Три следующие ночи прошли как будто спокойнее. Газа было не так ужмного, но немецкая тяжелая артиллерия била непрерывно. На третью ночьумолкла и она, Уинтерборн улегся еще засветло и уснул крепким сном. Внезапно он проснулся и сел. Кой черт, что случилось? Его оглушилчудовищный грохот и рев, словно разом началось извержение трех вулканов исорвались с цепи десять бурь. Земля содрогалась, как будто по ней мчалисьгалопом бешеные табуны, стены погреба ходили ходуном. Уинтерборн схватилкаску, бросился к выходу мимо вестовых, которые с криком повскакали на ноги,отдернул было противогазовый занавес -- и отпрянул. Была еще ночь, но небосверкало сотнями ослепительных огней. Палили две тысячи британских орудий,грохот и пламя заполнили небо и землю. На полмили к северу и насколькохватал глаз к югу орудийные вспышки по всему фронту слились в одну слепящуюцепь. Словно руки исполина, все в перстнях, сверкающих прожекторами, дрожатво тьме, словно бесчисленные гигантские алмазы искрятся и блещут яркимилучами. Блеск, и грохот, и ни мгновенья передышки. Лишь двенадцати иличетырнадцатндюй-мовое морское орудие, стоявшее совсем близко за поселком,ухало гулко и мерно, словно отбивая такт в этом аду. Уинтерборн, спотыкаясь, побежал вперед, где развалины не заслонялипроисходящего. Скорчившись за остатками какого-то разрушенного дома, онпоглядел в сторону немецких окопов. Там длинной, неровной стеной поднялсядым, раздираемый бесчисленными багровыми молниями разрывов. А в глубине всеярче и ярче сверкали орудийные вспышки: батарея за батареей открывала огонь,и казалось -- грохот и пламя уже достигли предела, но они все нарастали, всеусиливались. Уинтерборн не услышал -- отдельных звуков нельзя былоразличить,-- но увидел, как первый немецкий снаряд разорвался, немного недолетев до их поселка. В первых слабых лучах рассвета смутно темнели тучидыма над немецкими окопами. То была артиллерийская подготовка наступления,которого ждали так долго. Уинтерборн ощутил дрожь в сердце, та же дрожьсотрясала землю, и воздух дрожал. Этого не передать словами -- ужасающее зрелище, чудовищная симфония.Художник-дьявол, что поставил этот спектакль, был настоящий мастер, рядом сним все творцы величественного и страшного -- сущие младенцы. Рев пушекпокрывал все остальные звуки, то была потрясающая размеренная гармония,сверхъестественный джаз-банд гигантских барабанов, полет Валькирий висполнении трех тысяч орудий. Настойчивый треск пулеметов вторил теме ужаса.Было слишком темно, чтобы разглядеть идущие в атаку войска, но Уинтерборн стоской подумал, что каждая нота этой чудовищной симфонии означает чью-тосмерть или увечье. Ему представилось, как неровные шеренги английскихсолдат, спотыкаясь, бегут сквозь дым и пламя и ревущий, оглушительный хаос ивалятся под немецким заградительным огнем под пулеметными очередями,которыми немцы их косят с резервной линии. Представились ему и немецкиеокопы, уже сметенные свирепым ураганом взрывов и летящего металла. Там, гдебушует эта буря, не уцелеет ничто живое -- разве только чудом. За первыеполчаса артиллерийского шквала, конечно, уже сотни и сотни людей безжалостноубиты, раздавлены, разорваны в клочья, ослеплены, смяты, изувечены.Ураганный огонь перекинулся с передовой линии на резервную -- и чудовищныйоркестр, казалось, загремел еще яростней. Сраженье началось. Скоро надобудет добивать людей -- швырять ручные гранаты и взрывчатку в блиндажи, гдепрячутся уцелевшие. Немецкая тяжелая артиллерия била по М., перепахивала ходы сообщения иперекрестки дорог, обрушила ливень металла на жалкие остатки поселкасаперов. Уинтерборн видел, как зашаталась и грянулась оземь трубаполуразрушенной фабрики. Два снаряда разорвались один справа от него, другойслева, со всех сторон летели комья земли, камни, осколки кирпича. Онповернулся и побежал к своему погребу, спотыкаясь и проваливаясь в мелкиеворонки. У него на глазах в одинокий дом, стоявший поодаль, попали сразу дватяжелых снаряда, и он разлетелся в пыль. На бегу он стиснул руки, глаза его были полны слез.
Когда Уинтерборн вбежал в помещение вестовых, все они застегивали ранцыи надевали снаряжение с той лихорадочной поспешностью, какая появляется лишьв минуты крайнего возбуждения. Даже здесь, в погребе, за грохотом артиллериине слышно было друг друга, приходилось почти кричать. Какой приказ? Ждать в полной боевой готовности, с минуты на минуту выступаем. Ранцысвалить на улице. Уинтерборн тоже лихорадочно заторопился -- надел снаряжение, застегнулранец, прочистил шомполом ствол винтовки. Не выпуская из рук винтовки, онистояли под низким сводом погреба, готовые взбежать по разбитым ступеням,едва их кликнут. В такие минуты, в минуты роковых потрясений, самое трудное-- ждать. Гроза, бушевавшая над ними, и страшила их и словно околдовала:тянуло очертя голову кинуться в нее, лишь бы скорей конец. Немецкие снарядырвались вокруг, но грохот английской артиллерии заглушал их. Приказа все небыло. Люди беспокойно топтались на месте, нетерпеливо поругивались и наконецодин за другим опустились на свои ранцы и умолкли, вслушиваясь. Огромнаякрыса сбежала с лестницы и принялась что-то грызть. Она сидела вровень сголовой Уинтерборна. Он щелкнул затвором, бормоча: "Зачем живут собака,лошадь, крыса, а в них дыханья нет?" Тщательно прицелился и спустил курок; втесной коробке погреба оглушительно грянул выстрел, мертвая крыса взлетела ввоздух. Не прошло и десяти секунд, как в люке погреба появилась головадежурного сержанта,-- лицо под стальной каской встревоженное, красное, все впоту. Какого дьявола? Что у вас тут? Выпиваем -- слыхал, пробка хлопнула? Выпиваете, чтоб вас... Какой-то дьявол пальнул и чуть меня не угробил.Лопни мои глаза, если я не доложу по начальству про всю вашу шайку. Ого! Лучше заткнись! Пошел ты... Нынче вашему брату сержанту грош цена! Ладно, дьяволы, ступайте к своим офицерам. Да поживей! Они взбежали поразбитым ступеням, наставляя на него штыки и смеясь, пожалуй, немногоистерически. Толстый, добродушный, коротышка-сержант пошел прочь, грозя имкулаком, свирепо суля самые страшные кары и добродушно ухмыляясь во весьрот. Для Уинтерборна этот бой был смятеньем без конца и края, все слилось вхаос шума, усталости, тоски и ужаса. Он не знал, сколько дней и ночей этодлилось, не помнил, что случилось раньше, что позже, в памяти зияли провалы.Но он знал, что этот бой оставил глубокий, неизгладимый след в его жизни и вдуше. Не то чтобы он испытал какое-то внезапное трагическое потрясение, онне поседел в одну ночь и не разучился улыбаться. С виду он не изменился ивел себя точно так же, как прежде. Но, в сущности, он слегка помешался. Мыговорим о контузиях, но кого же в той или иной мере не контузило? Перемена внем была чисто психологическая и сказывалась она двояко. В нем поселиласьтревога, страх, какого он прежде никогда не знал, приходилось напрягать всесилы, чтобы не шарахаться в ужасе от артиллерийского огня, от любогоразрыва. Странное дело, пулеметного огня, куда более смертоносного, он почтине опасался, а ружейного и вовсе не замечал. И при том он был угнетен иподавлен, род людской внушал ему непобедимый ужас и отвращение... Смятенье без конца и края. Выскочив из погреба, вестовые врассыпнуюкинулись к офицерскому убежищу; согнувшись, они перебегали под градомснарядов, пытаясь укрыться то у развалин дома, то в воронке. Уинтерборн, ещене утративший самообладания, спокойно пошел напрямик и явился первым. Ивенсотвел его в сторону. Нам приказано действовать как отдельной роте вместе с пехотой иподдерживать ее. Постарайтесь, пока мы не выступили, раздобыть для менявинтовку и штык. Слушаю, сэр. Возле офицерского погреба стоял открытый ящик с патронами, и каждыйполучил по два запасных патронташа и повесил на грудь. Двинулись повзводно, потянулись улицей поселка, среди развалин, которыевновь и вновь дробил и крошил в пыль снаряд за снарядом. Шел снег.Наткнулись на двух только что убитых лошадей. Шеи с коротко остриженнойгривой были неловко подвернуты, в больших остекленевших глазах застылострадание. Немного дальше на дороге валялся разбитый орудийный передок, арядом -- убитый ездовой. В окопе им встретилось человек сорок пленных немцев, безоружных, вкасках. Зеленовато-бледные, дрожащие, они прижались к стенке окопа,пропуская английских солдат, но никто не сказал им ни слова. Мело, снежные вихри мешались с дымом орудийной пальбы, было хмуро имрачно, совсем как в Лондоне в туманный ноябрьский день. Почти ничего небыло видно, и неизвестно, куда они идут, что делают и зачем. Сосредоточилисьв окопе и ждали. И -- ничего. Все так же перед глазами торчала колючаяпроволока и летел снег и клочья дыма, так же гремели орудия, да отчетливейслышалась пулеметная трескотня. Вокруг сыпались снаряды. Ивенс смотрел вбинокль и ругался: ни черта не видно! Уинтерборн стоял рядом, не снимая слевого плеча винтовку. Они ждали. Потом явился вестовой майора Торпа с новым распоряжением.Видимо, майор сначала спутал пометку на карте и отправил их не туда, кудаследовало. Они потащились прочь по грязи и сосредоточились в другом окопе. И сноваждали. Потом Уинтерборн бежал за Ивенсом по земле, которая долгие месяцы быланичьей. Мимо скелета в английской форме, неуклюже повисшего на немецкойколючей проволоке; на черепе была еще не каска, а разбухшая от сыростифуражка. Мимо английских солдат, убитых в то утро,-- лица их были страннобледны, руки и ноги вывернуты под каким-то неестественным углом. Одного,видимо, в агонии рвало кровью. И вот они в немецких окопах, усеянных трупами в серых шинелях.Уинтерборн и Ивенс спустились в немецкий блиндаж. Тут не оказалось ни души,всюду раскидана солома, обрывки бумаги, походные плитки, забытое снаряжение,сигары. Тут же загаженные французские столы и стулья. Пошли дальше. Навстречу попалась кучка немцев, поднявших вверхтрясущиеся руки. Почти не глядя дали им пройти. Артиллерия била не переставая. Виною первых потерь был недолет своих жеснарядов. Майор Торп послал Уинтерборна, и, на всякий случай, еще одноговестового с одинаковым письменным донесением в штаб батальона. Они выбралисьиз окопа и попробовали пуститься бегом. Но не смогли. Сердце неистовоколотилось, в горле пересохло. Двинулись почти вслепую неловкой рысцой,--получалось медленнее, чем если бы шли скорым шагом. Казалось, разрывытяжелых снарядов швыряют их как мячики. Едкий дым перехватывал дыхание.Снаряд разорвался неподалеку от Уинтерборна, и он едва устоял на ногах. Егонеудержимо била дрожь. Зубы стучали, хоть он и стискивал их изо всех сил. Новот и знакомые места и наконец Саутхемптон Роу. До штаба батальона путь былне близкий. В канцелярии на них накинулись с расспросами, но они оба зналименьше, чем те, кто оставался здесь, вдали от боя. Уинтерборн попросил воды и стал жадно пить. И он и его спутник былиоглушены и путались в словах. Им дали по записке с новым приказом и ещеподробнейшие наставления, которые тут же вылетели у обоих из головы. Когда они двинулись в обратный путь, ураганный огонь начал стихать ипонемногу перешел в обычную артиллерийскую стрельбу. Уже вечерело. Несколькочасов они кружили по незнакомым окопам, прежде чем нашли свою роту. Эту ночь провели в просторном немецком блиндаже, где кишели крысы.Сквозь сон Уинтерборн чувствовал, как они бегают у него по лицу и по груди, Наутро вновь поднялся ураганный огонь. И опять они сосредоточились вокопе, а потом продвигались вперед сквозь дым и изодранную проволоку повзрытой снарядами земле. Навстречу шли пленные. Ночью, выбиваясь из сил,утопая в грязи, оглушенные пальбой, несколько часов кряду выносили с полябоя раненых. Майор Торп был смертельно ранен, его вестовой убит; Хьюм и еговестовой убиты; Франклин ранен; Пембертон убит; сержант Перкинс убит;санитары перебиты. Казалось, рота тает на глазах. Три дня спустя Ивенс и Томпсон отвели сорок пять солдат в разрушенныйпоселок, на старые квартиры. Наступление на этом участке фронта провалилось.Южнее британские войска значительно продвинулись вперед и взяли несколькотысяч пленных, но фронт противника прорвать не удалось, и теперь немецкиепозиции были еще прочней и надежней прежних. Стало быть, и здесь тоже всекончилось неудачей. Из вестовых живы остались только Уинтерборн и Хендерсон; и посколькуротой теперь командовал Ивенс, Уинтерборн стал вестовым роты. Двое уцелевшихвернулись в погреб и молча опустились на свои ранцы. От усталости ипережитого потрясения обоих била не сильная, но непрестанная дрожь. Снаружияростно рвались один за другим тяжелые снаряды. Оба в ужасе вскочили, когданад головой с грохотом обвалились остатки их дома и рухнули в смежную частьпогреба. Мгновенье -- и вновь оглушительный удар, полетели кирпичи, всеокутала пыль -- угол погреба обрушился. Лестница была в другом его конце,они кинулись наверх, новый взрыв отшвырнул их в сторону, и они едва незадохлись в черном дыму. Кое-как они добрались до погреба, где укрывались все, кто уцелел извзвода, и попросились ночевать, так как от их убежища ничего не осталось.Молча сидели они при тусклом свете свечи -- шестеро солдат и капрал -- ибезучастно прислушивались к треску разрывов. В минуту затишья наверху послышался странный шум -- сначала как будтозастучали колеса, потом словно позвали на помощь. Никто не пошевельнулся.Снова крик о помощи. Кто пойдет? -- спросил капрал. Черта с два,-- отозвался кто-то.-- С меня хватит. Уинтерборн иХендерсон через силу поднялись. После погреба, где горела свеча, ночьказалась еще черней. Они едва разглядели среди обломков какой-то темный ком.И опять голос: Помогите! Ради бога, помогите! Снарядом разбило орудийный передок. Раненые лошади немного проволоклиего и свалились у входа в погреб. У одного ездового ноги были оторваны поколени. Он еще дышал, но ясно было, что минуты его сочтены. Не трогая его,Уинтерборн и Хендерсон подняли второго и перенесли его в погреб. Большимосколком снаряда ему раздробило правое колено. Он был в сознании, но оченьслаб. Достали его индивидуальный пакет, залили рану йодом. От жгучей болираненый страшно побледнел и едва не потерял сознание. Уинтерборн заметил,что руки и одежда у него в крови. Теперь надо было как-то доставить раненого на перевязочный пункт.Капрал и четверо солдат наотрез отказались выйти из погреба. Снаряды рвалисьнепрестанно. Ощупью в темноте Уинтерборн двинулся на поиски санитара сносилками. Перед самым жилищем санитаров он споткнулся, свалился в глубокуюворонку, и тотчас рядом оглушительно грохнул тяжелый снаряд. Не упадиУинтерборн, его разорвало бы в клочья. Задыхаясь и дрожа, он кое-как вылезиз воронки и почти скатился по ступенькам. В погребе горела свеча, он увиделиспуганные лица. Объяснил, что случилось. Санитар вскочил, схватил носилки исумку, и они пошли. Уинтерборну казалось, что каждый падающий поблизостиснаряд рвет его тело на куски. Контуженный, издерганный этими бесконечнымиразрывами, он был оглушен, мысли его мешались. Добравшись до погреба, он каксноп повалился на свое место и словно оцепенел. Санитар перевязал раненого,потом поглядел на Уинтерборна, пощупал ему пульс, дал глотнуть рому и велеллежать и не двигаться. Уинтерборн заспорил: сейчас он поможет отнестираненого! -- и пытался встать. Санитар насильно уложил его. Лежи смирно, друг, хватит с тебя на сегодня.
Бои на их участке фронта сошли на нет, остались нескончаемыеартиллерийские дуэли, бомбардировка химическими снарядами, ожесточенныеатаки и контратаки местного значения. Сражение вновь разгоралось южнее, тамопять и опять гремела канонада. Остатки саперной роты вернулись к своейобычной работе. В одном отношении минувшие бои оказались им выгодны: немцевоттеснили с отвала и с большей части высоты 91. Яростными контратаками немцывернули почти все свои позиции на высоте 91, но вновь завладеть огромнымшлаковым отвалом им так и не удалось. Это было уже невозможно: они слишкомдалеко отступили на южном участке. Наконец-то клин, где работали саперы,стал менее опасен, они уже не были вечно на глазах у противника, подфланговым огнем его пулеметов. Им дали день на отдых, а потом поручили пустяковую работенку --проложить новую дорогу от прежней передовой через "ничью землю" до южногокрая высоты 91. Они оказались вне поля зрения вражеских наблюдателей, инемецкие аэропланы обнаружили их только через два дня -- эти два дня прошлипочти спокойно. После этого им, разумеется, дали жару. Пока они убирали старые проволочные заграждения, им то и делопопадались страшные находки; с любопытством разглядывали они примитивныеручные гранаты и другое оружие девятьсот четырнадцатого -- пятнадцатогогодов, -- немало его ржавело вокруг. Уинтерборн увлекся прокладкой дороги иработал с таким пылом, что Ивенс только диву давался: ведь до сих пор еговестовой занимался саперным делом без малейшего интереса. Не понимаю, Уинтерборн, что это вы столько страсти вкладываете в этудурацкую дорогу. Кажется, такой нудной работы у нас еще не бывало. Да ведь это очень понятно, сэр. Сейчас мы строим, а не разрушаем.Снимаем проволочные заграждения, а не ставим новые. Засыпаем воронки, а неоскверняем землю. Слова "оскверняем землю" заставили Ивенса нахмуриться. Они показалисьему напыщенными, притом он, хоть и был туповат, чувствовал, что Уинтерборнмолчаливо, но твердо, всем своим существом осуждает войну,-- и негодовал.Сам он относился к войне с каким-то суеверным благоговением. Он верил вимперию; символ империи -- король-император; а король -- бедняга! -- всегдавынужден наряжаться адмиралом, либо фельдмаршалом, либо еще каким-нибудьвысшим чином. А посему все армейское и флотское обретает некую таинственнуюзначительность; но ведь армия и флот предназначены для войны, а отсюдаследует, что войну надлежит чтить наравне с империей. Не раз Ивенс неуклюжепытался вызвать Уннтерборна на откровенность: пусть бы высказал вслух своиеретические взгляды! Но, разумеется, Уинтерборн тотчас разгадывал егонехитрые подходы и избегал ловушек. Похоже, что вы -- республиканец,-- сказал он как-то Уинтерборну, когдатот бездумно напевал себе под нос марсельезу.-- А я не верю ни в какиереспублики. Подумайте, президенты с самого утра щеголяют в смокинге! Уинтерборн чуть не расхохотался,-- немалого труда стоило емусдержаться. Он заявил, что вовсе он никакой не приверженец республики, и скомической серьезностью признал: да, безусловно, Ивенс подметил существенныйизъян республиканского строя. Но недолго радовался он прокладке новой дороги. На второй день работ, квечеру, он увидел, как батарея легкой артиллерии пересекла бывшую "ничьюземлю" по проложенной ими дороге и двинулась дальше, по рытвинам и воронкам,на новые позиции. Итак, даже эти крохи созидательного труда вели лишь кдальнейшему разрушению. Снова стали работать ночами, и Уинтерборн отличился: взялся извлечь изземли неразорвавшийся снаряд, к которому остальные саперы и притронуться нехотели, боясь, что он взорвется. Все припали к земле, пока Уинтерборн изовсех сил дергал и тянул снаряд, а Ивенс, стоя рядом, уговаривал его бытьпоосторожнее. И вдруг Уинтерборн отчаянно расхохотался и, в ответ нарасспросы Ивенса, насилу выговорил, что под руками у него, оказывается,никакой не снаряд, а просто обрубок дерева, засунутый в железное кольцо.Саперы смущенно вернулись к работе. В награду за храбрость Уинтерборнуразрешено было присоединиться к партии саперов, извлекавшей настоящиеневзорвавшиеся снаряды из шоссе, которое теперь, когда немцы отступили, ужене было недосягаемым. Снаряды приподнимали рычагами и вытаскивали оченьбережно, так как, долго пролежав в земле, они теперь могли легко взорватьсяот малейшей неосторожности. Уинтерборн от души порадовался, когда с этоймилой работенкой покончили. Ночные обстрелы химическими снарядами становились все ожесточенней,иной раз Уинтерборн по двенадцать часов в сутки не снимал противогаза. Людитак часто пользовались противогазами, что пришлось выдать им новые фильтры. Ивенс временно принял командование, у него не было помощников, кромеТомпсона, и саперов в строю оставалось всего человек сорок, а потомуработали теперь в одну смену, которой Ивенс и Томпсон командовали ноочереди. Вся связь между ротой и штабом батальона лежала на ротном вестовом-- Уинтерборне. Зато Ивенс в те ночи, когда не дежурил, всегда разрешал емуотдохнуть. Уинтерборн был бесконечно благодарен за эти ночи, свободные отработы. Кашлять он начал еще зимой, к этому прибавилась, вероятно, какая-тоинфекция, занесенная вшами, и теперь его одолевало что-то вродеперемежающейся лихорадки. Каждую третью ночь он то обливался потом, тотрясся в ознобе. И куда приятней было лежать, хотя бы и в сыром погребе, чемтащиться на работу, когда тебя лихорадит и ноги подкашиваются от слабости....Он крепко спал в погребе, не слыша рвущихся снаружи химическихснарядов, как вдруг его разбудил Хендерсон -- второй уцелевший вестовой: онспоткнулся в темноте и едва не свалился с лестницы. Уинтерборн зажег свечу.Хендерсон только что снял противогаз, волосы у него были взъерошены, лицабледное, испуганное. Что такое? -- спросил Уинтерборн.-- Что случилось? Томпсона убило. О господи! Теперь Ивенс один остался. Чем это его? Шрапнелью. Где? Как? Боши пошли в атаку. Томпсон снял нас с работы и велел укрыться в окопе.Сам стоял наверху, а мне велел спуститься в окоп. Шрапнель разорваласьсовсем рядом. Он и пяти минут не прожил. О господи! Успел он что-нибудь сказать? Да, он был в памяти и совсем спокоен. Сказал мне, как отвести назадроту. Кланялся Ивенсу, тебе и старшине. Велел мне взять у него из карманадва письма и отослать жене и матери. Искалечило его страшно, правую руку всюискромсало, правую ногу тоже, ребра перебиты, щека разорвана. И он взял сменя слово, что я упрошу Ивенса написать его родным, будто пуля попала всердце и он умер сразу, ни минуты не мучился. Черт возьми! Хороший был парень. Один из лучших наших офицеров. Защитный занавес у входа приподнялся, и в погреб, стаскивая с лицапротивогаз, ввалился денщик Ивенса. Уинтерборну срочно явиться в полной боевой готовности. Уинтерборн поспешно обулся, навьючил снаряжение, рывком наделпротивогаз и под нескончаемым ливнем химических снарядов рысцой пустился кофицерскому погребу. С удивлением, с тревогой и стыдом он заметил, что весьневольно съеживается, когда поблизости падает снаряд, и ему теперь стоитбольшого труда не пригнуться, не припасть к земле. В ярости он честил себятрусом, негодяем, тряпкой, всеми бранными словами, какие только приходили наум. И все-таки его тело невольно съеживалось. То была крайняя степеньвызванного войной напряжения, когда вражеский аэроплан -- и тот наводитужас. Ивенс что-то старательно писал. Просторный погреб казался как никогдапустым и мрачным, единственный обитатель терялся в нем -- ведь меньше двухнедель назад их здесь было шестеро. Вы знаете, что мистер Томпсон убит? Да, сэр. Хендерсон мне сказал. Нечего делать вид, что у нас тут рота, когда я остался один, и у менясорока человек не наберется, годных к работе,-- с горечью сказал Ивенс.--Вот получил бумажку из штаба дивизии -- жалуются, что у нас сейчас дело идетмного хуже, чем месяц назад. Как будто они не знают, что были бои, что мывымотались и потеряли две трети людей. Потом он молча перечитал донесение, сложил его и протянул Уинтерборну. Отнесите это в штаб батальона. Я сделал пометку "весьма срочно". Еслиполковник спит, добейтесь, чтоб его разбудили. Если он начнет васрасспрашивать, объясните, в каком мы положении. Я его уже три недели невидел: И скажите, что не уйдете, пока вам не дадут ответа. Слушаю, сэр. И вот что, Уинтерборн... Да, сэр? Тут пришла еще одна бумажка, требуют, чтобы каждая рота послала двухжелающих в офицерскую школу. Пойдет Хендерсон, он мал, да удал. А ещевызвались этот неряха помощник повара и санитар. Оба остолопы. Я не стану ихрекомендовать. Но я хотел бы, чтобы пошли вы. Пойдете? Уинтерборн колебался. Ему совсем не хотелось отвечать за людей, и онсчитал, что его долг -- оставаться рядовым, на передовых позициях, исполнятьсамую черную, самую тяжелую работу, разделить участь простых, обыкновенныхсолдат. Однако согласился же он стать вестовым. Да и трудно было неподдаться искушению. Согласиться -- значит на несколько месяцев вернуться вАнглию, снова увидеть Фанни и Элизабет, это означало передышку. Но --странное дело -- ему не хотелось расставаться с Ивенсом; он вдруг понял:все, что он делал в последние месяцы, он делал главным образом потому, чтопривязался к этому человеку, заурядному и невежественному, человеку тогосорта, который он всегда глубоко презирал,-- к великовозрастному школьнику. Ну, какие у вас там сомнения? Право, не знаю, сэр, как вы без меня обойдетесь,-- сам себе удивляясь,ответил Уинтерборн. Ивенс даже выругался от неожиданности. И потом,-- прибавил он,-- если дальше так пойдет, я не долго протяну.Что ж, записать вас? Да, сэр. После он пожалел об этом "да". Написанное резко и без обиняков донесение Ивенса круто изменило ихжизнь. Их перевели на место другой саперной роты, на сравнительно тихийучасток фронта. Ивенс построил своих сорок саперов как один взвод, и подороге им встретились один за другим четыре взвода сменившей их роты. Находу солдаты перекидывались ехидными шуточками. На новом месте оказалось не в пример лучше прежнего. У них появилсякапитан, формально принявший командование, и два младших офицера. Норядовыми роту не пополнили. Как видно, их неоткуда было взять. Саперыпоселились в блиндажах и землянках линии резерва. Уинтерборн, Хендерсон иеще двое вестовых разместились в землянке с двухфутовым перекрытием внескольких шагах от офицерского блиндажа. Уинтерборна теперь по всемправилам назначили вестовым роты. Он попеременно проводил две недели напередовой и две -- при штабе батальона. Жизнь в штабе казалась ему чуть лине раем: парусиновая койка, снаряды почти не долетают, и кормят неплохо, иотдохнуть можно. Он не знал, что его просьбе о производстве в офицеры сразубыл дан ход, и теперь о нем заботились. Спустя два дня после того, как они перешли на новые квартиры, квестовым заглянул встревоженный денщик Ивенса: Уинтерборн! Да? Иди скорей! Мистер Ивенс заболел. Заболел?! Когда Уинтерборн подбежал к Ивенсу, тот стоял, прислонясь к стенкеокопа. Он был мертвенно бледен. Что с вами, сэр? Газ. Наглотался этой мерзости. Не могу больше. Иду на перевязочныйпункт. Я достану носилки, сэр? Нет, к чертям, так дойду. Ноги еще держат. Берите мой ранец и пойдем. Через каждые несколько шагов Ивенс вынужден был останавливаться иприслоняться к стенке окопа. Его мучительно тошнило, но рвоты не было.Уинтерборн хотел взять его под руку, но Ивенс только отмахнулся. В концехода сообщения лежали на носилках два страшно изуродованных трупа. Оба молчапрошли мимо, но Ивенс подумал: "Все-таки газ лучше", а в мозгу Уинтерборнамелькнуло: "Скоро ли и меня вот так положат?" Наконец, поддерживая Ивенса, он довел его до перевязочного пункта. Увхода они пожали друг другу руки. Вас произведут в офицеры, Уинтерборн. Благодарю вас, сэр. Как вы себя чувствуете? Может быть, мне остаться свами? Не надо. Вернитесь и доложите, что оставили меня здесь. Слушаю, сэр. Они еще раз пожали друг другу руки. Ну, до свиданья, дружище, всего вам наилучшего. До свиданья, сэр, до свиданья. Больше он Ивенса не видел. С уходом Ивенса Уинтерборн разом утратил всякий интерес к своей роте.Новых офицеров он не знал, капитан был ему неприятен, и, разумеется,отношения с ними у него были совсем не те, что с Ивенсом. Хендерсон уехал вАнглию, в офицерскую школу. Никогда еще Уинтерборну не было так одиноко. Ион с отвращением и ужасом понял, что мужество ему изменило. Его ежедневныепоходы были теперь совсем не трудны -- каких-нибудь полторы мили, только иуслышишь, что несколько пулеметных очередей, да три-четыре десятка"чемоданов" разорвется. Немцы обнаружили несколько танков, скрытых заотвалом шлака, мимо которого лежал путь Уинтерборна, и пытались достать ихиз тяжелых орудий. Уинтерборн убедился, что теперь ему нелегко заставитьсебя идти навстречу снарядам, по тем местам, где они рвутся. Ночами былохуже всего. Однажды ночью он сделал то, чего никогда еще не делал, идя споручением: переждал минут десять, пока немного не утих обстрел. Как ни странно, эти десять минут спасли ему жизнь. Идя по окопу, онслышал, что несколько снарядов разорвались у самого штаба роты. Один снарядпопал прямиком в ненадежное убежите вестовых и разнес его в куски,отдыхавший там вестовой Дженкинс, девятнадцатилетний мальчик, был убит наместе. Но замешкайся Уинтерборн в пути на эти самые десять минут, неминуемоубило бы и его. Он чувствовал себя глубоко виноватым. Быть может, приди онраньше, мальчика услали бы с ответом. Впрочем, нет, ответ пришлось быотнести ему, а не Дженкинсу. Он лишился одеяла, подстилки и ранца. Вестовых перевели в такую жеземлянку, двадцатью ярдами дальше. Уинтерборну тяжко было проходить миморазбитой снарядом землянки. Всякий раз вспоминался Дженкинс, его нелепаяребячья улыбка. До армии Дженкинс служил рассыльным, потом -- приказчиком вбакалейной лавке, в маленьком провинциальном городишке. Самая зауряднаяличность. Читал "Джон Булль" и принимал его всерьез, свято верил каждомуслову. В остальном же серьезен не бывал, вечно сыпал довольно плоскимиостротами, и по-мальчишески ухмылялся во весь рот, и никогда не брюзжал.Уинтерборн жалел о нем. В дни, которые Уинтерборн проводил в штабе, он пытался читать и понял,что это ему не по силам. Ему попался старый номер "Спектейтора" со статьей оПорсоне, с автором он когда-то был знаком. Он даже не вспомнил, кто такойПорсон, пока не дочитал статью до конца, и нередко самые простые выраженияставили его в тупик, точно какого-нибудь землепашца. В отчаянии он швырнулгазету и попросил разрешения пойти в кабачок. Вина не продавали, спиртноебыло под запретом. Он сидел в кабачке, пил дрянное и вполне безобидноефранцузское пиво и вместе с другими томми однотонно тянул душещипательныепесенки. У него вошло в привычку совать взятку каптенармусу, чтоб тот давалему лишнюю порцию рому. Все, что угодно, лишь бы забыться. Кончались очередные две недели житья при штабе батальона, и он, какобычно, явился к старшине: Уинтерборн, вестовой четвертой роты, сэр. Возвращаюсь на передовую. Старшина, поджав, губы, стал перелистывать какие-то бумаги. Сейчас посмотрим, сейчас по-смо-трим. Так, так, так. Ага, вот: рядовойУинтерборн, номер тридцать один восемьсот девятнадцать. Так. В пятницу выотправляетесь в Англию, в школу младших офицеров. В четверг в четыре часадня явитесь в канцелярию за своими бумагами, у каптенармуса получитенеприкосновенный запас. В пятницу до восьми утра явитесь на вокзале ккоменданту, и вас вычеркнут из списка личного состава. Все ясно? Да, сэр. Пожалуйста, дайте бумажку для начальства на передовой. Незачем. Сегодня среда. Оставайтесь тут, а на ваше место я пошлюдругого вестового. Слушаю, сэр. Вестовой, которого назначили на смену Уинтерборну, обрадовалсядонельзя. Он был молод, неглуп, до войны готовился стать школьным учителем;он так благодарил Уинтерборна, словно именно от него получил в подарок своюновую должность. Пуля уложила его наповал, когда он выбирался из окопа спервым же поручением. Уинтерборну стало казаться, будто он в сговоре с самимдьяволом, потому вместо него и гибнут другие. На оставшиеся два дня его попросту освободили от службы. Разрешиликаждый день ходить в душ, и он отмылся дочиста и избавился от вшей. Выдалиему совсем новое белье -- не то что изношенные грязные тряпки, полные дохлыхпаразитов, какие всегда выдавали в душе; он получил новые обмотки и штанывместо прежних, грязных и драных, и сдал свою рваную кожаную куртку. У негобыла парусиновая койка, и он спал по двенадцать часов кряду. И уже не былтакой изможденный и затравленный, как в дни высоты 91. Ему очень хотелось вернуться в Англию, и все же сильней всех другихчувств было в нем вялое равнодушие. Вот уже приказано ехать, а ему, пожалуй,все равно -- можно бы и остаться. Зачем длить эту пытку? Если остаться, егорано или поздно убьют, либо сделают вестовым батальона, что куда легче испокойнее, чем служить младшим офицером в пехоте. Впрочем, может, и этоимеет смысл: ведь он опять увидит Элизабет и Фанни... Был жаркий летний день. Он брел по прямой французской дороге, покоторой двумя нескончаемыми встречными потоками тянулись армейские грузовикии орудия. На заставе придирчиво подозрительные полевые жандармы и усиленныйкараул приказали ему вернуться. Он набрел на неогороженный лужок, поросшиймаками и желтыми маргаритками, и опустился наземь. Размеренно, неторопливобила тяжелая артиллерия; в небе появлялись все новые облачка шрапнельныхразрывов, преследуя вражеский аэроплан; издалека донесся едва различимый,приглушенный расстоянием грохот: снаряд разорвался в М. Странное это былочувство -- сидишь на траве, в начищенных башмаках, под жарким солнцем, исмотришь на полевые цветы, а невдалеке виднеются два целых, не поврежденныхснарядами дома, и незачем все время быть начеку. Он сидел, упершись локтямив колени, подбородком -- в кулаки, глядя прямо перед собой. Тело егоотдыхало, но душу давила такая усталость, такое равнодушие, что он срадостью умер бы хоть сейчас без мучений на этом лугу, даже не вернувшись вАнглию, не увидев больше Элизабет и Фанни. Он уже не мог забыться в мечтах,думать о чем-нибудь долго и связно,-- либо мыслей не было вовсе и в головестоял туман, либо вдруг захлестывали болезненно-яркие воспоминания. Неверилось, что всего каких-нибудь семь месяцев прошло с тех пор, как онпокинул Англию,-- казалось, прошло семь лет. Им овладело не то чтобыпрезрение к себе, скорее -- равнодушие. Джордж Уинтерборн не возмущал его,но и нимало не занимал. Когда-то он был ужасно занят самим собой, своимижеланиями и стремлениями; теперь ему все безразлично, ничего он не хочет, ник чему не стремится. Едва ослабла узда армейской дисциплины и его нанесколько часов предоставили самому себе,-- и он поник, вялый, безвольный,ко всему равнодушный. Если бы в эту минуту ему сказали: ты уволен из армии,можешь идти на все четыре стороны,-- он бы не знал, что с собой делать, итак бы и сидел тут и тупо глядел бы на маки и маргаритки. Вечером, в канун его отъезда, вестовые и денщики раздобыли рому, пива ишампанского и заставили его выпить с ними. Уговаривали не забывать старыхтоварищей, не измываться над солдатами, когда он станет офицером. Он обещал,но ему было горько, что их уже разделила невидимая черта. Подумать только -- придется козырять нашему Джорджу! -- сказал кто-то. В самом деле, подумать только! И почему он не остался с ними... Онмного пил и впервые за всю свою жизнь лег спать пьяный. Он пришел на станцию за несколько минут до восьми, задыхаясь, весь впоту от быстрой ходьбы в полной выкладке под жарким июльским солнцем. Насевере гремела ожесточенная канонада. Туда через два дня приказано былонаправиться его дивизии. На Ипре готовилось новое большое наступление.Уинтерборн содрогнулся, мысленно он уже видел, как неистовый стальной ливеньхлещет взбаламученную землю, сечет и рвет в куски человеческую плоть, слышалбьющий по нервам грохот бессчетных разрывов. Выслушав наставления коменданта, он сел в поезд, уже готовый отойти.Вагон был почти пустой, только в дальнем конце собрались несколькоотпускников. Он к ним не подошел -- наконец-то можно хоть немного побытьодному. Немецкая тяжелая артиллерия послала ему прощальный дружеский привет. Наконечную станцию воинской железнодорожной ветки посыпались снаряды. Знакомыйтошнотворный страх -- предчувствие взрыва -- охватил его, он не сомневался,что еще прежде, чем поезд тронется, снаряд угодит в их вагон. Он в яростистарался побороть это предчувствие, как будто единственным и самым главным вжизни было подавить инстинкт страха. Снаряды падали по одному, с аккуратнымиперерывами ровно в минуту. Он прислушивался к ним, весь в поту, крепкостиснув винтовку. Пусть тронется поезд или пусть уж скорей конец. А поездвсе стоял. Грохот и треск справа, грохот и треск слева; и опять справа, иопять слева. Так он сидел один тридцать пять минут, и тридцать пять разподряд оглушал его треск и грохот разрывов. Почему-то это было еще страшнейураганного огня, пытка была еще нестерпимей. Наконец поезд дернулся и, пыхтя, медленно отошел от станции. Уинтерборнсидел, не шевелясь, и прислушивался к разрывам,-- поезд ускорял ход, и онизвучали все слабей и слабей. И вот уже их совсем не слышно за перестукомколес. К фронту
