Джейн. Удивительно, но ему это понравилось. В офисе она раздражала своим присутствием: скептичная, перечащая, отчужденная и жалующаяся все время. А здесь, она была матерью-одиночкой, сидящей на откидном сидении, слабая и, в каком-то смысле, трогательно мрачная. Ее мокрые волосы прилипли ко лбу, потеряв весь объем, показывая первые проблески седины. Бутылка с водой болталась в ее вялой руке.

Она не избегала его взгляда, напротив, спокойно его выдержала. Ее выпуклая ключица виднелась из-под слегка сползшим топом. Ему хотелось слизать пот с внутренней стороны ее запястья. Он видел в ней только запястья, голени и губы.

- Ходят слухи насчет финансового министра. Он оставит свой пост в ближайшее время, - сказала она, - из-за скандала с неправильно истолкованным комментарием. То есть он сказал что-то об экономике, но люди неправильно его поняли. Вся страна анализирует грамматику и синтаксис этой фразы. Хотя скорее это не из-за того, что он сказал, а из-за паузы. Они пытаются понять смысл паузы. Это может быть глубже, чем грамматика. Это может быть... дыханием.

Когда Невиус работал пальцем, все заканчивалось через пару секунд. А Инграм будто пытался нащупать какой-то темный факт. Этим фактом была Джейн. Она держала бутылку между ног и с открытым ртом, обнажающим крупные зубы, смотрела на него. Между ними появилась какая-то связь, нестандартная симпатия, состоящая из жалости, влечения, нежности, всей физиологии нервных движений, ударов сердца и выделений, сексуального возбуждения, тянущего его к ней, со всей своей сложностью и пальцем Инграма в заднице.

- Так что вся экономика в ударе, - продолжила она, - из-за его дыхания.

Он чувствовал все это, чувствовал боль, путешествующую по нервным узлам и спинному мозгу. Она была там, в его теле - то, что он не хотел замечать, внушая себе обычно, что это из-за штанг и гантелей. Он хотел понять ее и выразить словами. Ее можно было показать в виде информационных волн, которые были на овальном экране. Он смотрел на монитор, когда не смотрел на Джейн.

- Ты сжимаешь бутылку с водой.

- Просто пластик мягкий.

- Ты сжимаешь ее, пытаешься задушить.

- Это не так важно.

- Это сексуальное напряжение.

- Это ежедневная нервность в жизни.

- Это сексуальное напряжение, - сказал он.

Он сказал Инграму свободной рукой выудить из кармана пиджака, висящего рядом, солнечные очки. Врач сумел сделать это, и Эрик надел очки.

- В такие дни...

- Что? - произнесла она.