О ландшафте культуры

Как сильно изменяется понятие природно-прекрасного в ходе ис­торического развития, ярче всего показывает то, что, пожалуй, только на протяжении XIX века понятию этому была выделена область, ко­торая как сфера артефактов первоначально считалась противополож­ной ему, — область ландшафта культуры. Исторические здания, час­то вместе с их географическим окружением, с которым их роднили камни, тот материал, из которого они были сделаны, ощущаются как красота. В них, в отличие от искусства, закон формы не играет перво­степенной роли, они редко создаются по точному плану, хотя их рас­положение, в центре которого находится церковь или рыночная пло­щадь, напоминает нечто похожее на планировку, да и вообще порой в силу материально-экономических условий было не до художествен­ных форм. Разумеется, в них нет ничего девственного, того, что в об­щепринятом понимании ассоциируется с природно-прекрасным. Куль­турные ландшафты связаны с историей как ее выражение в них, как в форме запечатлевается непрерывность исторического развития, ди­намически интегрируя их, как это обычно и бывает в произведениях искусства. Открытие этого эстетического пласта и его усвоение кол­лективным сознанием происходит в эпоху романтизма, первоначаль­но, надо полагать, в связи с культом руин. С закатом романтизма при­ходит в упадок и «промежуточное царство», культурный ландшафт, превратившись в рекламный товар для многодневных органных кон­цертов и в место, где все желающие могут найти новое «убежище от мира»; господствующий в наше время урбанизм всасывает в качестве идеологического дополнения все, что охотно мирится с городским

¹ Кант И. Критика способности суждения // Соч.: В 6 т. Т. 5. С. 314.

² восемнадцатого столетия (фр.).

образом жизни и в то же время не носит на своем лбу стигматы ры­ночного общества. Но если в силу всего этого к радости от созерцания любой старинной стены, любой средневековой улочки примешивает­ся ощущение нечистой совести, то все же радость эта долговечнее соображений, делающих ее сомнительной. Пока изуродованный ути­литаризмом прогресс творит насилие над землей, обезображивая ее поверхность, никогда до конца не исчезнет ощущение, вопреки всем доказательствам от противного, что все, что не поспевает за тенден­цией современного развития, все, что находится по эту сторону ее и до нее, в своей отсталости гораздо гуманнее и лучше ожидающего нас будущего. Рационализация еще не стала рациональной, универ­сальность опосредования не обернулась живой жизнью; все это при­дает следам старинной, пусть сомнительной и отсталой непосред­ственности момент корректирующего права, исправляющего совер­шенные ошибки. Следы прошлого, утишая тоску, обманывают ее, и в силу этой лжи сама тоска эта становится злом, и все же она находит себе оправдание в тех промахах и ошибках, которые постоянно со­вершает настоящее. Но глубочайшим источником силы сопротивле­ния для ландшафта культуры может стать то, что проявление исто­рии, нашедшее здесь эстетическое оформление, носит на себе неизг­ладимые следы прошлых реальных страданий. Картина ограничен­ности дарует чувство глубокой радости именно потому, что не долж­но быть забыто насилие тех, кто создавал эту ограниченность; обра­зы этого насилия — своего рода предостережение, «мементо». Из куль­турных ландшафтов, напоминающих руины даже там, где еще стоят жилые дома, до нас доносятся исполненные душевных страданий жалобы далекого прошлого, давно утратившего голос. И если сегод­ня эстетическое отношение ко всякому прошлому отравлено реакци­онной тенденцией, с которой это отношение вступило в союз, то «то­чечное» эстетическое сознание, отметающее прошлое как какие-то отбросы, утратило свою эффективность. Без исторической памяти не было бы красоты. Освобожденное человечество, в особенности сво­бодное от всяческих видов национализма, смогло бы вместе с про­шлым стать обладателем и культурного ландшафта, не беря на себя при этом никакой вины. То, что в природе кажется отстраненным от истории и не связанным с ней, принадлежит всем столкновениям и бурям той исторической фазы, на которой ткань общества была со­ткана столь плотно, что живущим в то время угрожала смерть от уду­шья. В эпохи, когда природа выступала перед человеком во всем сво­ем могуществе, подавляя его, для природно-прекрасного не было ме­ста; люди сельскохозяйственных профессий, для которых природа яв­ляется объектом непосредственного действия, мало расположены, как известно, наслаждаться видами ландшафта. У природно-прекрасно­го, якобы вычлененного из истории, есть свое историческое ядро; оно оправдывает его в той же степени, в какой делает относительным его понятие. Там, где не происходило реального покорения природы, лю­дей отпугивал образ ее неодолимости. Отсюда проистекает давно уже поражающее наблюдателей пристрастие к симметричным образова-

ниям природы. Сентименталистов в общении с природой радовало все нерегулярное, несхематическое, в полном согласии с духом номи­нализма. Но прогресс цивилизации легко обманывает людей, застав­ляя их забыть, насколько они еще слабы и незащищенны. Счастье об­щения с природой было неразрывно связано с концепцией, согласно которой субъект представляет собой некую самодовлеющую и якобы бесконечную величину; поэтому он проецирует себя на природу и как отколовшаяся от нее часть ощущает свою близость к ней; его бесси­лие в обществе, «затвердевшем» до состояния второй природы, ста­новится побудительным мотивом для бегства в природу якобы пер­вую. У Канта страх перед могуществом природы начинает становиться анахронизмом в результате развития сознания свободы субъекта; он уступил место страху субъекта перед вечной несвободой. И то и дру­гое соединилось в опыте природно-прекрасного. Чем меньше осно­ваний оставалось доверять этому опыту, тем больше условием его становилось искусство. Верленовское «la mer est plus belle que les cathé drales»¹ провозглашает наступление новой, в высшей степени ци­вилизованной фазы развития и готовит — как и всегда, когда природа проливает свой проясняющий свет на творения рук человеческих, которым опыт природы не хочет давать слова, — целительный ужас.