УМЕСТНОЕ» И «НЕУМЕСТНОЕ» В РОМАНЕ

Задумываясь над смыслом «Дон Кихота», мы не можем обойти вопрос, является ли вообще роман Сервантеса во всех отношениях завершенным, внутренне целостным произведением искусства, представляющим некое органическое единство?

«Дон Кихот» дает ряд поводов для раздумий на эту тему. Даже неискушенный читатель замечает в романе небрежности, несогласованности и противоречия. Вот некоторые из ошибок, которые может заметить любой внимательный читатель. Нам обстоятельно рассказывают, как освобожденный Дон Кихотом каторжник Хинес де Пасамонте крадет ночью осла у Санчо Пансы и как тот огорчается и оплакивает своего друга (т. I, гл. XXIII). Но на следующей же странице Сервантес утверждает, что Санчо спешился, а в начале XXV главы говорится, будто бы Санчо следует за Дон Кихотом «вкупе си своим ослом». Дальше вновь идет речь о похищенном осле.

Посылая Санчо к Дульсинее Тобосской, Дон Кихот вынужден объяснить ему, что Дульсинея — это не кто иная, как Альдонса Лоренсо, чему Санчо немало удивлен: он отлично знает и девушку и ее отца. Он с восторгом рассказывает, какой у Альдонсы зычный голос и как она мечет барру (т. I, гл. XXV). Но менее чем через сто страниц Сервантес сообщает нам, что Санчо «хоть и знал, что Дульсинея — тобосская крестьянка, однако же сроду не видел ее» (т. I, гл. XXXI).

Даже и во втором томе романа, над которым Сервантес работал, несомненно, более тщательно, ибо к тому времени он все больше осознавал значение написанной им книги, тоже встречаются противоречия и явные оплошности. Так, письмо Санчо к жене помечено 20 июля 1514 года; между тем события второго тома, следуя непосредственно за темп, которыми заканчивается первый, должны бы относиться к 1504 году.

Придирчивый критик может отметить и тот факт, что Сервантес в конце первого тома говорит о «смерти и кончине» Дон Кихота, а во втором томе вновь надолго его оживляет.

Но дело даже не в этих явных несообразностях. Некоторые исследователи «Дон Кихота» утверждают, и по-своему даже убедительно, что пить действия в романе весьма «растрепана»: здесь приключения главного героя, его многочисленные рассуждения, вставные новеллы — все это связано друг с другом весьма условно. И верно, многие речи свои Дон Кихот произносит в обстоятельствах, казалось бы крайне для этого неуместных. Ведь по поводу первого же пространного монолога Дон Кихота (о золотом веке) сам повествователь замечает: «Рыцарь наш произнес эту длинную речь, которую он с таким же успехом мог бы и не произносить вовсе...». Удивленные козопасы «слушали его молча, с вытянутыми лицами, выражавшими совершенное недоумение». В данном случае сам автор обращает наше внимание па неуместность речи Дон Кихота, в других — мы и сами легко замечаем, насколько некстати Дон Кихот пускается в длинные рассуждения. Иногда Дон Кихоту достаточно бывает мелкого, случайного повода, чтобы произнести речь, никак не связаную с ситуацией и обстановкой. Ведь ту же речь о счастливом золотом веке, о блаженных временах, когда люди не имели таких понятий, как «твое» и «мое», Сервантес иронически мотивирует всего лишь тем, что Дон Кихота угостили желудями. Они-то и напомнили ему про золотой век, когда природа доброжелательно и щедро одаряла человека всем ему необходимым. И другая речь Дон Кихота, произнесенная на постоялом дворе, где происходят неожиданные встречи и узнавания, звучит весьма неожиданно. Карденьо встречает Лусинду, Доротея — дона Фернандо, капитан из Алжира узнает своего брата, с которым не виделся долгие годы. Если бы, допустим, в этой обстановке Дон Кихот ораторствовал о превратностях судьбы, нас это бы не удивило. Но Дон Кихот произносит речь о военном и ученом звании, об участи солдата и ученого.

Да и вставные новеллы, которыми изобилует первый том романа, вводятся в повествование при помощи наивных мотивировок, а иногда вообще без всяких обоснований. Так, например, к расположившимся на ночлег людям, везущим Дон Кихота в клетке домой, подходит пастух и рассказывает новеллу про гордую поселянку Леандру, которую солдат увлек своими нарядами. Никаких поводов для рассказа этой истории у пастуха нет.

Сам Сервантес знал, что многие эпизоды книги ощущаются как «вкрапленные», «пристроенные» и «неуместные». Во втором томе он, например, заставляет бакалавра Самсона Карраско усмотреть один из недостатков первого тома в том, что новелла о безрассудно-любопытном, сама по себе написанная неплохо, «здесь неуместна и не имеет никакого отношения к истории его милости сеньора Дон Кихота».

Однако не только новеллы, но и многие действующие лица романа не связаны участием в общих событиях. Они появляются ненадолго и чаще всего исчезают потом со страниц романа навсегда.

Все эти особенности книги могут натолкнуть на мысль, что ее следует трактовать как своего рода роман-обозрение или роман-путешествие, включающий

в себя разнородный, пестрый и внутренне не связанный друг с другом материал.

Естественно, что и фигуру самого Дон Кихота соблазнительно при таком подходе рассматривать не как единый, цельный образ, а как несколько масок некоего искусственного персонажа, которым пользуется Сервантес, чтобы как-то «обрамить» пестрое содержание своей книги, придать ему подобие единства. Сторонники такого взгляда на книгу замечают, что Сервантес иногда надолго, чуть ли не на сотни страниц вообще забывает о Дон Кихоте, а затем, вспомнив о его существовании, считает нужным, пусть это будет и не к месту, перебить действие очередной новеллы рассказом об очередном безумии своего героя. Путешествующие Дои Кихот и Санчо Панса позволяют Сервантесу нанизывать разнородный материал на покую соединительную нить, которая, однако, часто спутывается, а то и вовсе рвется, затем наскоро снова скрепляется небрежно сделанными узлами.

Можно ли согласиться с такой точкой зрения на роман?

Конечно, не имеет никакого смысла игнорировать наблюдения и рассуждения о противоречиях и непоследовательностях в романе, о странностях и его сюжетном построении. Стоит ли отрицать, что, с точки зрения житейского реализма, облик центрального героя недостаточно «выдержан», что он претерпевает неожиданные и резкие изменения? В этих наблюдениях и замечаниях много справедливого. Но эти «несообразности» в большинстве своем становятся важным элементом идейно-художественной структуры романа.

Да, большинство речей своих Дон Кихот произносит некстати. Но что Дон Кихот вообще делает кстати? Допустим, что нелепо произносить перед пастухами речь о золотом веке. Но разве меньше нелепости в том, что ветряные мельницы Дон Кихот принимает за великанов с громадными ручищами, монахов-бенедиктинцев — за волшебников, стражника — за околдованного мавра, а прелестную молодую девушку Доротею — за принцессу Микомиконскую!

Если искать наивно-реалистические мотивировки и объяснения, то их не найти ни для речей Дон Кихота, ни для его поступков. Разве самая мудрость Дон Кихота, энциклопедические познания, которые он то и дело обнаруживает, разве постижение жизни и души человеческой, которым он удивляет нас, не кажутся нам неожиданными в провинциальном идальго, представшем перед нами в начале книги? Ведь это, как и многое другое, тоже может показаться «неуместным». С наивно-реалистической точки зрения, нелеп, странен, неправдоподобен весь образ Дон Кихота. Однако это «неправдоподобие» героя Сервантеса, его побуждений, его мыслей, идей, поступков обретает в романе свой глубокий смысл, свою особую достоверность.

У Шекспира Полоний говорит о Гамлете: «Если это и безумие, то в своем роде последовательное». По-видимому, образ Дон Кихота тоже держится на такой парадоксальной последовательности. Если бы герой Сервантеса действовал сообразно обстоятельствам и требованиям трезвой рассудочности, он не был бы, не стал бы Дон Кихотом. Поэтому-то критерии наивно-реалистические, критерии элементарного, житейского правдоподобия, рассудочные критерии последовательности и сообразности в деталях и поступках вообще неприменимы, когда мы пытаемся понять образ Дон Кихота и образную структуру всего романа Сервантеса. Стоит нам от этих мерил отказаться — и перед нами сразу же откроется возможность понять роман и его центральный образ в их особой целостности и своебразном единстве.

Конечно же, Сервантес начал свой роман, не имея предварительно разработанного во всех деталях плана. Писатель скорее всего не представлял себе заранее всех эпизодов своего повествования. Но это не помешало ему создать закопченное произведение, в котором самая свобода в нанизывании эпизодов и развитии темы оказывается средством ее глубокого раскрытия.

Когда один из читателей Толстого обратился к нему с письмом, содержавшим критику построения, «архитектуры» романа «Анна Каренина», писатель возразил ему: «Я горжусь, напротив, архитектурой — своды сведены так, что нельзя и заметить, где замок. II об этом я более всего старался. Связь постройки сделана не па фабуле и не отношениях (знакомстве) лиц, а на внутренней связи». Эти мысли Толстого о «фабуле» и «внутренней связи» как различных конструктивных принципах построения художественного целого помогают понять и композиционные особенности «Дон Кихота».

В романе Сервантеса иногда заметно, как «сведены своды», ибо «связь постройки» основана в целом не столько на фабуле и «знакомстве» лиц (это «знакомство» многочисленных действующих лиц романа имеет здесь весьма случайный характер), сколько на развитии идеи, настолько глубокой, что это заставляет нас забыть о шероховатостях и неувязках в фабуле. «Связь постройки» образуется в «Дон Кихоте» своеобразием и его идеи и его стиля.

Роман Сервантеса относится к тем явлениям искусства, которые в процессе своего рождения перерастают первоначальный авторский замысел. Часто оказывается, что созданная художником вещь во многом (иногда в весьма существенных чертах) не совпадает с замыслом, возникающим в пору, когда он «даль свободного рома-па... сквозь магический кристалл еще неясно различал». В таких случаях нередко остаются следы «перерождения». Они заметны даже простым глазом. В «Дон Кихоте» это несовпадение первоначального замысла и окончательного результата необычайно разительно. Ведь Сервантес несколько раз утверждает, что его, задачей было высмеять рыцарские романы, создать на них пародию. По мнению некоторых исследователей: романа, Сервантес первоначально вообще хотел ограничиться первыми пятью главами книги, то есть описанием одного лишь выезда Дон Кихота, и уже в процессе работы над нею расширил свой замысел до масштабов всей первой части романа. Необычайные превращения происходят в «Дон Кихоте» не только с главным героем. Сам автор оказался во власти превращении — они произошли и с замыслом его книги, с ее структурой, с ее идеей. Произошло одно из самых больших чудес в истории мирового искусства.

Да, появление осла у Санчо Пайсы, после того как он был украден Хинесом до Пасамонте, остается оплошностью Сервантеса. (Нелишне, однако, тут напомнить проницательные слова о промахах автора «Дон Кихота», вложенные Сервантесом в уста Самсона Карраско. Может быть, эти промахи и в самом деле вроде родимых пятен, а они-то «иной раз придают человеческому лицу особую прелесть».) Есть в «Дон Кихоте» и другие оплошности такого рода.

Но помимо явных оплошностей, помимо тех случаев, когда не «сведены своды» по той причине, что герой и весь роман в целом претерпели непредвиденные для самого автора превращения, есть в «Дон Кихоте» несуразности и несообразности, отвечающие самому существу авторского замысла.

Ощущение алогичности и даже нелепости создавало у читателя и название романа и многое другое в нем. В. Шкловский недавно отметил, что «для современников доспехи Дон Кихота были не только устарелыми, но и противоречивыми. Наножья и доспехи рук были металлические—это было древнее тяжелое вооружение, панцирь п щит были кожаными — это было легкое вооружение. Дон Кихот был одет противоречиво и производил ил современников впечатление, какое на пас произвел бы человек в шубе, соломенной шляпе и босиком».

Разумеется в поведении Дон Кихота еще больше несообразностей, чем в его одежде. Читатель их ждет, не переставая им удивляться, не переставая смеяться и грустить.

Но стоит ведь обратить внимание и на поведение противников Дон Кихота — поведение, казалось бы, логичное, здравое, вполне даже разумное. Однако если судить по большому нравственному счету, то именно поведению противников Дон Кихота нет оправдания, в то время как по этому же большому счету Дон Кихота мы оправдываем.

Построение романа, весьма сложное и причудливое, оказывается подчиненным изображению не только действий Дон Кихота, но и ничем, казалось бы, не спровоцированного противодействия этих его идейных противников.

Свой роман Сервантес построил так, что происходит «расширение» образов главных героев — Дон Кихота и Санчо Пансы, и вместе с тем происходит своеобразное «расширение» образов священника, цирюльника, Самсона Карраско и их единомышленников герцога и герцогини.

Поначалу автор рисует своего Дон Кихота подражателем — и только подражателем. На первых порах тот все делает в подражание то Амадису Гальскому, то Ланцелоту, то маркизу Мантуанскому, то Балдуину, то Роланду, то какому-либо иному герою рыцарских преданий и романов.

Но Дон Кихот ведет себя как подражатель но только во время своего первого выезда.

Давая клятву отнять у какого-нибудь рыцаря шлем, он поясняет при этом: «И не думай, Санчо, что я бросаюсь словами на ветер! Мне есть кому подражать...». Готовясь к «покаянию» в горах Сьерры-Морены, Дон Кихот требует от Санчо, чтобы тот не пытался отговаривать его «от столь своеобразного, столь отрадного и столь необычного подражания».

Когда, отослав Санчо к Дульсинее, он остается один в горах и уже намерен приступить к делу, Дон Кихот начинает колебаться, ибо никак не может решить, подражать ли ему «буйному помешательству Роланда или же меланхолическому — Амадиса». Остановившись на Амадисе, Дон Кихот взывает: «Придите мне на память, деяния Амадиса, и научите меня, с чего начать подражать вам...».

И поскольку он является подражателем, Сервантес над ним смеется, и смеется с безжалостной веселостью, ибо предметом подражания для Дон Кихота часто является то, что давно себя исчерпало, отжило и должно

омертветь.

Но образ Дон Кихота усложняется тогда, когда, продолжая мнить себя подражателем и даже настаивая на этом своем амплуа, он на деле все более превращается в продолжателя и мечтателя. В продолжателя высоких гуманистических традиций, выстраданных и выработанных человечеством, в одержимого носителя того героического идеала, который кажется ненужным людям, его окружающим.

По мере того как образ героя становится все сложнее, усложняется отношение Сервантеса к нему, к миру воображения и мечты, в котором он живет, и к миру реальности, с которым герой находится в конфликте.

Дон Кихот второго тома, по мнению И. С. Тургенева, вовсе не таков, каким он был в первом томе романа. Испанский ученый Рамон Менендес Пидаль считал, что Дон Кихот, совершающий свой второй выезд, уже не тот, каким он был во время первого выезда. С. Г. Бочаров находит, что первое радикальное изменение образ Дон Кихота претерпевает в середине первого тома, в эпизоде, развертывающемся в горах Сьерры-Морены, когда с особенной резкостью в речах и поступках Дон Кихота сказывается чередование безумия и мудрости. В горах Сьерры-Морены начинается, по мысли Бочарова, «расширение образа Дон Кихота».

Все же вряд ли расширение и усложнение образа Дон Кихота можно «приурочить» к определенному эпизоду. Дон Кихот шире первоначально задуманного образа даже в первых главах книги.

Представляя нам героя человеком, попросту потерявшим рассудок, помешавшимся на рыцарских романах, Сервантес с самого же начала побуждает нас думать иначе. А потом сквозь шутовские доспехи, сквозь нелепые поступки Дон Кихота все более явственно проступает не только заемная рыцарщина, как ее иногда именует Санчо, а истинная рыцарственность. Речи героя начинают звучать мудро. Мысль Дон Кихота, еще задолго до приключения в горах Сьерры-Морены, углубляется в такие сферы, к которым не обращались даже самые благородные герои рыцарских романов.

Дон Кихот, произносящий речь о золотом веке, когда люди не знали слов «твое» и «мое», тут же противопоставляющий этому веку «наше подлое время» с его корыстью, произволом, лицемерием и лукавством, уже этот Дон Кихот — не помешанный, а мудрый безумец, над которым мы никак не можем себе позволить легко и весело смеяться.

Вместе с тем меняется и усложняется наше отношение к миру обыденности, что противостоит миру воображения, в котором живет Дон Кихот. Сталкивая своего героя с миром реальности, Сервантес с самого же начала относится к последнему в достаточной мере трезво. Писатель никак не обольщается насчет персонажей, с которыми воюет Дон Кихот: ни насчет Альдудо, избивающего своего пастуха, ни насчет каторжников, ни насчет злых янгуасцев. Но по мере того как развивается повествование и длятся похождения Дон Кихота, в романе все большее место занимают персонажи, которые сами вступают в борьбу с Дон Кихотом и делают это из вполне добрых, по их мнению, побуждении.

Речь идет о людях, которым Дон Кихот не наносит своими сумасбродствами никакого ущерба.

Речь идет о священнике и цирюльнике Николасе, о бакалавре Самсоне Карраско и о духовнике герцогской четы.

У этих людей нет причин гневаться на Дон Кихота. Они с ним борются во имя его же собственной, Дон Кихота, пользы и считают возможным, даже необходимым, ради его же блага прибегать к насилию. Люди, живущие здравым смыслом, те самые, которых Эразм Роттердамский называл «истинно рассудительными», уважающие себя за свой практицизм, не могут примириться с человеком, живущим в чужом им мире воображения, мечты, идеала. Они убеждены в своей несомненной, абсолютной правоте, а за человеком, вырвавшимся из-под власти здравого смысла, не могут признать права на существование. И чтобы водворить его в круг людей здравомыслящих, заставить его играть «комедию жизни» так, как играют ее они сами, они без колебаний прибегают к физическому и духовному насилию.

Своеобразие романа Сервантеса, своеобразие его построения выражается в том, что судьба героя определяется главным образом двумя началами, двумя факторами. Первый из них — влечения самого Дон Кихота, его глубинные побуждения, его стремления, которые, конечно, никак нельзя считать попросту заимствованными из рыцарских романов. Эти романы и их герои — только повод для того, чтобы в Дон Кихоте выразилось подлинно свое, донкихотское, которое уже проявляется тогда, когда он впервые покидает родной дом. Потом, во время второго и третьего выездов, оно, донкихотское, проявляется все с большей силон и глубиной. Герой предается безумствам в Сьерре-Морене и грезам в пещере Монтесиноса, уже повинуясь своим внутренним, духовным потребностям.

Тут движение сюжета и главные события в нем определяются волей Дон Кихота и его побуждениями, его конфликтом с миром реальности. При этом конфликт все более утрачивает свой чисто комедийный характер, обретая черты трагикомические, гротесковые.

Второй фактор, которым для Сервантеса определяется судьба Дон Кихота, — это отнюдь не те поражения, которые Дон Кихот терпит, когда сам проявляет свою безрассудную агрессивность, нападая то на похоронную процессию, то на ветряные мельницы, то на стадо овец. И каким бы мукам он ни подвергался в тех случаях, когда проявляет свою неуместную активность и свой неуместный героизм, не этими муками определяются поворотные моменты в судьбе Дон Кихота и вся эта судьба в целом. После сражений и стычек, окровавленный, избитый, поверженный, Дон Кихот все равно считает себя правым. Побеждают Дон Кихота не каторжники, не «бесчеловечные янгуасцы», не побившие его камнями пастухи. Его побеждают священник, цирюльник, бакалавр Самсон Карраско.

Именно их сила оказывается способной сокрушить Дон Кихота. В мире, где так много злых волшебников, самыми злыми, самыми упорными и настойчивыми «волшебниками» оказываются те, что служат здравому смыслу не за страх, а за совесть. Ведь они, ревнители здравого смысла, столь же одержимы своими убеждениями, как и Дон Кихот — своим идеалом и своей мечтой. Главное противодействие Дон Кихоту оказывают именно они, в наиболее унизительные положения ставят его именно они. Священник и цирюльник сначала совершают аутодафе над книгами из библиотеки Дон Кихота, потом водворяют Дон Кихота в клетку. Герцог с герцогиней делают Дон Кихота участником унизительного маскарада, следуя в этом примеру священника и цирюльника. В маскарадном же костюме, играя в рыцаря, Самсон Карраско одерживает над Дон Кихотом решающую победу.

И наше отношение к Дон Кихоту меняется и углубляется в связи с тем, что мы видим его в конфликтных ситуациях двоякого рода. В одних он выступает как зачинщик, пожинающий горькие плоды своего благородного безумия. В других случаях инициаторами конфликта являются идейные противники Дон Кихота. По мере развития повествования каждая из противоборствующих сторон предстает перед нами в ином свете.

Казалось бы, трудно спорить против трезвой правды священника, цирюльника и Самсона Карраско. Ко до чего элементарна и примитивна эта «разумная» правда на фойе «безумной» правды Дон Кихота! До чего беден и скуден мир идейных противников Дон Кихота, мир «бритвенного таза и ветряных мельниц», как его остроумно определил С. Г. Бочаров! До чего бесчеловечен этот мир и сравнении с миром Дон Кихота!

Сервантес дает нам почувствовать, что здравый смысл, практицизм, логика Самсона Карраско и его единомышленников оборачиваются защитой сложившегося порядка вещей и устойчивой системы оценок, в то время как и «безумствах» Дон Кихота мы все более ощущаем подлинно бесстрашное отношение к «подлому» миру, стремящемуся во что бы то ни стало утвердить свою незыблемость. Поэтому «безумная», гротесковая фигура ламанчского рыцаря (как и фигура его оруженосца) вызывает у нас все возрастающую симпатию, в то время как вполне нормальные, лишенные какой бы то ни было эксцентричности — а тем более гротесковости — фигуры противников Дон Кихота и защитников общепринятого порядка вещей вызывают все большую нашу неприязнь.

Сервантес сумел так переплести, так скрестить историю подвигов Дон Кихота с историей деяний его противников, что читатель романа воспринимает побежденного, поверженного Дон Кихота как морального победителя.

Вот такое сложное построение, когда один сюжет вторгается в другой, когда ситуации одного плана не только вторгаются в ситуации другого плана, но как бы даже нагромождаются друг на друга, теснят друг друга и лишь благодаря такому нагромождению выявляется их подлинный смысл, — такое построение характерно для «Дон Кихота». Это придает роману определенную «дисгармоничность» и причудливость, сближает его с искусством барокко — художественного стиля, характерного для живописи, скульптуры, литературы XVII века.

Если в основе произведений искусства «чисто» ренессансного лежала утопическая вера в красоту естественных влечений человека, чем определялась и гармоничность этих произведений, то те художники, которые проявляют критическое отношение к человеческой личности как таковой и к отношениям, па которые способа эта личность, художники, увидевшие и несовершенство человека и трагическое несовершенство окружающего их бытия, ужо не могли в своих произведениях соблюдать ренессансную упорядоченность, стройность и гармоничность. «Дисгармоничность» и даже «хаотичность» в композиции «Дон Кихота» отражает неупорядоченность, дисгармоничность мира, изображенного Сервантесом.

И все же при всей разноплановости повествования, в котором далеко не всегда одно естественно вытекает из другого, как в романах более поздней эпохи, «Дон Кихот» отличается внутренней целостностью, внутренним единством. Эта целостность противоречива, как противоречив смех Сервантеса, сочетающий в себе издевку над главным героем и сочувствие к нему, отрицание его и преклонение перед ним.