Хід роботи.

Дата добавления: 2015-10-01; просмотров: 585

Солнце слепит мои глаза. Ворочаюсь в кровати, перевернувшись на другой бок. А затем встаю медленно, тихо, стараясь её не разбудить, и подхожу к окну. Термометр показывает минус шесть. Уже около одиннадцати утра. Люди ходят кто куда, такие уставшие и одинокие. А вот и Юля проснулась. Видимо, я всё же разбудил её, когда вставал с кровати.
— Тебе уже лучше? — Сонным голосом, зевая, спрашивает она.
— Да, спасибо. Голова дурная ещё. А в целом да, лучше.
— Дурная голова покоя тебе всю жизнь не даёт. — Подшучивает она.
— Может и не всю жизнь...
— Вот только обидься ещё. Я же шучу. — Добрым голосом говорит она.

— Какой сегодня день?
— Пятница. А число... Не помню.
— Так, пятница... Значит, что всё началось во вторник.
— Что ты там бубнишь себе под нос?
— Да так, о своём. Какие планы на сегодня?
— А ты случаем не забыл, что я работаю? Да расслабься, я взяла отгул на некоторое время. На работе вошли в моё положение и дали отпуск до того момента, пока всё не урегулируется. А сейчас я просто хочу побыть с тобой. Эти выходные будут наши. Но с одним условием...
— Рассказывай. — Говорю я ей с особой долей осторожности.
— Нам нужно уехать отсюда. Можем на время ко мне. Ведь правоохранительные органы могут нагрянуть в любой момент. И знаешь, они не стали распространятся и вдаваться в подробности, но намекнули, что кто-то из похищенных был как-то с ними связан. Словно это их человек. Наверно работал у них, или родственник. Я не знаю.
Эти слова Юли придали мне сил с одной стороны, с другой же стороны наоборот насторожили относительно того, что могло значить всё то, что я видел, в частности мои видения, и было ли это в действительности хоть отчасти. Присаживаюсь на кровать, жмурясь от ослепительного солнечного света, отражающегося от свежего снега.
— Да, была одна девушка. Они более ничего не говорили?
— Ну вот, смотри. По ТВ показали буквально вчера сюжет о том, что всех пятерых отправили на принудительное лечение. Ой, знаешь, там всё очень страшно. Говорить не могут, только что-то шепчут про себя, пытаются сказать что-то более- менее осмысленное, но не получается, словно немые они все. Их показали так, мельком. Признаться, страшное зрелище. Они не в себе конкретно. Блин! Не любила бы тебя так сильно, ушла бы, а заодно и сдала полиции! Сама же ещё пожалею обо всём этом. Глупая я...
— Не ругай себя, молю. Ты тут не при чём. Я по глупости это всё. И кстати, как они выглядели? Были порезы какие-нибудь, раны?
— Странный вопрос. Не заметила. Только грязные были, как будто сидели в грязи какой-то.
— Ведь мы всегда видим то, что хотим видеть... — Глубоко вздохнув, улыбнувшись, говорю я.
— Ты о чём? Думаешь, что на самом деле с ними всё куда хуже? Или... Так. Пожалуйста, не перекладывай с больной головы на голову здоровую. — Говорит она и добавляет — Не обижайся, я так, любя.
— Нет, нет, я не об этом. Так, значит... всё это было лишь плодом моей фантазии: пришествие и его последствия в подвале. И хорошо очень, что с ними всё в порядке… относительно конечно. Знаешь, как я переживал за них, за детей своих любимых... Кстати, они говорили что-нибудь связное, осмысленное?
— Так это ты их детьми своими называешь? Да... Ну, я говорю, что не понятно о чём они говорили. В шоковом состоянии. Вообще там сюжет очень короткий был.

Но вспоминаю я ту странность, что не уехал я на машине. Странно и непонятно, что вот так вот пешком пришёл сюда. Не знаю, почему я так сделал. Были ли на это причины, я также не ведаю. Но где машина моя?
— Слушай, а где наша машина? Не знаешь? — Спрашиваю я.
— Машина? У нас никогда не было машины. Да и зачем она нужна, когда на метро можно добраться без пробок практически куда угодно. Так, знаешь, я уже всё решила: сейчас же соберём вещи, и поедем ко мне. Так будет лучше. Как раз таки на метро и поедем.
— Думаешь, что там они меня не найдут?
Она промолчала, не сказала ни слова, словно сделав вид, что не услышала меня. И начала она собираться, а я думать о том, как жить дальше. Стоит ли мне помогать людям нуждающимся, или нужно мне сдаться, ответив сполна за всё содеянное. Кто же есть Игорь и та машина, которую я считал машиной его? И что это был за дом? Почему не видел я машину уже тогда, когда дом мой несчастный горел? Хотя... Подозреваю, что он просто скрылся, возможно, испугавшись чего-то, тот, кому я приписывал достижения познания, которыми он совершенно не обладал. Так тогда за кем же я шёл всё это время, и кто был моим наставником?

Кто руководил мною, словно марионеткой, прикинувшись разумным светлым? И чем тогда я отличаюсь от тех безумцев, что следовали за Алексеем, видя в нём миссию лучезарного, таящего в себе секреты мироздания и духовности, на деле оказавшиеся лишь страшным обманом изуверским? Смогу ли я забыть всё то, через что я прошёл? Смогу ли восстановиться полностью в том мире, который может оказаться теперь для меня куда страшнее невыносимого чистилища, состоящего всего лишь из иллюзий страшных? И от этой мысли становится лишь хуже. От мысли о том, что куда более кошмарные страдания ждут меня ещё впереди — там, где я когда-то умирал. Теперь же я достаточно силён для того, чтобы ощущать эти страдания нечеловеческие так долго... О, если бы всё это было лишь сном, одним большим сном. И если бы я очнулся в своей кровати, тут, но освободившись от иллюзорной болезни сновидений, осознав то, как прекрасен этот мир.

Как старался я всю жизнь творить блага и добро, как противился тому, что теперь полюбил. Как искал зло, где его не было. И к чему это всё привело теперь... Ведь быть может, моё желание глобальной трансформации исходило не из глубинных закоулков моей души, сопротивляющейся несправедливости и боли незаслуженной, а из элементарного желания изменить ту среду, к которой я попросту неприспособлен? И ведь так может быть. И это так страшно... Страшна лишь сама мысль о том, что слабость моя толкнула меня на столь рискованный шаг. Толкнула в бездну, из которой уже не выбраться мне. И значит это то, что должен достойно я принять то, что снизошло на меня из глубин моей больной души. И сейчас я вижу себя в том мальчике, который сейчас, скорее всего, страдает и плачет от боли, которую он испытал во время заточения. Как же сразу я не смог понять этот знак, который светил мне прямо в глаза ослепительным светом, словно фары яркие автомобиля в момент, когда я выбежал из леса. Кричал о том, что вот он — мой близкий и добрый человек, с которым мы имеем одно начало, что представляется в той миссии, которую мы оба преследуем. Но чем я отличаюсь от него? Чем? Чем я лучше того, кто сделал в свои юные годы, казалось бы, столько подлых и жестоких деяний? Но если одни могут в своей болезни не зайти слишком далеко, контролируя себя, пусть даже с большим трудом, то другие не видят границы и свершают страшные поступки, которые кажутся им дозволенными, благоприятными и даже более того — в этих поступках они видят чужие проявления, обвиняя в их последствиях всех кроме себя.

Так и я видел в своих деяниях чужой замысел, который направлял меня. Но так если силы эти всё же существуют, если они сейчас наблюдают за мной, то для чего тогда всё это было нужно? Неужели это было мне лишь испытанием тяжким, а также, возможно, и пленникам моим, которое не несло за собой ничего великого и грандиозного? Что если осознание скорой гибели не подтолкнуло бы людей к переосмыслению своих поступков и мыслей, а привело бы лишь к предсмертной агонии дикой, в которой они дали бы полную свободу тем демонам, что обитают в их сердцах?
— Ты готов? — Перебивает мои тяжкие думы её голос.
— Да-да, конечно. — Говорю я, поспешно одевая тёплую зимнюю одежду.
— Не затягивай, давай. Приедем как можно быстрее, и ты будешь лечиться. Вообще тебе сейчас не желательно было бы ехать на метро. Но другого варианта нет.
— Можно вызвать такси, точно! Да, такси. Давай вызовем такси. Я оплачу. — Торопливо, кашляя, говорю я.
— У тебя денег нет, как ты оплатишь? В общем не задерживайся.
Я так и не понял, в чём причина того, что она отклонила мою идею. Но, чувствуя себя немного лучше, понял, что ехать на метро гораздо удобнее и быстрее, чем стоять в многокилометровых пробках, минуя центр города. Так уже через пятнадцать минут мы были на станции, светлой, полупустой. И так тепло... Хорошо, что час пик уже миновал. Мы садимся в конце вагона, третьего с конца и отправляемся в путь. Держу её руку и начинаю понимать, что шум поезда, мчащегося в тоннеле, и его методичные покачивания начинают клонить меня в сон. И вот в один момент начинаю понимать, что не слышу уже ни объявления станций, ни даже шума убаюкивающего, который, казалось бы, должен быть для меня уже невыносим.
Ты же знаешь? Да? Мне снилось это, снилось, как мы вдвоём куда-то едем. И я был так рад, всей душой я благодарил высшие силы за твоё спасение. А теперь этот сон стал явью. Так молю же, не уходи сейчас. Будь со мной до конца. Я уже не верю ни чему тому, что видел ранее. Я уже так устал, я болен, болен тобой, болен теми муками, что высасывали из меня жизненные силы. И я винил тебя. Зачем? Почему? Я осуждал тебя от неведения, от злости, ярости слепой. Почему я оказался одним из тех, с кем всей душою, искренне хотел бороться, убивая в них семена разрушения?

Медленно глаза смыкаются, и на смену тусклому свету вагона приходит уже привычная мне тьма, застлавшая мой взор. И вижу я сон... Нет, не видение отчётливое и от этого столь тяжёлое, а сон, смутный, неразборчивый, в котором всё так, как и во время моего сна предыдущего. Поезд едет сквозь океан бурлящий, а рядом со мною ты. Так давай же, молю, не заканчивайся так, как я не желаю, не заканчивайся... Не уходи, стой! А ты и не думаешь уходить, ты смотришь мне прямо в глаза, давая понять, что всё страшное уже позади, но впереди ждёт нечто ещё более тяжёлое и при этом необходимое — расплата за содеянное. И я не боюсь, я понимаю, что, возможно, тогда ещё ты была не готова последовать за мной туда, где суждено будет мне провести, вероятно, многие годы, а быть может, всю свою оставшуюся жизнь. Тогда ты пребывала в неведении, наверное, даже допуская мысль о моей гибели. Но сейчас, когда ты рядом, в тебе нет сомнений и неуверенности. И ты хочешь меня спасти, но где-то в глубине души понимаешь, что нет пути назад, что я достоин того, что меня ждёт, что я сам выбрал себе такой путь. Пусть кому-то может это показаться диким, безрассудным, но я принял решение. Окончательное и бесповоротное.

Сейчас я планирую некоторое время побыть у тебя, но, не скрываясь, отнюдь. Ведь тогда, когда силы вновь прибудут, когда перестану мучиться от страшного кашля, тогда и пойду я туда, где меня ждут. Я представляю, что они говорят обо мне, догадываюсь. Они же знают меня: видели на камерах видеонаблюдения около дома Григория и жуткого коттеджного участка, который я видел в образе замка огромного, слышали про меня из рассказов бывших приверженцев страшной секты, которая, скорее всего и не являлась таковой. Эх, что рождает воспалённый ум... На какие страшные ошибки он способен.

А ты всё также сидишь и смотришь, не отрывая глаз. Смотришь на меня, добро и ласково улыбаясь. И, видя это, начинаю постепенно умирать, понимая, что, даже обретя тебя вновь, мне не суждено разделить с тобой радости и печали совместной жизни. И знаешь, просто будь счастлива, молю тебя. Скорбь пробирает меня от осознания той радости, о том рае, что упустил я, променяв его на заблуждение, ценою которого была утопия недостижимая и непознаваемая. Утопия, которой и не суждено было осуществиться. Ведь изначально я принял неверное решение творить рай, подготовив людей к самому великому в их жизни перехожу. Но теперь я понял, что это было ошибкой. И эта ошибка толкнула меня на деяния против человечности — той странной и противоречивой натуры, которая гармонично вмещает в себя уйму различного рода энергетик, приобретая удивительный симбиоз борьбы. Да как я посмел изначально лишить их всех возможностей созидать в себе рай? Как мог принять решение лишить их основного смысла существования, видя лишь конечный результат, минуя тернистый путь? Ведь не готовы ещё люди, нет! И будут ли готовы когда-нибудь? Может и не стоило всё это усилий моих и их страданий... Ведь, будучи слабыми, они теперь страдают и мучаются, как и мучаюсь я, осознавая разрушительную силу своих деяний, посеявшую лишь горе. И проклинаю я тот день, когда встал на путь страшного разрушения, в котором, отвергая очевидное, я искал то, чего не было на самом деле.

Понимаю, что, приняв те мысли неприятные о возможном грустном конце всего человечества, навлёк я только на себя муки кошмарные. Хотел помочь, но навредил, хотел дарить любовь, а подарил лишь боль, смерти подобную. Потому что… Что же будет с моими милыми, несчастными, невиновными пленниками, без вины виноватыми? Смогут ли они вернуться к обычной жизни, или станут на всю свою оставшуюся жизнь мёртвыми, аморфными, не имеющими ни эмоций, ни свежих чувств? Простите меня, простите... И ты даёшь мне понять, что вот уже всё позади и не стоит более тревожить себя. Но не даёт мне покоя и тот факт, что попросту не могу я находиться в пространстве замкнутом, окружённый толпами людей. Я слышу их крики с мольбами о помощи, слышу их язвительные и страшные мысли, желания запретные. И их злоба, льющаяся на меня, прожигающая мою душу своей страшной кислотой. Вижу тех, кто жаждет лишь зла и тех, кто творит зло, думая исключительно о добре. Такое до боли знакомое чувство, тяжкое чувство, в котором я сейчас нахожу себя.

Прихожу в чувства от сильных толчков в бок острым локтем и её слов о том, что нам пора выходить. Я быстро встаю, протирая глаза, зевая. Мы проталкиваемся мимо толпы людей, что уже плотно заполняют всё пространство вагона. Им не нравится, что мы протискиваемся мимо них, не нравится, что мы побеспокоили их покой. Но они скрывают весь свой негатив, ошибочно полагая, что могут его скрыть абсолютно ото всех. С трудом мы выходим из вагона в самый последний момент. Уже около самого выхода я случайно наступаю кому-то на ногу и выхожу наружу вслед за Юлей. Тут же двери за нами захлопываются.
— Как ты себя чувствуешь? Поспал? — Заботливо спрашивает она громко, так, чтобы её было слышно за шумом прибывающего на противоположенную часть платформы поезда.
— Подремал немного. Что-то снилось опять.
— У меня тебе должно быть лучше. Я давно тебе говорила, что твоё состояние может быть из-за того, что не жалеешь ты себя совсем: работа — дом, дом — работа. Ну как так можно...
— Думаешь, мне просто надо отвлечься от всего?
— Думаю... что да.

Я беру её за руку, и мы направляемся к переходу на другую ветку метро. И так хочется покинуть это место. Ещё тогда, когда я был совсем маленьким, метро не было столь грандиозным и масштабным. Зато сейчас, в годы массовых застроек и перенаселённости, метро связывает не только части одного города, но также является междугородним, образуя причудливую паутину из множества туннелей, которые соединяют собой самые отдалённые уголки населённых пунктов. И сейчас метро простирается на многие километры за пределами города, соединяя дальние населённые пункты чередой серых туннелей и станций, освещённых тусклым светом.
— А ты хотел ехать на такси... — Говорит она мне.
— По прежнему тяжело мне это всё. Эти шумы и люди... — они давят на меня, по-прежнему. Радует лишь то, что моё восприятие уже не столь яркое, иначе бы я просто сошёл с ума окончательно, потеряв рассудок.
— Эх... Ты всегда был... Хм... социофобом что ли. Скопления людей не нравятся, звуки громкие не нравятся, города не нравятся, ведь они содержат в огромных количествах и первое и второе. Ты должен как-то привыкнуть, приспособиться. Как то же ты работал раньше, причём, вроде бы и неплохо работал.

Я промолчал. Ничего не ответил. Моя работа — она уже в прошлом. Я вдоволь обманывал, вдоволь лгал и лицемерил. И теперь это не может более быть частью меня. Нет. Но неожиданно мысль одна прерывает мои рассуждения:
— Слушай, я тут подумал кое о чём. Но тебе не захочется об этом говорить.
— Ну говори уж, коль начал. После всего того, что мы пережили, не думаю, что что-то может меня сильно огорчить.
— Знаешь, я до сих пор не понимаю, каким образом они следовали за мной. Мог ли я каким-либо образом влиять на них ментально, или всё куда проще?
— Думаешь, что у тебя есть определённые способности убеждения? — Да, определённо, думаю, что ты прав в этом.
— Серьёзно так думаешь? — Перебиваю я.
— Конечно! Как то же ты убедил меня помогать тебе и не отказаться от тебя даже тогда, когда друга я бы уже плюнула на всё это, опасаясь за себя.
— Я серьёзно... Каким-то же образом они пошли за мной. Или я принуждал их... Но только как, насильственно?
— Вот серьёзно, тебе ни всё ли равно? Ничего уже не вернуть, всё случилось так, как случилось. Радуйся, что не всё так плохо, как могло быть.

Перейдя по длинному пешеходному переходу, мы вновь стоим на платформе и ждём поезд.
— Стой! Аккуратнее. Подальше отойди. — Хватает она меня за руку и оттягивает назад, когда я начинаю медленно, покачиваясь, клониться в сторону края платформы.
— Сейчас ещё поспишь, а потом у меня. Всё будет хорошо. Чёрт! У тебя снова поднялась температура. — Прикладывает она свою холодную руку к моему лбу.
— Да? Странно. Я даже и не чувствую уже: озноба нет, жар тоже почти не ощущаю. Всё, значит, что уже поправляюсь. — Прикрывая рот ладонью, кашляя, говорю я.

С диким гнетущим рёвом поезд, битком набитый людьми пребывает на платформу, останавливаясь со скрипом.
— А куда он идёт? — Спрашиваю я.
— Не знаю, куда-то далеко, минуя северо- запад города, уходит на многие километры в пригород.

— И ты никогда туда не ездила, не была там?
— Наверно странно, но в мире, стоящем на пороге голода и загнивания, где миллиарды людей пользуются метро каждый день, ещё многие миллиарды его не используют наверно принципиально. Везде же такая рутина, зачем мне ехать туда, куда ведёт эта ветка метро?
— Интерес... Хотя ты права. — Говорю я, протискиваясь в битком забитый вагон.
Ещё девять станций и мы на месте. Другой конец города, казалось бы, другая жизнь. Жизнь, которая везде одинакова, словно две капли воды похожая на быт людей где-то ещё. Двери закрываются, следующая станция... Наверно придётся спать стоя. Благо, в такой толкучке это не составит большой проблемы. Мы стоим около самой двери, прижатые к стеклу. Поезд отправляется. Смотрю на людей и всё никак не могу понять, почему все они такие серые, мрачные... Неужели яркие краски жизни покинули их навеки? Неужели они должны увидеть всю ту истину ужасающую, пусть даже лживую, для того, чтобы осознать тот рай, в котором они живут? А если они так же, как и я увидят в ужасе правду, узрят свет во тьме с надеждой на то, что попросту не могут видеть истину, а по прозрению поймут, что заблуждались так сильно? Что тогда?
— Ты о чём опять задумался? Стоишь такой отрешённый. — Громко говорит мне Юля в ухо.
Я же киваю головой, облокотившись на серую холодную дверь.
Всё тут серое, такое мрачное. И с радостью бы я ушёл жить за пределы города подальше от других небольших городков, посёлков — всей этой тяжёлой цивилизации. Но в этом я был полностью уверен до сегодняшнего дня. Ведь я понял уже, что от добра, добра не ищут, и что в погоне за утопией можно постичь как гармонию, так и горе. Ставки слишком высоки.

Помню, что ещё давно, когда я был совсем маленьким, метро не было столь распространено как сейчас. И люди были вынуждены многие часы своей жизни убивать в многокилометровых пробках. Когда же все услышали новость о глобальном расширении метро, сразу поднялась воодушевлённая волна, сметающая весь накопившийся за многие годы негатив. Но шли месяцы, годы, и проект, цель которого была благая, начал приносить для кого-то столь неожиданные, а для кого-то ожидаемые дьявольские плоды. Резко возросла и без того высокая преступность, система безопасности, не рассчитанная на огромную протяжённость подземных дорог, часто ломалась, или многочисленные комплектующие попросту были непригодны к работе, будучи нередко бракованы уже на производстве. А о многомиллиардных затратах и говорить не приходится. Ведь все прекрасно понимали, что новый амбициозный проект поддержали именно те, кто имел большие возможности нажиться, сэкономив на комплектующих и материалах, при этом забрав себе немалую часть денежных средств. Вот... Именно до таких я так и хотел добраться, а теперь вынужден пользоваться тем, что я всегда так сильно ненавидел. Пользоваться тем, что они создали, создали руками других, преследуя лишь собственные корыстные интересы.

И дальше начался весь этот кошмар: постоянные сбои в работе, часто не столь критичные, но изрядно утомляющие, странные явления в недрах подземки, которые многие доверчивые люди сразу же начали объяснять проделками потусторонних сил, целью которых является уничтожение человечества. Можно не воспринимать эти заявления всерьёз, можно считать их безумным бредом глупцов, но факт остаётся фактом — в нескончаемых лабиринтах метро день за днём пропадали люди. И не было оповещения в СМИ, а была лишь общая истерия, копившаяся, словно снежный ком день ото дня, переросшая в настоящий психоз. Именно тогда люди и начали во всём обвинять вышестоящие власти, не понимая, что часть вины есть и на них самих. И если этому миру не суждено умереть от рук загробных судей, то уже скоро он погибнет без посторонней помощи, не справившись с тем, что взвалил на свои хрупкие плечи, задохнувшись нескончаемым смогом и гарью.

И теперь каждый, вот уже многие и многие годы, заходя сюда, понимает, что может более не вернуться. Но желание сэкономить драгоценные часы берёт над многими верх. И при этом страх парализовал большое количество людей, начал толкать их на страшные поступки, которые всё это время теплились в них. Видимо, тот технологический прогресс, что даёт нам силы и могущество, к тому же и делает нас слабея. Делает нас неспособными бороться и сопротивляться тяготам и невзгодам. Ибо прогресс этот не есть духовный, а есть он лишь в потребление безграничном и страшном духовном разврате. Но всё то, что происходит, существует, несмотря на свою реальность, по большей части лишь в виде городских легенд. И кто знает, есть ли правда в домыслах моих? Если ли также она и в словах, кажущихся пустыми? И вообще, могут ли слова, брошенные, казалось бы, невзначай, несерьёзно, перевернуть привычный распорядок жизни, став отправной точкой для страшных перемен?

А затем у меня получилось на некоторое время блокировать мысли тяжкие и немного отдохнуть. Где-то спустя минут пятьдесят мы были уже у неё дома. Небольшая двухкомнатная квартира на окраине города в сером ветхом четырёхэтажном доме. Мы долго шли от метро, минуя лесной массив и старую, находящуюся в аварийном состоянии железную дорогу. Её дом находится на самом краю города, с одной стороны гранича с железной дорогой и лесом, а с другой с большим химическим заводом, что отравляет всё вокруг. Огромный промышленный район, являющийся вторым по величине в городе, вмещает в себя всего несколько небольших жилых домов, оставшихся ещё с тех времён, когда эта местность была благоустроена и пригодна для жизни. Огромные толстые высокие трубы виднеются за деревьями и множественными, заселёнными нищими гаражами, тех людей, что уже очень давно тут не живут. И Юля давно хотела переехать, но куда? Где может она приобрести жильё, имея такую небольшую зарплату?

Поговорив с ней, я узнал о том, что несколько дней назад её мать переехала к родственникам за город, повинуясь просьбе безутешной дочери.

И вот, сидя на кухне квартиры, что находится на втором этаже, я пью горячий чай с лимоном, а она просто сидит рядом со мной.

— Слушай, Серёж… Мне нужно тебе сказать кое- что очень важное. Прости, я не могла сказать ранее. — Неуверенно, глубоко вздохнув, говорит она.

— Что- то серьёзное случилось? Ты выглядишь крайне чем-то озабоченной. — С волнением спрашиваю я.

— Понимаешь, тот случай... я даже не знаю, как сказать тебе правильно. Говоря о нём, я сказала, что тогда я дала тебе время всё обдумать и прийти в норму. Но и мне нужно было обдумать кое- что. Нет, это не то, о чём наверно ты подумал. Ты тут не при чём.

— Я не понимаю, о чём ты говоришь. Не плачь, стой, не убивай сейчас себя и меня. Я не могу видеть, как ты плачешь, молю тебя. И судьбу всегда можно изменить, так что всё будет хорошо, чтобы там не было. — Говорю я, прижимая её к своей усталой груди.

— Нет, не будет. Я и тогда не могла тебе сказать хотя бы потому, что и не знала ещё точно. И к тому же мне, честно говоря, иногда становилось страшно за себя, видя твои страшные потуги. Знаешь…

— Ты понимаешь, как я не люблю, когда мне что-то недоговаривают. Говори прямо.

— Серёж, блин, ты такой недогадливый. Дело в том, что у неё нашли что-то очень плохое. Что-то в лёгких, я не знаю что это такое. Какой-то патоген, или вирус, не знаю. Говорят, что с ним ещё можно прожить некоторое время, но придётся постоянно проходить курсы лечения. Говорят, что патоген очень быстро разрушает головной мозг, при этом, не убивая его полностью, а как бы делая человека никем, ничем, не человеком вовсе. Вроде всё слышишь, видишь, чувствуешь, а сказать не можешь, не можешь сделать. Говорят, что плохо он ещё изучен. Да, с ним можно жить, но вот только разве можно назвать это жизнью? И я не хочу, чтобы тоже случилось и с тобой, с нами…. Поэтому, когда ты вылечишься, тебе нужно будет покинуть этот дом. Ведь нормальные люди тут уже не живут, они не могут тут жить. И я знаю, что скоро эта смертоносная атмосфера распространится по всему городу, и дальше и дальше. Но мне негде больше жить. И… уже так поздно. Я так устала пребывать в этом мире сплошного зла. Ведь наша планета словно отторгает нас, убивает. А к тебе обратно больше нельзя. Там ты ещё в большей опасности, в особенности сейчас, когда ты болен. — Грустно произносит она, принимая страшное наказание для себя и своей семьи.

— Что ты такое вообще говоришь? Наша планета, природа — она не может быть злом. Она непостижима, опасна для тех, кто слеп, она не понята нами, но нет, она не зло. Она всего лишь хочет избавиться от смертоносных паразитов. И мы сами скорее уничтожим себя, прежде чем это сделает наша планета или судьи всевышние. Ты посмотри, во что мы превратили свой дом...

— Ну, ты пойми меня, я не могу так больше. Но тут ещё некоторое время можно прожить: я буквально несколько дней назад поставила новые воздушные фильтры. Но не знаю, на сколько их хватит. Ненадолго наверно, но хоть что-то. Какое-то время мы сможет прожить в безопасности, а вот она уже нет... Как я посмела? Это я виновата в этом! Я! Я не относилась к ней со всей искренней любовью, я лгала ей, обманывала — и всё это лишь для того, чтобы казаться перед ней ангелом. Так… давай ты сейчас позвонишь родителям своим, срочно. Я когда-то упустила свой шанс быть рядом с матерью, и поэтому не хочу, чтобы у тебя всё закончилось также грустно и печально. Я… я до сих пор не могу поверить во всё это. — Чуть слышно, протирая заплаканные глаза, говорит мне тот человек, который за всю жизнь уже так сильно устал примерять маску сильной и независимой женщины.

— Я свяжусь с ними, обязательно. Но не так быстро… Мы то и не живём уже как долго вместе. Словно чужие люди уже друг другу. Знаешь, я даже и удивлён немного, что они так сильно переживали моё исчезновение.

— Пообещай мне, пожалуйста. Обещаешь?

— Обещаю. И ты понимаешь, что это значит! Я слов на ветер не бросаю.

— Я знаю, я верю в тебя. Пошли за мной, нужно посмотреть кое- что. — Говорит она, встав из-за стола и направившись в комнату, в которой стоит компьютер.

И я направляюсь за ней. Её квартира в точности отражает всю ту скорбь и горе её личное, как и горе всего нашего мира: пыльные и потрескавшиеся книжные полки, в которых нет ни единой книги. Такая же старая мебель, которой уже наверно не один десяток лет и множество ковров как лежащих на полу, так и висящих повсюду на стенах. Ковров, что копят пыль и источают неприятный кисловатый запах.

И она показала мне всё в мельчайших подробностях, открыв передо мною загадку, над которой я уже имел дело биться, но всё безуспешно. Как было написано на многих сайтах, все те люди, которые шли за мной, были знакомы друг с другом в той или иной степени. И это значит, что Игорь тогда правильно меня предупредил о том, что все страшные ужасы хитро сплетены воедино и имеют под собой общую основу. Женщина, имя которой Евгения, приходилась близкой родственницей Алексею и была похожа с ним в своих деяниях, которые, я неотчётливо видел ещё в первый свой день страшного похода. А Антон и Николай когда-то, судя по записям, получили площадь в том загородном доме лишь благодаря тому, что к этому приложил свою руку Алексей, знакомый с Антоном ещё с конца школы. Будучи крупным бизнесменом, пусть и таким изуверским и отталкивающим, он всё же сумел сделать крупное состояние на тех, кто так доверился ему. Но он никогда не звал туда ни Антона, ни его сына, ни, ныне покойную жену несчастного мужчины, не желая им зла, или просто не видя в них слабину, зацепившись за которую, их души можно было бы навеки поработить.

— Вот- вот, смотри. — Говорит мне Юля. — Они, как оказывается, всё же как-то показали то место, где всё это происходило и… так, два трупа найдены в подвале. Я не верю! Нет! Нет! Уйди от меня! Уходи!

— Они задохнулись там, погибли в страшных нечеловеческих муках. — Ошарашено произношу я.

— Тебе ещё нужны ответы? Что тебе ещё нужно? Вот, смотри, пишут, что везде были только одни отпечатки пальцев — твои! И всё, никого кроме тебя. Тебя опознали, пробили по базе данных. Всё, конец. Это конец. Они и сюда придут, найдут же… Нам не спрятаться. Уходи от меня!

— И это происходит каждый день в этом чёртовом мире, что проклят до конца своего жалкого существования. Они ничего не делали с теми, кто был им близок, осознавая тот ад, что творится в их душах, но они словно делают вид что работают, используя первый подвернувшийся случай, или действительно желая устранить того, кто повинен в смерти «своих людей». — Говорю я, удаляясь в сторону выхода.

— Так! Стой! Стой, говорю! Если всё случилось именно таким образом со мной, с нами, то так и суждено. Я пойду за тобой, куда бы ты ни направился, и точка. Но даже и не думай сдаваться, не делай мне больно снова.

— Я должен это сделать. Или ты хочешь, чтобы я до конца своих дней существовал с этим? Существовал с ощущением того, что я бегу от справедливости, свершив столько боли и ужаса, пусть даже неосознанно. Раньше я думал, что, увидев неизбежность, люди поменяются. Но они бы не смогли, они бы стали только страшнее и начали бы перед смертью своей земной свершать лишь дикие и чудовищные грехи, насыщаясь вдоволь тем, что они так сильно любят. И пусть я и не буду с тобой постоянно рядом, но зато я буду знать, что с тобой всё хорошо. А если я ненароком погублю ещё кого-то, если я сделаю больно тебе? Что тогда…

— Ты уже сделал мне больно. Дальше не старайся. — Перебивает она меня, расплакавшись.

— Сейчас я еду к маме, буду вечером. А ты, если ценишь мои чувства к тебе, если ценишь мои чувства к матери, если твои слова и признания хоть что-то значат — ты останешься тут и дождёшься меня. Дождись, прошу… — Умоляет она.

И дальше, не сказав ни единого слова, она начала собираться. А я сел на диван и начал думать. Думать о том, что я, погибая уже долгие ночи в безумии, могу погибнуть окончательно в безумии неверного решения, которое уже не будет являться откровением сумасшедшего в сумасшедшем мире, а будет исповедью психопата и параноика в мире, что, возможно, так далёк от нескончаемого и беспросветного ада. И… Кем же тогда является сумасшедший в мире диком и ужасном? Является ли он добрым миссией, таким чуждым всему здешнему, или ещё большим извергом, который не ведает что творит?

Как могу я отказаться от того, к чему шёл всё это время? Как могу я бросить свою мечту, что подобна фениксу, возродилась из пепла передо мной? Как я должен поступить? Или действительно мне стоит оставить свою идею о том, чтобы сдаться? Ведь там, на небесах меня будет ожидать страшный суд, который, в отличие от суда людского, действительно имеет право принимать решения относительно наказания, ведь делает он это объективно и честно. А люди вечно осуждают и обвиняют всех подряд, часто безосновательно, часто невиновных, они постоянно играют в игру, стараясь таким образом заглушить свою гниль, выдав желаемое за действительное. Мы же сами ничего не знаем! Так кто дал нам право решать судьбы других тогда, когда мы не может справиться с собственной судьбой?

Но, думая о своём уходе из этого дома, от своей любимой и доброй, я понимаю в первую очередь то, что мой уход будет гарантией того, что с ней ничего не случиться. Ведь вдруг неведомая потусторонняя сила вновь откроет передо мной свои двери, такие тяжкие и страшные, что уже не в силах я буду их преодолеть. Я же могу ненароком, вновь сойдя с ума, сделать тебе больно. Каково мне будет, если я пойму, что являюсь виновным в страшном деянии против тебя, близких тебе людей и близких своих? И поэтому я должен обезопасить тебя, родителей и друзей от своего проклятия.

— Я буду не поздно. До встречи. Покушай что-нибудь, у меня дома есть немного еды. — Сказала она мне из прихожей, уже покидая квартиру.

И вот она ушла, а мысль о том, чтобы бросить свой рай и принять достойно то, чего заслужил, никак не уходят из моей головы. И так мне больно понимать, что Игорь во многом обманул меня, ничему не научив. Помню, как он мне сказал о том, что я обязательно встречу того мужчину, которому я так хотел помочь. И где сейчас этот мужчина? Кто он? Мы же могли помочь ему. Хотя… понимая, что моя миссия оказалась фатальной для двух людей, думаю, что и к лучшему то, что мы так и не встретились. А я чувствовал, что он хочет мне что-то сказать. Чувствовал, что он просит меня о помощи, видя во мне дар божественный. Может он является ещё одним избранным, одним из тех, чьё присутствие я так и не смог прочувствовать? Вдруг он хотел меня предупредить о том, что стою я на распутье, рискуя выбрать неверное решение проблем. А я поверил тому, кого лучше бы и не встречал. И можно ли считать его повинным в том, что произошло? — Отчасти. Но большая вина, несомненно, лежит именно на мне. Ведь я был так слеп и глуп, что я не смог поменять такой обманчивый поток мыслей, повинуясь напутствию ложному. И я не виню его, понимая, что в этом было мне испытание, которое я с треском провалил, за что и должен ответить как тут, так и после смерти в этом мире. Но… какой уже смысл во всём этом? Это закончилось, оставив после себя лишь смерть и горе. «И выход порой может быть самый жестокий и неожиданный». Да... теперь я полностью понимаю значение своих же слов, сказанных мною ещё в первый день начала моей рукописи. Той рукописи, что уже словно и не хочет продолжаться далее, лишившись смысла, потеряв душу от того, что всё то, что в ней находится, есть лишь большая и страшная лож. И нет во мне более той энергии и порыва, что толкал меня творить даже тогда, когда я был полностью обессилен и раздавлен. Ведь я понимаю, что моё откровение может показаться многим лишь бредом, не имеющим под собой никакой доказательной базы. А я же так надеялся, что те, кому суждено остаться, прочтут и поймут все те тяготы, что прошёл я и мои пленные. А теперь... а теперь я просто покажу это им для того, чтобы они… не знаю для чего. Наверно просто так.

Спустя несколько часов я оделся и вышел на улицу во мрак зимнего вечера промозглого и обжигающего своим холодом. Лёгкий снег сыпет с неба. Уходя, я оставил тебе записку о том, куда направляюсь и каковы мои намерения:

«Я не злюсь на тебя, я полностью тебе благодарен за всё. Я понимаю, что тебе сейчас нужна помощь, и я буду молить Господа о том, чтобы с твоей мамой всё было хорошо, чтобы она поправилась. Пойми, что не хочу я горя тебе ещё большего. И поэтому, я ухожу, понимая, что твои опасения за себя в тот раз были верными. Я тебя понимаю. Не хочу тебе смерти, не хочу смерти твоим и своим близким, поэтому и ухожу принять наказание и понести свой крест тяжкий до конца своих дней. Навеки твой».

Через несколько минут я был уже у них. Тут я смогу закончить всё то, что начал последним и, возможно, единственным верным решением. И я ни сколько не боюсь того, что меня ждёт тут. Ведь нет на Земле того места, что было бы страшнее невыносимых образов с того света. Нет места прекраснее, чем наша планета, спасти которую мы все сможем, если немного постараемся себя изменить. Чтобы там не произошло, чтобы не пришлось мне вынести, я понимаю, что будет это справедливо и верно по отношению к страшному убийце и зверю.

И уже спустя минут десять, сидя в одиночной камере, ожидая суда, пишу я о том, что никому не нужно. Они не стали долго разговаривать, не стали выяснять что-либо или глубоко копать, они сразу же, узнав меня, вспомнив всё то, что я свершил, скрутили меня и привели в это одинокое, но такое тёплое и доброе место. Мне больше нечего наверно и сказать. Скажу лишь то, что участок мне понравился: небольшое двухэтажное здание, видимо, совсем новое или только недавно отремонтированное, находящееся на границе безжизненного промышленного района. Это то место, куда я всё это время шёл. Это мой личный рай. Рай справедливости. И тут мне ничего не сказали, а просто посадили меня в эту камеру и всё. Это конец.

Когда я уже потерял счёт времени, когда глаза мои начали смыкаться, тяжёлая решётчатая железная дверь отворилась, и перед моим взором предстал человек. И не сразу узнал я Егора за ярким слепящим светом, ударившим мне в глаза. Он зашёл, держа в руках потёртый блокнот и ручку. Подойдя ко мне, наклонившись, он произнёс:

— Жаль, что так всё произошло, очень жаль. Я понимаю, сколько должно быть в тебе мужества, чтобы прийти. Ты болеешь? Кажется, что тебе совсем нехорошо. У тебя же температура. Я позабочусь, чтобы тебе принесли лекарства, подожди.

— Нет- нет, стой. Не делай этого. Я уже привык. Не стоит. Делай свою работу, не отвлекайся на мелочи. Знаешь, я так рад, что застал тебя тут. — Чуть слышно произношу я.

— Как скажешь, но… если вдруг тебе…

— Не стоит. Благодарю. — Перебиваю его я.

Он на мгновение замешкался, а затем произнёс:

— Всё очень плохо. И это даже с учётом того, что ты сдался добровольно. Есть неопровержимые улики, против которых не пойдёшь. Но только объясни мне, зачем вы всё сделали именно так? Должны же были существовать иные варианты.

— Понимаешь, страшно становится, когда убеждаешься в том, что твои мысли и желания разнятся с тем, что ты делаешь на самом деле.

— Только я не могу понять одного. Знаешь, я хотел сказать, но в наших кругах нельзя даже допускать возможности усомниться в адекватности сотрудника, поэтому спрошу тебя прямо — кто он? Где он? Ты должен помочь его найти. Вдруг он свершит ещё много чего страшного. Я верю, что не ты был инициатором всего этого.

— Ты его видел? Так не верь своим глазам, не верь тому, что есть лож страшная. Поверь мне, тот, кто подтолкнул меня на это, думаю, вероятно, может действительно существовать. Но вот сила его поистине неописуема настолько, что он попросту испарился куда-то в иной мир тогда, когда я так сильно в нём нуждался.

— А может всё куда проще? Ты не думал, что тут во всём в этом замешаны различного рода изменяющие сознание вещества, гипноз, да и самое обыкновенное самовнушение? Знаешь, расскажи мне о том, что ты видел. Так ты сделаешь лучше всем нам.

И тогда я решил ему полностью довериться, видя в нём того человека, который искренне желает мне помощи, которого когда-то так невзлюбил Игорь, поняв, что Егор может разрушить его обман и лож. Поведал я о том, как мы разрушали их негативные блоки, парализуя в них дурное начало, открывая начало светлое для того, чтобы оно само приняло в них решение следовать за нами. Сказал я, что многие из них сами выбрали себе такую участь, да вот только не смогли уловить своего предназначения. А ещё сказал о мучениках, что снизошли в мир наш, помогая нам с Игорем, и о том, как потом мы отпускали пленников, дабы несли они увиденное и понятое ими людям. Да вот только ошибся я.

— Так как же они могут что-либо рассказать, если вынуждены теперь они питаться из трубочки до конца своих дней? Такое ощущение, что они подверглись сильному воздействию этого мерзкого патогена, что свирепствует в нашем мире. А самое интересное в том, что они все знакомы между собой в той или иной степени. А кого-то из них ты даже, возможно, знаешь лично.

— Лично? Ты о чём? Не может такого быть.

— Ну как же. Вот смотри — Говорит он мне, доставая из кармана портативный компьютер. — Юлия Викторовна, тридцати лет отроду. Ныне живёт с мужем и маленькой дочерью. Их семья имеет дом, вернее его часть, в пригороде. Дом, правда, оформлен не на неё, а на мужа, так что можно сказать, фактически он ей и не принадлежит. Её муж и дочь сейчас как раз проходят реабилитацию после воздействия на них патогена.

— Что за бред ты несёшь? Ты лжёшь! У неё болеет мать, которой сейчас нужна помощь! Я не верю ни единому твоему слову. Не может быть того, чтобы я держал там взаперти её какую-то иную семью. Она бы сказала мне, она бы не смогла мне этого простить! Уходи прочь! Не ври мне!

— Тише, подожди, это ещё не всё. Та девушка, которая сгорела, вернее, задохнулась в подвале — дочь одного очень влиятельного человека тут, в органах. Так что в любом случае, несмотря на то, что я и многие из «моих ребят» уже давно возмущаемся по поводу покровительства её страшного бизнеса, это дело постараются довести до конца и упечь тебя до самой смерти.

— И ты думаешь, меня это пугает? Пугает меня сейчас лишь неизвестность того, что сам я сделал. А почему она не сказала ни слова о том, что случилось там, с её новой семьёй? Она же была со мной так искренна и добра. И вот она придёт, а меня не застанет. Она снова решит, что я бросил её.

— Может у неё была семья до того момента когда вы познакомились? Может быть, они и не живут уже вместе. Неужели она тебе не говорила? — Спрашивает Игорь.

Я же ничего не ответил, промолчал, закрыв глаза, осознав, что она так и не придёт. Но что она тогда делала в моей квартире? Решила ли просто забрать все те вещи, что принадлежали ей? Такая сильная женщина, сумевшая даже не выдать боли от потери своей семьи настоящей, или такая жестокая и сухая? Не хочу я верить в это!

— Она дала мне шанс высказаться, открыть свою душу на прощанье. Она слово чувствовала то, чего я так сильно желал последние несколько дней. И она не обязана быть со мной, я понимаю. Но зачем лгать?

— А ты думаешь, что, сказав тебе об этом лично, она могла бы рассчитывать на то, что ты просто так её простишь и отпустишь? Ты сам понимаешь, что бы ты с ней сделал. И ты уже сделал это с ними — с её семьёй. А теперь ответь, каким образом ты отравил их всех и при этом не отравился сам?

— Что? Я их не травил и даже более, я и пальцем к ним не прикасался!

— Ты много к чему прикасался: дверные ручки, замки, а также и на их одежде нашли твои отпечатки. И после этого ты говоришь, что они сами следовали за тобой! Это как минимум похищение, а как максимум покушения на убийства, и два убийства в чистом виде. А дом ты поджёг лишь для того, чтобы скрыть свои следы. Да вот только плохо постарался. Да чёрт тебя подери! Да, они двое заслуживают этого, но нельзя же поступать так в отношении невиновных людей.

— В чём то мы никогда не найдём общего. Прости меня. И пусть они тоже простят меня, если конечно смогут.

— Давай после того, что рассказал мне ты и того, что рассказал тебе я, подведём всё к общему знаменателю. Итак: Ты свершил два убийства, четыре похищения тех, кого потом отравил, из которых двое дети, которые обречены, возможно, до конца своих дней просуществовать аморфно. Ты говоришь, что во всём виноват некто Игорь…

— Я лишь говорю, что он запутал меня, но виновен то… — Перебиваю я.

—Ты говоришь, что во всём виноват некто Игорь. — Повторяет он. — Хотя ни одна камера его не засекла в частности, как и очевидцы. Ты говоришь, что за тобой гналось нечто в лесу, а, как ты их называешь «дети» в буквальном смысле прорастали из загородного дома, образуя с ним единую структуру. Затем ты утверждаешь, что видел конец света, который в итоге оказался естественно галлюцинацией. Так каким образом я должен тебе верить? И никто не поверит! Честно говоря, зная о том, что нечто подобное произошло лишь с теми двумя, я бы и помог тебе скрыться, пусть даже с риском для себя. Но ты зашёл слишком далеко. Что это такое, если не месть? Ответь. Не все такие плохие, как ты думаешь. Только вот как так получилось, что некоторые всё же оказались знакомы друг с другом? — Да и неважно это уже.

— Тогда объясни мне одно — каким образом преследование ещё тогда, в первый день, оборвались по непонятной причине? Почему они не стали искать меня дальше? Они могли не допустить всего этого, остановив меня. Есть ли в этом некое проявление потусторонней озабоченности в моём успехе?

— А как ты думаешь, каким образом мы всё же обнаружили тот самый дом, который, уже, кстати, многие годы не имеет хозяина? Странный дом, признаться. Но это так, отступление. Понимаешь… когда шло преследование, никто ещё не знал ничего. Все думали, что это очередное, как у нас обычно говорят «бытовое похищение», которых в нашем городе каждый день происходят десятки, если не сотни. И после того, как автомобилю залило водой двигатель, преследование решили закончить, не подключая другие группы. А я тогда ещё не знал в чём причина и слышал лишь о том, что у них были какие-то проблемы с электроникой автомобиля. Но уже спустя несколько дней все поняли, что она пропала. Тогда и начали поиск. Можно сказать, на этот дом подозрения у нас не пали хотя бы потому, что похищение было свершено не в районе проживания этой мерзкой особы! Извиняюсь. Мы ещё не знали, что она там делала. И поэтому решили проверить сначала те места, откуда было более вероятно её похищение. Но так ничего стоящего не нашли. Тогда он был просто в бешенстве. Сказал он, что нужно проверить все случаи похищений за последние две недели. Так и сделали. Просто чтобы ты знал.

И я уверен, что там, куда тебя кинут, тебе не прожить долго. Ты извини, конечно, но там сидят отморозки по типу тебя, такие же ненормальные, со своими расстройствами психическими. Иногда кажется, что смерть лучше, чем пребывание там.

— А какой мне теперь смысл жить? Если так, то я согласен. Но мужчина странный, может это он поджёг дом? Есть какие-нибудь улики? — Спрашиваю я.

— Есть лишь следы, слегка присыпание снегом, которые точно не являлись твоими. Судя по размеру ноги, он очень небольшого роста. И вообще…

— Да, невысокий такой. Он стал мне мстить за то, что я отказал ему в помощи.

— И вообще мы нашли его. Ты же это хотел услышать? Обнаружили в бессознательном состоянии в лесу недалеко от практически полностью сгоревшего дома. Он чуть не замёрз насмерть. Мы вовремя его обнаружили.

— Он сказал вам что-нибудь? Кто он такой?

— Знаешь… в нашем мире сумасшедшем, такие люди как он обычно не привлекают к себе внимания. Но он явно чем-то отличался от всех прочих. Судя по его состоянию, он всё же какое-то время пробыл в твоём доме, потому что речь его была несвязной, и всё время он жаловался на сильную головную боль. Он, судя по всему знал, как и где ты забирал ту женщину, и показал нам дом, и подъезд, где это всё и произошло.

— Что именно произошло?

— Он нам не ответил. Он сам не видел этого. Но каким-то образом поняв, что ты идёшь против воли женщины, он решил разобраться, в чём же дело. Мы же в тот момент уже прекрасно понимали, что находится в том доме. Ты так был близок к тому, чтобы положить конец множеству таких моральных уродов, как и она. Но нет же! Ты остановился на полпути, начав делать вещи вообще нелогичные и опасные.

— И я чувствовал, я видел его около нашего дома. Я знал! Но Игорь всё отрицал, он противился добру! Как и я должен был противиться своему желанию действовать без напутствия сновидений. Как я был близок к тому, чего так сильно хотел достичь, но не достиг. — Раздосадовано говорю я.

— У них притон там… разогнали его конечно так, для вида. Участникам всем выписали штраф. Через неделю-другую снова заселятся туда. А ты мог в один день положить им всем конец! И видишь, Игорь твой тебе не помог, кем бы он ни был, и был ли вообще!

— Я так ему доверял…

— Так, довольно с ним, хватит жалеть себя! Перестань, прошу тебя. Знаешь, он, мужчина, несмотря на определённые помутнения рассудка, всё же был более-менее в здравом уме и трезвой памяти. Правда он тоже нёс какую-то околесицу об энергиях и душах грешных. Говорил, что почувствовал страх и зло едкое, исходящее от тебя. И решил отправиться по следу твоему. А уже там — около дома в лесу стал свидетелем того, как нечто гналось за тобой, нечто большое и страшное, откуда исходило чистейшее зло. Тогда он и впал в забытье, наверно поняв, во что он вмешивается. Может это он и сжёг дом, не знаю. И нет, не думай даже, что я верю во всё это. Я лишь передаю его слова. Он такой же псих, как и ты, сумасшедший.

— В сумасшедшем мире. — Добавляю я.

— Весь этот мир не так хорош, как хотелось бы. Но мир таких, с позволения сказать, людей как вы куда страшнее и опаснее для всех. Что было бы, если бы ты продолжал и дальше идти по тому пути, что ты выбрал?

— А как же пленные секты? Ты знаешь что-нибудь про них? Где они сейчас? Живы ли?

— Понимаю о чём ты, но я никогда не вдавался в подробности таких объединений. Обычно всё то, что происходит внутри них остаётся тайной за семью печатями. Что бы там не происходило, это их личное дело. Главное чтобы они не вредили тем, кто не относится к ним. — Отвечает Егор.

— Они же видели, они испугались. И поэтому они никогда не скажут правду. И могут они свершить страшное, мстя самому миру за то, что тот позволил произойти страшному обману и смертям.

— Но про них мы ничего не знаем. Знаем лишь об Алексее, о том, что он является в обычной жизни простым неприметным человеком, хорошим другом для многих, а также порядочным мужем и отцом. Лично я с ним конечно не знаком, но ты не находишь странным, что никто, я повторяюсь абсолютно никто не отзывался о нём негативно. Человек мудрый, начитанный, имеющий степень магистра в области психологии.

— И именно поэтому он так искусно прятал ото всех своё истинное лицо. Он совсем не тот за кого себя выдаёт. — Разгневано говорю я.

— А у тебя есть какие-нибудь доказательства? Да, знаешь же, что без них никак, ты уж прости. И ещё — Алексей был знаком с Антоном и Николаем. Он познакомился с Антоном, когда последний только закончил школу. И он хотел завести в свою секту, как Антона, так и его ныне покойную жену. Но, видимо, то ли он понял, что поставят они под угрозу его, тогда ещё только зарождающийся кровавый бизнес, то ли нечто человеческое сыграло в нём, отговорив его причинять боль своим знакомым, друзьям.

— Это просто невероятно. И он же бил их, пытал, убивал их несчастных детей, свершая самый страшный и дикий грех из всех возможных. Неужели они все скрывали гибель своих чад?

— Да, вероятно. Так… извини, я сейчас. — Сказал Егор, отвечая на телефонный звонок.

— И тебе добрый вечер. Так, да, я всё помню. Да- да, конечно. Помню, что обещал. Я скоро уже буду дома. Целую. — Говорит Егор.

— Не задерживайся, иди к своей жене, ты ей сейчас нужен.

— Действительно, это была моя жена. Как ты догадался? А впрочем, неважно. Что ж, знаешь, завтра меня не будет, и вообще… Я буду только в понедельник. Так что держись, давай. Если что, звони.

— Но мой телефон… он сломался, и я оставил его дома.

— Ну, хорошо. Значит, если что-то понадобится — попросишь телефон и позвонишь. Давай, держись тут.

Затем он пожал мне руку, дружески похлопал по плечу и удалился, оставив меня наедине с самим собой и своим проклятием в мрачной комнате за решёткой, без окон, но такой тёплой и мною желанной.

Спустя несколько минут ко мне подошли трое, вывели меня из помещения и повели куда-то. Но он же обещал, он дал знать мне, что он поможет! Теперь это всё уже неважно. Они уводят меня к себе — туда, где мне самое место. Они радуются тому, что сделали, радуются возможности поиздеваться над беззащитным человеком. Что меня теперь ждёт? А ты навещай только меня, молю, пожалуйста, навещай, если конечно тебе это будет нужно.

И уже засыпаю я на холодном твёрдом полу в сыром и холодном подвале, ощущая те неудобства, что испытывали мои бывшие пленники своих пороков. Но завтра я знаю, что сделаю — завтра я обязательно покажу им свою рукопись, которую я надёжно спрятал под тёплый свитер. Пусть они знают, через что мне довелось пройти, и пусть не повторяют они моих ошибок. И медленно смыкаю я глаза, медленно засыпая, желая лишь умереть.

И сон вижу я вновь, как прошлое меня тревожит: вижу лес посреди океана боли, что хочет, словно проститься со мной навеки вечные. И он начинает поглощать меня, того, кто свершил столько ужаса непостижимого и боли. Ощущаю, как океан начинает забирать и меня. Он медленно разъедает мои ноги, словно кислота, и боль нестерпимая парализует меня. И всё темнеет, и я перестаю уже чувствовать боль, словно душа постепенно выходит из тела. И вижу я наставника своего любимого передо мной, всё в том же радушном и добром обличии, которое я изначально не мог разглядеть. Парит он вместе со мной над моим телом, которое уже практически полностью оставила жизнь, и показывает мне наш мир, то, каким он был ранее. Показывает, что всё куда страшнее, чем я мог видеть раньше. Что в ошибке моей есть гибель как для людей невиновных, так и для тех, кто достоин был страшной кары. В частности для той, кого я так сильно любил, для той, ад которой застлал мой взор. И любовь меня погубила к той, которая так сильно виновата перед несчастными девушками. О, ужас, он дал мне понять, он дал мне знать, что убивало меня всё это время и вот убило навсегда. Убило то, что убил я. Он открыл передо мной карты страшного моего свершения, в котором есть лишь погибель.

Но... вдруг, неожиданно, так резко меня начинает затягивать куда-то вверх. И я говорю своему наставнику:

— Дай же мне сил, молю, преодолеть всё это достойно, дай мне шанс, дай шанс моему труду, который я так долго и тяжело писал. Ведь не смог я спасти свой мир, и наверно, даже помог убить его, убив в себе всё человеческое и убив тех, кто убивал меня всю жизнь. Так теперь я могу спасти мир иной, который не достоин того, чтобы пережить то же самое, что и мир наш, погрязший окончательно в ужасающих деяниях и пороках.

Он же промолчал, ничего не ответил и удалился также внезапно, как и появился, возможно, не найдя слов, разочаровавшись во мне полностью. И возможно, если даже избранные не справились, то тогда и другие не смогут этого сделать, тогда у этого мира более нет будущего в его привычном виде. На какое-то небольшое время тьма опустилась на меня, а затем через несколько мгновений я уже вдруг вижу человека, совершенно мне незнакомого. Он сидит за столом в своей маленькой квартире, что находится на краю города. «И мы построим рай на Земле». А я ухожу туда, где так боялся оказаться, где, возможно встречу тебя, вас. Если вы простите меня, мои самые - самые любимые и добрые, простите. Хотя понимаю, что за всё то, что я свершил, кажется, и нет прощения. Но там, на небесах царит величайшая любовь, которую вижу я сейчас, прикоснувшись к самому создателю лучезарному. И она, если и не прощает в привычном понимании этого, то даёт всегда второй шанс, который мы должны использовать сполна, как и использовать наш шанс сегодняшний, потому что далее будет всё только труднее и труднее, а для кого-то уже и практически невыполнимо. И мне нужно выйти из своего поезда намного раньше, ведь у меня есть своя остановка. Принимаю это, и свет медленно сменяется тьмой непроглядной, полной непрекращающихся бурлящих и движущихся стен из разлагающейся органики, которые ждут меня, и я иду к вам, мои дети потусторонние и дети земные — самые близкие и родные. Но вижу я в конце крохотную точку света, дающую мне понимание того, что даже там, в месте, которое большинство людей назвали бы адом, если и добро, такое важное и ценное, позволяющее развивать свою душу. Всё быстрее и быстрее проношусь я вверх мимо уставших и грустных, а кое-где злобных и хитрых глаз, которые словно сверлят меня, убивая с одной стороны, а с другой, желая мне лишь радости и процветания. С каждым мгновением я всё ускоряюсь и ускоряюсь, так быстро, что перестаю уже и видеть их взоры такие разные, судящие меня. Всё сливается, превращаясь лишь в один поток сознания, за которым, как и большинству, мне попросту не разглядеть истинного положения вещей. И двигаясь по направлению к этому светя, я понимаю, что химера страшная обошла меня, что я достоин того, чтобы видеть всё так, как есть на самом деле.

Но всё же так сильно я хочу, чтобы рай в первозданном своём виде оказался достижим. Рай, состоящий исключительно из светлых энергий и любви. И неужели рай — это есть тот воздух, которым дышит сам Господь? Рай, если он существует. Ведь самый страшный кошмар жизни заключается вовсе не в смерти, и даже не в тех страданиях, что ожидают по ту сторону, а в том, что всё то, во что ты веришь и что любишь, в конечном итоге может оказаться ложным. Может оказаться так, что мы совершенно ничего и не знаем не только об устройстве загробного мира, но даже и о мире своём земном. А неизвестность всегда пугает. Но я же видел саму душу Вселенной, купался я в её дыхании, о котором так долго грезил и есть теперь цель моя в том, чтобы рай, к частичке которого я прикоснулся, не страдал от одиночества и опустения. Я знаю, что должен сделать. Мир погибает наш, давая новую жизнь нашей планете и живым существам на ней. Смерть порождает жизнь. Как и жизнь порождает смерть. Нескончаемый круговорот, ведущий в состояние абсолютного понимания, знания и божественного просветления. И ведь всё материальное когда-нибудь канет в небытие, но наше сознание воистину бессмертно, ибо является оно частью Вселенной, вмещающей в себя частичку божественного. И умирают люди, миры погибают, но настоящая любовь вечна.

Хочу проснуться, но не могу, понимая обманчивую реальность сна своего минувшего в последний день моего земного бытия и забытья реальности. И я уже так близок, готов принять непередаваемые страдания, прикоснувшись к священному экстазу, найдя вас всех там, дав вам то, через что я прошёл, дав вам знания свои. Простите меня за то, что убил я весь свой мир, разрушив ваши жизни. А он просто сидит и пишет: «Меня зовут Сергей, мне 29 лет. Я всё это видел, я сделал. Это должно было случиться. И вот по окончанию дня пишу о том, что, наверно... нет, точно перевернуло мою жизнь, полностью».