Інвентаризація виробничих запасів

Дата добавления: 2015-09-18; просмотров: 761

· Принцип ответственности — каждый контролёр (субъект контроля) несёт экономическую, административную и дисциплинарную ответственность за надлежащее выполнение контрольных функций.

• Принцип сбалансированности — субъекту контроля нельзя поручать выполнение контрольных функций, не обеспечив соответствующими организационными (приказами, инструкциями) и техническими (программами, счётными устройствами) средствами.
• Принцип своевременности сообщения о выявленных отклонениях лицам, непосредственно принимающим решения.
• Принцип интеграции — СВК является частью системы управления и должна методами контроля способствовать оптимизации её деятельности.
• Принцип соответствия — степень сложности СВК организации должна соответствовать сложности бизнеса.
• Принцип постоянства — все объекты контроля должны подлежать постоянному наблюдению, мероприятия контроля должны осуществляться последовательно и регулярно.
• Принцип комплексности — при проведении контроля должны рассматриваться полностью все аспекты деятельности проверяемого подразделения или работника.
• Принцип распределения обязанностей — выполнение требований по формированию контрольной среды.
• Принцип подконтрольности каждого субъекта — выполнение контрольных функций одним субъектом контроля подконтрольно на предмет качества другому субъекту контроля (внутреннего либо внешнего).
• Принцип ущемления интересов — необходимо с помощью нормативных актов создавать условия, при которых любые деструктивные отклонения ставят в экономически невыгодное положение структурное подразделение или конкретного работника.
• Принцип недопущения сосредоточения прав контроля в руках одного лица.
• Принцип заинтересованности руководства организации в наиболее эффективном функционировании СВК.
• Принцип не снижения эффективности работы контролируемых подразделений во время осуществления мероприятий контроля.
• Принцип целесообразности — исключение излишних контрольных процедур с учётом уровня существенности выявляемых нарушений (стоимость мероприятий контроля не должна оказаться больше, чем ущерб от последствий нарушения).
• Принцип расстановки приоритетов в соответствии с рисками. Тотальный контроль над стандартными текущими операциями нерационален, он только отвлекает силы специалистов от решения проблем, серьёзно влияющих на финансовое положение организации.
• Принцип единичной ответственности — недопустимо закрепление одной и той же контрольной функции за несколькими субъектами контроля, что приведёт к безответственности, затрате излишних сил и средств.
• Принцип замещения — временное или окончательное выбытие отдельных контролёров не должно прерывать контрольные процедуры или затруднять их совершение. Необходимо добиваться, чтобы каждый контролёр владел рядом смежных функций.
  

Общая схема устройства организации ООО «Реал Трейдинг»

Схема 1 Организационная структура

Функции, выполняемые каждым должностным лицом, представленным в схеме 1

Ген.директор- http://www.hr-portal.ru/pages/Di/661.php

http://www.rabota.ru/guide/dolzhnostnye_instruktsii/dolzhnostnaja_instruktsija_generalnogo_direktora_dolzhnostnye_objazannosti_generalnogo_direktora_obrazets_dolzhnostnoj_instruktsii_generalnogo_direktora.html

А. Мень. История религии, т. 3.

Индия.

Его имя было Сиддхарта, а фамильное прозвище Гаутама. Он родился

около 563 г. близ Гималаев, на границе Непала. В Лумбини неподалеку от

города Капилавасту и доныне сохранился памятник с надписью: "Здесь родился

Возвышенный". Это подтверждает древний текст, гласящий: "Вышел из

Капилавасту великий кормчий мира, отпрыск царского рода, сын Шакиев, несущий

свет".

Отец Сиддхарты Шуддходана был раджой полузависимого княжества. Его

племя, обитавшее на самом рубеже арийского мира, давно славилось своей

воинственностью и стремлением к свободе. Их постоянно теснили враги: с

севера - дикие горные племена, а с юга и запада к ним простирали щупальца

индийские цари, которые стали в то время усиливаться. В правление Шуддходаны

область Шакиев находилась в вассальной зависимости от государства Кошала,

соседа Магадхи. Однако, не имея полной политической самостоятельности, шакии

дорожили своей духовной независимостью. Они с пренебрежением относились к

брахманийским жрецам, и их грубость и непочтительность вошли в поговорку.

Легенда любит изображать Шуддходану в виде могущественного царя,

подобного магараджам позднейшей империи. На самом же деле образ жизни отца

Будды вряд ли сильно отличался от образа жизни других зажиточных шакиев:

крестьян и воинов.

Мать Сиддхарты умерла через несколько дней после его рождения. Раджа,

безумно любивший ее, перенес все свое чувство на сына. Его рано стал

тревожить характер ребенка. Будучи еще мальчиком, Сиддхарта любил

предаваться смутным грезам и мечтам; отдыхая в тени деревьев, он погружался

в глубокие созерцания, переживая моменты необыкновенных просветлении. Эти

сладостные мгновения врезались в его память на всю жизнь. Боги, гласит

предание, незримо окружали Возвышенного и внушали ему любовь к мистической

жизни/4/.

Шуддходана прекрасно понимал, к чему это может привести. Недаром

повсюду ходили странствующие аскеты, недаром отшельники скрывались в лесах,

подвергая себя тапасу. Среди них было много таких, которые вчера еще были

детьми. Утверждали, что некоторые проницательные люди усилили опасения

раджи, предсказывая, что наследник станет монахом/5/.

В конце концов Шуддходана решил любым способом отвлечь сына от его

мыслей и настроений. Для этого он не жалел средств. "Для меня, - вспоминал

впоследствии Будда, - во дворце родителя моего были устроены пруды, где

цвели в изобилии водяные лилии, водяные розы и белые лотосы; благовонные

одежды из тонкой ткани носил я; из тонкой ткани был тюрбан мой и верхнее и

нижнее платье; днем и ночью осеняли меня белым зонтиком из опасения, как бы

прохлада, или зной, или пылинка, или капля росы не коснулись меня. И было у

меня три дворца: один для зимнего житья, другой - для летнего и третий для

дождливой погоды года. И в последнем пребывал я четыре дождливых месяца

безвыходно, окруженный женщинами - певицами и музыкантшами"/6/. И хотя, быть

может, на старости лет годы юности рисовались Будде несколько в

приукрашенном виде, ясно, что Шуддходана сделал все, что было в его силах,

чтобы превратить жизнь царевича в сплошной праздник. Он женил его на дочери

владетельного шакийца красавице Яшодхаре, избавил его от всех забот, не

нагружая даже обычными среди молодых кшатриев гимнастическими упражнениями.

Хотя Сиддхарта, очевидно, и получил элементарное образование, он был

далек от книжной учености брахманов. Философские и религиозные учения стали

доступны ему лишь после того, как он покинул родительский кров. Стремясь

оградить сына от всего печального и наводящего на грустные размышления,

раджа приказал в его присутствии не говорить ни о смерти, ни о страданиях

людей. В тех редких случаях, когда царевич покидал свои сады и дворцы, по

приказанию Шуддходаны на его пути прогонялись все нищие и больные. Люди

должны были одеваться в лучшие одежды и с радостными лицами приветствовать

Сиддхарту.

Но возможно ли спрятать жизнь от юноши, который с ранних лет

задумывается над ее тайнами, можно ли скрыть от него ту печальную истину,

что все вокруг полно страдания? Своими усилиями Шуддходана сделал только еще

нежнее и уязвимей душу сына. Легенда рассказывает, что однажды царевич,

гуляя со своим возницей Чанной, неожиданно увидел дряхлого старика и,

пораженный его видом, стал расспрашивать слугу о старости. Он был потрясен,

когда узнал, что это общий удел всех людей. Еще более глубокое впечатление

произвела на Сиддхарту встреча с больным, изуродованным проказой, и с

погребальной процессией. На мгновенье он ощутил жизнь как область

безысходных страданий, как темницу. С этого дня мучительные раздумья не

покидали его/7/.

Трудно сказать, насколько этот рассказ соответствует действительности.

Возможно, перед нами лишь бродячий сюжет, народная философская сказка.

Впоследствии мы встречаем ее и на Кавказе, и в Византии, и на Руси. Тем не

менее пусть это и сказка, но она великолепно отражает духовный переворот,

совершившийся в душе сына раджи.

В древнейших текстах сам Будда ничего не говорит о встрече с больным,

стариком и умершим, но рассказывает, что предавался горьким размышлениям о

недолговечности юности, о непрочности здоровья, о неизбежности смерти. "Пока

я рассуждал об этом, - говорит он, - исчезла вконец радость бытия во мне,

свойственная живущим"/8/.

Его охватило отвращение ко всему, ничто не могло возвратить

безмятежности детства. Мир, жизнь оказались неприемлемыми. Это было

восстание против самых основ мироздания, мятеж надысторического значения.

При этом бросается в глаза, что протест Гаутамы против мира был вызван не

нравственными уродствами и греховностью жизни, а тем, что он убедился в

бренности земного и ужаснулся безмерности человеческих страданий. В этом у

шакийского царевича было много единомышленников среди тех, кто не принял

жизни и отвернулся от нее. К чему был им весь мир с его благами, когда он

неизбежно распадается? К чему - смех? Ведь завтра он сменится плачем. Зачем

улыбка женщины? Через нее проглядывает смертный оскал черепа... Возлюбив

вечное, они отряхнули с себя пыль временного. Казалось, бессмысленно думать

о преображении мира, о конечной цели его, когда вершиной пути они считали

поглощение Пучиной Брахмана.

Будда в юности был мало знаком с кругом идей, проповеданных в

Упанишадах. Но он постоянно видел кротких и молчаливых отшельников, ничего

не боящихся, от всего свободных, которые обрели покой и мир, оставив земную

суету. Вероятно, порой он завидовал этим вольным странникам. "Домашняя

жизнь, - размышлял он, - страдание, обитель нечистоты, а скитальчество - это

жизнь в чистой воздушной выси"/9/. Он любил рассказывать на склоне лет

притчу о великом царе, рисовать его жизнь в самых великолепных красках и

добавлять: "Все это прошло, кончилось, исчезло навсегда. Так мимолетно все

составленное, так оно неверно. И оттого подобает отстраняться от него,

избегать, освобождаться от уз созданного"/10/.

Теперь жизненный путь молодого кшатрия был определен. "Как найти путь

избавления от страданий?" - вот единственная мысль, которая точила его мозг.

В нем созрело решение: он уйдет вслед этим бездомным странникам, будет

искать истину, хотя бы на краю света. Тщетны слезы родных и уговоры. Тщетны

усилия отца, который в наивной надежде поправить непоправимое приглашает

новых танцовщиц, устраивает пиршества и праздники. Не поколебала царевича

даже весть о рождении сына Рахулы. "Появились еще одни цепи", - только и

сказал Сиддхарта.

Однажды вечером, повествует легенда, явилась толпа танцовщиц,

приглашенная раджой развлекать царевича. Но он остался совершенно равнодушен

к их волнующей музыке, гибким телодвижениям, страстным взорам и улыбкам. Он

молчал, не обращая на них внимания, и очнулся лишь тогда, когда баядерки,

подкошенные усталостью и вином, разлеглись тут же на полу. С ужасом и

отвращением смотрел Сиддхарта на их открытые рты, растрепанные волосы,

безжизненные позы, похожие на позы трупов. Тошнотворное чувство охватило

его, и он, бросившись вон, велел верному слуге седлать лошадь. Последний раз

прокрался он в спальню жены, чтобы взглянуть на нее и на сына. Это -

прощание с миром, со всем тем, что дорого, через минуту он уже скачет с

Чанной через ночной лес. На берегу реки они расстались. И царевич,

обменявшись с бедным охотником одеждой, отправился по новой, неведомой

дороге...

"И вот, - рассказывал Будда, - еще в расцвете сил, еще

блестяще-темноволосым, еще среди наслаждений счастливой юности, еще в первую

пору мужественного возраста, вопреки желанию моих плачущих и стенающих

родителей, обривши голову и бороду, покинул я родной дом свой ради

бесприютности и стал странником, взыскующим блага истинного на несравненном

пути высшего мира".

В то время ему шел тридцатый год/11/.

Первые, к кому обратился Сиддхарта в поисках ответа на вопрос о

сущности жизни, были, естественно, брахманские мудрецы. Так же, как и он,

они ни во что не ставили мирскую суету. Во время своего обучения дома он не

сталкивался с учением Упанишад и теперь жадно слушал беседы Алары и

Уддалаки, философов школы Санхьи, которые сразу распознали в молодом кшатрии

человека незаурядного/12/. Он как губка впитывал все их слова и скоро

овладел основами брахманийской философии, к восприятию которой был

подготовлен всем ходом своей внутренней биографии.

Однако быстро пришло разочарование. Сиддхарта вступил в школу

брахманизма, когда она уже находилась в упадке, когда мистический монизм

Упанишад выродился в схоластическую философию, когда секты и школы завязли в

бесплодных спорах по поводу метафизических тонкостей. Царевича же, как и

двух других кшатриев, искателей истины: Арджуну и Махавиру, интересовали

прежде всего не сложные отвлеченности, а ответ на вопрос: как спастись от

безысходного круговорота жизни, где все объято пламенем страдания.

Будду неприятно поражали бесконечные словопрения философов. Было от

чего окончательно потеряться: последователи Санхьи, развивая идеи Упанишад,

утверждали, что Дух не есть творческая сила в мироздании; материалисты

вообще отрицали самостоятельное существование духа и в конечном счете

подрывали всякую философию; сторонники йоги стремились продолжить

мистико-практические традиции древности, дабы очищенными войти в Мир Славы;

джайнисты отрицали Бога, считая единственным богом человека, освободившегося

от уз плоти. Одни ссылались на авторитет Вед, другие высмеивали их. Скептики

и мистики, неверующие и суеверные, претендующие на высшее знание и

отрицающие возможность любого знания, - вся эта сумятица и война идей

показались Сиддхарте бесполезными. "Нелегко победить учения философов, -

жаловался он, - то то, то другое из них кажется предпочтительнее, и человек

склоняется то к одному из них, то к другому".

В конце концов, ему показалось, что лучший выход - "быть свободным от

обаяния любого учения". Особенно глупым казалось ему слепое доверие к старым

священным гимнам и писаниям (Риг-Веде, Яджур-Веде и др.).

"Как бы ни углублялись брахманы в познание трех Вед, восседая в

высокомерии, они уселись на грязи, и когда они думают, что приплыли к берегу

Радости, они заблудились без выхода у порога отчаяния. Поэтому трехчленная

мудрость, брахман, есть пустыня безводная, непроходимые дебри,

погибель"/13/.

Если даже сторонники атеистической Санхьи не решались порвать с

ведической традицией, то Будда решил отбросить ее вместе с вытекающими из

нее умозрительными системами.

"Я испытал все учения, - таков был вывод Шакия-Муни, - и нет ни одного

из них, достойного того, чтобы я принял его. Видя ничтожество всех учений,

не предпочитаю ни одного из них, взыскуя истину, я выбрал внутренний

мир"/14/.

Однако следы обучения в философских школах навсегда остались в

миросозерцании Гаутамы. Как мы увидим далее, и в своей этике, и в своих

метафизических намеках он не явился неожиданным одиночкой. Его учение так

же, как Санхья, стало естественным завершением философии брахманизма. Он, в

сущности, лишь взрастил те семена, которые упали с раскидистого дерева

Упанишад.

И даже в чисто внешнем отношении основатель буддизма не сумел избежать

сильного влияния других систем. Стиль его проповеди, его фразеология, его

манера создавать громоздкие классификации, утомительные повторения в его

речах, являющиеся антиподами афоризмов, - все это отразило черты индийской

схоластики, неторопливой, полной туманных намеков и символов.

Изучив философские системы и поняв, что они не могут помочь разрешить

мучившие его проблемы, Гаутама захотел обратиться к йогам-практикам. Найти

их было нетрудно. В земле Магадхе почти у каждого большого города в джунглях

обитали отшельники, взявшие на себя различные трудные подвиги. Скитаясь от

селения к селению, питаясь объедками, которые бросали ему крестьяне,

Шакия-Муни пришел наконец в Урувелу, где решил остановиться. Ему понравилось

это живописное место, быть может напоминавшее ему парк у родного дома. Он

обратился к отшельникам, прося их научить его приемам созерцания и законам

аскезы.

Целый год он жил среди них, наблюдая их сверхчеловеческие подвиги, ведя

с ними беседы, размышляя об их удивительном пути. Кое-что очень понравилось

ему. Одного не мог он понять: почему многие отшельники, изнуряя свою плоть,

стремятся не к высшей свободе от страданий, а к лучшему возрождению в

будущем или к временному блаженству среди светлых небожителей. Эти цели

казались ему недостойными.

С другой стороны, на него производила тягостное впечатление преданность

отшельников старым формам традиционной религии. Пение гимнов, возлияния и

жертвы - все это казалось ему бессмысленным. Правда, Гаутама верил в

существование богов и духов: в Браму и Агни, Индру и Мару, но для него их

бытие имело не большее значение, чем существование деревьев и обезьян. Боги

представлялись ему такими же несовершенными существами, как люди, только

более могущественными. От веры в них ничего не изменялось. Они не властны

отменить закон Кармы, они сами от него зависят и не в силах прервать

ужасающую бесконечную цепь перевоплощений. Так зачем же возливать перед ними

масло, бормотать мантры и тем более приносить в жертву живые существа?

Будду ужасал обычай кровавого жертвоприношения. Как многие его

современники, он сразу же стал горячим сторонником ахимсы. "Не может быть

заслуги в убиении овцы!" -восклицал он. Да и вообще, ради чего служат богам?

Ради земного благополучия? Но нужно ли оно тому, кто отрекся от мира, кто

презрел всякую радость не только в этой жизни, но и в будущих воплощениях и

в лучезарном мире Брамы? Он жаждет лишь одного: верного пути к полной

свободе от страданий!

Покинув своих наставников-йогов, Гаутама уединился в джунглях Урувелы

для того, чтобы самому бесстрашно ринуться по пути самоистязания.

Для изнеженного аристократического юноши это было подлинным героизмом.

Но он решил, что не остановится ни перед какими испытаниями ради того, чтобы

достигнуть просветления и познать истинный путь спасения. Шесть долгих лет

он бродил в чаще, почти ничего не ел, лицо его стало страшно, оно почернело

и невероятно исхудало, кожа сморщилась, волосы выпали, он стал похож на

живой скелет. Несколько раз окрестные поселяне, собирая в лесу хворост,

наталкивались на эту жуткую изможденную фигуру и в страхе убегали, приняв

Гаутаму за привидение. В это время его наконец нашли люди, посланные

Шуддходаной на поиски сына. Они умоляли его вернуться, но он был

непоколебим.

Скоро шакийский отшельник стал известен во всей округе. Пять юношей,

которые вместе с ним слушали уроки мудреца Уддалаки, пришли в Урувелу и,

увидев Гаутаму, решили стать его учениками, когда на него сойдет

просветление. Они поселились в лесу и терпеливо стали ждать результатов

самоумерщвления своего бывшего товарища.

Просветление не приходило, но Гаутама не сдавался. Он с поразительной

настойчивостью тренировался в испытанных методах: задерживая дыхание,

колоссальным напряжением сосредоточивал мысль, но все было тщетно. Он довел

свой обед до нескольких зерен, продолжая непрестанные духовные упражнения. А

товарищи, с изумлением наблюдавшие эту героическую борьбу человека с самим

собой, время от времени спрашивали: не обрел ли он наконец истину? И вот в

один прекрасный день, когда после многочасовой неподвижности он пытался

подняться, ноги, к ужасу наблюдавших эту сцену друзей, отказались его

держать, и Гаутама замертво свалился на землю. Все решили, что это конец, но

подвижник был просто в глубоком обмороке от истощения.

После этого случая он стал задумываться: "Этими болезненными усилиями,

этим тяжелым самоумерщвлением я не поднимусь в область довлеющего

благородного знания и прозрения, превосходящего всякое человеческое учение!"

Нет ли еще иного пути к просветлению?

Отныне он решил отказаться от бесплодного самоистязания.

Счастливый случай помог ему осуществить свое решение. Дочь одного

пастуха, сжалившись над аскетом, принесла ему рисовой похлебки. Гаутама

принял ее подаяние и впервые за долгое время утолил свой голод. С этого

момента он навсегда отказался от крайностей аскетизма и признавал полезными

лишь умеренные его формы.

Друзья его, которые с благоговением смотрели на его подвиги, видя новое

настроение Гаутамы и убедившись, что он оставил свой прежний образ жизни,

сурово осудили подвижника. Они объявили, что он постыдно "прекратил борьбу и

повернул в сторону излишеств", и ушли из Урувелы в город Бенарес, покинув

своего недавнего учителя. Шакия-Муни остался один.

Но он не был смущен уходом молодых монахов. Мир, радостный и

благодетельный, снизошел в его душу.

Весь день он отдыхал в тени цветущих деревьев на берегу реки, а когда

солнце склонилось к западу, устроил себе ложе среди корней огромного баньяна

и остался там на ночь.

И в это время, когда он в одиночестве предавался размышлениям среди

таинственной тишины леса, к нему пришли сильнейшие искушения и колебания.

Казалось, в ожившем организме воскресли все страсти и теперь бушевали с

утроенной силой. Он был уверен, что не кто иной, как сам демон Мара, царь

зла и смерти, хочет помешать ему на избранном пути.

Воображение сказителей сильно приукрасило эту главу истории Будды,

превратив ее в какой-то бредовый карнавал рож и масок. Будду изображали, как

на средневековых картинах "Искушения св. Антония", в окружении страшилищ с

ужасными пастями, с огромными, как у слона, ушами, огненноликих,

извивающихся, вовсе лишенных лиц. Они размахивают дубинами, нечеловечески

завывают, лают, вопят и кружатся в бешеной пляске вокруг неподвижно сидящего

Гаутамы...

Но в конце концов все демонские козни разбились о несокрушимую волю

шакийского отшельника. Мара со своим воинством отступил во мрак.

И тут произошло самое значительное событие в жизни Гаутамы. Годы

раздумий и мук, искания и самоотречения, весь его внутренний опыт,

чрезвычайно изощривший и утончивший душу, - все это как бы собралось воедино

и дало плод. Явилось долгожданное просветление. Внезапно Гаутама с

необыкновенной ясностью увидел всю свою жизнь и почувствовал всеобщую связь

между людьми, между человечеством и незримым миром. Вся Вселенная как бы

предстала перед его взором. И всюду он видел быстротечность, текучесть,

нигде не было покоя, все уносилось в неведомую даль, все в мире было

сцеплено, одно происходило от другого. Таинственный сверхчеловеческий порыв

уничтожал и вновь возрождал существа. Вот он, мучитель мира! Вот он,

"строитель дома"! Это Тришна - жажда жизни, жажда бытия. Это она возмущает

мировой покой. Сиддхарте казалось, что он как бы присутствует при том, как

Тришна вновь и вновь ведет к бытию ушедшее от него. Теперь он знает, с кем

нужно бороться, чтобы обрести избавление от этого страшного мира, полного

плача, боли, скорби. Отныне он стал Буддой - Просветленным.

Безудержная радость открытия охватила его. Он парил на крыльях экстаза.

"Я прошел через сансару многих рождений, ища строителя дома, но не находя

его. Рождение вновь и вновь горестно.

О, строитель дома, ты видишь! Ты уже не построишь снова дома. Все твои

стропила разрушены, конек на крыше уничтожен. Разум на пути к

развеществлению достиг уничтожения желаний!"/15/

Ворота освобождения распахнуты. Нужно лишь вонзить меч в "строителя"

нового существования. Нужно заставить умолкнуть в себе голос Тришны, и

наступит великая тишина, кончится марево, обман, кончится страдание. Истинно

освобожденный войдет в Нирвану, в сладость вечного Молчания...

Несколько недель провел Будда в лесу, "наслаждаясь блаженством

искупления". Он бродил от дерева к дереву как бы в опьянении, еще и еще раз

восстанавливая в уме головокружительную картину общей связи и причинности,

еще раз обдумывая пути к избавлению от страдания. Ему так не хотелось

нарушить свое уединение! А злой Мара шептал: "Войди в Нирвану, Возвышенный,

войди в Нирвану, Совершенный!" Но Будда преодолел это искушение, решив

возвестить погруженному во тьму миру свое учение.

Говорили, что сам бог Брама сошел с небес и уговаривал отшельника

вступить на путь проповедничества. Когда же решение было принято, то "шум

ликования достиг мира Брамы, и все десять тысяч миров содрогнулись и

потряслись".

Кто же первый должен стать соучастником в радости прозрения? Будда не

сомневался, что первыми, с кем он поделится, будут его учители - мудрецы

Алара и Уддалака. Но оказалось, что стариков уже нет в живых; прошло ведь

семь лет с их последней встречи! Тогда он решил отправиться в Бенарес к тем

пяти монахам, которые прежде оставили его.

От Урувелы до Бенареса он прошел пешком, и лицо его выражало такой

восторг и так сияло, что прохожие невольно обращали на него внимание. Один

обнаженный отшельник спросил его о причине его радости.

- Я победил всех врагов, - ответил Гаутама, - я всемудр, свободен от

каких-либо загрязнений. Я все покинул и обрел освобождение через разрушение

желаний. Самостоятельно овладевший знанием, кого бы я мог назвать учителем

своим? Нет у меня учителя. Нет равного мне ни в мире людей, ни в областях

богов. Я - святой в этом мире, я - единственный просветленный! Я овладел

Нирваной, и вот теперь иду я в Бенарес заложить основы царства правды.

- Так ты утверждаешь, что ты святой Джина? - спросил аскет.

- Да! - был ответ.

- Может быть и так, друг! - с тенью насмешки ответил голый скептик и

пошел своей дорогой.

Оказавшись в большом людном городе, Будда стал ходить из дома в дом, в

молчании опустив глаза и протягивая чашу для подаяния. Так забрел он в парк

Исипатана. Здесь - то и нашел он пятерых монахов, которых искал.

Монахи увидели его еще издали. Он был в своем желтом рубище, в руках у

него была деревянная чаша. Друзья решили, что прогонять его не стоит, но что

они ни в коем случае не будут оказывать ему знаков уважения. Они презирали

его за трусость и слабость. Им, которые прежде считали его чуть не

полубогом, он казался теперь отступником.

"Но чем ближе Возвышенный подходил к этим монахам, тем менее они могли

удержаться в своем решении", - повествует древнее предание. Когда же он

приблизился, они не выдержали. Они поспешили Гаутаме навстречу, один взял у

него из рук чашу, другой верхнюю одежду, третий приготовил место и поставил

воду для омовения. Они заботливо окружили отшельника, называя его другом, и

ждали, что он им скажет.

Когда Гаутама заговорил, монахи изумились его необычайному тону и

загадочным словам. Прежде всего он властно запретил называть себя "другом".

Друзьями могут быть лишь равные существа, с ним же произошла великая

перемена. Он овладел "просветлением", которое делает человека Татхагатою,

совершенным/1/. Он возвысился над скоропроходящим и стал просветленным. То,

что искал он долгие годы, наконец обретено. Через отрешение от суетного

Будда познал истину. Друзья, как загипнотизированные, слушали речи Гаутамы,

а он говорил серьезно и торжественно.

"Отверзите ваши уши, о монахи, избавление от смерти найдено! Я поучаю

вас, я проповедую Дхамму. Если вы будете поступать сообразно поучению, то

через малое время вы получите то, чего ради благородные юноши уходят на

чужбину: вы получите высшее исполнение священного стремления, вы в этой еще

жизни познаете истину и узрите ее лицом к лицу".

Но тут в монахах проснулось прежнее сомнение. "Позволь, друг Гаутама, -

сказали они, - как же ты мог достигнуть совершенства, когда ты оставил свой

прежний строгий образ жизни и обратился к легкому? Ведь если ты, терзая себя

нестерпимыми муками, не достиг полного знания и созерцания, то как мог

достичь ты его теперь?"

На это Гаутама ответил, что он не вернулся к мирскому образу жизни, а

лишь отбросил чрезмерные самоистязания. Человек, ведущий духовную жизнь,

должен избегать двух крайностей: с одной стороны, увлечения наслаждениями, а

с другой - злоупотребления аскетическими подвигами. В первом случае человек

отдается увлечениям недостойным, а в другом - изнуряет бесплодно свой дух и

тело, которые должны быть достаточно сильными для борьбы со страстями.

Эти аргументы подействовали на монахов. Они поняли, что в них заключена

подлинная мудрость, приобретенная многолетним опытом. Ведь Шакия-Муни

испытал все пути: и жизнь, полную чувственных удовольствий, и философские

искания, и отречение, беспощадное к самому себе. Больше всего поразила их

его непреклонная уверенность в том, что он стал Буддой. Им невольно

передавалось его убеждение: "Ты никогда не говорил так, господин!"

С этого момента и до последних дней Гаутамы мы будем встречаться с

удивительным воздействием его на души людей. Самые невероятные притязания,

самые горделивые эпитеты по отношению к себе, провозглашение своей святости

и совершенства - все это не только не вызывало возмущения у большинства его

слушателей, а напротив, обладало для них особым очарованием и

притягательностью.

Мы убедимся в дальнейшем, что Гаутаме нельзя приписывать просто лишь

какую-то болезненную гордость. Его заявления, вроде тех, которыми он удивил

обнаженного аскета по дороге из Урувелы, коренились в его новом своеобразном

взгляде на значение Будды вообще. Как понимал Гаутама роль Будды, т.е.

мудреца, достигшего просветления, мы скоро увидим.

Что же обещал Сиддхарта своим друзьям и миру? Он обещал открыть им

путь, "ведущий к покою, познанию, к просветлению, к Нирване". Заветная мечта

- освобождение от мира, исполненного зла, благодаря ему, Будде, близка к

осуществлению. Мировой закон Дхамма (Дхарма), который открылся ему как итог

долгих размышлений, поисков и созерцаний, - вот ариаднова нить, по которой

люди выберутся из лабиринта жизни.

Гаутама изложил основы своего учения в виде четырех тезисов. Этот

буддийский "символ веры" получил название "арья сатьи" - благородные истины.

В древней сутте они звучат следующим образом:

"Вот, о монахи, благородная истина о страдании: рождение - страдание,

старость - страдание, болезнь - страдание, смерть - страдание, пребывание с

немилым - страдание, недостижение желаний - страдание, и, словом, вся

пятеричная привязанность к земному - есть страдание.

Вот, о монахи, благородная истина о происхождении страдания, это -

Тришна (жажда), ведущая от возрождения к возрождению, вместе с радостью и

вместе с желанием, которое находит здесь и там свою радость: жажда бытия,

жажда тленности.

Вот, о монахи, благородная истина об уничтожении страдания: полное

освобождение от этой Тришны, конечная победа над страстями, их изгнание,

отвержение, оставление.

И вот, о монахи, благородная истина о пути, ведущем к угашению всякой

скорби; это поистине священный восьмичленный путь: правые взгляды, правая

решимость, правая речь, правое поведение, правый образ жизни, правое усилие,

правое направление мысли, правое созерцание"/2/.

Когда Гаутаму осенила эта гениально построенная схема, он, по его

словам, понял, что наконец достиг истинного знания. Оно трехчленно и

двенадцатисоставно, т. е. истина существует, она требует познания, и она в

конце концов познается. А в ней раскрывается цепь причинного возникновения

зла, состоящая, согласно Будде, из двенадцати членов.

Просветленный не сразу расшифровал свой замысловатый ребус. Он лишь

объявил, что отныне для него кончился бесконечный поток перерождений, что он

достиг такого состояния, когда он стал выше всех богов и космических

существ.

Монахи из всего этого прежде всего поняли, что Гаутама определил

болезнь мира и указал необходимое лекарство. Однако они еще не решились

окончательно стать его последователями; очевидно, что-то еще смущало этих

людей некоторое время, но в конце концов настойчивость, магнетическое

обаяние и диалектика Будды сделали свое дело. Так было "приведено в действие

Колесо Дхаммы", Закона, выражаясь языком буддийских писаний. Конечно,

согласно писаниям, в эти моменты все происходило как полагается: земля

вздрагивала и трепетала, боги и дэвы с шумом покинули свои небеса, чтобы

лучше слышать поучения Татхагаты, и повсюду разливался нежный аромат/3/.

Излагая свой "символ веры", Гаутама упорно подчеркивал, что он открылся

ему как нечто "неведомое никакому учению". Он старался рассеять любое

подозрение, что его Дхамма - плод обычных человеческих размышлений. Нет! Это

истина, которую он добыл независимо ни от кого. Нужно полагать, что

шакийский отшельник был в данном случае вполне искренен, но действительно ли

можно признать его учение чем-то совершенно оригинальным? Это станет нам

ясно в дальнейшем.

С того момента, как пять монахов, сидя в тени деревьев Исипатаны,

признали в Гаутаме своего учителя, началась удивительная история завоевания

сердец и умов. Познав истинную причину страдания, Будда не захотел удалиться

от мира, а решил сделать все, чтобы приобщить людей, мучимых духовной

жаждой, к своему "евангелию бесстрастия". До сих пор аскетизм бежал от

жизни, прятался в джунглях, пещерах и пустынях. Теперь он двинулся покорять

Вселенную.

Трудно представить себе город более подходящий для начала пропаганды

буддизма, чем Бенарес. С одной стороны, влияние брахманов было там не таким

сильным, как в других областях Индии, а с другой - Бенарес вот уже многие

века сохранял и сохраняет поныне репутацию города по преимуществу

священного. И поныне здесь толпами бродят ярко размалеванные полуголые

аскеты, на берегу священного Ганга пылают погребальные костры, повсюду можно

видеть неподвижно сидящих созерцателей. Некоторые из них оказываются

способными оставаться среди крикливой толпы невозмутимыми, как изваяние, а

иные по многу дней не опускают рук и не поднимают глаз. Здесь, в атмосфере

богоискательства, экстазов, суеверий и мистики, среди глубокомысленных

уличных философов, лукавых шарлатанов, восторженных паломников, появление

Гаутамы и его проповедь должны были произвести настоящий фурор. Слово о

бренности всего земного, о жажде бытия как корне страданий, о Нирване как

"мире и мудрости" пало на почву в высшей степени благоприятную.

Особенно жадно слушали проповедь Будды юноши из аристократических

родов, которые, подобно Гаутаме, были пресыщены радостями жизни. Так, одним

из первых адептов буддизма был сын богатого купца Яшас, которого Будда

привлек обещаниями разрешить все внутренние противоречия, терзавшие молодого

человека. Став учеником Будды, Яшас в подражание ему обрил волосы и бороду и

сделал своей постоянной одеждой желтое рубище. Так было положено начало

орденской форме последователей Будды. Яшас, охваченный восторгом неофита,

стал увлекать новым учением своих друзей/4/. Появилось новое слово в

индийском лексиконе: "сатаппати" - обращение. Община - Сангха - росла с

каждым днем. Немаловажную роль в обращении новых членов играло умение

Гаутамы найти для каждого нужное слово и к каждому особый подход. Людей

захватывали его панегирики духовной свободе и вольному странствию. "У

совершившего странствие, у беспечального, - говорил он, - у свободного во

всех отношениях, у сбросившего все узы - нет лихорадки страсти. Мудрые

удаляются; дома для них нет наслаждения. Как лебеди, оставившие свой пруд,

покидают они свои жилища. Они не делают запасов, у них правильный взгляд на

пищу, их удел - освобождение, лишенное желаний, необусловленное. Их путь,

как у птиц в небе, труден для понимания"/5/.

Святой архат достиг единственно подлинного блаженства... "Чувства у

него спокойны, как кони, обузданные возницей. Он отказался от гордости и

лишен желаний. Такому даже боги завидуют. Подобный земле, он не знает

смятения... у него спокойная мысль и слово, спокойно и деяние. У такого

спокойного и освобожденного - совершенное знание... в деревне или в лесу, в

долине или на холме, - где бы ни жили архаты, любая земля там приятна.

Приятны леса. Где не радуются прочие люди, возрадуются лишенные страсти, ибо

они не ищут чувственных удовольствий" /6/.

Когда вокруг Будды собралось уже несколько десятков человек, он решил

усилить авторитет Сангхи обращением наиболее знаменитых пустынников, которые

подвизались с ним в Урувельском лесу. Верные же его бхикшу, т.е.

нищенствующие монахи, должны были начать обращение мира словом. Правда,

большинство из них пока еще довольно смутно представляли себе основы учения

Дхаммы, но считалось достаточным, чтобы они возвещали миру, что явился

великий Будда, открывший путь к избавлению от страданий. С этой довольно

скудной по содержанию проповедью бхикшу отправились по одному в разные

стороны, возбуждая повсюду любопытство, толки и смятение.

Тем временем Гаутама двинулся в Урувелу. Рассказывают, что основание

Сангхи было связано для Совершенного с тяжелыми переживаниями. Демон Мара

вновь посетил его и внушал ему всякие неприятные мысли. Это вполне понятно.

Резкий переход от лесного безмолвия к кипучей проповеднической деятельности

не мог не отразиться на внутреннем состоянии Гаутамы. Вероятно, ему стало

казаться, что суетность, от которой он отрекся, вновь увлекает его в свой

поток. Впрочем, очень скоро, ободренный стремительным ростом ордена, он

освободился от мрачных раздумий и колебаний. Отступать было невозможно.

В Урувеле Гаутаме предстояло нелегкое дело. Он хотел привлечь в Сангху

знаменитого мудреца, отшельника Кашьяпа, у которого было много поклонников.

Склонив Кашьяпа на свою сторону, Гаутама, очевидно, надеялся привлечь к себе

и всю его школу. Кашьяп был не простым аскетом. Он прославился своими

философскими познаниями, вдохновенным поэтическим даром и различными

сверхъестественными способностями/7/. Как многие йоги, он в результате

долгих лет упражнений достиг поразительной власти над собой и над

окружающими вещами. О нем ходили легенды. Говорили, что он находится под

особым покровительством божественного огня Агни, что в его пещере обитает

дракон, способный своим дыханием отравить человека.

Трудно сказать, как удалось Гаутаме покорить могущественного йога.

Предания повествуют, что старец два года не желал принимать нового учения.

Его не могла убедить ни победа Будды над драконом, ни явления призраков и

духов, ни всевозможные чудеса и знамения. Долго длился их оккультный

поединок, наконец отшельник упал на колени перед Гаутамой, признавая себя

его учеником.

Это обращение вызвало целую революцию в колонии муни. Братья Кашьяпа и

его многочисленные последователи все как один обрились, надели рубища и

произнесли клятву верности Будде, Дхамме и Сангхе.

То был настоящий триумф Будды: у его ног был теперь не только

прославленный мудрец и подвижник, на поклонение к которому стекались толпы

народа из Раджагрихи - столицы Магадхи, но и все люди, признававшие

авторитет Кашьяпа. Окруженный огромной толпой, Гаутама поражал ее различными

сверхъестественными феноменами и вызывал бури восторга, поднимаясь на

воздух, выпуская из бока пламя. Лучшего доказательства не нужно было искать.

Народ поверил, что перед ним истинный Будда/8/.

Ныне могут сказать: это ли путь для Совершенного? Познать истину о

суетности мира, а после этого гипнотизировать доверчивую толпу фокусами и

чудесами? Не слишком ли быстро изменил мудрец своему учению?

Не будем торопиться в выводах. Еще сидя под "деревом просветления",

Гаутама был охвачен сомнениями: поймут ли его люди? Он решил призвать на

помощь свои способности, выработанные упражнениями для того, чтобы привлечь

внимание и внушить доверие. Но ни на минуту не оставлял он мысли о Дхамме.

Теперь же, когда почва была подготовлена, он обратился к толпе народа и

монахов с проповедью. Припомним, что Кашьяп и его ученики были

огнепоклонники и верили, что в огне сокрыта божественная сила. Эта вера была

не чужда и Гаутаме, но он осмыслил ее совсем иначе. Стоя на холме Гайяширша,

видя перед собой выжидательные взоры учеников, он заговорил об огне. Он

развернул перед слушателями картину мятущейся Вселенной, которая неустанно

бурлит как бушующее пламя. И этому беспокойному огню он противопоставил

тишину Нирваны.

"Все горит, о монахи! - восклицал он. - Все в мире объято пламенем. Но

каким образом, о монахи? Взор наш горит; видимые вещи горят; горят

впечатления от видимого; соприкосновение взора с видимыми вещами - приятное

или неприятное, безразлично - также горение. Но каким же огнем пылает все

это? Поистине все горит огнем похоти, огнем гнева, огнем незнания, горит

терзаниями рождения, увядания, смерти, скорби, стенаний, страдания, печали и

отчаяния. И ухо горит, и звуки горят. И вкус, и обоняние - горение. Тело

наше в огне; осязаемые предметы горят, и самый дух наш объят огнем, пылают

мысли наши.

И вот, постигнув все это, о монахи, ученик, наставленный в благородных

истинах, переполняется утомлением ко взору, и к вещам видимым, и к

впечатлениям ума, на них основанным; утомляется он и слышимым, и ощущаемым,

и мыслью. И, равнодушный ко всему этому, он свергает с себя одежду страстей,

становится свободным от них. Освободившись же от них, он ощущает свою

свободу и реально постигает, что способность к перевоплощению истощена в

нем, что совершенна святость, выполнена обязанность и дальнейший возврат в

этот мир уже более невозможен"/9/.

В этой знаменитой речи ярко проявились главные черты мирочувствия

Гаутамы. С юных лет дух его страдал от каждого соприкосновения с неустанно

волнующимся миром. И ощущения, и чувства, и мысли - все жгло его и ранило.

Покой! Покой! Только покой - вот спасение от мирового огня, пронизывающего

бытие. Заметим: ни слова о Боге, о молитве, об уповании. Одно лишь

стремление к освобождению от всего, к концу бесконечной вереницы

возрождений. Для познавшего, для победившего нет власти Кармы, он вознесен

над пламенем собственной силой, собственной волей. Он выше всех космических

сфер, выше Брамы, выше всех богов и духов.

Безусловно, подобные переживания были свойственны не только одному

Гаутаме. Широкий отклик, который получила его проповедь, уже с самого начала

красноречиво об этом свидетельствует. Пусть составители буддийских книг и

старались приукрасить историю своего Татхагаты, пусть многое относится к

области вымысла и благочестивой фантазии, ясно одно: Шакия-Муни быстро

приобрел популярность в самых различных слоях общества. Слава о нем дошла и

до самого раджи Магадхи - Бимбисары. Он пожелал видеть подвижника и

отправился в селение Гайю со своей свитой/10/.

Гаутама сидел в тени деревьев, окруженный слушателями, когда к роще

подъехал Бимбисара на великолепной колеснице. Увидев монахов, раджа в знак

уважения отложил все свои регалии и, сойдя с колесницы, приблизился к группе

сидящих. Он почтительно склонился перед аскетами и приветствовал их. В

первый миг он не мог понять, кто же из них Будда. Гаутама сразу догадался,

что величественный старец Кашьяп имеет куда более внушительный вид, и, чтобы

избежать неловкости, обратился к йогу: "Скажи мне, прославленный подвигами,

что дал тебе отказ от огнепоклонства?" На этот вопрос Кашьяп не задумываясь

ответил, что оставил жертвы, ибо они вещают о видимом мире, а теперь он

постиг высшую правду и презрел все преходящее, всякое бытие. И тут же, на

глазах у всех, столетний отшельник склонился у ног Совершенного.

Эта сцена поразила раджу. Лучшего свидетельства величия и мудрости

Будды ему было не нужно. Он внимательно выслушал слова нового учителя о

четырех благородных истинах и, узнав, что и миряне могут исполнением

некоторых заповедей получить долю в искуплении, объявил себя и свой двор

последователями и защитниками Будды, Дхаммы и Сангхи.

В заключение беседы Бимбисара предложил отдать во владение ордена

Велувану, бамбуковую рощу, которая прежде служила радже для отдыха и

развлечений. Совершенный, молча склонив голову, с достоинством принял дар, а

восхищенный Бимбисара пригласил его на следующий день к себе во дворец.

Подарок царя был настоящей находкой для разросшейся Сангхи. Дело в том,

что климат Индии характеризуется строго периодическими ритмами муссонов. В

определенное время года "ясное небо внезапно темнеет, и разражается буйный

ливень, иногда с громом и молнией; при этом растительная и животная жизнь

разрастается и обнаруживается вся враждебная человеку мощь природы"/11/. Вот

в эти-то дождливые периоды, которые длятся около четырех месяцев, бхикшу,

которые обычно странствовали, проповедуя и прося подаяния, собирались

вместе. Бамбуковый парк стал таким первым постоянным убежищем ордена, первым

прототипом буддийского монастыря.

Покровительство Бимбисары было еще одной крупной победой Будды, а в

глазах народа необычайно подняло его авторитет. В то утро, когда Совершенный

отправился во дворец раджи, бамбуковая роща наполнилась людьми всех

сословий. Огромная толпа сопровождала Гаутаму и его монахов во дворец.

Бимбисара почел за честь лично служить гостям. Он решил отныне снабжать

Сангху всем необходимым.

Однако Будда, невзирая на все эти почести, не переменил своего образа

жизни и образа жизни монахов. По-прежнему ходил он от дома к дому с

протянутой чашей в руках, по-прежнему молча стоял у дверей, опустив глаза, и

молча отходил, наполнили ему чашу или нет. По-прежнему одеждой его было

желтое рубище.

Однажды во время пребывания Будды в Раджагрихе один из его монахов по

имени Асваджит шел по улице, прося подаяния. На лице его была такая ясность

и безмятежность, что он привлек внимание молодого брахмана Шарипутту. Этот

юноша вместе со своим другом Могалланой с ранних лет увлекался философией и

слушал прославленных мудрецов. Оба друга прошли хорошую школу подвижничества

под руководством известного раджагрихского муни Шанджайи, но в своих

исканиях они не обрели полного удовлетворения. Ни философы, ни аскеты не

дали им того, к чему они больше всего стремились. Их целью было обретение

той внутренней гармонии, которая делает человека счастливым и стойким среди

житейских бурь. Поэтому-то Шарипутта так заинтересовался нищим монахом, лицо

которого было озарено внутренним светом тишины и радости.

Юноша подошел к Асваджиту и спросил, к какому он принадлежит ордену,

кто его наставник и в чем сущность его учения. Асваджит чистосердечно

признался, что он слишком недавно принял посвящение и поэтому не может

подробно изложить учение своего гуру - наставника.

- Мне не нужна буква, - настаивал Шарипутта, - раскрой мне только дух

вашего учения.

- Совершенный, - ответил Асваджит, - объяснил причину возникновения

всех причинных вещей, а также прекращение их. Вот учение великого

святого/12/.

Для человека несведущего эта туманная фраза могла бы показаться лишь

набором слов, но Шарипутта, изощренный в тонкостях брахманской диалектики,

мгновенно понял, что здесь за краткой формулой кроется учение о прекращении

страдания. Кто знает, не нашел ли гуру этого необыкновенного монаха ключ к

загадке, над которой вот уже столько веков бьется человеческая мысль?

Шарипутта не стал колебаться слишком долго и вместе со своим другом

Могалланой поспешил к Будде. Правда, говорили, что их наставник Шанджайя

пытался препятствовать их обращению, но и на этот раз проникновенная

мудрость и умелый подход Гаутамы взяли верх.

Очевидно, Будда сразу же почувствовал в новообращенных особо

родственные души. Их путь был сходен с его путем, их интересы, стремления,

вкусы были общими. Отныне они будут его верными помощниками, любимыми

соратниками и друзьями, "учениками правой и левой руки". Любовь к этим двум

молодым брахманам - одна из тех живых человеческих черт, которые

проглядывают через канонические трафареты Типитаки. Эта любовь не

ускользнула от окружавших Будду монахов. Не обошлось и без ревности, и

Совершенному пришлось оправдывать свои чувства рассказом о заслугах

Шарипутты и Могалланы в их прежних воплощениях. Кстати, это был его любимый

способ выходить из трудных положений или пояснять свои идеи.

Обращение это принесло Будде и другие неприятности. Оно получило

широкую огласку в городе и послужило сигналом к общему недовольству жителей.

"Этот монах Гаутама грозит своими проповедями обезлюдить нашу страну, -

роптали все, - он принуждает стольких жен к насильственному вдовству! Уже

целая тысяча перешла в монашество". Словом, буддийская пропаганда стала

вызывать тревогу в городе. И было о чем беспокоиться. К шакийскому

отшельнику действительно примкнули огромные толпы и, поклявшись в верности

Будде, Дхамме и Сангхе, обрили головы и надели желтые рясы. Бегство от мира

приняло в Раджагрихе опасные размеры.

Легенды гласят, что Совершенному достаточно было нескольких дней, чтобы

успокоить ропот. Тем не менее в скором времени он покинул столицу Магадхи.

Прошло около четырех лет с "ночи просветления". И эти годы не оказались

бесплодными для Сангхи. Нищий шакий со странными притязаниями стал теперь

главой огромного монашеского ордена; он был окружен талантливыми и

преданными учениками, образованной молодежью из влиятельных домов; его

признал учителем прославленный йог Кашьяп со всеми своими последователями;

он приобрел покровительство могущественного раджи и стал хозяином в

Велуванском парке. Несметное число обращенных свидетельствовало о

непрерывном росте его популярности.

Чем же объяснить такой успех? Буддийские тексты уверяют, что немало

способствовало этому делу боги, которые неотступно сопровождали

Совершенного; но сам Будда вряд ли бы согласился с таким объяснением, хотя

бы даже потому, что он относился к богам довольно презрительно и уговаривал

своих последователей не приносить им жертв.

Существенным фактором успеха нужно признать необычайное личное обаяние

Татхагаты. Удивительная притягательность и тонкое психологическое чутье,

нежный вкрадчивый голос, привлекательная внешность, ореол святости и

бесстрастия - все это не могло не оказывать колоссального воздействия на

окружающих. Древняя Индия была довольно равнодушна к личностям, она прошла

мимо даже таких своих гениев, как создатели Упанишад. Но в буддийских

писаниях сквозь схематические построения, сквозь догматические аллегории и

нивелирующие покровы легенды мы и сейчас продолжаем ощущать веяние мощной

индивидуальности.

Правда, в некоторых интерпретациях истории фактор личности нередко

сбрасывается со счета. Так, есть попытка вывести происхождение буддизма из

социально-экономических отношений Индии того времени. Утверждают, будто

учение Гаутамы возникло "в результате победы рабовладельческих отношений над

тормозившим их развитие консервативным влиянием сельской общины" /13/.

Но такая трактовка религиозной жизни обнаруживает полнейшее непонимание

ее природы. То, что привело Сиддхарту к мироотрицанию: старость, болезни,

смерть, страдания, - не есть свойство какой-то эпохи или экономической

формации. Многие люди как в Индии, так и за ее пределами сталкивались с

фактом человеческих бедствий. Но ни один из них не стал Буддой. Новая

религия, как новое видение мира и человека, как новое откровение и новое

постижение, всегда зарождается в глубинах человеческой личности. И именно

через такую личность, поднявшуюся над другими, и проникает в народные массы

влияние нового учения.

Но этим, разумеется, еще не исчерпываются причины распространения

буддизма. Очень важно и то, что Гаутама, в сущности, первым обратился с

проповедью к простому народу. Прежде религиозная проповедь в Индии была лишь

поучением для посвященных, теперь же Будда и его последователи заговорили во

всеуслышание о страдании и пути избавления от него. Старый непонятный язык

был оставлен. Будда обращался к массам на общедоступном диалекте пракрите.

Он был добр, прост в обращении, не требовал жертвоприношений; он был непохож

на напыщенных брахманских жрецов, которые, принимая от народа деньги,

считали всякое соприкосновение с ним осквернением.

Но и этого мало. Не могут же только способ и форма проповеди доставить

ей популярность; ведь и джайнисты, и другие сектанты этого времени не

уступали членам Сангхи в демократичности и личных дарованиях. Может быть, в

самом учении Будды мы найдем ответ на свой вопрос?

"Четыре истины", провозглашенные Буддой в Бенаресе, были лишь

квинтэссенцией доктрины. Они требуют раскрытия в свете других высказываний

Будды и всей буддийской религиозной традиции.

Итак, нам нужно рассмотреть учение Дхаммы в целом, как его понимали сам

основатель и его непосредственные ученики.

Будда пришел к своему учению, пройдя через годы разочарований и

проникнувшись отвращением к жизни. Это внесло в его доктрину

пессимистическую тональность, оттенок печали и усталости мысли. Великий

кшатрий был одним из первых экзистенциальных философов. Яснее, чем кто-либо

прежде, осознал он затерянность человека среди непонятных миров, которые,

словно коридоры страшного сновидения, бесконечно переходят один в другой, и

кажется, нет выхода из этого однообразного лабиринта. И в этом заколдованном

мире, где обречена блуждать душа, ее волнуют не отвлеченные соображения, а

отчаянное желание выбраться. Это желание - центральный нерв буддизма.

"Как великое море, - говорил Гаутама, - пропитано только одним вкусом

соли, так и это учение и этот устав проникнуты только одним стремлением -

стремлением к спасению"/1/.

В другом месте он говорит, что многие великие тайны бытия он не открыл

своим последователям, ибо, по его мнению, решение их "не способствует

совершенствованию в святой жизни и, следовательно, не ведет к отречению от

земного, к гибели всякого удовольствия, к прекращению преходящего, к миру, к

познанию, к просвещению, к нирване". Итак, всякая метафизика на первый

взгляд отбрасывается. Но отбрасывается не по причинам гносеологическим, а в

силу того, что занятия ею отвлекают от дела спасения.

Именно поэтому мы встречаемся со странным противоречием в словах Будды.

С одной стороны, незадолго до смерти он говорит любимому ученику, что он

ничего не утаил от своих слушателей. Но в то же время известно его

изречение: "То, что я узнал и не поведал вам, гораздо больше того, что я вам

поведал"/2/. Одним словом, хотя Гаутама, очевидно, и размышлял над вопросами

бытия и выработал определенный взгляд на важнейшие из них, ученикам своим он

считал нужным говорить лишь о том, что касается непосредственно дела

духовного освобождения. Как говорят, он даже сформулировал Авьякатани -

десять вопросов, которые, по его мнению, безразличны с точки зрения

человека, жаждущего спасения/3/. Это вопросы о том, вечен ли мир, конечен ли

он, тождественна ли душа телу, бессмертен ли познавший истину и т. д.

Пожалуй, с нашей точки зрения это не такие уж безразличные вопросы, но

Гаутама полагал, что если найден выход из темницы, то незачем отвлекать себя

размышлениями об ее устройстве.

Однако человеку трудно погасить в себе естественное стремление к

познанию мира. Поэтому и Будда не смог удержаться от размышления над

Авьякатани/4/. В его проповедях и изречениях сквозит определенная

метафизическая система, которую он старательно прячет под агностической

фразеологией и выпадами против бесполезной схоластики. Эти выпады, порой

довольно резкие, и частые заявления о том, что человек неспособен постигнуть

сущность мирового процесса, для многих заслонили подлинный характер учения

Гаутамы и прибавили к числу его адептов самых неожиданных людей. Позитивисты

Европы в XIX в. рукоплескали ему: "Буддизм - это единственная религия,

которая обходится без сверхъестественных доказательств и сверхчеловеческого

авторитета"/5/. Они видели в нем "научное объяснение великого факта зла,

существования зла"/6/. Эту иллюзию поддерживали и некоторые школы буддизма.

Так, когда в 20-е годы нашего века началось планомерное истребление

бурятского буддизма, ламы выпустили брошюру, в которой говорилось о

коммунистическом характере учения Будды/7/. А в связи с недавним

празднованием 2500-летия буддизма известный бирманский деятель, выступая в

Нью-йоркском университете, говорил о буддизме как о "научной теории"/8/.

Другие авторы, подчеркивая в учении Будды этический идеал, видят в нем

преимущественно жизненно-практическую философию/9/. Разумеется, не обошлось

и без попытки причислить Будду к лику предшественников марксизма /10/.

С другой стороны, японский философ Судзуки и другие последователи так

называемого дзэн-буддизма утверждают, что учение Шакия-Муни - это только

путь к мистическому озарению, которое приобщает человека к сущности

бытия/11/. В этом же плане толкуют буддизм и сторонники теософской его

интерпретации/12/.

Кто же прав? И почему такая разноголосица?

Одной из главных причин превратного толкования буддизма является

необъятная широта самого буддизма. ОН как бы предстоит миру во многих ликах:

его невозможно свести только к религии, только к философии, только к этике

или "технике созерцания". Если сегодня поверхностному взгляду кажется

возможным отделить обрядовую практику и мифы буддизма от его сложной

философии, то в раннем периоде все эти разнородные элементы составляли как

бы нерасчлененное единство.

Немалым препятствием в изучении наследия Будды остается и

терминологическая неясность буддийских писаний. Это отнюдь не является

специфической чертой лишь философии Гаутамы. Как мы видели в предыдущих

главах, она присуща всему индийскому мышлению. Значение термина с легкостью

и без всяких оговорок меняется в зависимости от того, куда он поставлен, к

философскому или популярно-народному толкованию относится. Отсюда путаница в