Показники, які її характеризують інформаційну систему

Дата добавления: 2015-09-18; просмотров: 801

АКТЕР: (Сочиняет на ходу, временами сбивается с ритма.)

Джон Донн воскрес!

О!...

Не так важна реальность факта

и его фактура…

То бишь засаленность кафтана,

что был на нём

в миг пробужденья ото сна…

Ведь укорят:

«Что за кафтан, когда была сутана?!

Без сомнения! Без дыр, иначе он – без сана!»

Упреки – яд,

а этот антураж нас доведет до балагана…

(Здесь троеточие).

Решено: забыть фактуру!

Я и Британия – поэтов величайших мать –

утверждаем — здесь вступает бас-гитара:

Джон Донн воскрес, пришел в себя буквально за ночь.

И тут же - троекратное «ура» –

непроизвольное до поднебесья:

«Ура! Ура! Ура!»

Отлично, хватит. То был сюрприз, теперь о грустном.

Пускай не к месту здесь кому-то покажется трагикомизм…

Кстати, все началось с дырявых платьев…

Есть замечания?

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА: Дыра – трюизм.

(Актер отмахивается от замечания, и продолжает с еще большим энтузиазмом.)

АКТЕР: Итак, о грустном:

Джон, как и прежде, почитает Лондон… за захолустье.

И вот вчера, немного отдохнув,

почистивши одежду (кафтан – тьфу! – ризу),

воскресший пожелал отправиться…

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА: На биржу!

АКТЕР:На Луну!

Клянусь, он так сказал: «Не медля, тотчас, прочь!»

И дал обет.

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА: Воля святого и в захолустье почти закон.

АКТЕР: Донн должен прилуниться!

Это ли не сон?

Он взял с собой перо, бумагу и чернила

и обещал, на лица не взирая, нам всем писать…

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА:Как мило!

АКТЕР:Воистину, в нем Божья благодать!

Ликуйте, дщери Лондона, и плачем насыщайтесь.

Донн воскресший – на Луне!

Вон он – огонек его свечи – горит извне!

А вот и первая депеша: «Долетел, все как во сне»…

……………………………………….

Так, слово за слово, без преткновенья

и заварилась каша произвола и вдохновенья.

Мне делать больше нечего, я лишь первотолчок…

Внимайте и расхлебывайте сами.

Ну, умолкаю. Все, уже умолк.

Пусть говорят воскресшими устами – они.

Господь, благослови. Аминь.

(На сцену выносят гроб, появляются воскресший Донн и Суета Сует.

На заднем плане – Луна. Действие начинается с момента воскресения.)

ДОНН:Я – преждевременно рожденный и воскресший,

и сам не свой, и здесь теперь нездешний,

Бог весть откуда выпавший на свет,

на первом вздохе грешный мир почуял…

При выдохе, позволь мне, негодуя,

приветствовать тебя, о, Суета Сует!

СУЕТА: Привет! Ух, почести твои позванивают в ухе…

Впрочем, спасибо, что узнал негодницу в старухе.

Стара я страшно, моложава – страсть.

Все здесь, кручусь, от мира не отпасть.

Шла мимо, вижу – оживаешь… Правда ль?

ДОНН: А что, ты ищешь падаль?

СУЕТА: О, оживаешь, раз дерзишь!

Ну, славно, вот и поболтаем…

Мне падаль ни к чему – живых хватает.

С тех пор, как умер ты, живых прибавилось, у-у-у!

Попробуй отгадать, во сколько раз…

ДОНН: По блеску глаз гадая, вижу – до абсолютной суеты.

Гадая по твоим движеньям – до полного столпотворенья.

Судя ж по складу твоего ума – народу тьма…

СУЕТА: Все тот же – прозорлив и несговорчив!

И прав! – людишек много, и народ подпорчен суетой.

Толпятся миллиарды днем и ночью…

Словом, горжусь собой!

Конечно, методы и стили

за эти годы изменились,

но цель одна – пыль.

«Человек, гонись за пылью!»

Так до сих пор и жили, и живем, и будем жить,

пока стоим…

ДОНН: О, Вечный Вавилон! О, Рим! Ты говоришь «пока»?

Да неужели

в твоей стене найдутся щели?

С таким то воинством за городской стеной

чего страшиться?

Легион с тобой!

Кто, знать не знаю, так вспугнул тебя, старушка..

Шепни на ушко! Шепни на ушко!

СУЕТА: Поймал, поймал на слове! Хватка та же!

И горечь уловил мою.

Точнее, общее то горе.

А что до стражи – стражники все спят.

Когда проснутся, будет сущий ад.

Ух, раскалится печка мирозданья!

Пока же уголёчки шают…

ДОНН: Я без иллюзий, здешний климат знаю…

СУЕТА: Ах, «здешний климат»!.. Не спеши бодриться.

Минувший век припоминаю – холодный выступает пот,

слабеют чресла, дрожь в коленках –

словно дробь ста барабанов.

Словно возьмут меня сейчас

да и поставят к стенке…

Или, выражаясь по старинке,

пригласят на эшафот!

О, как же немощны слова,

чтобы минувшего столетья ужас объять и донести…

Прости, моя бессильна муза.

ДОНН: Да, да, твою прощаю музу.

Ты ж суетишься даже в страхе;

если убрать все «охи-ахи»,

то в чем же, собственно, обуза и беда?

СУЕТА: Боюсь конца концов и нового порядка.

Здесь, понимаешь ли, все очень шатко:

небо дыряво, как перчатка,

Земля, как выжженная грядка.

Все сгинет вскорости! – вот, если кратко,

проблема нынешнего дня.

ДОНН: О, Суета, как ты меланхолична…

СУЕТА: Но, покручусь в заботах час-другой,

тоску мою снимает как рукой;

думать не думаю, что суета не вечна под Луной.

А возвращаясь к пыльным грядкам,

замечу: ты – Донн воскресший – камешек в хозяйский огород;

заброшен сквозь оградку в наши межи

смущать народ…

ДОНН: Постой-постой, какой по счету нынче год?

СУЕТА: Двухтысячный!

ДОНН: (Цепенеет.)

СУЕТА: Два, три нуля – от рождества Христова!

Что, смущен? Видали – сам смущен…

ДОНН: Отступись, священная корова!

СУЕТА: (Отступает, напевая и присвистывая.)

Ха-ха, ха-ха! –

Два, три нуля.

Тра-ля, ля-ля! –

воскресший Донн…

Тра-ля, ля-ля!–

смущен, смущен, смущен!

Вот, подожди – наступит утро,

оценишь сам, какая в сей год смута

и суета!

(Джон Донн остается на какое-то время один.)

ДОНН: Познавший ход времен от жизни к смерти

и от смерти в жизнь.

О, брат мой Лазарь, где ты? Отзовись!

Я снова в этой круговерти…

Кем вызван я? Чьим повеленьем? Чей каприз?

Как полуношник-часовщик

прислушиваюсь в тишине

к шагам чужого времени и чую:

попался в руки мне неведомый доселе механизм.

Сложнейший!

Вскрыть, рассмотреть детали?

Сунуть нос в дело не свое?

Вдруг бестолочем окажусь? Как подмастерье,

лишь зря расковыряю шестеренки и ни с чем

отправлюсь восвояси, в небытие?

Что за мистерия, кто автор катавасии?

Чьи дражайшие рученьки устроили сей произвол?

О, Лазарь, жизнь презлейшее из зол,

когда не знаешь дня и часа.

Минуты тянутся, как супостаты – против рожна

и против часовой распахивая сердце борозда за бороздой.

В том пытка для меня – не иноверца, но для пришельца

в пять минут донельзя смущенного судьбой.

Да, я – воскресший Донн – смущен;

мне прежде

не доводилось петь такой канон.

О, брат мой Лазарь, где ты? Отзовись на миг!

Я вызван к жизни. Что такое жизнь?

Моя – стон сдержанный, полночный крик.

И я молюсь, чтобы он что-то значил…

(На сцену врываются два молодых человека. Публике кажется, что они не совсем трезвы.)

КРИКУН: Мы первыми его отыщем! иначе…

Иначе, я утоплюсь в вонючей Темзе.

Нет, сперва я пристрелю ту старушенцию,

которая сказала нам, что Джон воскрес,

потом продам все вещи… Как думаешь,

полтыщи хватит, чтобы добраться до Венеции?

Ну, сам понимаешь, – в один конец…

Там, сидючи в гондоле, напишу элегию

и – прощайте, коллеги по перу! – застрелюсь, умру…

(Крикун читает свою элегию.)

Мой провидец, ты шепчешь мне тайны,

о которых я думать устал.

Много дней в самой тихой читальне

я небесные книги листал.

Ни в одной не нашел утешенья:

переплет страшных судеб земных,

длинный список имен в оглавленье –

незнакомых, забытых, чужих.

Их истории терпит бумага,

только выцвела с первых же глав.

Кто прошедшее сможет оплакать,

все, что было, перечитав?.

Мой провидец, ты шепчешь напрасно,

этой тайны мне ввек не постичь.

И в глазах моих влажных и красных

нет прозренья. Видишь? Прости…

ДРУГОЙ: Вижу, прощаю, но ты не умрешь…

КРИКУН: Как? Ты посмеешь помешать акту самосожжения?

И чем зальешь мой жертвенный огонь?

ДРУГОЙ:Фонтаном здравствующего гения. (Указывает вглубь сцены, туда, где стоит пустой гроб.) Смотри, гроб пуст!

КРИКУН: И правда… И тело унесено.

ДОНН: (Из глубины сцены.) Или само ушло, не дуя в ус.

КРИКУН: Почти смешно… Кто здесь?

ДРУГОЙ: Оно.

КРИКУН: Кто?

ДРУГОЙ: Тело…

ДОНН: И душа.

КРИКУН: Ой, маменька, мне что-то захотелось подышать…

ДОНН: Что, юноши, не видели воскресших мертвецов?

КРИКУН: Нет-нет.

ДРУГОЙ: Разве что в кино…

КРИКУН: А тут лицом к лицу! (Другому.) Это оно?

ДРУГОЙ: Оно, оно! Здрасьте, Джон Донн.

КРИКУН: Э… Мы тут поспорили, что вы – воскресли.

Ну, и решили посмотреть – на месте ли…

ДОНН: Да, все на месте: и душа, и тело.

Сутана разве что истлела…

КРИКУН: Ну, собственно, нам никого дела нет.

Мы, ваша честь…(Ретируется.)

ДРУГОЙ: Есть, есть! Я – богослов, еще студент.

А он – поэт, свободнейший художник.

О, извините, что кричали и побеспокоили,

ведь мы не знали точно….

ПОЭТ:Да, точно мы не знали, так, со слов…

Но ставки того стоили…

ДОНН: Итак…

БОГОСЛОВ: Итак, мы шли с пирушки,

шатались по улицам навеселе

и вдруг наткнулись на старушку…

ПОЭТ: Верней, это она к нам подлетела –

тощая такая курица, бес суетливый на метле –

и говорит дрожащим голоском: «Джон Донн воскрес».

БОГОСЛОВ: Мы ей: «Врешь!»

Она нам: «Правда-правда!»,

головкой покивала и упорхнула, божья коровка.

ПОЭТ: Короче, ловко разыграла подвыпившую молодежь.

А нам что? Любопытства ради, решили мы

проверить все до конца.

Вот и пришли сюда, взглянуть на мертвеца,

пардон, – на вас, воскресшего, Джон Донн…

ДОНН: Который час?

ПОЭТ: А? Вы о времени? Два, ровно два.

ДОНН: (В сторону.) Всего-то полчаса прошло, а столько треволнений…

ПОЭТ: Вы о чем? Опять пардон, я не расслышал предложенья.

ДОНН: Так, пересохло в горле…

ПОЭТ: Есть предложение! Понятно… (Достает бутылку.)

Начать совместное застолье?!

БОГОСЛОВ: Нам было бы приятно…очень,

если, конечно, вы согласны…

ДОНН:Да..

ПОЭТ: Прекрасно! Тем более и повод есть… живой.

БОГОСЛОВ: Джон.

ПОЭТ: …отхлебнем…

БОГОСЛОВ: …за воскресенье!

ПОЭТ и БОГОСЛОВ: За воскресенье, Джон!

ДОНН: Я с вами не соскучусь, парни…

БОГОСЛОВ: Наставник! – а с вами мы не умрем.

Монолог воскресшего Джона Донна

Дом рабства – внутри, квартирантов не счесть -

их здесь легион, свивших пыльные гнезда.

На! – спиртом протри, на! – попробуй прижечь

проказу, покрывшую землю коростой.

Железобетон одевает в корсет,

теснит обнажённую грудь литосферы.

Больной обречен, но ещё не отпет,

отлит саркофаг, но молчат маловеры.

Исторгнут язык, и вослед не звонят

ни колокол-царь, ни степной колокольчик.

Земля – материк – мегаполис – царьград

дрейфуют на грани – на стыке – средь ночи.

Однажды мы все будем дважды молчать,

по трижды на дню от себя отрекаясь,

слагая спасение и благодать

в уме, в подсознании их умножая.

Пророческий дар по частям не разъять,

и целую речь не подвергнуть цензуре:

Земля в форме шара - в метафоре – мать,

в реальности – гетто, могила в натуре

– Смерть вычти из жизни, остаток – век твой –

пусти в оборот и довольствуйся, паства!

Мы все должники до доски гробовой –

рабы, вовлечённые бизнесом в рабство.

– Почём отпевание, крёстный отец?

Горящие туры в чистилище будут?

Святые слова, душ ловец и купец –

откройте кредит для приверженцев Будды...

– Здесь нет мёртвых душ! Ишь, чего захотел!

Мы славно устроились – гиблое место

окучили, ров превратили в надел,

цветущий под марш духового оркестра.

– Барак и бардак обустроим в чертог!

Ну, где здесь Necropolis? Перекапаем!

Напалм на клоаку! Загробный мирок

мерещится нам между адом и раем.

Вдруг обморок – рвота – обширный инфаркт…

Итог – по этапам в офшорную зону

душа идиота летит… Что не так?

Загробная жизнь – просто фирменный бонус.

В чем фокус? Возмездье за грех – это смерть,

а фокусник предпочитает мытарства.

Корабль сел на мель, повод дав одуреть

всему экипажу «Небесного Царства».

– Иди и смотри, кого рвут на куски!

Плоть жертвенная разлетается в клочья…

Киноиндустрия полощет мозги

в крови, наше общее зрелище – волчье.

– И мы ведь страдаем – не меньше, чем Тот –

распятый… С иным и похлеще бывает…

Вкусивший плода верит: нет, не умрёт! –

плюёт на распятие и засыпает.

О, зритель! Как триллер Голгофа пуста:

возмездие – акт, а не сцена насилия.

Смотри – не смотри, не увидишь креста

сквозь тьму, в час шестой распростёршую крылья.

Бессмертьем души упраздняется крест,

оставлен лишь знак – тень креста – символ жертвы.

Приспичит божиться – есть клятвенный жест,

а что он там значит – вопрос для экспертов…

Теолог предвзят, и религиовед,

опущенный в толщи культурного слоя,

трактует невнятно: возможно – да нет...

Ученый совет не меняет устоев.

Священник? Какой? Тут разнится устав:

по чину Аарона иль Мелхиседека?

Пропущенный слой из нечитанных глав

подмял богослова: священник – калека.

Икона – обман зрения, обмануть

не прочь и кино, то, что давит на жалость.

Померкни, экран! Отходящий ко сну,

пободрствуй со мною, немного осталось

понять: что за кадром – возмездие за грех,

за кадром остался весь ужас проклятья –

что Божья рука Одного, но за всех,

карала, Дитя превращая в исчадье.

За кадром – разбитого сердца сосуд,

гнёт гнева и ярости смерч… Он остался

один. Не проспи! – раз идет самосуд,

центральный вопрос: Бог мой предохранялся?

Предъявленный иск нас заводит в тупик.

Имеющий уши, постой и услышишь:

реален ли риск, если смерть – это миг –

мгновенье прорыва на уровень выше?

В уме проявляется тьмы негатив,

крест на крест – зияющая катаракта.

Бессмертье души – это презерватив,

бесплодное «я», имитация акта…

Натянуты вожжи, плеть – интерактив,

вопрос референдума – как ультиматум.

Есть правда и ложь, если праведник лжив,

он прячет за пазухой камень – гранату,

он держит на ядерной кнопке свой перст.

В цепи замыкание… О, Вседержитель!

Ни свет, ни заря – снова полночь окрест,

и мраком напичкана наша обитель.

Власть тьмы велика, даже если рассвет…

О, мы еще встретимся с нею – схлестнёмся

в шеренге полка или же тэт-а-тэт,

средь белого дня или в чёрном – без Солнца.

Где линия фронта? – гадает боец,

а бойня везде – там огонь, здесь полымя.

Война – длинный срок испытанья сердец,

предчувствующих, что любовь – это имя.

Нам в книгу живых суждено заглянуть

и глаз не сомкнуть на последней странице,

в Святое Святых превосходнейший путь

пройти и увидеть знакомые лица –

воочию, взор высоко устремив,

туда, где грозит отслоиться сетчатка.

Пой, ангельский хор! – искупитель мой жив,

Он вспять обращает период распадка.

Падучую тысячелетий подъяв,

отсроченной вечности знак подавая,

Он сводит мосты и концы переправ

над звездною бездной от края до края.

Его откровение – крови глоток,

и, если слова ещё что-нибудь значат,

в них – кровотечение – кровоподтёк –

прямое свидетельство самоотдачи.

Вот – сгусток кровавый сочится сквозь твердь,

кропит в изголовье небесного тела…

Что значат слова, если жизнь – это смерть

во время раскола и в час беспредела?

Кровь Агнца как плазма нужна – в ней нужда

всех станций переливания крови.

Так дайте же шанс, если шанс есть всегда! –

кровоточат рассечённые брови...

Архангельск, Заостровье. 2004 год.

Джон Перкинс