Билет № 2 14 страница

Отношения между государством и его подданными зачастую бывают напряженными, поскольку подданные вынуждены бороться за приобретение гражданских прав или за сохранение своего граж­данского статуса, которому угрожают растущие амбиции государ­ства. Главное препятствие, с которым они сталкиваются в этой борьбе, можно назвать «комплексом опеки» и «терапевтическим отношением государства». Первый означает тенденцию обращать­ся с подданными как с несовершеннолетними, неспособными оп­ределить, что для них является благом и действительно служит их интересам, и тем самым неправильно понимающими действия го­сударства и принимающими абсолютно неверные решения, кото­рые государство должно исправлять и отлаживать, если не может пресечь их в корне. Второе относится к склонности государствен­ных властей обращаться с подданными так, как врач обращается 174 со своими пациентами, т.е. как с индивидами, обремененными проблемами, которые они не в силах решить сами, без руководст­ва и присмотра экспертов, «внутренними» проблемами тела и души, требующими указаний и присмотра, чтобы пациенты воздейство­вали на свое тело согласно предписаниям врача.

С точки зрения государства подданные являются прежде всего объектами государственного управления. Их поведение рассмат­ривается как то, что должно строго ограничиваться правами и обязанностями, определенными государством; если государство отрицает такое ограничение, то подданные начинают определять свои действия сами, зачастую к несчастью своих сотоварищей и своему собственному, поскольку преследуют эгоистические цели, делая совместную жизнь неудобной или вообще невозможной. По­ведение подданных, как кажется, постоянно нуждается в указани­ях и предписаниях. Государство, подобно врачу, призвано под­держивать здоровье подданных и защищать их от болезней. Если же подданные ведут себя не должным образом,, то это всегда озна­чает, что (как и в случае с болезнью) что-то не так с самим субъ­ектом. Необходимо раскрыть внутренние, личные причины неду­га с тем, чтобы надсмотрщик (государство как врач) мог бы пред­принять шаги, ведущие к исцелению. Аналогично отношениям врача и пациента, отношения государства и его подданных асим­метричны. Даже если пациенты могут выбирать врачей, то как только врач выбран, пациенту остается лишь слушать и повино­ваться. Теперь врач говорит, что делать пациенту, ожидая от него подчинения, а не рассуждений. В конце концов, пациент не знает причин болезни и путей ее излечения или ему недостает силы воли для того, чтобы действовать в соответствии со своими зна­ниями (в целом врачи, прикрываясь специальными знаниями, следят за тем, чтобы это невежество пациентов и вытекающая из него их зависимость сохранялись). Требуя подчинения и безого­ворочного повиновения, врач объясняет, что делает это для блага самого пациента. Государство оправдывает свои притязания на неукоснительное исполнение своих указаний тем же способом. Его власть — это пастырская власть:она применяется-,«во благо» подданных, нуждающихся в защите против их же собственных дурных наклонностей.

Асимметрия отношений наиболее отчетливо проявляется в по­токе информации. Врачи, как известно, требуют от пациентов пол­ного доверия. Они просят больных полностью раскрыться, пове­дать о каждой детали их жизни, которую врач может счесть относящейся 175 к делу, поделиться самыми потаенными секретами, каки­ми бы интимными они ни были и как бы тщательно ни скрыва­лись от других людей, включая друзей и близких. Однако сами врачи не отвечают пациентам такой же искренностью. Информа­ция о пациентах держится в секрете, как и заключения врачей, складывающиеся на основе полученных от пациента сведений. Врач сам решает, какую информацию следует довести до сведения па­циента. Отказ в информации опять же объясняется благом паци­ента: излишек информации может ему навредить — повергнуть его в состояние депрессии, безнадежности, сделать его безрассуд­ным или непослушным. Такая стратегия секретности практикует­ся и государством. Оно собирает весьма подробную информацию о своих подданных, государственные институты обрабатывают и хранят ее, в то время как сведения о действиях самого государства расцениваются как «государственная тайна», выдача которой на­казуема. Поскольку большинство подданных государства не имеет доступа к таким тайнам, то те немногие, которые его имеют, полу­чают заметное преимущество перед всеми остальными. Свобода государства собирать информацию вкупе с государственной практи­кой секретности еще больше углубляют асимметрию взаимоотно­шений. Шансы воздействовать друг на друга разительно неравны. Таким образом, гражданство также имеет тенденцию сопро­тивляться устремлениям государства к командным позициям, о чем говорят попытки раскрутить государственную власть в обратном направлении, освободить важные сферы человеческой жизни от государственного контроля и вмешательства и вместо этого под­чинить их самоуправлению. Такие попытки развиваются в двух взаимосвязанных, но все же разных направлениях. Одно из них — регионализм, т.е. когда государственная власть является естествен­ным противником местной автономии; фактически это любая про­межуточная власть, стоящая между государственными органами и подданными; она противостоит исключительности государствен­ной власти. Специфика местных интересов и проблем преподно­сится в качестве достаточного основания для самоуправления мест­ными делами; доказывается необходимость местных представитель­ных органов, которые будут ближе к народу и более чувствитель­ны к специфическим местным интересам, более ответственны за их реализацию. Второе направление — экстерриториальность. Го­сударственная власть всегда строится на территориальной основе, все обитатели данной территории, независимо от других их осо­бых характеристик, являются подданными только государственной 176 власти; именно этот принцип здесь и подрывается. В качестве более существенных на первый план выдвигаются другие характе­ристики, а не место обитания. Раса, национальность, религия, язык могут выступать как более важные характеристики человека, го­раздо более весомые для человеческой жизни в целом, нежели со­вместное проживание. Их право на автономию, на отдельное прав­ление является насущным и направлено против принуждения к единообразию со стороны унитарной территориальной власти.

Даже при самых благоприятных обстоятельствах всегда есть пусть незначительная, но напряженность и недоверие между госу­дарством и его подданными. Чтобы обеспечить дисциплину своих подопечных в таких условиях, государство, как и любая власть, добиваясь и требуя дисциплины для упорядочения поведения сво­их подданных, нуждается в легитимации:ему нужно убедить своих подданных в существовании весьма веских оснований для того, чтобы они подчинялись приказаниям государства, даже если не имеют доступа ко всей его информации; они должны подчиняться его приказаниям просто потому, что они — приказания государст­ва. Основное предназначение легитимации — обеспечить веру под­данных в то, что все, исходящее от государства и несущее на себе печать соответствующих властей, заслуживает подчинения, и по­стоянно поддерживать убеждение в том, что подчиниться должно. Человек должен следовать закону, даже если он не уверен в его разумности, даже если ему не нравится то, что закон требует де­лать. Человек должен следовать закону просто потому, что он под­держивается легитимной властью, поскольку, как сказано, это «за­кон страны».

Цель легитимации — создание безоговорочной приверженнос­ти государству, которая наилучшим образом обеспечивается, если основывается на чувстве «это моя родина — плохая или хорошая, но моя». А если это моя родина, то я только выиграю от ее богат­ства и могущества. Поскольку ее богатство и могущество зависят от всеобщего согласия и сотрудничества, от сохранности порядка и мирного сосуществования всех жителей, постольку я должен думать, что этот наш общий дом будет сильнее, если мы все ста­нем действовать согласованно ради того, что служит нашему об­щему благу. Наши действия должны руководствоваться патрио­тизмом — любовью к родине, желанием укреплять ее и делать все, чтобы она была сильной и процветающей. Постоянным долгом патриота является дисциплина; на самом деле подчинение госу­дарству служит самым ярким признаком патриотизма. Любое сомнение 177 в государственном законе взращивает несогласие, и уже поэтому (независимо от сути дела) оно «непатриотично». Легити­мация стремится к поддержанию подчинения посредством рацио­нальных доводов и подсчетов: для всех будет лучше, если все и каждый будут подчиняться. Консенсус и дисциплина делают всех нас богаче. В конце концов, каждому согласованные действия бо­лее выгодны, чем раскол, даже если согласие требует от меня под­чинения политике, которую я не одобряю.

Однако все подсчеты предполагают и противоположные дово­ды. Если патриотическое подчинение требуется во имя разума, то вполне можно попробовать подвергнуть эти доводы проверке ра­зума. Можно подсчитать цену подчинения нетерпимой политике по сравнению с выгодой, которую может принести активное про­тиводействие ей. Можно обнаружить или убедить себя в том, что в конечном счете сопротивление менее накладно и требует мень­ших затрат, нежели подчинение, и что оно покрывает издержки отказа от согласия. Попытки легитимировать потребность в под­чинении ссылками на выгоды, приносимые единством, вряд ли когда-либо были вполне последовательны. Именно потому, что легитимация представляет себя как продукт рационального под­счета, и до тех пор, пока она себя так представляет, она уязвима и сомнительна, постоянно нуждается в закреплении и защите.

С другой стороны, приверженность нации свободна от внут­ренних противоречий, отягощающих дисциплину в отношении государства. Национализм,призывающий к безоговорочной пре­данности нации и ее благополучию, не нуждается в ссылках на разум и расчет. Он может позволить себе и не обещать выгод или благ за верную службу делу нации. Он взывает к повиновению как к ценности самой по себе и ради самой себя. Принадлежность к нации понимается как судьба, которая сильнее любого человека, как свойство, которое нельзя принимать или устранять по собст­венной воле. Национализм предполагает, что есть нация, которая дает индивиду его тождественность (идентичность). В отличие от государства нация не является ассоциацией, в которую вступают для того, чтобы способствовать реализации общих интересов. На­против, именно единство нации, ее общая судьба предшествуют любым соображениям интереса и действительно придают этому интересу значение и вес.

Государство, которое может полностью идентифицировать себя с нацией (что, разумеется, не относится к многонациональной Великобритании), т.е. национальное государство,может использовать 178 потенциал национализма вместо попыток с меньшей надеж­ностью легитимировать себя, ссылаясь на подсчеты выгоды. На­циональное государство требует подчинения на том основании, что оно выступает от имени нации, и поэтому дисциплина по от­ношению к государству, как и подчинение общей национальной судьбе, являются ценностью, которая не служит никакой иной цели, являясь целью себя самой. Неповиновение государству — наказуе­мое преступление — теперь становится чем-то еще более худшим, нежели нарушение закона: оно превращается в предательство дела нации — в гнусный, безнравственный поступок, лишающий со­вершивших его достоинства и вытесняющий их из человеческого сообщества. Вероятно, благодаря соображениям легитимации и сохранения единообразия поведения и существует вообще некое взаимное притяжение между государством и нацией. Государство стремится присвоить авторитет нации для укрепления собствен­ных требований дисциплины, а нация стремится оформиться в государство, чтобы завладеть силовым потенциалом государства для поддержки своих притязаний на преданность. И все же не все государства являются национальными, не все нации имеют свои государства.

Что такое нация? Это необычайно трудный вопрос, на кото­рый нет ответа, удовлетворяющего всех. Нация не является такой же «реальностью», как государство. Государство — это «реальность» в том смысле, что оно имеет четко очерченные границы как на карте, так и на поверхности земли. Границы охраняются воору­женными силами, поэтому случайное пересечение границы между государствами, въезд и выезд наталкиваются на вполне реальное, ощутимое сопротивление, которое позволяет государству чувство­вать себя «реальным». В пределах государства существует совокуп­ность обязывающих законов, которые, опять же, х<реальны» в том смысле, что пренебрежение ими, как если бы они не существова­ли, может «обернуться боком» тому, кто их игнорирует. И нако­нец, существуют вполне определенная территория и четко опреде­ленная верховная власть, делающие государство «реальным» и ясно определенным как жестокая и упрямая вещь, которую никак нельзя игнорировать. Однако этого нельзя сказать о нации. Нация от на­чала и до конца — воображаемое сообщество;она существует как нечто единое до тех пор, пока ее члены духовно и эмоционально «идентифицируют себя» с коллективным образованием, большин­ство других членов которого они никогда лично не узнают. Нация становится духовной, ментальной реальностью, поскольку она как 179 таковая воображается. В самом деле, нации обычно занимают не­которую протяженную территорию, которой, как они вполне до­стоверно утверждают, они придают особую окраску и характер. Но очень редко эта национальная окраска придает территории еди­нообразие, сравнимое с тем, которое навязывается единством «за­кона страны», устанавливаемого государством. Вряд ли нации мо­гут претендовать на монополию проживания на данной террито­рии. Практически на любой территории живут бок о бок люди, идентифицирующие себя с различными нациями, к преданности которых взывают разного рода национализмы. На многих терри­ториях ни одна нация не может признать себя большинством, но может считаться достаточно господствующей, чтобы определять «национальный характер» страны.

Верно также и то, что нации различаются и объединяются по признаку языка. Но то, что принято называть общим языком и различными диалектами, в большинстве случаев является резуль­татом националистического (и зачастую оспариваемого) решения. Как правило, местные диалекты настолько специфичны по своему словарному запасу, синтаксису и идиоматике, что едва ли могут служить средством взаимопонимания для всех жителей террито­рии, их специфическая идентичность отрицается или активно по­давляется; им отказывают в праве быть самостоятельными языка­ми из опасения нарушить национальное единство. И напротив, даже сравнительно незначительные различия в диалектах могут быть преувеличены до такой степени, что диалект возводится в ранг отдельного языка и в ранг специфической особенности от­дельной нации (например, различия между норвежским и швед­ским языками, голландским и фламандским, украинским и рус­ским вряд ли более существенны, чем различия между многими «внутренними» диалектами, которые представляются (если вооб­ще признаются) как разновидности одного национального языка). Кроме того, некоторые группы людей могут признавать и исполь­зовать общий язык, но считать себя разными нациями (англоя­зычные валлийцы или шотландцы, многочисленные англоговоря­щие в странах бывшего Британского содружества, австрийцы, швей­царцы и сами немцы, говорящие на немецком языке). Или, как, скажем, швейцарцы, они могут затушевывать очевидные различия употребляемых ими языков.

Территория и язык являются недостаточными факторами для того, чтобы признать нацию как «реальность» по одной, но суще­ственной причине: в них можно, так сказать, передвигаться туда и 180 обратно. В принципе можно сменить национальную принадлеж­ность; можно обосноваться среди людей той нации, к которой не принадлежишь; можно овладеть языком другой нации. Если тер­ритория поселения (напомним, что эта территория не имеет охра­няемых границ) и участие в языковом сообществе (напомним, что человек не обязан пользоваться только определенным националь­ным языком лишь потому, что другие языки не признаются власть предержащими) были бы единственными определяющими черта­ми нации, то нация оказалась бы слишком «расплывчатой» и «не­определенной», чтобы претендовать на абсолютную, безоговороч­ную и исключительную преданность, какой требуют все формы национализма.

Это требование более всего достижимо, если нация трактуется как судьба, а не как выбор, как «факт», настолько глубоко и скру­пулезно обоснованный в прошлом, что человеку не под силу из­менить его в настоящем; как «реальность», которую можно попра­вить лишь на страх и риск самого исправляющего. Национализм в целом стремится именно к этому. Его главным инструментом яв­ляется миф о происхождении нации, который толкует о том, что даже если изначально нация и была созданием культуры, то в ходе истории она стала воистину «естественным» феноменом, запре­дельным для человеческого контроля. Нынешние представители нации, как утверждается в мифе, связаны воедино общим истори­ческим прошлым. Дух нации — их общее и исключительное до­стояние. Он объединяет их и в то же время отделяет от всех ос­тальных наций, от всех людей, которые стремятся вступить в их сообщество, не имея права или способности влиться в этот наци­ональный дух, который наследуется коллективно, а не приобрета­ется частным образом.

Поддерживаемая мифом претензия на «естественность» наций, на «предопределенность» и наследуемость национальной принад­лежности не может служить источником противоречий в нацио­нализме. С одной стороны, утверждается, что нация — это приго­вор истории, и ее реальность столь же объективна и ощутима, как и реальность любого природного явления. Однако, с другой сто­роны, нация — сомнительное образование: ее единство и солидар­ность все время находятся под угрозой, поскольку другие нации пытаются переманивать к себе ее представителей, а также внед­рять своих в ее ряды. Нация должна защищать свое существова­ние; сколь бы естественной она ни была, ей трудно выжить, не будучи бдительной и не прилагая для этого усилий. Поэтому национализм 181 обычно требует власти, т.е. права использовать наси­лие, с тем чтобы обеспечить сохранность и преемственность на­ции. Лучше всего для этой цели подходит государственная власть. Власть государства, как мы видели, означает монополию на ору­дия насилия; только государственная власть способна навязать единые правила поведения, принять и обнародовать законы, кото­рым все должны повиноваться. Таким образом, как государству нужен национализм для своей легитимации, так и национализму требуется государство для большей жизнеспособности. Националь­ное государство является продуктом этой взаимной потребности.

Как только удается отождествить государство с нацией (пред­ставив его как орган самоуправления нации), так шансы национа­лизма на успех резко возрастают. Национализму уже больше не надо полагаться лишь на убедительность и последовательность своих аргументов, на желание своих представителей принять их. Теперь в его распоряжении имеется другое, гораздо более действенное средство. Государственная власть означает возможность принудить к исключительному использованию национального языка в госу­дарственных учреждениях, судах и представительных органах. Кро­ме того, она означает возможность мобилизации общественных ресурсов для повышения конкурентоспособности избранной на­циональной культуры вообще и национальной литературы и ис­кусства в частности. Наконец, она означает контроль над образо­ванием, которое становится одновременно и свободным, и обяза­тельным, так что никто не может быть исключен и не может избе­жать его влияния. Всеобщее образование позволяет всем прожива­ющим на территории государства усвоить ценности господству­ющей в государстве нации: сделать их патриотами «от рождения» и таким образом утвердить на практике то, что провозглашалось в теории, а именно — «естественность» национальности.

Совокупное воздействие образования, вездесущего жесткого культурного давления и предписываемых государством правил поведения сопутствует формированию образа жизни, ассоциируе­мого с «национальной принадлежностью». Эта духовная связь иног­да проявляется в осознанном и четко выраженном этноцентризме — убеждении, что моя собственная нация и все относящееся к ней правильно, нравственно одобряемо и прекрасно, своя нация представляется намного выше любой другой, и тому, что хорошо для своей нации, должно отдавать предпочтение перед интереса­ми кого бы то ни было другого. Даже если такая явно этноцент­ричная, групповая философия особенно и не превозносится, то

все же факт остается фактом: вырастая в специфическом, культур­но сформированном окружении, люди склонны там и только там чувствовать себя как дома, в безопасности. Условия, в чем-то не соответствующие привычным, обесценивают приобретенные на­выки и тем самым вызывают чувство неловкости, смутной озлоб­ленности и даже враждебности, направленной на «чужаков», яко­бы виновных в этом замешательстве. Манеры чужаков расценива­ются как свидетельство их отсталости или высокомерия, а сами чужаки воспринимаются как незваные гости. Хочется отделить их или убрать совсем.

Национализм вдохновляет, инициирует склонность к культур­ным крестовым походам с намерением изменить образ жизни чу­жаков, обратить их в свою веру, заставить их подчиниться куль­турному авторитету господствующей нации. Цель таких крестовых походов — ассимиляция. (Первоначально понятие «ассимиляция» было заимствовано из биологии; для того чтобы прокормить себя, живые организмы ассимилируют элементы окружающей среды, т.е. преобразуют «инородные» вещества в клетки и ткани своих собст­венных организмов. Тем самым они делают их «схожими» (асси­милированными) с собой; то, что раньше было отличным, стано­вится подобным.) Несомненно, все разновидности национализма подразумевают ассимиляцию, поскольку нация, «естественное един­ство» которой декларирует национализм, первоначально должна быть образована посредством объединения зачастую безразлично­го и разнородного населения вокруг мифа и символов националь­ного отличия. Попытки ассимиляции становятся наиболее оче­видными, в них наиболее полно проявляются внутренние проти­воречия тогда, когда торжествующий национализм, достигший государственного господства над определенной территорией, об­наруживает среди обитателей этой территории какие-нибудь «чу­жеродные» группы. Обычно эти группы либо сами заявляют о сво­ем национальном отличии, либо воспринимаются как отличные и национально чуждые тем населением, которое уже испытало на себе воздействие культурной унификации. В таких случаях асси­миляция часто представляется как миссия обращения, во многом сходная с обращением язычников в истинную веру.

Как это ни парадоксально, но попытки обращения имеют тен­денцию к вялости, нерешительности, словно опасаются чрезмер­ного успеха. Они несут на себе печать внутреннего противоречия, постоянно присутствующего в националистическом мировоззре­нии. С одной стороны, национализм провозглашает превосходство 183 своей нации, национальной культуры, национального характе­ра. Поэтому считается, что привлекательность нации для окружа­ющих ее народов — это что-то само собой разумеющееся; в самом деле, желание и попытки других присоединиться к славе нации являются свидетельством и еще одним подтверждением провоз­глашенного превосходства нации. Более того, в случае националь­ного государства это еще и мобилизует общественную поддержку государственной власти и подрывает все другие источники власти, противящиеся навязываемому государством единообразию. С дру­гой стороны, приток в нацию иностранных элементов, особенно когда он облегчается политикой «распростертых объятий», госте­приимством принимающей нации, вызывает сомнение в «естест­венности» национальной принадлежности и тем самым подтачи­вает сами основы национального единства. Предполагается, что люди могут менять место пребывания по своей воле. Вчерашние «они» на глазах превращаются в «нас». Это выглядит так, будто национальность — всего лишь дело выбора, результат принятого решения, которое, как и все решения, можно в принципе заме­нить и даже отменить вовсе. Ассимиляция, если она действенна, четко выявляет сомнительный, произвольный характер нации и национальной принадлежности, т.е. именно то, что национализм пытается скрыть.

Тем самым ассимиляция взращивает озлобленность против тех самых людей, которых культурное завоевание стремилось при­влечь и обратить в свою веру. Теперь уже они представляются угрозой порядку и безопасности: они совершили то, что, согласно теории, не должно было бы быть возможным; своими (человечес­кими) усилиями они добились того, что считалось за пределами человеческой власти и контроля. Они показали, что якобы есте­ственная граница на самом деле является искусственной и, хуже того, пересекаемой. Поэтому-то и трудно согласиться с тем, что их ассимиляция, провозглашенная в качестве цели националис­тической политики, действительно была успешной и полной. В глазах наиболее подозрительных якобы ассимилированные лич­ности выглядят скорее как оборотни: двуличные, потенциальные предатели, которые лишь притворяются — то ли ради личной на­живы или имея в голове еще более низменные цели — теми, кем они на самом деле не являются. И пусть это не покажется пара­доксальным, но именно успех ассимиляции подкрепляет мысль о том, что различия как были непреодолимыми, так таковыми и останутся, что «настоящая ассимиляция» фактически невозможна 184 и что создание нации посредством культурного обращения — не­жизнеспособный вариант.

В таком случае национализм может отступить на более жест­кую и менее уязвимую расистскую линию обороны. В отличие от нации раса воспринимается вполне очевидно и недвусмысленно как естественная вещь, однозначно находящаяся за пределами че­ловеческого влияния и контроля. Понятием «раса» обозначаются такие различия между людьми, о которых нельзя предположить, что они созданы человеком или что они могут быть предметом вмешательства и изменения посредством человеческих усилий. Зачастую понятию расы придается чисто биологический смысл (т.е. оно выражает идею о том, что индивидуальный характер, способности и наклонности тесно связаны с наблюдаемыми, внеш­ними характеристиками вроде формы и размера черепа либо дру­гих частей тела или раз и навсегда предопределены качеством ге­нов). В любом случае это понятие относится к наследственным качествам, передаваемым из поколения в поколение в процессе человеческого воспроизводства. Столкнувшись с расой, образова­ние должно отступить. То, что определено природой, не суждено изменить никакому человеческому разумению. В отличие от на­ции раса не может быть ассимилирована; она может только «ис­портить» чистоту другой расы и понизить ее качество. Для того чтобы предотвратить это бедствие, чуждые расы надо отделить, изолировать, а лучше всего — убрать на безопасное расстояние, чтобы смешение стало невозможным, и тем самым оградить соб­ственную расу от «порчи».

Ассимиляция кажется прямо противоположной расизму, и тем не менее у них есть общий источник — стремление воздвигнуть границы, присущее националистической тенденции. И ассимиля­ция, и расизм представляют два полюса этого внутренне противо­речивого источника. В зависимости от обстоятельств в качестве средства достижения националистических целей может быть ис­пользована та или другая стратегия. В любой националистичес­кой кампании постоянно присутствуют обе, ожидая своей очере­ди. Они, скорее, не исключают друг друга, а взаимно поддержива­ют и усиливают.

Национализм черпает свои силы из той роли, которую он иг­рает в установлении и поддержании социального порядка, опреде­ляемого государственной властью. Он «конфискует» расплывча­тую гетерофобию (т.е. неприятие всего иного, о чем мы говорили в главе, посвященной феномену «чужака») и мобилизует ее на службу 185 государству и на поддержку дисциплины, подчиненной власти государства. Тем самым он делает государственную власть более эффективной. В то же время он и сам использует ресурс государ­ственной власти для формирования именно такой социальной ре­альности, которая создает новые резервы гетерофобии, а тем са­мым и новые возможности мобилизации. Поскольку государство ревностно охраняет свою монополию на насилие, постольку оно, как правило, запрещает все частные способы сведения счетов, как, например, расовое или этническое насилие. В большинстве случа­ев оно также осуждает и даже наказывает частные проявления дис­криминации. Государство использует национализм, как и другие свои ресурсы, единственно с целью поддержания социального по­рядка (т.е. того, который определяется, поддерживается и подкреп­ляется государством) и одновременно пресекает его стихийные, случайные и, следовательно, беспорядочные проявления. Моби­лизационный потенциал национализма затем будет задействован в соответствующей государственной политике, увязывая национа­листические чувства и патриотические наклонности с государст­венным интересом предпочтительно недорогим, но престижным способом — ценой экономических, спортивных, военных побед, а также посредством ограничивающих иммиграционных законов, принудительной репатриации и других мер, ясно отражающих и определенно усиливающих популярную гетерофобию.

В большей части мира государство и нация исторически сли­лись; государство использовало националистические чувства для укрепления своей власти над обществом и устанавливаемого им порядка, а попытки создания нации обращались к государствен­ной власти для усиления единства, которое было признано есте­ственным и не нуждалось в принудительном навязывании. Заме­тим, что факт исторического слияния государства и нации еще не является доказательством неизбежности такого слияния. Привер­женность этнической группе, родному языку и обычаям не своди­ма к политической функции, к которой их привел альянс с госу­дарственной властью. Союз между государством и нацией нико­им образом не предопределен; он является условным, конвенцио­нальным. 186