І. ЗАГАЛЬНІ ПОЛОЖЕННЯ 11 страница

Дата добавления: 2015-09-18; просмотров: 418

Наши контракты с индонезийским правительством, Азиатским Банком Развития и USAID предусматривали посещение кем‑то их нашей команды основных населенных центров региона, охваченного планом электрификации. Выполнять это условие назначили меня. Как выразился Чарли: «Вы выжили на Амазонке, вы знаете, как обращаться с насекомыми, змеями и тухлой водой».

Вместе с водителем и переводчиком я посетил много красивых мест и ночевал в довольно мрачных заведениях. Я встречался с местными деловыми и политическими лидерами и выслушивал их мнение об экономическом росте. Однако большинство их них отказывалось делиться со мной информацией. Казалось, их пугает мое присутствие. Как правило, они говорили мне, что я должен поговорить с их боссами, с правительственными агентствами, в штаб‑квартирах корпораций. Иногда мне казалось, что против меня затеян какой‑то заговор.

Поездки обычно были короткими, не более двух‑трех дней. В промежутках я возвращался в Висму в Бандунге. У женщины, руководившей нашим обслуживанием был сын по имени Расмон, но для всех, кроме матери, он был просто Раси. Студент экономического факультета, он немедленно проявил интерес к моим занятиям. Впрочем, я подозреваю, что он сблизился со мной в надежде получить работу. Он также начал меня учить индонезийскому языку бахаса.

Создание языка, несложного для освоения, было высшим приоритетом президента Сукарно после завоевания независимости от Нидерландов.

В архипелаге говорят более чем на 350 яыках и диалектах, и Сукарно понял, что его стране для объединения людей всех островов и культур нужен общий язык. Он наныл международный коллектив лингвистов и очень успешным результатом их работы стал язык бахаса. Основанный на малайском, он свободен множества исключений, неправильных глаголов и других сложностей, присущих большинству языков. К началу 1970х гг. большинство индонезийцев говорили на бахаса, хотя в своих общинах они продолжали говорить на яванском и других местных языках. Раси был хорошим учителем с замечательным чувством юмора, а бахаса был легок в изучении по сравнению с языком шуаров или даже испанским.

У Раси был мотороллер и он намеревался показать мне город и его людей. «Я покажу вам ту сторону Индонезии, которую вы не видели», – пообещал он мне однажды вечером, приглашая меня вскочить на сиденье позади него.

Мы проезжали театры марионеток и теней, музыкантов, игравших на народных инструментах, пожирателей огня, жонглеров и уличных продавцов, продающих все, что только можно представить, от контрабандных американских кассет до местных сувениров. Наконец мы очутились в крошечном кафе, заполненном молодыми людьми, одежда, головные уборы и прически которых были бы уместны на концерте Биттлз в конце 1960‑х гг., однако все они были идонезийцами. Раси представил меня группе вокруг стола и мы сели.

Они все говорили по‑английски, с разной степенью беглости, но им понравились мои попытки говорить на бахаса. Они сказали об этом прямо и спросили, почему американцы никогда не учат их язык. И я не мог объяснить, почему я был единственным американцем или европейцем в этой части города, при том, что нас всегда было множество в гольф‑клубе, шикарных ресторанах, кинотеатрах и престижных университетах.

Это была ночь, которую я навсегда запомнил. Раси и его друзья обращались ко мне как одному из них. Я наслаждался эйфорией пребывания там, тем, что делю с ними город, еду и музыку, сигареты с гвоздикой и другие ароматы, которые были частью их жизни, тем, что шучу и смеюсь вместе с ними.

Это вновь и вновь походило на Корпус Мира и я опять задавался вопросом, почему я хочу путешествовать первым классом и отделиться от людей, подобных этим. С течением ночи они все больше и больше интересовались моими мыслями об их стране и о войне, которую моя страна вела во Вьетнаме. Всем им не нравилось то, что они называли «незаконным вторжением», и они хотели, чтобы я разделил их чувства.

Когда Раси и я вернулись в дом для гостей, было уже поздно и темно. Я поблагодарил его за приглашение в свой мир, а он меня – за откровенность с его друзьями. Мы пообещали сделать это снова, обнялись и разошлись по своим комнатам.

Этот опыт с Раси поощрил меня проводить больше времени подальше от команды MAIN. На следующее утро во время встречи с Чарли я пожаловался ему, что взбешен неудачными попытками получить информацию от местных жителей. Кроме того, большинство статистических данных, которые мне были нужны для прогнозирования, я могу получить только в правительственных учреждениях в Джакарте. Чарли и я решили, что мне надо провести неделю‑другую в столице.

Он посочувствовал мне в необходимости покинуть Бандунг ради кипящей столицы, а я выражал недовольство этим. На самом же деле, меня возбуждала идея побыть некоторое время в одиночестве, исследовать Джакарту и пожить в элегантном «Интерконтинентале Индонезия». Но в Джакарте я обнаружил, что смотрю на жизнь уже под другим углом зрения. Ночь, проведенная с Раси и молодыми индонезийцами, как и мои путешествия по стране изменили меня. Я видел своих товарищей американцев в другом свете. Молодые жены уже не казались столь красивыми. Защитная цепь вокруг бассейна и стальные решетки на окнах нижних этаже, которые я заметил только теперь, казались зловещими. Еда в шикарных ресторанах гостиницы казалась безвкусной.

Я заметил кое‑что еще. Во время моих встреч с политическими и деловыми лидерами я увидел лукавство, с которым они общались со мной. Я не чувствовал этого прежде, но теперь я видел, что многим из них неприятно мое присутствие. Например, когда они представляли меня друг другу. Они называли меня словами бахаса, которые, согласно моему словарю переводились как инквизитор и следователь. Я намеренно не раскрывал свое знание бахаса – даже мой переводчик знал, что я владею лишь несколькими фразами – и я купил хороший бахаса‑английский словарь, который часто использовал и после своего отъезда из Индонезии.

Были ли эти именования всего лишь языковыми совпадениями? Неправильным толкованием в словаре? Я пробовал убедить себя, что были. И все же, чем больше я проводил времени с этим людьми, тем более убеждался, что я чужак, что кто‑то сверху спустил вниз приказ о сорудничестве, и у них нет иного выбора, кроме как подчиниться. Я понятия не имел, был ли этот кто‑то правительственным чиновником, банкиром, генералом или американским дипломатом. Все, что я знал, так это то, что хотя они приглашали меня в свои офисы, предлагали мне чай, вежливо отвечали на мои вопросы и казалось, рады моему появлению, в глубине всего этого таилась тень неприятия и злобы.

Это заставило меня задуматься об их ответах на мои вопросы и о достоверности их данных. Например, я никогда не мог просто пойти в чей‑то офис, сначала всегда надо было договориться о встрече. Само по себе это не было странным, за исключением того, что добиться этого было неимоверно трудоемким делом. Поскольку телефоны плохо работали, мы вынуждены были бы продвигаться по настолько забитым пробками улицам, что для того, чтобы попасть к зданию, находящемуся всего в одном квартале, мог потребоваться целый час. Затем нас попросили бы заполнить несколько форм. Наконец, появился бы молодой секретарь. Вежливо – со знаменитой яванской улыбкой – он расспросил бы меня о том, какая информация мне нужна, и затем назначил бы время встречи.

Встреча обязательно была бы назначена лишь через несколько дней, а когда бы она, наконец, состоялась, мне бы вручили папку с готовыми материалами. Промышленники вручили бы мне пяти– или десятилетние планы, банкиры – диаграммы и графики, а правительственные чиновники – списки проектов в стадии движения от листка бумаги до готовности стать двигателем экономического прогресса. Все, что предлагали эти зубры из коммерции и правительства, и все, что они говорили во время встреч, указывало на то, что Ява готова к самому большому буму со времен существования мировой экономики. Никто, ни один человек, никогда не подвергал сомнению эту посылку и никто не давал мне никакой опровергающей информации.

Когда я ехал назад в Бандунг, я спрашивал себя об всем этом, и кое‑что меня очень тревожило. Мне пришло в голову, что все, что я делаю в Индонезии, больше походит на игру, чем на реальность. Это напоминало игру в покер. Мы держали наши карты закрытыми. Мы не могли доверять друг другу или рассчитывать на достоверность информации, которую используем вместе. И все же, эта игра была смертельно серьезна, и ее результат будет влиять на жизни миллионов людей в течение многих будущих десятилетий.