ОТ АВТОРА 16 страница

Уинтерборн получил двухнедельный отпуск, после чего должен был явитьсяв учебный батальон. За это время было два или три воздушных налета, и ночьюон лежал без сна, прислушиваясь к хорошо знакомому тявканью зенитных орудий.С грохотом рвались бомбы. Налеты были пустячные, полчаса -- и все кончено.Однако Уинтерборн был неприятно поражен: он их не ждал. Первое свободное утро он провел в одиноких блужданьях по улицамЛондона. Он не уставал изумляться красоте женщин, смотрел на них во всеглаза -- и в то же время боялся их этим оскорбить. Дважды с ним заговаривалипроститутки, суля "восточные утехи". Он подносил руку к козырьку и проходилмимо. Вторая девица забормотала ругательства, он их не услышал. Похоже, чтопроституток в Лондоне стало куда больше прежнего. Лондонские мостовые изрядно пострадали, но Уинтерборну они показалисьнеобыкновенно ровными и гладкими, ведь он привык к дорогам, иссеченнымглубокими колеями, изрытым воронками разрывов. И не чудо ли: такое множестводомов -- и все целы. И автобусы катят взад и вперед. И люди ходят сзонтиками -- да, в самом деле, ведь на свете существуют зонтики. И всюду --форма хаки. Из каждых трех встречных один -- военный. Ему повстречалисьсолдаты американской морской пехоты -- авангард громадной армии, чтоготовилась по ту сторону Атлантики. Это были крепкие парни, плечистые, сузкими бедрами; и каждый уже успел подцепить себе девчонку. По Лондону ониразгуливали хозяйской походкой, вразвалку, совсем как англичане во Франции. Патруль военной полиции остановил его и грубо спросил, что он тутделает. Уинтерборн показал отпускное свидетельство. Извини, приятель,-- сказал полицейский.-- Я тебя принял за дезертира.Смотри, никуда не ходи без свидетельства. Вечером второго дня Элизабет повела его в ресторан в Сохо ужинать с еедрузьями. Фанни там не оказалось, зато присутствовали мистер Апджон, мистерУолдо Тобб и Реджи Бернсайд. Были еще несколько человек, Уинтерборнунезнакомых. В том числе некто, наделавший много шуму переводами из армянскойпоэзии с французских переводов Аршака Чобаняна. Держалось это светило свеличайшей томностью, словно бы крайне утомленное работой мысли, и рукуУинтерборну пожало еле-еле, глядя в сторону и с видомизысканно-презрительным. Весь ужин Уинтерборн просидел молча, беспокойно скатывая шарики изхлеба. С удивлением он понял, что бесконечно далек от всей этой компании иему совершенно не о чем с ними говорить. Они рассуждали о вещах, ему неочень понятных, и превесело перемывали косточки людям, которых он не знал.Элизабет была в ударе, со всеми болтала, смеялась и имела большой успех.Уинтерборну было неловко: он тут совсем не ко двору, какое-то мрачноепривидение, затесавшееся на веселый праздник. Мельком он увидел себя в одномиз зеркал и подумал, что просто смешно сидеть в ресторане с таким серьезными несчастным лицом. За кофе многие поменялись местами, и двое или трое подошли и заговорилис ним. На соседний стул плюхнулся мистер Апджон, выпятил подбородок икашлянул: Окончательно возвратились в Лондон? Нет. Получил две недели отпуска, потом пойду в офицерскую школу. И после останетесь в Лондоне? Нет. Придется ехать назад, во Францию. Мистер Апджон с досадой пощелкалязыком. А я предполагал, что вы покончили с солдатчиной. В этой одежде вывыглядите просто смехотворно. Да, но зато она очень практична. Я хочу сказать, вот что главное -- эта самая война не должна мешатьразвитию цивилизации. Вполне с вами согласен. Я... Я хочу сказать, если у вас есть время, зайдите ко мне в студию ипосмотрите мои новые картины. Вы все еще сотрудничаете в журналах? Уинтерборн улыбнулся: Нет. Я, видите ли, был порядком занят, и в окопах ведь... Я хочу сказать, недурно бы вам написать статью о моем новейшемоткрытии. О супрематизме? Да нет же! С этим я давно покончил. До чего вы невежественны,Уинтерборн! Нет, нет. Теперь я создаю конкавизм. Это -- величайший вклад вцивилизацию двадцатого века. Я хочу сказать... Уинтерборн больше не слушал и залпом осушил стакан вина. Почему Ивенсне написал ему? Вероятно, не выжил после того отравления газом. Он знакомподозвал официанта: Принесите еще бутылку вина. Сию минуту, сэр. Джордж! -- услышал он предостерегающий и немного укоризненный голосЭлизабет.-- Не пей лишнего! Он не ответил и мрачно уставился на свой кофе. Черт с ней. Черт с ним-- с Апджоном. Черт с ними со всеми. Опрокинул еще стаканчик и ощутил, чтопьянеет: тихонько кружится голова, и веселей, легче становится на душе --приходит спасительное забвение. К черту их всех. Мистеру Апджону надоело просвещать кретина, у которого даже не хваталоума его слушать, и он незаметно исчез. Немного погодя его место занял мистерУолдо Тобб. Ну-с, дорогой Уинтерборн, рад вас видеть. Выглядите вы превосходно. Вармии вы просто расцвели. И я слышал от миссис Уинтерборн, что вас наконецпроизвели в офицеры. Поздравляю, лучше поздно, чем никогда. Благодарю вас. Но, знаете ли, может быть, меня еще и не произведут. Мнееще надо окончить офицерскую школу. О, это вам будет очень, очень на пользу. Надеюсь. А чем вы во Франции заполняете свой досуг -- все так же читаете,занимаетесь живописью? Уинтерборн сухо, коротко засмеялся: Нет, чаще всего завалюсь где-нибудь и сплю. Грустно это слышать. Но, знаете,-- да простится мне такая смелость,-- уменя никогда не было уверенности, что Искусство -- истинное ваше призвание.У меня всегда было такое ощущение, что вам больше подходит жизнь на свежемвоздухе. Разумеется, сейчас вы делаете прекрасное дело, прекрасное. Империянуждается в каждом из нас. А когда вы возвратитесь с победой,-- надеюсь, вывернетесь целый и невредимый,-- отчего бы вам не попытать счастья в одной изнаших колоний, в Австралии или в Канаде? Там перед каждым открываютсяогромные возможности. Уинтерборн опять засмеялся. Подождите, пока я вернусь, тогда видно будет. Выпьете вина? Нет, бла-а-дарю вас, нет. А что это за красная ленточка у вас нарукаве? Оспу прививали? Нет. Я ротный вестовой. Вестовой? Это который бегает? Надеюсь, вы не от противника бегаете? И мистер Тобб беззвучно засмеялся и одобрительно покивал головой, оченьдовольный собственным остроумием. Что ж, и так могло бы случиться, знать бы только, куда бежать,-- безулыбки сказал Уннтерборн. О, но ведь наши солдаты такие молодцы, такие молодцы, вы же знаете, нето что немцы. Вы, наверно, уже убедились, что немцы народ малодушный?Знаете, их приходится приковывать к пулеметам цепью. Ничего такого не замечал. Надо сказать, дерутся они с поразительныммужеством и упорством. Вам не кажется, что предполагать обратное не очень-толестно для наших солдат? Нам ведь пока не удалось толком потеснить немцев. Помилуйте, нельзя же так односторонне смотреть на вещи, вы за деревьямилеса не видите. В этой войне огромная роль принадлежит флоту. Флоту -- и,кроме того, великолепной организации тыла, о которой вы, конечно, знать неможете. Да, конечно, и все-таки... Мистер Тобб поднялся. Счастлив был вас повидать, дорогой мой Уинтерборн. Очень вампризнателен за интереснейшие сведения о фронте. Весьма ободряющие сведения.Весьма ободряющие. Уинтерборну хотелось уйти, он сделал знак жене, но она словно и незаметила, поглощенная оживленным разговором с Реджи Бернсайдом. Уинтерборнвыпил еще вина и вытянул ноги. Тяжелые, подбитые гвоздями солдатские башмакиуперлись в ноги человека, сидевшего напротив. Виноват. Надеюсь, я вас не ушиб? Прошу простить мою неловкость. Ничего, ничего, пустяки,-- сказал тот, морщась от боли и досады ипотирая лодыжку. Элизабет сдвинула брови и потянулась через стол забутылкой. Уинтерборн перехватил бутылку, налил себе еще стакан и лишь тогдаотдал бутылку. Элизабет явно была рассержена его неучтивостью. А он,опьянев, чувствовал себя совсем недурно и плевать хотел на всех. Когда они в такси возвращались домой, она кротко, но с достоинствомпопеняла ему: не следовало так много пить. Не забывай, милый, теперь ты уже не среди неотесанной солдатни. Ипрости, что я об этом говорю, но у тебя ужасно грязные руки и ногти, ты,наверно, забыл их вымыть. И вел себя не слишком вежливо. Он не отвечал, рассеянно глядел в окно. Элизабет вздохнула и слегкапожала плечами. Эту ночь они спали врозь. Наутро за завтраком они были молчаливы и заняты каждый своими мыслями.Внезапно Джордж очнулся от задумчивости: Слушай, а как Фанни? Она что, уехала? Нет, кажется, она в Лондоне. А почему же она вчера с нами не ужинала? Я ее не приглашала. Как так не приглашала?! Почему?! Вопрос, видно, был неприятен Элизабет, но она попробовала небрежно отнего отмахнуться: Мы с Фанни теперь почти не встречаемся. Ты же знаешь, она всегданарасхват. А все-таки почему вы не встречаетесь? -- бестактно допытывалсяУинтерборн.-- Что-нибудь случилось? Не встречаемся, потому что я не хочу,-- отрезала Элизабет. Он промолчал. Так, значит, из-за него Элизабет и Фанни стали врагами!Помрачнев еще больше, он ушел к себе. Наобум взял с полки какую-то книгу,раскрыл -- это оказался Де Квинси "Убийство как одно из изящных искусств".Он начисто забыл, что существует на свете этот образчик кладбищенскойиронии, и тупо уставился на крупно напечатанное заглавие. Убийство как одноиз изящных искусств! Метко сказано, черт подери! Он поставил книгу на местои принялся перебирать свои кисти и краски. Элизабет взяла себе все егоальбомы, бумагу, все чистые холсты, остался только один. Тюбики с краскамивысохли и стали твердые, как камень, палитра была вся в ссохшихся жесткихкомках краски,-- так она и пролежала без него все пятнадцать месяцев.Уинтерборн отчистил ее так старательно, словно боялся за грязную палитруполучить выговор от ротного командира. Он отыскал свои старые эскизы и стал их просматривать. Неужели это всеего рук дело? Да, как ни странно, на всех та же подпись: Дж. Уинтерборн. Оннеодобрительно поглядел на эскизы, потом, не торопясь, разорвал их, бросил впустой камин и, чиркнув спичкой, поджег. Он следил, как пламя подбиралось кбумаге и она корчилась, тлела, тускло багровея, потом чернела, съеживалась иобращалась в прах. Прислоненные к стене, аккуратными пачками были составленыего полотна. Он бегло просмотрел их, точно колоду карт, и так и оставил устены. Остановился в недоумении, наткнувшись на свой автопортрет, о которомначисто забыл. Неужели и это его работа? Да, вот и подпись. Но когда и гдеон это писал? Он держал небольшое полотно обеими руками, и вглядывался, илихорадочно рылся в памяти, но так ничего и не припомнил. Даты не было, и ондаже не вспомнил, в каком году это могло быть написано. Неторопливопримерясь, он прорвал ногой холст, полосу за полосой отодрал его от рамы исжег. Это был единственный его портрет, он никогда не соглашалсяфотографироваться. На фронте строго запрещалось вести дневник или делать какие-либозарисовки: ведь попади они в руки врага, он мог бы ими воспользоваться.Уинтерборн закрыл глаза. И тотчас ему живо представилась разрушеннаядеревня, дорога, ведущая в М., истерзанная, оскверненная земля, длинныйотвал шлака, и он услышал раскатистый грохот рвущихся в М. тяжелых снарядов.Он прошел в комнату Элизабет за листом бумаги и мягким карандашом дляэскиза. Элизабет не было дома. Шаря у нее на столе, он наткнулся на письмо,написанное незнакомым почерком, перевернул и невольно прочел начало. Емубросилась в глаза дата -- день его возвращения в Англию -- и первые слова:"Дорогая, говоря твоими словами -- вот досада! Ну, ничего, этот визитнаверняка не затянется, и..." Уинтерборн поспешно прикрыл письмо чем попало,чтоб не читать дальше. С карандашом и бумагой он вернулся к себе и принялся набрасывать тупамятную картину. И с удивлением заметил, что рука его, когда-то такаяуверенная и твердая, едва уловимо, но несомненно дрожит. Вчерашняя выпивкаили контузия? Он упорно трудился над эскизом, но все шло вкривь и вкось. Онустал проводить линию за линией и тут же со злостью их стирать. А ведь всяэта картина так и стояла в памяти, и он ясно понимал, какими средствами надобы передать ее на бумаге. Но рука и мозг ему изменили, он простуюкарандашную линию и ту уже не мог провести быстро и точно. Обронив карандаш и резинку на полустертый набросок, он опять пошел кЭлизабет. Она еще не вернулась. В комнате, залитой солнцем, стояла тишина.Прежних оранжево-полосатых занавесок уже не было, вместо них висели длинныеширокие занавеси из плотной зеленой саржи, не пропускавшие света:приходилось соблюдать правила затемнения. В большой синей вазе -- летниецветы, на красивом испанском блюде -- горка фруктов. Ему вспомнилось, как вэто окно три года назад, чуть ли не день в день, влетела оса, точнокрохотный фоккер. И он с удивлением почувствовал, что в горле застрял ком ина глаза навертываются слезы. Часы на ближней колокольне пробили три четверти. Он взглянул на ручныечасы: без четверти час. Надо бы пойти куда-нибудь поесть. Он забрел в первыйпопавшийся ресторан. Официантка предложила ему мясных консервов,-- весьмаблагодарен, консервами он сыт по горло. Перекусив, он позвонил Фанни, но ктелефону никто не подошел. Медленно, лениво он побрел к ней -- может быть,она тем временем вернется домой. Но Фанни все не было. Он нацарапал записку,прося ее встретиться с ним, как только у нее найдется свободная минута,потом сел в автобус, вернулся в Челси, лег на кровать и уснул. Около шести кнему заглянула Элизабет и на цыпочках вышла. В семь она его разбудила. Онмгновенно проснулся, вскочил, по привычке протянул руку за винтовкой. Что там? На миг у Элизабет захолонуло сердце: он так внезапно вскинулся, да ещесам того не сознавая резко оттолкнул ее, наклонившуюся к нему. Ох, извини. Как ты вскочил! Я совсем не хотела тебя пугать. Ничего. Я не испугался, это, знаешь, привычка -- срываться в спешке.Который час? Семь. Боже милостивый! С чего это я так заспался? Я зашла спросить, хочешь поужинать сегодня со мной и с Реджи? А потом он придет сюда? Нет, конечно. Я сегодня собирался ужинать с Фанни. Хорошо, как хочешь. Можно мне взять второй ключ? Он, кажется, потерялся,-- солгала Элизабет.-- Но я оставлю дверьоткрытой, я ведь и сегодня не запирала. Хорошо, спасибо. Аи revoir --> ¹. Аи revoir. Уинтерборн умылся и долго изо всех сил тер щеткой для ногтей своизагрубевшие руки, тщетно пытаясь соскрести глубоко и словно навек въевшуюсягрязь. Руки стали почище, но по-прежнему казались отвратительно жесткими игрубыми,-- все бороздки и трещины на пальцах так и остались черные. Изтелефонной будки он позвонил Фанни. Алло! Фанни, ты? Говорит Джордж. Милый! Как ты живешь? Когда вернулся? Дня три назад. Ты разве не видела моей записки? Я уезжала и вот только что вернулась и нашла ее,-- солгала Фанни. Ну, неважно. Давай пообедаем сегодня вместе, ладно? Милый, мне ужасно жаль, но я никак не могу. Обещала пойти в одно местои просто не могу не сдержать слова. Вот досада! "Говоря твоими словами -- вот досада! Ну, ничего, этот визит навернякане затянется и..." Неважно, дорогая. А когда мы встретимся? Одну минуту, я посмотрю свою записную книжку. Короткое молчание. Откуда-то чуть слышно донесся обрывок чужогоразговора: "Что ты говоришь! Боже мой, неужели убит! Да ведь недели непрошло, как он вернулся на фронт!" И снова голос Фанни: Алло, Джордж! Ты слушаешь? Да. Сегодня среда. Как-то так вышло, что я всю эту неделю ужасно занята.Может, поужинаем вместе в субботу? Только в субботу? А раньше нельзя? Понимаешь, у меня отпуск всего надве недели. Ну, тогда, если хочешь, позавтракаем вместе в пятницу. Я уговориласькое с кем, но ты тоже приходи. Хотя приятнее поужинать вдвоем, правда? Да, конечно. Стало быть, в субботу. В котором часу? В половине восьмого, там же, где всегда, Хорошо. До свиданья, милый. До свиданья, голубка. Он поужинал один, потом пошел в "Черкесское кафе"; кто-то говорил ему,что в последнее время там собирается цвет интеллигенции. Кафе оказалосьбитком набито, но Уинтерборн не увидел ни одного знакомого лица. Он все жеотыскал свободное место и сел. Напротив него два стола занимало блестящееобщество элегантных молодых гомосексуалистов, из них двое -- в форме штабныхофицеров. Они окинули Уинтерборна надменным взглядом, усмехнулись и большеего уже не замечали. Ему стало не по себе: уж не зря ли он затесался сюда всвоей солдатской одежде? Может быть, рядовым в это кафе ходить неполагается? Он уплатил за кофе и вышел. Некоторое время слонялся по улицам,потом забрел в кабачок на Черинг-Кросс и подошел к стойке, у которой пилипиво два томми. Это были унтер-офицеры тыловой службы, инструкторы какого-тоучебного батальона, судя по их разговору: они бесконечно наслаждались тем,что на каком-то пустяке "утерли нос" офицеру, оплошавшему на учениях.Уинтерборн хотел было распить с ними бутылочку и поболтать, но тут емупопалось на глаза объявление, воспрещавшее посетителям угощать друг друга.Он расплатился и вышел. Потом он забрел в какой-то мюзик-холл. Тут распевались во множествесверхпатриотические песни и разыгрывались патриотические сценки с участиемдевиц, одетых в цвета союзных государств. Снова и снова поминалосьпревосходство союзников и ничтожество немцев, и всякий раз публика бурноаплодировала. В особо остроумной сценке некий томми брал в плен сразунескольких немцев, заманив их привязанной к штыку сосиской. Хор девиц вдовоенных красных мундирах пропел песенку о том, как все девушки любяттомми; при этом они дружно задирали ноги в форменных солдатских штанах исовсем не в лад отдавали честь. И в заключение грандиозный финал --торжество Победы -- под звуки солдатской песни: Нам до Рейна прогуляться, Право слово, нипочем! Представление кончилось, оркестр заиграл "Боже, храни короля",Уинтерборн, как и все солдаты в публике, вытянулся и стал "смирно". Одиннадцать часов. Он решил пойти в свой клуб и там переночевать. Вклубе было сумрачно и пусто, лишь четыре почтенных старца горячо спорили отолько что сыгранной партии в бридж. Всюду висели объявления, призывающиечленов клуба экономить электричество. Вся прислуга была женская, толькостарший лакей -- бледный человечек в очках, лет сорока пяти; он объяснилУинтерборну, что переночевать здесь ему не удастся: все спальни в клубереквизированы военным министерством. Странно было снова услышать, как тебяназывают "сэр". Я тоже получил предупреждение, сэр,-- сказал лакей.-- Не сегодня-завтраменя призовут, сэр. Вы какой категории? Второй, сэр. Ну, все будет в порядке. Вы только всем говорите, что вы -- опытныйофициант лондонского клуба, и вас наверняка возьмут в офицерскую столовую. Вы так думаете, сэр? Жена со страху за меня места себе не находит, сэр.Простынешь, говорит, там, в окопах, да и помрешь. Я, знаете ли, слабогрудый,сэр, вы уж простите, что я вам все это выкладываю. Уверен, что вас на передовую не пошлют. В начале 1918 года этот маленький лакей умер в военном лазарете отдвустороннего воспаления легких. Клубная комиссия вручила его вдове десятьфунтов стерлингов и постановила занести его имя на мемориальную доску павшихвоинов -- членов клуба. Спать Уинтерборну не хотелось. Он слишком привык ночами бодрствовать ибыть начеку, а спать днем,-- не так просто оказалось отстать от этойпривычки. До самого утра он то бесцельно бродил по улицам, то сидел наскамье где-нибудь на Набережной. Теперь мало кто ночевал тут на скамейках,--как видно, война всем нашла работу. Странно, думал он, во время войны Англиятратит ежедневно пять миллионов фунтов на убийство немцев, а в мирное времяне может потратить пять миллионов в год на борьбу с собственной нищетой.Дважды с ним вполне вежливо заговаривали полицейские, принимая его заотпускного фронтовика, которому негде ночевать. Он кое-как объяснял, чтопросто хочет побыть на улице. Один постовой отнесся к нему совсемпо-отечески: Послушай меня, сынок, поди к Молодым христианам. Они за койку возьмутнедорого. У меня вон тоже сын воюет, тебе ровесник. Был бы он на твоемместе, не хотел бы я, чтоб он попал к какой-нибудь лондонской потаскушке. Онславный малый, верно тебе говорю. А с ним поступили не по совести, жестокопоступили. Ни разу отпуска не дали, а он уже почти два года во Франции. Почти два года без отпуска! Что за чудеса! Да, вот когда из лазарета выписался, и то не пустили. А с чем он там лежал? Вроде с воспалением легких, только мы-то думаем -- это он так написал,чтоб нас не тревожить, а на самом деле ранило его. Потому как в другой разон спутался, написал, что хворал плевритом. А вы случайно не знаете, что это был за лазарет? Как же. Кс. П. Уинтерборн невесело усмехнулся: он знал, что это означает --венерический. Пока солдат находится там на излечении, ему не платятжалованья и затем на год лишают отпуска. Но отцу незачем знать правду. Давно ваш сын выписался из лазарета? Да уже месяцев десять, а то и больше. Ну, тогда к рождеству ему наверняка дадут отпуск. Дадут, по-твоему? Право слово? Он у меня славный малый, красивый,крепкий, любо посмотреть. Может, повстречаешься с ним, когда вернешься нафронт. Том Джонс его звать. Том Джонс, артиллерист. И опять Уинтерборн усмехнулся при мысли, каково было бы отыскивать ТомаДжонса среди тысяч разбросанных по всем фронтам артиллеристов. Но вслухсказал: Если повстречаемся, я ему скажу, что вы его ждете не дождетесь. И сунул в руку полицейского полкроны: пускай выпьет за их с Томомздоровье. Полицейский козырнул ему и на прощанье назвал "сэр". Он позавтракал в закусочной Локхарта копченой рыбой, выпил чаю, потомумылся в подземной уборной. Около десяти он был дома. Не подумавши, прошел вкомнату Элизабет. Она и Реджи, сидя в халатах, пили чай. Извинившись почтиуниженно, он ушел к себе. Скинул башмаки с ноющих усталых ног и, нераздеваясь, растянулся на постели. Через десять минут он уже спал крепкимсном. Свиданье с Фанни вышло какое-то неудачное. Она была на редкость весела,прелестна, нарядна и обаятельна, сперва оживленно болтала, потом храбростаралась победить его неуклюжую молчаливость. Уинтерборн и сам не понимал,отчего он так неловок и молчалив. Казалось, ему попросту нечего сказатьФанни, он словно отупел -- половина ее изящных острот и тонких намеков донего не доходила. Похоже было, что он держит устный экзамен и как дуракделает промах за промахом, ошибку за ошибкой. А ведь он любит Фанни, оченьлюбит, и Элизабет он тоже очень любит. Но ему почти нечего им сказать и такутомительно слушать их небрежно-изысканную болтовню. Попытался он былорассказать Элизабет кое-что из пережитого на фронте,-- и когда описывал, каких обстреливали химическими снарядами и какие страшные лица были уотравленных газом, вдруг заметил, что ее тонко очерченные губы покривились вусилии скрыть зевок. Прервав рассказ на полуслове, он попробовал заговоритьо другом. Фанни полна сочувствия, но и на нее, как видно, он наводит скуку.Да, разумеется, ей с ним скучно. И она и все они здесь по горло сыты войной,о которой непрестанно твердят газеты и все вокруг; они хотят забыть о войне-- да, конечно, они хотят забыть. А тут является он, молчаливый, угрюмый, вхаки, способный хоть немного оживиться, только когда изрядно выпьет изаведет речь о фронте. Он отвез Фанни домой в такси, по дороге держал ее за руку и молчасмотрел прямо перед собой. У дверей он поцеловал ее. Спокойной ночи, Фанни, родная моя. Огромное тебе спасибо, я так рад,что ты со мной поужинала. Ты разве не зайдешь? Не сегодня, милая. Ужасно хочу спать... понимаешь, я немного устал. Ах, так. Спокойной ночи. Спокойной ночи, голуб... Дверь захлопнулась, отсекая последний слог. Он возвращался в Челси пешком. Уличные фонари светили еле-еле. Впервыев жизни он ясно увидел звезды над Пикадилли. Проходя по Кингз Роуд, онуслышал тревожные звуки труб,-- они возвещали воздушный налет. Дома он лег впостель, погасил свет и лежал с открытыми глазами, настороженноприслушиваясь. Заговорили зенитные орудия, и тут он, к своему стыду, понял,что страх перед взрывами вернулся к нему; и, заслышав грохот бомбы, онвсякий раз вздрагивал. А они падали все ближе, и одна с оглушительнымтреском разорвалась на соседней улице. Он вдруг заметил, что обливаетсяпотом. Элизабет не возвращалась домой до трех часов ночи. Они с Реджи укрылисьв отеле Пикадилли. Когда она наконец вернулась, Уинтерборн еще не спал, ноне окликнул ее. Отпуск кончился, и пять недель Уинтерборн, как полагается, проболталсяна сборном пункте. Ему тошно было возвращаться к казарменному житью, и люди,которые теперь его окружали, были ему не по душе. Все они уже побывали вокопах, но здесь почему-то казались совсем другими, чем на фронте. Узытоварищества распались, каждый думал только о себе, недружелюбно косился наостальных, и все раболепно заискивали перед унтер-офицерами в надеждеполучить увольнительную в город. Кажется, они только об увольнительных идумали, только и мечтали что о девчонках да о кабаках. И без конца брюзжали.Порой кто-нибудь рассказывал случаи из фронтовой жизни, от которых волосывставали дыбом, но Уинтерборн считал, что любой из этих ужасов вполнеправдоподобен, хотя, конечно, рассказчики могут и приврать. В память емуврезался рассказ, верней, небольшой эпизод, слышанный от одного пехотногосержанта. И худо ж нам пришлось на Сомме, черт ее дери. Нагляделся я там, бывалотакое -- век не забудешь. А что? -- спросил Уинтерборн. Да вот ранило одного нашего офицера, и видим -- бежит к нему немец сручной гранатой. Подбежал, сдернул кольцо и сунул ее раненому под голову. Ау офицера обе руки перебиты, и двинуться не может. Так он и лежал целых пятьсекунд,-- граната шипит у него под ухом, а он дожидается, чтоб она разнеслаему череп. Мы не успели к нему добежать. Того немца кто-то пристрелил, апотом наши подобрали раненого немецкого офицера и швырнули его живьем вгорящий склад боеприпасов. И вопил же он, страшное дело! Со сборного пункта его отправили в офицерскую школу, дав перед темотпуск на два дня. Он все-таки уговорил Элизабет встретиться с Фанни, и вдень его отъезда они позавтракали все вместе. Фанни с Элизабет проводили егона поезд и, выйдя с вокзала Ватерлоо, тут же разошлись в разные стороны. Потянулись месяцы нудной муштры в нудном мрачном лагере. Посредиобучения он однажды получил двухдневный отпуск, а потом его произвели вофицеры и снова отправили в отпуск, велев ждать приказа о новом назначении. Увидев его в новой форме, и Элизабет и Фанни пришли в восторг от покрояи материала: теперь он точь-в-точь офицер, не хватает только знаков различияда портупеи. В новеньком офицерском обмундировании, с маленьким голубымшевроном на левом рукаве -- знак принадлежности к экспедиционным войскам --он казался чуть ли не франтом. В обеих вновь вспыхнули самые нежные чувства,и весь месяц отпуска они усиленно развлекали и ублажали его. Фаннипо-прежнему считала, что он несравненный любовник. Но только "в антрактах"он уже не болтал весело и оживленно, а сидел хмурый, молчаливый или пил иговорил все о той же надоевшей ужасной войне. Вот жалость -- ведь прежде онбыл такой милый, интересный собеседник... Подошел к концу и этот отпуск. Уинтерборн получил назначение и сноваотправился на сборный пункт, на север страны; деревянные бараки стояли средипустой, унылой вересковой степи, негде было укрыться от дождя и ветра, и вэту сырую зиму холод пробирал до костей. Офицеры здесь резко делились на двечасти или касты: в одной -- те, кто воевал с первых дней, был ранен, новыжил и переведен на постоянную службу в пределах Англии; в другой -- вновьпроизведенные и кое-кто из раненых, оставленные во внутренних войскахвременно. Обедали в просторной общей столовой, но, кроме того, были еще двекомнаты, то ли курительные, то ли гостиные, и, словно по молчаливомууговору, каждая группа держалась обособленно. Одни лишь выпускникиСэндхерстского училища допускались в комнату избранников, которые оставалисьв Англии. Делать было почти нечего: ротный строй, поверка, немного ученья,изредка дежурство. Офицеров-новичков, ждавших отправки на континент,оказалось так много, что казармы были переполнены и на плацу, кажется,офицеров бывало больше, чем рядовых. Похоже, что младшим пехотным офицерамцена пятачок пучок, думал Уинтерборн. Наконец он получил приказ отправляться в действующую армию -- опять воФранцию, а не в Египет или Салоники, как он надеялся. Ему дали еще два дняотпуска, и он поссорился с Элизабет, которая поймала его на том, что он впервое же утро сел писать нежную записку Фанни. Он ушел от нее, возмущенныйдо глубины души, и весь этот отпуск провел с Фанни. К Элизабет он заглянултолько вечером накануне отъезда и кое-как с нею помирился. Теперь она былавне себя от ревности, потому что ночевал он у Фанни, однако "простила" его.На войне он, видно, совсем поглупел, заявила Элизабет, и сам не понимает,что делает. Но, поскольку он сейчас опять уезжает на фронт,-- что ж, можнорасстаться друзьями. Они поцеловались -- и Джордж ушел, так как уговорилсяпоужинать с Фанни. Его поезд отходил назавтра в семь утра. Он поднялся в половине шестогои поцеловал Фанни, которая сквозь сон предложила сварить ему кофе. Но он недал ей встать, наскоро оделся, сам сварил кофе, почувствовал, что ему не доеды, и вернулся в спальню. Фанни уже уснула. С глубокой нежностью, едвакасаясь губами, чтобы не разбудить, он поцеловал ее и тихонько вышел. Долгоне мог найти такси и отчаянно боялся опоздать на поезд: еще заподозрят, чтоон нарочно задержался сверх положенного срока. На перрон он попал за минутудо отхода поезда. Носильщиков не было, но он со своим тяжелым чемоданом всеже ухитрился влезть в вагон, когда поезд уже тронулся. Вагон оказалсяпульмановским, но в него набилось столько офицеров, что и сесть было негде,и Уинтерборну пришлось стоять до самого Дувра. Почти у всех в руках былигазеты. Только что стали доходить вести о жестоком разгроме Пятой армии. Ихпосылали возместить потери. Уинтерборну вспомнился один разговор, это былонакануне вечером... Фанни непременно хотела, чтобы он на часок-другой заглянул с нею в одиндом, неподалеку от Темпла, где собиралось утонченно-интеллигентное общество.Когда они с кем-то из знакомых Фанни шли мимо вокзала Черинг-Кросс,Уинтерборн неожиданно столкнулся с капралом из своей прежней роты, толькочто приехавшим в отпуск. Ты иди, дорогая,-- сказал он Фанни.-- Я вас догоню. На худой конец, яведь знаю адрес. И обернулся к капралу Хоббсу: Вы все там же? Нет, с ноября в другой части. У Ипра захворал ногами. Чуть было неподвели меня под полевой суд, да потом замяли дело. Теперь я прикомандированк базе. Повезло вам. Вы, верно, слыхали новости? Нет, что такое? Да, говорят, немцы вовсю наступают на Сомме, захватили нас врасплох. Мыотходим, и нашей старой дивизии, вроде, худо пришлось -- комендант говорил,разбили ее вдребезги. Боже милостивый! Я так думаю, это правда. Отпусков никому не дают, приказ вышел. Я всамый раз поспел, а то бы не уехать. На пароходе отпускников было от силычеловек десять. И повезло же мне, вовремя вырвался. Ну, всего доброго, старина. А вы, я вижу, офицером стали. Да, вот опять еду на фронт. Счастливо вам! И вам счастливо. Потом Уинтерборн отыскал дом, куда они шли с Фанни. Тут собралосьчеловек десять. Кое-кто был ему знаком. Здесь уже слышали о неудачных бояхна Сомме, эту новость принес некто с улицы Уайтхолл, и теперь ее обсуждали. Это тяжкое поражение,-- заявил осведомленный гость.-- Мне говорили,что, как полагают в верхах, из-за него война будет тянуться годом дольше, имы на этом потеряем по меньшей мере еще триста тысяч человек. Он назвал цифру небрежно, словно она не имела особого значения. И потомУинтерборн снова и снова слышал эти слова "триста тысяч человек",-- ихпроизносили так, будто речь шла о коровах, пенсах или редиске. Он принялсяходить взад и вперед по просторной комнате, занятый своими мыслями, держасьподальше от гостей и уже не слушая их болтовни. Слова "дивизия разбитавдребезги" гулко отдавались в мозгу. Ему хотелось схватить всех, кто был вэтой комнате, и всех власть имущих, и вообще всех и каждого, кто несражается с оружием в руках, и крикнуть им в лицо: Дивизия разбита! Вы понимаете, что это значит? Вы должны прекратитьэто, сейчас же, немедля прекратить! Дивизия разбита!.. Уинтерборн напряженно прислушался. Да, так и есть! Слыхали, Бейкер? -- сказал он вестовому. Что, сэр? Слушайте. В тишине едва можно было различить далекое жужжание аэроплана, потомдонесся совсем слабый, но внятный гул. Вот! Слыхали? Нет, сэр. Это тяжелая артиллерия бьет по М. Скоро и вы услышите. Ну, идемте, намнадо поторапливаться. Путь далекий, а надо бы обернуться до темноты. Ровно год, чуть ли не день в день, прошел с тех пор, как Уинтерборнвпервые попал в М., и вот теперь он возвращался туда командиром роты. Из Лондона он проехал прямиком в Этапль и несколько дней жил здесь впалатке под соснами, на склоне песчаного холма. На фронт прибыло множествоофицеров, и спать приходилось вчетвером в одной палатке. На взглядУинтерборна, места хватало с избытком, но остальные трое -- младшие офицеры,впервые попавшие во Францию,-- жаловались, что им негде расставить своипоходные койки и они вынуждены довольствоваться спальными мешками.Уинтерборн не трудился везти с собой койку, зная, что вряд ли часто придетсяна ней спать. В Этапле даже и офицеры, хоть им живется свободнее, не знали, как убитьвремя. Столовой служила большая палатка, по которой гуляли сквозняки; затоимелся кинематограф, и Уинтерборн бывал там каждый вечер. На базе служиломного женщин, и он заметил, что некоторые беременны. Как видно, никто и непытался это скрывать; что ж, рождаемость в Англии быстро падает, а младенцысовершенно необходимы для следующей войны. Кладбище, с тех пор какУинтерборн несколько месяцев назад в последний раз видел его из окна вагона,разрослось вдвое. Дорого, должно быть, обошлось тогда наступление на Ипре.Вон на сколько акров тянутся деревянные кресты -- старые уже покосились,потемнели от непогоды, новые упрямо продвигаются все дальше в дюны. А теперьвот разгром на Сомме. Хэг отдал приказ -- ни шагу назад, Фош возглавилкомандование союзными войсками, в Америку летят отчаянные мольбы немедленноприслать подкрепление. И все же фронт день за днем подается назад поднажимом непрерывных немецких атак. Похоже, что эта война никогда некончится. В Этапле Уинтерборн получил назначение во 2-ю роту 9-го батальонаФодерширского полка; вместе с ним туда направлялись десятка полтора младшихофицеров, почти никто из них на фронте еще не бывал. Батальон в эти днинаходился на отдыхе в крохотной деревушке, милях в двадцати позади М.Фодерширский полк входил в одну из тех самых дивизий, что были разбитывдребезги, батальон понес тяжелые потери, выбыли из строя почти все офицеры,в том числе сам полковник, и большая часть рядового состава. Новый командирбатальона -- в прошлом капрал регулярных войск -- в офицеры был произведен всамом начале войны; сноровка и педантизм старого служаки помогли емувыдвинуться, и теперь он получил временное звание подполковника. Он был небоец, не воин, но мастер муштровать и обучать. Грубил и запугивал людей,точно сержант-инструктор на плацу, и его "метод обучения" заключался в том,чтобы всем своим подчиненным, будь то офицеры или рядовые солдаты, с утра доночи не давать ни минуты покоя. После недельного "отдыха" под его командойУинтерборн так вымотался, словно провел эту неделю на передовой. Еще необстрелянные офицеры выбились из сил и пали духом. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что подполковнику Стрейкеруприходилось тяжко и, не старайся он так явно дорваться до чинов и званий,карабкаясь в гору хотя бы и по спинам своих подчиненных, Уинтерборн емупосочувствовал бы. От прежнего батальона мало что уцелело. Из старыхофицеров остались четверо, в том числе адъютант командира; были ещенесколько старых унтер-офицеров да горсточка солдат -- больше штабные исигнальщики. И ни одного пулеметчика. Две роты целиком попали в плен,оставшиеся пробились из окружения ценою огромных потерь. А взамен прислалижелторотых новобранцев, почти необученных восемнадцатилетних юнцов,-- умногих поджилки тряслись при одной мысли об окопах. Чтобы восполнитьнехватку унтер-офицеров, пришлось давать повышение чуть ли не каждому, ктоуспел понюхать пороха, даже полуграмотным обозникам, которые и подписатьсятолком не умели. Уинтерборн надеялся, что поначалу он будет на фронте сверхштатнымофицером и, находясь неотлучно при командирах более опытных, присматриваяськ ним в деле, постепенно освоится с новыми обязанностями. Он ужаснулся,когда его сразу же поставили командовать второй ротой, хотя это и польстилонемножко его самолюбию. Так или иначе, это было неизбежно. Некоторые изновых офицеров были совсем еще мальчики; другие -- добровольцы из службытыла, прекрасно знавшие свое дело, но понятия не имев