THE POLICE 36 страница

Дата добавления: 2015-09-15; просмотров: 518

УТРО

Теперь я живу в режиме оффлайн. Сейчас я совершенно голый, пишу это на своем железном столе, который толкал по тротуару до здания, где живу. У меня есть велотренажер, на котором одной ногой я действительно жму на педаль, а другой - всего лишь делаю вид, что жму.

Благодаря этим строкам я хочу сделать свою жизнь публичной. Это будет духовная автобиография, длинною в несколько тысяч страниц, в основу которой я поставлю свое решение: или я выслежу его и убью, или нет, и просто напишу ему письмо.

Когда я еще работал, у меня было несколько небольших счетов в пяти самых влиятельных банках. От названий этих банков захватывает дух, а их филиалы рассыпаны по всему городу. Я ходил в разные банки или в филиалы одного и того же банка. Бывали времена, когда я по ночам ходил из филиала в филиал, переводя деньги с одного счета на другой или просто проверяя баланс. Я вводил код и изучал цифры. Машины делают все пошагово. Машины спрашивают "Вы уверены?". Они учат нас рассуждать логически.

Недолгое время я был женат на женщине-инвалиде с ребенком. Я смотрел на ее ребенка, который только только вышел из младенческого возраста, и думал, как низко я пал.

В то время я преподавал и читал лекции. Хотя, читать лекции - это неправильное выражение. В своем мозгу я все время прыгаю с одной темы на другую. Но я не хочу здесь писать свою биографию - о родителях, об учебе. Я хочу восстать из слов на этой странице и что-то сделать, причинить кому-то боль. Во мне есть потребность причинять боль, но я об этом не всегда знал. Глубина того, что я пишу, подскажет мне, смогу ли я это сделать.

Конечно, мне важна ваша симпатия. Я проводил дни без гроша, на одной только бутылке воды. И я не только пил эту воду, я ею еще и мылся. Я сам сделал для себя туалет, нашел места, где можно покупать готовую еду и воду, живя в здании, где нет воды, отопления и света, ну кроме того, что я сам приношу.

Мне трудно общаться с людьми напрямую. Когда-то я пытался говорить правду. Но не лгать трудно. Я лгу людям, потому что ложь - мой родной язык, только так я умею говорить. Ложь сидит внутри меня. Я не делаю замечаний собеседнику, просто стараюсь смотреть поверх его плеча.

Через некоторое время я начал получать от этого удовлетворение. Говорить то, что думаю - это не мое. Каждая, даже самая мелкая, ложь меняет человека. Теперь я это четко понимаю. И только я мог бы себе помочь.

Я все время смотрел видео в прямом эфире на его сайте. Я смотрел это днем и ночью, наблюдал за тем, что он говорил людям, как он поворачивался в своем кресле. Ему казалось, что кресла - это глупо и унизительно. Я наблюдал за тем, как он плавал, ел, играл в карты, как он тасовал карты. Хоть мы и работали в одном здании, я ждал снаружи, чтобы увидеть, как он уйдет. Мне нужно было засекать все его действия. Для меня важно было знать, где он был, даже если зашел куда-то всего на секунду. Это упорядочивало мой мир.

Они не были ложью, не были фальшью, по крайней мере большинство из них. Но всего лишь малейшее движение тела слушателя, его, ну или ее, плеч, и все впечатление разрушалось.

Для меня невыносимо говорить что-то человеку в лицо. Но на этих страницах я постараюсь писать правду. Доверьтесь мне. Меня понизили в должности и я работал с малозначимой валютой. Я пишу, чтобы замедлить работу разума, но иногда не могу сдержать себя.

Сейчас я хожу только в один банк, потому что у меня уже почти не осталось денег. Это небольшой банк с одним банкоматом внутри и одним снаружи, встроенным в стену. Я пользуюсь тем, который снаружи, потому что охранник меня не впустит.

Я мог бы сказать ему, что у меня есть счет, и доказать это. Но банк весь из мрамора и стекла, к тому же там вооруженная охрана. И я это принимаю, хотя и могу сказать, что мне нужно проверить "недавнюю активность", не смотря на то, что таковой просто нету. Но мне просто хочется пользоваться банкоматом снаружи.

Мне стыдно каждый день, и с каждым днем мне все больше стыдно. Но я проведу всю оставшуюся жизнь здесь, записывая свои воспоминания в этот дневник, фиксируя свои действия и мысли, находя в этом хоть какой-то почет.

Но позвольте сказать. Я восприимчив к глобальным болезням. У меня иногда случаются приступы сусто (От португальского susto - страх, приступы страха - прим. пер.), можно сказать "потеря души", и болезнь эту я подхватил в интернете, за некоторое время до того, как моя жена забрала своего ребенка и ушла, а точнее ее утащили братья-нелегальные иммигранты. С одной стороны это всего лишь выдумка, миф. С другой стороны я же восприимчив. В своем дневнике я опишу симптомы этой болезни.

Он всегда впереди, думает о том, что будет после настоящего, всегда ставя под сомнение то, что мы с вами считаем великим и надежным. Мне хотелось этим восхищаться. Вещи очень быстро изнашивались в его руках. В своих мыслях я хорошо с ним знаком. Ему хочется быть на одну ступень цивилизации выше, чем мы.

У меня раньше была небольшая пачка купюр, завязанная синей резиновой лентой, на которой было написано "Калифорнийская Спаржа". Эти деньги сейчас в обороте, ходят из рук в руки, наверное покрылись грязью. У меня есть велотренажер без одной педали, который я нашел однажды ночью.

Я искал себе пистолет, бывший в употреблении, купил его в интернете и до сих пор пользуюсь, хоть и очень редко, зная, что скоро настанет заветный день. Он непредсказуем, его рабочие привычки меняются, и это было заметно на лицах других людей, работающих с ним. Не будем брать в счет тот смешной и, возможно, пафосный факт, что такой человек как я владеет таким сложным оружием.

Я знаю, что иногда совершаю жалкие и смешные поступки. И, так как я беспомощен, мне приходится этим наслаждаться.

Моя жизнь больше мне не принадлежит. Но она мне и не нужна. Я смотрел, как он завязывает галстук и знал, кто он на самом деле. Зеркало у него в ванной рассказывало о температуре его тела и артериальном давлении, росте, весе, частоте ударов сердца, пульсе, рекомендовало лекарства, одним словом зачитывало всю медицинскую карту просто по его лицу, а я был его человеческим сенсором, читающим его мысли, знающим его разум. Оно измеряет рост, на случай, если человек за ночь уменьшился, а такое может случиться от анаболиков.

Сигареты не часть облика такого человека, каким вы меня себе представляете. Но я заядлый курильщик, не могу жить без того, что мне нужно. Я не получаю удовольствия от чтения. Я нечасто моюсь, потому что не могу себе этого позволить. Я покупаю одежду в аптеке. Да, в Америке возможно найти одежду даже в аптеке. И мне это нравится. Но не смотря на различия, мы с вами очень близки в аспектах восприятия жизни, ведь все мы неуправляемы.

Они тащили ее вниз по лестнице вместе с ее инвалидным креслом и ребенком. Мой разум дезориентирован. Может вы видели зигзаги на детекторе лжи. Такой вид иногда принимает поток моих мыслей, и я думаю, как мне на такое реагировать. Я оставил профессию преподавателя, чтобы заработать миллион. Это было самое подходящее время. Но потом, сидя на своем рабочем месте, я чувствовал раздражение. Мне казалось, что кто-то меня туда засунул, я чувствовал себя человеком, за которого уже все решили, хотя я ведь сам решил взяться за другую работу. Однажды я находился от него на таком расстоянии, что мог даже слышать, о чем он говорит.

У меня противоречивые мысли насчет убийства. Делает ли это меня для вас менее интересным или нет?

Я не один из тех шагающих тел, на которые не хочется смотреть на улице. Но я тоже на других не смотрю. Я разбиваю стены там, где живу. Это заняло несколько недель, но все уже почти готово. Я покупаю воду в мексиканском магазинчике недалеко от дома. Там двое продавцов, ну или владелец и продавец, которые все время говорят "нет проблем". Я говорю "Спасибо". "Нет проблем".

В детстве я облизывал монеты. Точнее ребра обычных монет. Так называемый рифленый гурт монеты. Я все еще их облизываю, иногда, но меня беспокоит грязь, накопившаяся на них.

Но забрать жизнь другого человека? Это видение нового дня. Наконец-то я решительно настроен и буду действовать. Этот акт насилия войдет в историю и изменит все, что было до него. Но как представить этот момент? Я не уверен, что даже мысленно смогу представить это: двое безликих людей в цветной одежде.

И как я его найду, как я буду целиться и стрелять?

Когда я плачу монетами, иногда мне трудно их считать.

Но как я буду жить, если он не умрет? Он может стать мертвым отцом. Я буду на это надеяться. Можно собрать его сперму, потом заморозить ее на пятнадцать месяцев. Затем с легкостью можно внедрить ее в яйцеклетку его вдовы или еще кого-то.

И этот ребенок станет таким же, как он, а у меня будет еще один объект ненависти, конечно когда он станет настоящим мужчиной.

В самый тихий час ночи, люди думают о том, кто они. А у меня в голове эта мысль постоянно крутится, и каждую секунду я чувствую необъятную пустоту в душе. У меня есть железный стол, который я, благодаря веревкам, сумел затащить вверх по лестнице. У меня есть карандаш, который я точу ножом для очистки овощей.

Существуют потухшие звезды, которые все еще сияют, потому что их свет застрял во времени. Так где же мое место в этом свете, которого на самом деле и не существует?

Лимузин был четко виден под светом старого уличного фонаря. Машина будто все чувствовала и умела говорить. Подсветка здания оперы была включена. Окна, которых с каждой стороны было по двенадцать штук, ярко освещались. Водитель стоял около багажника машины и держал заднюю дверь открытой. Эрик не сразу занял свое место на заднем сидении. Он остановился и бросил взгляд на водителя, которого по-настоящему видел только впервые. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы рассмотреть его.

Водитель был худым афроамериканцем среднего роста, с длинным лицом. Его левый глаз почти не был виден под обвисшим веком. Виднелась нижняя часть радужной оболочки. Жизнь этого человека явно не была скучной. Белки его глаз были испещрены прожилками крови. В его жизни много чего случалось.

Человек с поврежденным глазом зарабатывал на жизнь профессией шофера - Эрику это понравилось. К тому же тот вел именно его машину, а это даже лучше.

Он вспомнил, что ему нужно в туалет и справил свою нужду в машине, наблюдая как наполненная мочой банка снова возвращается на свое место. Он не знал, что случалось с отходами. Может они хранились в каком-нибудь отсеке под машиной, а может выливались прямиком на улицу.

Противотуманные фары были включены. Всего в нескольких кварталах находилась река, загрязненная химикатами и разным мусором, призрачно плывущим к самому краю острова, навстречу океану.

Горел красный свет. На улице почти не было движения и Эрик, сидя в машине, задумался над тем занимательным фактом, что он, как и его водитель, не хотел, чтобы машина двигалась, всего лишь из-за какого-то там цвета. Но его не интересовало соблюдение социальных обязанностей. Просто он был в терпеливом настроении, вот и все, и, возможно, на него нахлынула задумчивость, из-за того, что он был совсем один, в отсутствии своей охраны.

Машина пересекла Десятую Авеню и проехала около первой небольшой бакалейной лавки. Он заметил, что на тротуаре припаркованы две машины, накрытые оборванным синим брезентом. Там же была и бродячая собака, они всегда где-то шляются, обнюхивают скомканные страницы газет. Здешние мусорные ящики были сделаны из железа, в отличии от резиновых на улицах в восточной части города. В открытых ящиках виднелся мусор, а около супермаркета стояла тележка, тоже набитая всяким мусором. Эрик почувствовал, как спускается тишина, пустота, не связанная с настроением улицы в этот час. Машина проехала рядом со второй бакалейной лавкой. Он заметил вал рядом с железнодорожными путями, которые находились ниже уровня улицы, и гаражи, и автомастерские, закрытые на ночь, куски стали, с граффити на испанском и арабском.

Парикмахерская находилась на северной части улицы, через дорогу от нескольких кирпичных зданий. Машина остановилась, но Эрик еще пять-шесть минут сидел внутри, задумавшись. А затем дверь со скрипом открылась и он увидел водителя, стоящего на тротуаре, заглядывающего внутрь.

- Мы на месте, - сказал он.

Эрик стоял на асфальте, наблюдая за зданиями на противоположной стороне улицы. Он смотрел на здание посередине и чувствовал дрожь одиночества в теле. В окнах четвертого этажа не горел свет. Здание было слишком мрачным. Вся улица была мрачной. Но люди жили здесь, счастливые, как и в любом другом месте. А может все еще живут и все еще счастливы.

Его отец вырос здесь. Были времена, когда Эрик приходил сюда, чтобы почувствовать дыхание этой улицы. Ему хотелось прочувствовать ее, каждую частичку. Но это желание, ностальгия не принадлежали ему. Он был слишком молод, чтобы подобное чувствовать и эта улица никогда не была его домом. Он чувствовал то, что чувствовал бы его отец, стоя здесь.

Парикмахерская была закрыта. Он знал, что она будет закрыта в такой поздний час, но, подойдя к двери, увидел свет в дальней комнате. Там всегда горел свет. Он постучал в дверь, ожидая, пока старый хозяин парикмахерской, Энтони Адубато, откроет дверь. На нем была рабочая форма: полосатая белая туника, мешковатые штаны и спортивная обувь.

Эрик знал, что скажет Энтони, когда откроет дверь.

- В последнее время ты редко сюда наведываешься.

- Привет, Энтони.

- Давно не виделись.

- Да, давно. Мне нужно постричься.

- Заходи, посмотрю как ты выглядишь.

Он щелкнул выключателем и ждал, пока Эрик сядет в парикмахерское кресло. Рядом стояло еще одно, но оно было в виде машины с красным рулем и предназначалось для детей.

- В жизни не видел такой крысиной прически.

- Сегодня утром я проснулся и понял, что пришло время...

- Ты знал куда идти.

- Я сказал себе, что хочу постричься.

Энтони снял с Эрика очки и, протерев их, поставил на полку под длинным зеркалом.

- Может ты хочешь сначала перекусить?

- Было бы неплохо.

- В холодильнике есть готовая еда.

Он ушел в заднюю комнату, а Эрик начал осматривать помещение. Краска на стенах облупилась, обнажив розоватую штукатурку, а потолок местами был испещрен трещинками. Много лет назад отец впервые привез его сюда, и тогда, возможно, это место было в лучшем состоянии, чем сейчас. Энтони стоял в дверном проеме, с одной маленькой белой коробкой в каждой руке.

- Значит ты женился на той девушке.

- Да.

- Ты ведь не знал, насколько состоятельна ее семья. Я не думал, что ты женишься так рано. Но что я знаю? У меня есть горошек и кабачки, фаршированные рисом и орехами.

- Я хочу кабачки.

- Ты их получишь, - сказал Энтони, но не двинулся со своего места, - Он скончался вскоре после того, как они это нашли. Ему поставили диагноз и он умер. Как будто в один день он бодро со мной разговаривал, а на другой - его уже не стало. Так, по крайней мере, мне показалось. У меня есть еще кабачки, только они с чесноком и лимоном. Может ты захочешь попробовать? Ему поставили диагноз в январе и рассказали ему. Но он не говорил об этом твоей матери, пока все не стало очевидным. В марте его уже не стало. Но мне показалось, что все произошло за один, максимум за два дня.

Эрик уже слышал эту историю несколько раз, и каждый раз Энтони использовал почти одни и те же фразы, в разной последовательности. Этого он и хотел от парикмахера. Услышать те же самые слова. Увидеть календарь нефтяной компании на стене и старенькое зеркало.

- Тебе было четыре года.

- Пять.

- Точно. Твоя мать была очень умной. Именно от нее ты унаследовал свой ум. Она была мудрой. Он сам это говорил.

- А ты? Как живешь?

- Ты меня знаешь, сынок. Я мог бы сказать, что мне не на что жаловаться. На самом деле есть на что, просто я не хочу жаловаться.

Он наклонился так, что четко стали видны его голова и бледные глаза.

- Потому что нет времени на жалобы, - сказал он.

После короткой паузы он подошел к полке напротив Эрика и поставил на нее коробки, вытащив из нагрудного кармана две пластиковые ложки.

- Дай-ка вспомнить что у меня есть из напитков. Выпьешь воды из-под крана? Теперь я только ее и пью. Еще есть бутылка ликера. Она у меня даже не помню сколько лет лежит.

Слово "ликер" Энтони произнес с какой-то осторожностью. Все слова, которые он говорил, не впервые звучали из его уст, в отличии от этого. Из-за него он нервничал.

- Я бы выпил ликеру.

- Отлично. Потому что если бы твой отец зашел сюда и если бы я ему предложил воду из-под крана, он сломал бы последнее оставшееся кресло.

- И если можно, пусть мой водитель тоже зайдет. Он сейчас в машине.

- Мы можем угостить его кабачками.

- Хорошо. Это было бы неплохо. Спасибо, Энтони.

Они ели и разговаривали. Эрик с водителем сидели, а Энтони стоял рядом. Он нашел ложку для водителя и они оба запивали еду простой водой.

Водителя звали Ибрагим Хамаду. Оказалось, что они с Энтони оба были водителями такси в Нью-Йорке, много лет назад.

Эрик сидел в парикмахерском кресле и наблюдал за водителем, который не снимал пиджак и не ослаблял узел галстука. Он сидел на раскладном стуле, спиной к зеркалу, и спокойно размешивал еду ложкой

- Я вел большое такси, раскрашенное в клеточку, - сказал Энтони, - Работал в основном по ночам. Я был молод. Что могло со мной случиться?

- Работать по ночам не очень хорошо, если есть жена и ребенок. К тому же, днем тоже нескучно.

- Мне нравилось мое такси. Я работал по двенадцать часов без передышки. Останавливался только чтобы отлить.

- Однажды другое такси сбивает человека. Он летит на мое такси, - сказал Ибрагим, - Летит прямо на ветровое стекло и разбивается. Прямо на мое лицо. И везде кровь.

- Я всегда брал с собой "Уиндекс" (Товарный знак универсального моющего средства для стеклянных поверхностей - прим. пер.), - произнес Энтони.

- В прошлой жизни я - исполнительный секретарь по внешней политике. Я ему говорю, слезь оттуда! Я не могу вести машину, когда твое тело лежит на ветровом стекле.

Эрик не мог отвести взгляда от левой части лица водителя. Поврежденный глаз Ибрагима зачаровал его, как ребенка, и ему даже не было стыдно так пялиться. Глаз будто бы был скручен, а бровь была прямая и немного приподнята. Веко было разделено на две части большим шрамом. Но не смотря на то, что веко обвисло и закрывало почти весь глаз, под ним все еще виднелось какое-то движение глазного яблока. Глаз будто жил собственной жизнью, отдельно от остального тела.

- Я ел за рулем, - сказал Энтони, размахивая своей коробкой с едой, - Заворачивал сандвичи в фольгу.

- Я тоже ел за рулем. Я не мог позволить себе перерыв на обед.

- Где ты облегчался, Ибрагим? Я делал это под Манхэттенским Мостом.

- Я тоже, точно там же.

- Я делал это в парках и скверах. Однажды даже на кладбище домашних животных.

- В некоторых случаях по ночам действительно лучше работать, - сказал Ибрагим.

Эрик будто слушал этот разговор издалека и начинал засыпать. Он выпил свой ликер, налитый в потрескавшийся стакан. Доев свой ужин, он положил ложку на коробку и осторожно поставил ее на ручку кресла. "Ручки" и "ножки" кресел надо переименовать. Он запрокинул голову и закрыл глаза.

- Бывал я здесь по четыре часа в день, - продолжал Энтони, - помогал отцу. По ночам работал таксистом. Я любил свое такси. У меня был небольшой вентилятор, который работал на батарейках. В то время не было кондиционеров. У меня была кружка с магнитом, которую я прикреплял к приборной доске.

- Я сделал обивку руля в черно-белую полоску, - сказал Ибрагим, - А на солнцезащитный козырек прикрепил фотографию своей дочери.

Со временем голоса становились просто сплошным звуком. Наконец-то закончилась мучившая его столько ночей бессонница. Он уплывал, чувствуя один единственный вопрос, оставшийся где-то в темноте.

Неужели так трудно было заснуть?

Сначала он услышал, как кто-то жует и сразу понял где находится. Затем он открыл глаза и увидел собственное отражение в зеркале. Комната давила на него. Он задержал взгляд на отражении. Его глаз был подбит там, где его ударили пирогом, а на лбу красовался порез от удара камерой, покрывшийся багровой коркой. Его волосы были дико взлохмочены, и он кивнул самому себе, сохраняя в памяти собственное лицо, вспоминая то, кем он является.

Парикмахер и водитель уже перешли к десерту в виде слоенного пирога с медом и орехами.

Энтони смотрел на него, но говорил с Ибрагимом, или с ним тоже, а может и со стенами и стульями.

- Я сделал ему первую стрижку. Он не хотел сидеть в кресле-машине. Его отец пытался усадить его туда, а он кричал: "Нет-нет-нет". В конце концов он сел там, где сидит сейчас. Отец его заставил, - говорил Энтони, - Сначала я стриг его отца, когда он был еще ребенком, а потом и его.

Он говорил с самим собой, с тем, кем когда-то был, с человеком, держащим в руках ножницы

- Его отец вырос с четырьмя братьями и сестрами. Они жили в здании через улицу. Пятеро детей, мать, отец, дед - все жили в одной квартире.

Эрик слушал.

- Восемь человек в четырех комнатах, с двумя окнами и одним туалетом. Я до сих пор помню голос его отца. Четыре комнаты, две - с окнами. Он любил повторять эту фразу.

Эрик сидел в кресле, и в его памяти всплывали нечеткие сцены из детства, лица из отцовских воспоминаний, лица, поднимающиеся из снов его отца, кухня, изображение которой то появлялось, то исчезало, стол, покрытый эмалью, пятна на обоях.

- Две - с окнами, - повторил Энтони.

Он чуть не спросил, сколько времени спал. Но ведь люди всегда спрашивают, сколько они спали. Вместо этого, он рассказал им о грозящей ему опасности. Он им доверял. Было приятно доверять кому-то. Для него казалось правильным рассказывать об этом именно в этом месте, где прошлое витает в воздухе, охватывая предметы и лица. Здесь он чувствовал себя в безопасности.

Было понятно, что Ибрагиму об этом не говорили.

- А где глава охраны в такой момент? - спросил он.

- Я отпустил его.

Энтони стоял около кассового аппарата и жевал.

- Но ты ведь защищен в машине.

- Защищен.

- Защищен. Тебе не знаком смысл этого слова?

- У меня был пистолет, но я его выбросил.

- Но зачем? - произнес Ибрагим.

- Я не задумывался о будущем, не хотел строить планы и принимать меры предосторожности.

- Знаешь как это звучит? - спросил Энтони, - Знаешь? Я думал у тебя есть репутация, думал, что ты можешь в миг уничтожить любого человека. Но то, что ты сказал, звучит очень сомнительно. И это сын Майка Пэкера? У которого был пистолет, но он его выбросил? Что это?

- Да, что это? - повторил Ибрагим.

- В этом районе города? Без оружия?

- Есть вещи, которые необходимы для обеспечения безопасности.

- В этом районе города? - произнес Энтони.

- Ты не сможешь и пяти метров прошагать после наступления темноты. Будешь невнимателен - убьют сразу.

Ибрагим смотрел на него. Взгляд был пустым, далеким, не направленным на какую-то конкретную точку.

- Будешь умничать - долго помучаешься. Вырвут тебе кишки.

Он будто смотрел сквозь Эрика. Его голос был спокоен. Водитель был просто спокойной фигурой в костюме и с галстуком, сидящей в кресле и держащей кусок пирога в вытянутой руке, а то, что он говорил, принадлежало только ему и находилось за пределами этого города, этих улиц и темы, которую они обсуждали.

- Что произошло с твоим глазом? - спросил Энтони, - Почему он так скручен?

- Я хорошо вижу, могу водить машину, прошел все тесты.

- Оба моих брата были тренерами по борьбе, но я в жизни не видел подобных увечий.

Ибрагим отвел взгляд. Он не хотел показывать нахлынувшие на него воспоминания и эмоции. Может история его жизни принадлежала только и только ему. Одно дело рассказывать о своем опыте, сравнивать с чем-то, и совсем другое – детально описывать незнакомцам ад, через который он прошел, ведь они просто выслушают и забудут, это будет оскорбительно по отношению к его боли.

- Тебя избили и пытали военные, - сказал Эрик, - Или какая-нибудь секретная служба. Может они думали, что убили тебя. Выстрелили прямо в лицо. Оставили умирать. А может это были какие-нибудь бунтовщики, стреляющие безо всякого разбора.

Он говорил тихо. На лице Ибрагима выступили мелкие капельки пота. Он осторожничал. Энтони откусил кусок от своего пирога. Они слушали рассказ.

- Я любил свое такси. Проводил за рулем двенадцать часов без передышки, ночь за ночью, без выходных.

Энтони стоял около кассового аппарата. Он открыл дверцы шкафа под кассой и достал несколько салфеток.

- Но я не думал о защите...

Эрик видел его раньше – старый исцарапанный револьвер , лежащий в глубине шкафа.

Они разговаривали с ним. Они обнажали зубы и ели. Они настаивали, чтобы он взял револьвер. Но он не думал, что оружие ему еще понадобиться. Он боялся только того, что ночь уже кончается, и угроза, которая должна была материализоваться в тот же момент, когда погиб Торвал, уже никогда не будет серьезной.

Никто за ним не охотится. Не смотря на разрушения, которые он оставил после себя, кульминационного момента уже не будет.

Осталось только постричься.

Энтони накинул на него полосатую ткань и побрызгал воду на волосы. Разговор перешел на более нейтральные темы. Он снова наполнил стакан Эрика анисовым ликером и пощелкал ножницами в нескольких сантиметрах от его уха. Разговор был обычным для такого места, как парикмахерская: налоги, машины. Эрик держал стакан на уровне подбородка.

Через некоторое время он сорвал с себя ткань, потому что просто не мог больше там сидеть. Он вскочил с кресла и залпом выпил оставшийся ликер.

Энтони, держащий расческу в одной руке, а ножницы - в другой, почему-то вдруг показался таким маленьким.

- Как так?

- Мне нужно уйти. Не знаю как так. Просто так.

- Ну дай мне закончить хотя бы правую часть, чтобы обе части были симметричны.

Симметрия обеих частей видимо много значило для Энтони.

- Я вернусь. Даю слово. Ты закончишь начатое.

Водитель сразу все понял. Ибрагим взял револьвер и протянул его Эрику. На его руке пульсировала вена.

На его лице появилась решимость, он будто хотел убедить кого-то, что в мире есть слишком жестокие вещи. Эрику хотелось принять это, или рискнуть и разочаровать водителя.

Он взял пистолет - никелированный кусок металлолома. Но он почувствовал глубину того, что пережил Ибрагим. Он пытался читать по его жуткому глазу, по кровавой линии под обвисшим веком. Там определенно что-то было - история времени и судьбы.

Из длинной синей трубы валил дым - самое заурядное зрелище, но сейчас этот призрачный пар казался таким красивым, несущим в себе какую-то странность, неизвестную новизну.

Машина подъезжала к Одиннадцатому Авеню. Он сидел впереди, рядом с водителем и попросил его выключить все устройства, связывающие их с комплексом. Ибрагим выполнил просьбу. Затем он активировал дисплеи ночного видения, и в левом нижнем углу ветрового стекла появилось тепловое изображение объектов, находящихся за пределами досягаемости света фар. Он увеличил яркость кадра, с изображением мусорных куч около реки, и активировал микрокамеры, следящие за активностью вокруг машины.

Если кто-то подойдет к машине с любой стороны, они увидят это на одном из экранов.

Для Эрика все эти технологии были всего лишь игрушками.

- Ибрагим, скажи мне кое что.

- Да.

- Эти лимузины, которых так много на улицах. Мне интересно...

- Да.

- Где их паркуют на ночь? Для этого ведь нужно много места. Где-нибудь рядом с аэропортом, или в Лонг Айленде, или в Нью Джерси.

- Я поеду в Нью Джерси. А лимузин останется здесь.

- Где?

- Через квартал есть подземный гараж. Там паркуются только лимузины. Я оставлю там эту машину, сяду в свою и поеду домой через вонючий туннель.

Старое, десятиэтажное, индустриальное здание возвышалось на юго-восточном углу улицы. Это была старая фабрика одежды и настоящая ловушка для людей, если там вдруг вспыхнет пожар. Окна были опечатаны, здание было обстроено строительными лесами. Ибрагим остановил машину с правой стороны, держась подальше от мест, где проезд был закрыт. Прямо перед ними остановилась еще одна машина, фургон, в котором обычно продают готовые завтраки. Странно такое видеть в этот час, но стоило понаблюдать.

Он засунул пистолет за ремень, хотя это причиняло ему некий дискомфорт, и вспомнил, что сегодня уже спал, а значит сейчас он бодр и жаждет зрелищ. Что-то должно было скоро случиться, он не сомневался в этом, что-то чрезвычайное, возможно субъект наконец приведет в действие свой план.

Затем включился свет, с хрустом и шипением. Большие карбоновые прожектора на треножниках были подключены к уличным фонарям. Появилась женщина в джинсах, жестом указав водителю машины остановиться. Перекресток пропитался дрожащим светом, ночь вдруг ожила.

Люди бегали по улице, кричали что-то, или говорили по телефону, водители выгружали оборудование из длинных фургонов, припаркованных на обеих сторонах улицы. Трейлеры стояли на заправке. Мужчина в фургоне открыл опускающуюся часть машины, ту, откуда выдают еду, и только сейчас Эрик заметил тяжелую движущуюся платформу, на краю которой была установлена кинокамера и сидели несколько мужчин.

И это было не единственным, чего он не заметил. Когда он вышел из машины и приблизился к месту, которое не было заблокировано фургоном, он увидел приготовление к съемкам сцены.

По всей улице растянулись сотни голых людей. Они заполнили перекресток, лежа в случайных позах: некоторые тела лежали на других, некоторые просто распластались, или же приняли позу зародыша. Среди них были и дети. Никто не двигался, у всех были закрыты глаза. Это было стоящим зрелищем: город из недвижимой плоти, голый, освещенный. Столько беззащитных тел, которые совсем не подходят месту, где днем как обычно кипит людская жизнь.

Конечно, во всем этом был смысл. Кто-то снимал фильм. Но это была всего лишь внешняя часть. Эти тела - обыденная реальность, оголенная на асфальте. Их сила принадлежала только им и не зависела от каких-либо обстоятельств. Но в этой сцене было что-то смущающее и бесцветное, тень одиночества. Женщина закашляла и ее голова и колено слегка дернулись. Он не спрашивал себя, должны ли они быть мертвы, или просто лишены чувств. Для него эти люди были одновременно и грустными и отважными. Никогда в жизни они не чувствовали себя настолько обнаженными.

Техники ходили среди тел с измерителями света, осторожно переступая через головы и разведенные ноги, произносили цифры в ночи, а женщина с хлопушкой готовилась отмечать номера сцен и дублей. Эрик прошел к углу улицы и протиснулся между досками, закрывающими тротуар. Он стоял внутри какого-то строения из фанеры, вдыхая запах строительного раствора и пыли, и снял одежду. Он вспомнил, почему в области живота его то и дело пронзает жгучая боль. Именно туда попала охранница, выстрелив из электрошокера. Как сенсационно она бы выглядела здесь в своем бронежилете.

Внизу живота он так же чувствовал жжение, от водки, которую она туда вылила.

Он сложил штаны, спрятав в них пистолет, и оставил одежду на тротуаре. Темнота будто сама указывала ему путь, и он шел, касаясь плечом досок, пока не увидел свет. Он шел медленно, осторожно, и, сделав где-то десять маленьких шагов, достиг края перекрестка.

Он тоже лег на асфальт между остальными и чувствовал неровности на земле, когда-то бывшие жвачкой, которую многократно переезжали машины. Он чувствовал запах испарений, исходящих от земли, утечек топлива, паленой резины, горячей смолы. Он лежал на спине, повернув голову и положив руку на грудь. Его тело чувствовало себя здесь глупо. Одним глазом он видел камеру, снимающую их с двадцатифутовой высоты. Но основные съемки еще не начались, думал он, пока женщина с любительской камерой снимала происходящее.

- Бобби, давай начинать, - сказал один ассистент другому.

Через некоторое время улица погрузилась в тишину. Голоса умерли, исчезло чувство далекого движения. Теперь он чувствовал присутствие тел, всех тел, их дыхание, тепло и кровь, бегущую по венам. Люди, непохожие друг на друга, вдруг стали похожи в этой куче, все вместе они были живы и мертвы. Они были всего лишь массовкой в этой сцене, им просто приказали не двигаться, но впечатление от всего этого было настолько сильным, что Эрик не мог думать о чем-либо другом.

- Привет, - произнес кто-то.

Это был человек, лежащий лицом вниз рядом с ним, женщина, вытянувшая руку. Ее волосы были светло-каштанового цвета, или скорее каштаново-желтые. Возможно серо-желто-коричневого или красно-коричневого. Или цвета щавеля. Да, "цвет щавеля" звучит лучше.

- Мы должны быть мертвы?

- Не знаю, - ответил он.

- Никто нам ничего не сказал. Меня это раздражает.

- Ну, прикинься мертвой.

Положение руки заставляло ее говорить в асфальт, поэтому слова получались нечеткими.

- Я нарочно приняла такую позу. Что бы с нами ни случилось, скорее всего, случилось без предупреждения, и я хотела показать это, индивидуализировав своего персонажа. Целая рука скручена. Если поменяю позу - будет неправильно. Кто-то сказал, что фильм не получил финансирования. Наверное кто-то передумал в последний момент. Денег больше нет. Это последняя сцена, которую они снимут перед тем, как свернуть проект. Так что нельзя идти на поводу у своих желаний, не правда ли?

У Элиз ведь волосы тоже были цвета щавеля? Он не видел лица женщины, а она не видела его. Но он с ней разговаривал и она точно его слышала. Если это Элиз, то почему она не реагирует на голос собственного мужа? Хотя, зачем ей реагировать? Это неинтересно.

Грохот проехавшего где-то грузовика вибрацией отдавался в его позвоночнике.

- Но мне кажется на самом деле мы не умерли. По крайней мере если мы не какой-нибудь культ, - говорила она, - где происходят массовые самоубийства. Очень надеюсь, что это не так.

- Закрываем глаза, люди. Никаких звуков или движений, - голос раздался из динамиков.

Камера медленно опускалась, и он закрыл глаза. Теперь, лишенный обзора, он видел тела как будто через камеру, смотрел на них таким же холодным взглядом. Притворялись ли они, что голые, или же действительно были голыми? Теперь он сомневался. Там были люди с самыми разными оттенками кожи, но почему-то он видел их всех черно-белыми. Возможно такую сцену преподнести лучше всего именно в таком варианте.

- Мотор, - выкрикнул другой голос.

Эти попытки, увидеть тела здесь, в этой реальности, а не на экране где-нибудь в Осло или Каракасе, взрывали ему мозг.. А может все эти места связаны друг с другом? Зачем вообще задаваться такими вопросами? Зачем все это видеть? Они изолировали его, разрывали на кусочки, а он ведь не этого хотел. Он хотел быть здесь среди людей, среди тел, татуированных спин, волосатых задниц, среди тех, от кого воняет. Он хотел быть в самом центре перекрестка, рядом со стариками с выпуклыми венами и карликом с длинной головой. Может тут есть и больные люди, с отслаивающейся кожей. Но есть и молодые, сильные. Он был одним из них, одним из спортивно сложенных, загорелых и молодых людей. Он подумал о том, как красиво смотрятся позы угловатых тел детей. Головы одних покоились на телах других, на груди или на руке. Он думал о тех, кто лежит на спине, лицом к небу, раскинув руки словно крылья и обнажив гениталии.

Там была темнокожая женщина с маленькой красной точкой посередине лба. Был ли там человек без одной конечности, с протезом, прикрепленным к колену? Сколько из лежащих здесь тел носят на себе послеоперационные шрамы? И кто та девушка с дредами, из-под волос которой выглядывали одни ступни?

Он хотел осмотреться, но не открывал глаза, пока не прошло несколько длинных минут и мягкий мужской голос не сказал:

- Снято!

Он сделал шаг, обернулся, и, вытянув руку, почувствовал ее ладонь в своей. Она последовала за ним к свободной части тротуара, где он в темноте поцеловал ее, произнеся ее имя. Она обхватила ногами его тело и они занялись любовью среди запаха разрушения.

- Я потерял все твои деньги, - сказал он ей.

Он услышал ее смех и почувствовал ее дыхание на своем лице. Он уже и забыл, как приятно слышать этот смех, больше похожий на кашель. Смех курильщицы из какого-нибудь старого черно-белого фильма.

- Я вечно что-то теряю, - сказала она, - Сегодня утром я потеряла свою машину. Мы об этом не говорили? Я уже не помню.

Все это было похоже на сцену из черно-белого фильма, который показывают в кинотеатрах по всему миру, которому не нужны сценарий или финансирование. Сцена, после голой толпы. Уединение любовников вне памяти и времени.

- Сначала я украла деньги, потом их потеряла, - смеялась она, - так на что ты их спустил?

- На иену.

- Интересно, куда они деваются, когда человек их теряет?

Она лизнула его лицо и крепче ухватилась за его тело, а он никак не мог вспомнить, куда же деваются деньги.

Она провела языком по его глазу и брови. Он поднял ее выше и зарылся лицом в ее груди, чувствуя как они подпрыгивают.

- Что поэт может знать о деньгах? Наше дело любить мир и показывать это в своих стихах. И ничего кроме этого, - сказала она, - Ну, еще кое-что...

Она схватила его за волосы и потянула его голову назад, наклонившись, чтобы поцеловать его. Через некоторое время она отстранилась, оставив на его губах горячий поцелуй. Он подумал, что наконец-то узнал свою Элиз, вздыхающую, кусающую его губы, произносящую невнятные слова. Их тела сливались, он чувствовал ее горячие ягодицы в своих руках.

В ту секунду, когда он понял, что любит ее, она соскользнула с него и он не смог ее удержать. Затем она протиснулась через узкую щель между досками и он наблюдал, как она переходит улицу. Там не было никакого движения. Она была единственным двигающимся объектом, съемочная группа и массовка исчезли, экипировка тоже, а она казалась спокойной и стройной, шагая с поднятой головой к последнему трейлеру, где оставила свою одежду, чтобы быстро одеться и исчезнуть.

Он одевался в темноте, чувствуя грубый гравий с улицы на своей спине и ногах. Несколько минут он искал свои носки, и, не найдя их, вышел босым на улицу, держа свои туфли в руках.

Трейлера уже не было, перекресток опустел. На этот раз он не сел рядом с водителем. Ему хотелось сесть на заднее сидение своего звукоизолированного пробкой лимузина. Ему хотелось быть одному в этом бронзовом свете, отмечая линии, незаметные детали, изменения и очертания текстур. Он чувствовал запах кожи, окружающей его, и кедра, которым была отделана перегородка межу водителем и пассажирами. Он чувствовал холодный мрамор под ногами. На потолке было изображено расположение планет в момент, когда он родился, все рассчитано до секунды.

Они пересекли Одиннадцатую Авеню. Рядом находились старые гаражи и занюханные магазинчики. Ремонт машин, автомойка, продажа б/у машин. Вывеска, со словами "Столкновение Инк.". Каркасы машин, оставленные на тротуаре, багажниками к улице. Это был последний квартал до реки. Здесь не было жилых домов, пешеходов, одни лишь машины за проволочной оградой. Именно здесь должен находиться его лимузин в его нынешнем состоянии. Он надел туфли. Машина остановилась около въезда на подземную парковку, где она останется на всю ночь, а может и навсегда, или пока ее не разберут на запчасти.

Он стоял на улице, рядом с опустевшим зданием, с забитыми досками окнами и закрытой на замок металлической дверью там, где когда-то был вход, и чувствовал ветер на своем лице. Он подумал, что хотел бы найти канистру бензина и сжечь машину. Развести на берегу костер из дерева, кожи, резины и электронных устройств. Это было бы отличным зрелищем здесь, в "Адской Кухне". Сжечь машину дотла, прямо здесь, на улице. Но Ибрагим не был частью этого спектакля.

Ветер с реки подул сильнее. Он и его водитель снова встретились рядом с машиной.

- Мужчины в белых комбинезонах моют лимузины здесь рано утром. И парковку тоже.

Они обняли друг друга. Затем Ибрагим сел обратно в машину и заехал на парковку. Стальная решетка снова опустилась. На собственной машине он выедет через другой выход вверх по улице и отправится домой.

Основная часть луны скрывалась в тени, поскольку, по его расчетам, это был двадцать второй день лунного месяца. Делать было нечего. Он и не думал, что с ним такое может случиться. В тот момент жизнь была пустой, безо всяких срочных дел. Он этого не планировал. Где же та жизнь, к которой он привык? Ему не хотелось никуда идти, ни о чем думать, никто его не ждал. Как он может сделать шаг в каком-либо направлении, если все направления вдруг стали одинаковыми?

И вдруг зазвучал выстрел. Ветер разнес звук по всей округе. Это уже что-то, да, событие, но в то же время почти незначительное. Пустой хлопок, который исчез сразу после того, как зазвучал, несущий в себе очень незначительную долю опасности. Но за первым выстрелом последовал второй, на этот раз под аккомпанемент мужского голоса, сорванным визгом завывающего его имя. Это было намного страшнее выстрела.

- ЭРИК МАЙКЛ ПЭКЕР!

Значит эти выстрелы предназначались ему. Он вспомнил, что у него есть пистолет и, достав его, приготовился пробежать к нескольким кучам мусора на тротуаре позади него. Там можно было укрыться и открыть ответный огонь. Но вместо этого он просто стоял на месте, посередине улицы, лицом к закрытому зданию. Зазвучал еще один выстрел, но его почти не было слышно из-за шума ветра. Кажется стреляли с третьего этажа.

Он посмотрел на свой пистолет. Это был револьвер со вздернутым дулом и широким курком, маленький и прямой. Он проверил барабан, в котором помещалось всего лишь пять пуль. Он знал, что не будет считать выстрелы и приготовился стрелять, закрыв глаза, представляя свой палец на курке, во всех деталях, видя человека на улице, самого себя, стоящего лицом к мертвому зданию.

Кто-то к нему приближался с левой стороны. Он открыл глаза и увидел человека на велосипеде, почтальона, без рубашки. Он промчался около него и свернул на Вест-Сайдское шоссе, направляясь на север, через терминалы и доки. Несколько секунд Эрик смотрел ему вслед, затем повернулся и выстрелил. Выстрелил в само здание. Именно оно было его целью. Для него это имело смысл. Мужчина выстрелил в ответ.

Почему люди принимают выстрелы за петарды или за звук лопнувшей шины? Потому что за ними не охотятся убийцы.

Он подошел к зданию. Дверь была заперта на замок, который невозможно было открыть. Он подумал, что можно выстрелить в замок, как делают в глупых фильмах. Он знал, что должен быть другой вход, ведь тот, кто находится внутри, не мог открыть замок. Слева от него находились ворота, там начиналась узкая дорожка, ведущая к дворику за зданием.

Он толкнул старую деформированную дверь. Его спортивным инструктором была женщина, латышка. Дверь поддалась и он вошел в здание. Коридор был затоплен. В вестибюле, если можно так назвать то, что от него осталось, лежал мертвый или спящий мужчина. Он обошел тело и поднялся по двум лестничным пролетам в мутном, мерцающем свете нескольких подвешенных лампочек.

Ветер дул с верхних этажей. Лестничные площадки были обсыпаны штукатуркой и всяким хламом с улицы. На третьем этаже он перешагнул через пенопластовые тарелки с недоеденным обедом и выкуренными сигаретами. Только одна дверь здесь оставалась на месте, ветер проникал в здание через не забитые окна. Ему нравился звук ветра, странствующего через комнаты и коридоры. Ему понравились две крысы, подбирающиеся к еде.

Крысы - это хорошо, правильно. Они подходят к происходящему.

Он стоял перед единственной квартирой с дверью, прижавшись спиной к стене, держа пистолет рядом со своим лицом, дулом вверх, и смотрел прямо перед собой, всматриваясь в обветренный коридор. Хоть он и не мог видеть все четко, но его мысли обдумывали этот момент.

Затем он повернул голову и посмотрел на пистолет в нескольких сантиметрах от своего лица.

- У меня было оружие, с которым я мог говорить, - начал он, - Чешское. Но я его выбросил. Иначе я бы стоял здесь, пытаясь изобразить голос Торвала, чтобы механизм заработал. Так получилось, что я знаю пароль. Я даже представляю себя стоящим здесь и шепчущим "Нэнси Бабич" голосом Торвала. Я могу произносить его имя, потому что он мертв. Это было оружие, а не пистолет. А ты пистолет. Я много раз видел подобную ситуацию. Мужчина, пистолет и закрытая дверь. Моя мама часто водила меня в кинотеатр после смерти отца. Это было наше основное семейное занятие. И я видел две сотни фильмов с такой сценой, где человек с пистолетом в руках стоит перед закрытой дверью. Моя мать могла назвать актера в любом фильме. Он стоит так же, как стою я, спиной к стене, выпрямленный как пенис, и держит пистолет так же, как держу я, дулом вверх. Затем он поворачивается и выбивает дверь ногой. Дверь всегда закрыта, но он всегда ее выбивает. Это есть и в старых и в новых фильмах. Не имеет значения. Есть дверь и есть удар ногой. Она могла сказать второе имя актера, рассказать о его семейном положении, об остальных людях в доме, где он оставил свою мать, дремлющую в кресле. Всегда дверь открывается с одного удара. Дверь сразу же открывается. Я оставил свои солнцезащитные очки в машине или в парикмахерской. Я могу представить себя, стоящего здесь, тщетно шепчущего пароль. Нэнси Бабич, чертова сука. Но опять же, что? Как только он произнес ее имя, возможно система огня активировалась на какой-то конкретный период времени, или пока патроны не закончатся. Потому что я не могу представить, что человек должен стоять и повторять ее имя, отстреливаясь от бесчувственных бандитов на какой-нибудь аллее. Эти мамы, смотрящие фильмы днем. Мы сидели в пустых кинотеатрах и я говорил ей, что невозможно одним ударом ноги открыть дверь. Не расшатанную дверь в каком-нибудь плохом районе, где убийства происходят все время. Я был педантичным ребенком, но я все еще понимаю, что был прав. Он не произносил мое имя, а я не произносил его. Но теперь, когда он мертв, я могу его произнести. Я немного знаю чешский язык. Его можно использовать в ресторанах и с таксистами. Но я никогда не изучал этот язык. Я могу стоять здесь и перечислять языки, которые я изучал, но в чем смысл? Я никогда не любил думать о прошлом, возвращаться к произошедшим событиям, анализировать прожитый день, неделю или всю жизнь. Разбивать и разрушать. Опустошать. Власть эффективнее, когда ни о чем не помнишь. Выпрямившись как пенис. Когда я видел подобную сцену, я говорил своей матери, что создатель фильма не имеет никакого понятия, насколько трудно выбить крепкую деревянную дверь в реальной жизни. Кажется я оставил их в парикмахерской. Потому что неважно, на какой фильм мы бы не пошли, был ли это шпионский триллер, вестерн, мелодрама, комедия, там всегда присутствовал человек с пистолетом перед закрытой дверью, готовый ее выбить ногой. Сначала меня не интересовали их отношения. Но теперь я думаю они хорошо проводили вместе время, потому что зачем еще ему бы захотелось шептать ее имя своему оружию? Власть эффективнее всего, когда она не ставит различия. Даже в научной фантастике, он стоит там, со своей лучевой пушкой, и выбивает дверь. Какая разница, между телохранителем и убийцей, когда они оба вооружены и ненавидят меня? Я могу представить его накаченное тело над ней. Нэнси, Нэнси, Нэнси. Или он произносит ее имя и фамилию, потому что это пароль к оружию. Интересно, где она живет, о чем она думает в автобусе, на котором едет на работу. Я могу стоять здесь и представлять, как она выходит из ванной, суша волосы. Босые женские ноги на паркете заставляют мои коленки дрожать, а меня самого превращают в безумца. Я знаю, что говорю с пистолетом, который не может ответить мне, но интересно, как она раздевается? Я задумываюсь, встречались ли они в ее квартире, или у него. Эти мамы в кинотеатрах днем. Мы шли в кино, потому что мы пытались понять, каково это - быть одинокими вместе. Мы были холодны и потеряны, а дух моего отца пытался найти нас, чтобы вселиться в наши тела. Не то чтобы я хочу или мне нужно твое сочувствие. Я могу представить ее в сексуальной горячке, без эмоций, потому что такова Нэнси Бабич, с пустым лицом. Я произношу ее имя, но не его. Я мог его произнести, но сейчас не могу, потому что знаю, что было между ними. Интересно, стоит ли его фото в рамке на ее комоде. Сколько раз двое должны потрахаться, до того, как один из них заслужит смерть? Я стою здесь и в моей голове бушует ярость. Другими словами, сколько раз я должен убить его? Эти мамы, верящие в иллюзию выбивания дверей. Что такое дверь? Это движимая структура, обычно висящая на петлях, которая закрывает вход и чтобы ее выбить, требуются долгие старания.

Он отошел от стены и повернулся, занимая позицию прямо перед дверью. Затем он ударил ее каблуком. Дверь сразу открылась.

Он сразу выстрелил, не целясь, просто стрелял. Пусть он проявит себя.

Стены были снесены. Это первое, что он заметил в мерцающем свете. Он вглядывался в пространство, обсыпанное обломками стен, пытаясь обнаружить субъект. Рядом стоял сломанный диван, на нем никого не было, а около него велотренажер. Он увидел тяжелый, старый металлический стол, на котором валялась куча бумаг. Он обратил внимание на остатки кухни и ванной, где пустое пространство занимали электронные приборы. Там была переносная оранжевая кабинка туалета высотой в семь футов (примерно 2,13 метров - прим. пер.), со стройплощадки, почерневшая от дыма и помятая. Он заметил кофейный столик с незажженной свечой на блюдечке и дюжиной монет, разбросанных рядом с военным пистолетом Mk.23 длинной в 9,5 дюймов (примерно 24 см - прим. пер.), с матово-черным дулом и лазерным прицелом.

Дверь кабинки открылась и оттуда вышел мужчина. Эрик снова выстрелил, не задумываясь, отвлеченный появлением мужчины.

Он был без обуви, в джинсах и майке, с банным полотенцем, обвязанным вокруг его головы и плеч.

- Что ты тут делаешь?

- Не этот вопрос надо задавать, - сказал Эрик, - Ты должен отвечать на мой вопрос. Почему ты хочешь меня убить?

- Нет, этот вопрос тоже не нужно задавать. На него слишком легко ответить. Я хочу убить тебя, чтобы рассчитывать хоть на что-то в своей жизни. Видишь как все просто?

Он подошел к столу и взял пистолет, а затем сел на диван, наклонившись вперед, почти затерявшись в полотенце.

- Ты не склонен к размышлениям. В своей голове я все осознаю, - сказал он, - Дай мне сигарету.

- Дай мне выпивки.

- Ты узнаешь меня?

Он был худым и небритым, выглядел абсурдно, держа в руках такое грозное оружие. Пистолет выглядел главнее, даже не смотря на полотенце.

- Я нормально тебя не вижу.

- Садись. Поговорим.

Эрику не хотелось садиться на велотренажер. Их противостояние превратилось бы в фарс. Он заметил заплесневелую пластмассовую табуретку и перенес ее к кофейному столику.

- Да, я не против посидеть и поболтать, - сказал он, - У меня был долгий день. Вещи и люди. Пришло время для философской паузы. Немного размышлений, да.

Мужчина выстрелил в потолок. Его это испугало. Не Эрика, другого, субъекта.

- Ты не знаком с этим оружием. А я из него стрелял. Это серьезный пистолет. Тогда как это... - признес он, тряся своим револьвером в руке, - Я подумываю сделать тир в своем доме.

- Почему не в офисе? Можно построить рабочих в линию и стрелять по ним.

- Ты знаешь мой офис. Я прав? Ты там бывал.

- Как ты думаешь, кто я?

То, как необходимо ему было это, то, как он ждал ответа, дало понять Эрику, что его следующее слово может стать последним. Они смотрели друг на друга, сидя по противоположным сторонам стола. Он даже и не подумал, что может выстрелить первым. Хотя в барабане могло и не остаться пуль.

- Не знаю. Кто ты? - наконец ответил он.

Мужчина снял полотенце с головы. Для Эрика это было пустым действием. У него был высокий лоб, взлохмаченные волосы, свисающие немытыми клочьями.

- Может ты назовешь свое имя.

- Оно тебе ничего не скажет.

- Я узнаю имена лучше, чем лица. Скажи мне свое имя.

- Бенно Левин.

- Это выдуманное имя.

Мужчина был слегка поражен этой фразой.

- Оно выдумано. Фальшивое имя.

Он был озадачен и смущен.

- Оно фальшивое, ненастоящее. Но думаю теперь я тебя узнаю. Сегодня днем ты стоял около банкомата перед банком.

- Ты меня видел.

- Ты выглядел знакомо. Не знаю почему. Может ты когда-то работал на меня. Возненавидел меня и теперь хочешь убить. Отлично.

- Все в наших жизнях, в твоей и моей, вело нас к этому моменту.

- Отлично. Сейчас мне бы не помешала большая кружка пива.

Не смотря на его усталость, отчаяние, в глазах субъекта все еще был виден свет. Он находил воодушевление в том, что Эрик его узнал. Ну, на самом деле не узнал, а просто видел. Видел и нашел связь, тонкую, но все же узнал его из толпы на улице. А ведь свет уже почти затерялся в отчаянии этого человека.

- Сколько тебе лет? Мне интересно.

- Думаешь, такие люди как я не могут существовать?

- Сколько?

- Мы существуем. Сорок один.

- Простое число.

- Но неинтересное. Или может мне уже сорок два, что вполне возможно, потому что я не слежу за временем. Зачем мне это?

Ветер дул через коридор. Субъект замерз и снова обмотал голову полотенцем.

- Я стал загадкой для самого себя. Так сказал Святой Августин. Это и есть моя болезнь.

- Хорошее начало. Потрясающее самосознание, - сказал Эрик.

- Я говорю не о себе, а о тебе. Вся твоя сознательная жизнь для тебя конфликт с самим собой. Поэтому-то ты и планируешь собственное поражение. Зачем ты здесь? Это первая фраза, которую я произнес, выйдя из туалета.

- Я обратил внимание на туалет в первую очередь. Куда деваются отходы?

- Под туалетом есть дыра. Я проделал дыру в полу. Потом я установил унитаз так, чтобы он находился прямо над дырой.

- Дыры. Интересно. Есть книги о дырах.

- Есть книги и о дерьме. Но нам интересно, зачем тебе по собственному желанию заходить в дом, где находится кто-то, собирающийся тебя убить?

- Ладно. Скажи мне. Зачем я пришел?

- Это ты мне скажи. Какое-нибудь провалившееся дело. Что-то задело твое самолюбие.

Эрик задумался над этим. Субъект, сидящий напротив, опустил голову. Двумя руками он держал оружие между колен. Его поза свидетельствовала о терпеливости и задумчивости.

- Иена. Я не смог ее понять.

- Иена.

- Я не смог понять ее схему.

- И из-за этого ты решил покончить со всем.

- Иена будто скрывалась от меня. Такого раньше не случалось. И я стал неуверен...

- Ты всегда неуверен. Дай мне сигарету.

- Я не курю.

- Большие амбиции. Презрение. Я могу все перечислить, назвать твои предпочтения, имена людей. Некоторых ты унижаешь, других игнорируешь, третьих осуждаешь. Высокое самомнение, отсутствие совести - вот твои таланты, - говорил он грустно, безо всякой иронии.

- Что еще?

- Ты нутром чувствуешь кое-что.

- Что?

- Разве я не прав?

- Что же?

- Предчувствие ранней смерти.

- Что еще?

- А что еще. Тайные сомнения. Сомнения, которые ты никогда не сможешь развеять.

- Ты действительно знаешь некоторые факты обо мне.

- Я знаю, что ты куришь. Не сигареты, а сигары. Я знаю все, что когда-либо было сказано или написано о тебе. А после нескольких лет изучения, я знаю то, что вижу на твоем лице.

- Ты на меня работал. Чем ты занимался?

- Я был финансовым аналитиком. Работал с батом (Денежная единица Таиланда - прим. пер.).

- Бат. Интересно.

- Мне нравился бат. Но твоя система мчится настолько быстро, что я не успевал за батом. Я не смог за ним проследить. Твои временные рамки настолько бесконечно малы. Я начал ненавидеть свою работу, и тебя, и все эти цифры на моем мониторе, и каждую минуту своей жизни.

- Сто сатангов (Монетная единица Таиланда - прим. пер.) за один бат. Как твое настоящее имя?

- Ты его не узнаешь.

- Скажи мне свое имя.

Он откинулся назад и отвел взгляд. Если бы он сказал свое имя, это было бы для него почти поражением, означающим слабость воли. Но это настолько неизбежно, что нет смысла сопротивляться.

- Шитс. Ричард Шитс.

- Мне это ни о чем не говорит.

Он произнес это Ричарду Шитсу прямо в лицо. Мне это ни о чем не говорит. Он почувствовал уже забытое ощущение наслаждения от того, что человек чувствует себя ненужным, из-за одного “безобидного” высказывания. Фраза забыта, а человек все еще над ней задумывается.

- Скажи мне. Можешь представить, что я украл у тебя идеи? Интеллектуальную собственность.

- Как работает людское воображение? Мы представляем сотню вещей в минуту. А для меня, представлял ли я что-либо или нет, оно реально. Например у меня есть Малайзийский синдром. Вещи, которые я представляю, превращаются в факты, у которых есть время и место.

- Ты заставляешь меня умничать. Мне это не нравится.

- Я опасаюсь, что мой половой орган может втянуться в мое тело.

- Но это не так.

- Он втянется в брюшную полость.

- Но это не так.

- Так или не так, но я знаю, что это происходит.

- Покажи.

- Мне не нужно смотреть. Есть народные поверья. Случаются эпидемии этой болезни. Тысячи мужчин по-настоящему проходят через страх и боль.

Он закрыл глаза и выстрелил в пол, не открывая их, пока эхо от выстрела не перестало вибрировать в воздухе.

- Ладно. Такие люди как ты могут существовать. Это я понимаю. Но не насилие. Не пистолет. Пистолет - это неправильно. Ты не жестокий человек. Насилие должно быть реальным, основанным на реальных мотивах, на силы, которые заставляют нас хотеть защищать себя или действовать агрессивно. А преступление, которое ты хочешь совершить, всего лишь дешевая имитация, глупая фантазия. Люди делают это, чтобы подражать другим, как еще один синдром, которым ты заразился от других. И у этого синдрома нет истории.

- Все и так уже история, - сказал он, - Все происходящее входит в историю. А у тебя в руках столько грязных денег. И не надо мне тут рассказывать про свою благотворительную деятельность.

- Я не занимаюсь благотворительностью.

- Я знаю.

- Не тебе осуждать мое богатство. Ты далек от этого.

- А к чему я близок?

- К запутанности. Поэтому ты и не можешь работать.

- Почему?

- Потому что тебе хочется убивать людей.

- Нет, не в этом причина моей неработоспособности.

- Тогда в чем причина?

- В том, что я воняю. Понюхай меня.

- Сам меня понюхай, - ответил Эрик.

Субъект задумался над этим.

- Даже когда разрушаешь собственную жизнь, хочется облажаться сильнее, потерять больше, умереть мучительнее, вонять невыносимее. В старых племенах вождь, который уничтожал больше собственного имущества, чем остальные, считался самым могущественным.

- Что еще?

- У тебя есть все, за что стоит жить и даже умереть. А у меня ничего нет. Вот еще одна причина, почему я хочу тебя убить.

- Ричард. Послушай.

- Я предпочитаю имя Бенно.

- Ты волнуешься, потому что не находишь себе места, роли в этом мире. Но ты должен спросить себя, по чьей вине возникло это чувство. Потому что на самом деле совсем необязательно ненавидеть общество.

Эти слова рассмешили Бенно. В его глазах промелькнул гнев, и он осмотрелся, трясясь от смеха. Смех не был веселым и вселял беспокойство. Его дрожь усилилась, и ему пришлось положить оружие на стол, чтобы свободно смеяться.

- Подумай, - сказал Эрик.

- Подумай.

- Для насилия нужна правдивая причина.

Сам он думал об охраннике, со шрамом на лице и странным именем славянского происхождения, Данко, который воевал за свой народ. Он думал о водителе-сикхе, без одного пальца на руке, которого он едва рассмотрел, когда сидел в такси вместе с Элиз. Это было утром, во времени, которое теперь осталось за пределами воспоминаний. Он думал об Ибрагиме Хамаду, о своем собственном водителе, которого мучили из-за политических или религиозных взглядов. А может он попал в межклановый конфликт. Он стал жертвой жестокости, пустившей корни еще в предках его врагов. Он даже подумал об Андрэ Петреску, "убивавшего" тортами, обо всех пирогах, размазанных по лицам людей и обо всех пинках и тумаках, которые он обычно получает взамен.

Наконец он подумал о горящем человеке, снова представив себя на Таймс Сквер, наблюдающим за тем, как горящее тело глядит на него сквозь дым и пламя.

- В мире ничего нету, кроме людей, - сказал Бенно.

Ему было трудно говорить. Слова взрывались на его лице, но говорил он не громко, просто фразы резко вылетали из его рта.

- Однажды меня посетила эта мысль. И я понял, что это была главная мысль моей жизни. Я окружен людьми. И купля-продажа, и завтраки. Я подумал, посмотрите на них и посмотрите на меня. Свет проходит сквозь меня на улице. Я... как же это называется? Ах да, светопроницаемый.

Он широко раскинул руки.

- Я думал обо всех остальных людях. Я думал, как они стали тем, чем стали? Все благодаря банкам и парковкам, билетам на самолет, которые можно заказать с помощью компьютера, ресторанам, наполненным людской болтовней, людям, подписывающим контракты, людям, достающим контракт из кожаной папки, подписывающим его, отделяющим часть, которая предназначена для клиента и держащим кредитку в бумажнике. Все это само по себе может влиять на людей. Например еще люди, у которых лечащие доктора вместо них сдают анализы. Одно это... - говорил он, - Я беспомощен в их системе. Она мне непонятна. Ты хотел, чтобы я стал беспомощным механическим солдатиком, но я стал просто беспомощным.

- Нет, - сказал Эрик.

- Например женские туфли. Все эти названия туфель, люди в парке за библиотекой, разговаривающие под лучами солнца.

- Нет. В твоем преступлении нет осознания. Тебя на это не толкала какая-нибудь давящая социальная сила. Как же я не люблю умничать. Ты не против богатства. Никто не против. Ведь любой находится на расстоянии пяти шагов от богатства. Или так все думают. Нет. Твое преступление только в твоей голове. Ты станешь еще одним глупцом, расстрелявшим ужин, потому что, потому что...

Он посмотрел на Mk.23, лежащий на столе.

- Пули, летящие сквозь стены и пол. Это так глупо и бесполезно, - сказал он, - Даже твое оружие - фантазия. Как оно называется?

Субъект выглядел так, будто его обидели и предали.

- Что там прикреплено к предохранителю? Как оно называется? Что оно делает?

- Ладно. Я не настолько мужественен, чтобы знать все эти названия. Некоторые их знают. Например у тебя есть некоторый опыт мужественности. Я могу задумываться о будущем. Это единственное, что делает меня личностью.

- Насилие должно иметь цель.

Эрик приложил дуло своего пистолета к левой ладони, пытаясь думать четче. Он подумал о главе его отдела безопасности, лежащем на асфальте, в последнюю секунду жизни. Он подумал о других людях, безликих и безымянных и почувствовал невыносимые угрызения совести. Это чувство, под названием чувство вины, двигалось внутри него. Странно, насколько мягким казался курок под его пальцем.

- Что ты делаешь?

- Не знаю. Возможно ничего, - ответил он.

Посмотрев на Бенно он сжал курок и как раз в тот момент когда зазвучал выстрел, может на пару секунд раньше, он понял, что это был последний патрон в барабане. Но было уже поздно. Выстрел проделал дыру в его руке.