и такого должны держаться взгляда. Ты согласен со
мною?
— Совершенно согласен, Сократ.
— Если же это верно, друг, — продолжал Сократ, —
можно твердо надеяться, что там, куда я нынче отправля-
юсь, именно там, скорее, чем где-нибудь еще, мы в пол-
ной мере достигнем цели, ради которой столько труди-
лись всю жизнь, так что назначенное мне путешествие я
начинаю с доброю надеждою, как и всякий другой, кто
верит, что очистил свой ум и этим привел его в должную
готовность.
— Да, это так, — сказал Симмий.
— А очищение — не в том ли оно состоит (как говори-
лось прежде), чтобы как можно тщательнее отрешать
душу от тела, приучать ее собираться из всех его частей,
сосредоточиваться самой по себе и жить, насколько воз-
можно, — и сейчас и в будущем — наедине с собою, осво-
бодившись от тела, как от оков?
— Совершенно верно, — сказал Симмий.
— Но это как раз и называется смертью — освобожде-
ние и отделение души от тела?
— Да, бесспорно.
— Освободить же ее, — утверждаем мы, — постоянно
и с величайшею настойчивостью желают лишь истинные
философы, в этом как раз и состоят философские заня-
тия — в освобождении и отделении души от тела. Так или
не так?
— Очевидно, так.
— Тогда мне остается повторить уже сказанное внача-
ле: человек всю жизнь приучал себя жить так, чтобы быть
как можно ближе к смерти, а потом, когда смерть нако-
нец приходит к нему, он негодует. Разве это не смешно?
— Конечно, еще бы не смешно.
— Да и в самом деле, Симмий, — продолжал Сократ, —
истинные философы много думают о смерти, и никто на
свете не боится ее меньше, чем эти люди. Суди сам. Если
они непрестанно враждуют со своим телом и хотят обосо-
бить от него душу, а когда это происходит, трусят и доса-
дуют, — ведь это же чистейшая бессмыслица! Как не ис-
пытывать радости, отходя туда, где надеешься найти то,
что любил всю жизнь, — любил же ты разумение, — и из-
бавиться от общества давнего своего врага! Немало людей
жаждали сойти в Аид после смерти любимого, супруги
или же сына: их вела надежда встретиться там со своими
желанными и больше с ними не разлучаться. А человек,
который на самом деле любит разумение и проникся уве-
ренностью, что нигде не приобщится к нему полностью,
кроме как в Аиде, — этот человек будет досадовать, когда
наступит смерть, и отойдет, полный печали?!
Вот как нам надо рассуждать, друг Симмий, если мы
говорим о настоящем философе, ибо он будет совершен-
но уверен, что нигде в ином месте не приобщится к разу-
мению во всей его чистоте. Но когда так, повторяю, разве
это не чистейшая бессмыслица, чтобы такой человек бо-
ялся смерти?
— Да, полная бессмыслица, клянусь Зевсом, — сказал
Симмий.
— А если ты увидишь человека, которого близкая
смерть огорчает, не свидетельствует ли это с достаточной
убедительностью, что он любит не мудрость, а тело? А
может, он окажется и любителем богатства, или любителем почестей, или того и другого разом.
— Ты говоришь сущую правду, — сказал Симмий.
— Теперь ответь мне, Симмий: то, что называют муже-
ством, не свойственно ли в наивысшей степени людям,
о которых идет у нас беседа?
— Да, несомненно.
— Ну, а рассудительность — то, что так называет
обычно большинство: умение не увлекаться страстями, но
относиться к ним сдержанно, с пренебрежением, — не
свойственна ли она тем и только тем, кто больше всех
других пренебрегает телом и живет философией?
— Иначе и быть не может.
— Хорошо, — продолжал Сократ. — Если же ты дашь
себе труд задуматься над мужеством и рассудительностью
остальных людей, ты обнаружишь нечто несообразное.
— Как так, Сократ?
— Ты ведь знаешь, что все остальные считают смерть
великим злом?
— Еще бы!
— И если иные из них — когда решатся ее встретить
—мужественно встречают смерть, то не из страха ли
перед еще большим злом?
— Правильно.
— Стало быть, все, кроме философов, мужественны
от боязни, от страха. Но быть мужественным от робости, от
страха — ни с чем не сообразно!
— Да, разумеется.
— Взглянем теперь на людей умеренных. Если иные
умеренны, то и тут то же самое: они рассудительны в силу
особого рода невоздержности. «Это невозможно!» — ска-
жем мы, а все же примерно так оно и обстоит с туповатой
рассудительностью. Те, кому она присуща, воздерживают-
ся от одних удовольствий просто потому, что боятся поте-
рять другие, горячо их желают и целиком находятся в их
власти. Хотя невоздержностью называют покорность удо-
вольствиям, все же получается, что эти люди, сдаваясь на
милость одних удовольствий, побеждают другие. Вот и
выходит так, как мы только что сказали: в известном
смысле они воздержны именно благодаря невоздерж-
ности.
— Похоже, что так.
— Но, милый мой Симмий, если иметь в виду добро-
детель, разве это правильный обмен — менять удовольст-
вие на удовольствие, огорчение на огорчение, страх на
страх, разменивать большее на меньшее, словно монеты?
Нет, существует лишь одна правильная монета — разуме-
ние, и лишь в обмен на нее должно все отдавать; лишь в
этом случае будут неподдельны и мужество, и рассуди-
тельность, и справедливость — одним словом, подлинная
добродетель: она сопряжена с разумением, все равно, со-
путствуют ли ей удовольствия, страхи и все иное тому по-
добное или не сопутствуют. Если же все это отделить от
разумения и обменивать друг на друга, как бы не оказа-
лась пустою видимостью такая добродетель, поистине
годная лишь для рабов, хилая и подложная. Между тем,
истинное — это действительно очищение от всех [страс-
тей], а рассудительность, справедливость, мужество и
само разумение — средство такого очищения. И быть
может, те, кому мы обязаны учреждением таинств, были
не так уж просты, но на самом деле еще в древности при-
открыли в намеке, что сошедший в Аид непосвященным
будет лежать в грязи, а очистившиеся и принявшие по-
священие, отойдя в Аид, поселятся среди богов. Да, ибо,
как говорят те, кто сведущ в таинствах, «много тирсонос-
цев, да мало вакхантов», и «вакханты» здесь, на мой
взгляд, не кто иной, как только истинные философы.
Одним из них старался стать и я — всю жизнь, всеми си-
лами, ничего не упуская. Верно ли я старался и чего мы
достигли, мы узнаем точно, если то будет угодно богу,
когда придем в Аид. Ждать осталось недолго, сколько
я понимаю.
Вот вам моя защитительная речь, Симмий и Кебет; вот
почему я сохраняю спокойствие и веселость: я покидаю и
вас, и здешних владык в уверенности, что и там найду
добрых владык и друзей, как нашел их здесь. И если вам
моя речь показалась более убедительной, чем афинским
судьям, это было бы хорошо.
Когда Сократ закончил, заговорил Кебет:
— Вот это — по крайней мере на мой взгляд — сказано
прекрасно, кроме одного: то, что ты говорил о душе, вы-
зывает у людей большие сомнения. Они опасаются, что,
расставшись с телом, душа уже нигде больше не сущест-
вует, но гибнет и уничтожается в тот самый день, как че-
ловек умирает. Едва расставшись с телом, выйдя из него,
она рассеивается, словно дыхание или дым, разлетается, и
ее уже решительно больше нет. Разумеется, если бы душа
действительно могла где-то собраться сама по себе и вдо-
бавок избавленная от всех зол, которые ты только что
перечислил, это было бы, Сократ, источником великой и
прекрасной надежды, что слова твои — истина. Но что
душа умершего продолжает существовать и обладает из-
вестной способностью мыслить, — это, на мой взгляд,
требует веских доказательств и обстоятельных разъяс-
нений.
— Верно, Кебет, — согласился Сократ. — Что же нам
делать, однако? Не хочешь ли потолковать об этом: может
так быть или не может?
— Очень хочу, —- сказал Кебет. — Хочу знать, что ты
об этом думаешь.
| Четыре доказательства бессмертия души Аргумент первый: взаимопереход проти- воположностей
|
— Хорошо, — промолвил
Сократ. — Мне кажется,
что теперь никто, даже
комический поэт, не решит-
ся утверждать, будто я
попусту мелю языком и
разглагольствую о вещах,
которые меня не касаются.
Итак, если не возражаешь, приступим к рассуждению.
Начнем, пожалуй, вот с какого вопроса: что, души скон-
чавшихся находятся в Аиде или же нет? Есть древнее уче-
ние — мы его уже вспоминали, — что души, пришедшие
отсюда, находятся там и снова возвращаются сюда, воз-
никая из умерших. Если это так, если живые вновь возни-
кают из умерших, то, по-видимому, наши души должны
побывать там, в Аиде, не правда ли? Если бы их там не
было, они не могли бы и возникнуть; и если бы мы с пол-
ною ясностью обнаружили, что живые возникают из мерт-
вых и никак не иначе, это было бы достаточным дока-
зательством нашей правоты. Если же все это не так,
поищем иных доводов.
— Отлично, — сказал Кебет.
— Тогда, — продолжал Сократ, — чтобы тебе было лег-
че понять, не ограничивайся одними людьми, но взгляни
шире, посмотри на всех животных, на растения — одним
словом, на все, чему присуще возникновение, и давай по-
думаем, не таким ли образом возникает все вообще —
противоположное из противоположного — в любом слу-
чае, когда налицо две противоположности. Возьми, на-
пример, прекрасное и безобразное, или справедливое и
несправедливое, или тысячи иных противоположностей.
Давай спросим себя: если существуют противоположные
вещи, необходимо ли, чтобы одна непременно возникала
из другой, ей противоположной? Например, когда что-
нибудь становится больше, значит ли это с необходимос-
тью, что сперва оно было меньшим, а потом из меньшего
становится большим?
—Да.
— И соответственно если оно станет меньше, то мень-
шим станет из большего?
— Конечно, — подтвердил Кебет.
— И слабое возникает из сильного, а скорое из мед-
ленного?
— Несомненно!
— Какой бы еще привести тебе пример? Если что ста-
новится хуже, то не из лучшего ли? Если справедливее, то
из несправедливого? Так?
— А как же иначе?
— Значит, мы достаточно убедились, что все возникает
таким образом — противоположное из противополож-
ного?
— Совершенно достаточно.
— Тогда двинемся дальше. Нет ли между любыми
двумя противоположностями как бы чего-то промежуточ-
ного? Так как противоположностей две, то возможны два
перехода — от одной противоположности к другой или,
наоборот, от второй к первой. Например, между большей
вещью и меньшей возможны рост и убывание, и об одной
мы говорим, что она убывает, о другой — что растет.
— Да, ты прав, — сказал Кебет.
— Но ведь не иначе обстоит дело с разъединением
и соединением, с охлаждением и нагреванием и во всех
остальных случаях; у нас не всегда может найтись подхо-
дящее к случаю слово, но на деле это всегда и непременно
так: противоположности возникают одна из другой, и пере-
ход этот обоюдный.
— Ты совершенно прав, — сказал Кебет.
— Теперь ответь мне, есть ли что-нибудь противопо-
ложное жизни, как сон противоположен бодрствованию?
— Конечно, есть.
— Что же именно?
— Смерть, — отвечал Кебет.
— Значит, раз они противоположны, то возникают
друг из друга, и между двумя этими противоположностя-
ми возможны два перехода.
— Ну, конечно!
— Тогда я назову тебе одну из двух пар, которые толь-
ко что упомянул, — сказал Сократ, — и самое пару, и связан-
ные с нею переходы, а ты назовешь мне другую. Я говорю:
сон и бодрствование, и из сна возникает бодрствование, а
из бодрствования — сон, а переходы в этом случае назы-
ваются засыпанием и пробуждением. Достаточно тебе
этого или нет?
— Вполне достаточно.
— Теперь сам скажи так же о жизни и смерти. Ты при-
знаёшь, что жизнь противоположна смерти?
— Признаю.
— И что они возникают одна из другой?
—Да.
— Стало быть, из живого что возникает?
— Мертвое, —- промолвил Кебет.
— А из мертвого что? — продолжал Сократ.
— Должен признать, что живое, — сказал Кебет.
— Итак, Кебет, живое и живые возникают из мерт-
вого?
— По-видимому, да.
— Значит, наши души имеют пребывание в Аиде?
— Похоже, что так.
—- Не правда ли, из двух переходов, связанных с этой
парой, один совершенно ясен? Ведь умирание — вещь
ясная, ты со мною согласен?
— Разумеется, согласен!
— Как же мы теперь поступим? Не станем вводить
для равновесия противоположный переход — пускай себе
природа хромает на одну ногу? Или же мы обязаны урав-
новесить умирание каким-то противоположным пере-
ходом?
— Пожалуй, что обязаны.
— Каким же именно?
— Оживанием.
— Но если оживание существует, — продолжал Со-
крат, — то чем оно будет, это оживание? Не переходом ли
из мертвых в живые?
— Да, конечно.
— Значит, мы согласны с тобою и в том, что живые
возникли из мертвых ничуть не иначе, чем мертвые — из
живых. Но если так, мы уже располагаем достаточным, на
мой взгляд, доказательством, что души умерших должны
существовать в каком-то месте, откуда они вновь возвра-
щаются к жизни.
— Да, Сократ, мне кажется — это необходимый вывод
из всего, в чем мы с тобою согласились, — сказал Кебет.
— А вот взгляни, Кебет, еще довод в пользу того, что
не напрасно, на мой взгляд, пришли мы с тобою к согла-
сию. Если бы возникающие противоположности не урав-
новешивали постоянно одна другую, словно описывая
круг, если бы возникновение шло по прямой линии, толь-
ко в одном направлении и никогда не поворачивало
вспять, в противоположную сторону, — ты сам понима-
ешь, что все в конце концов приняло бы один и тот же
образ, приобрело одни и те же свойства, и возникновение
прекратилось бы.
— Нет, не понимаю. Как это? — спросил Кебет.
— Да очень просто! — отвечал Сократ. — Представь
себе, например, что существует только засыпание и что
пробуждение от сна его не уравновешивает, — ты легко
поймешь, что в конце концов сказание об Эндимионе
оказалось бы вздором и потеряло всякий смысл, потому
что и все остальное также погрузилось бы в сон. И если
бы все только соединялось, прекратив разъединяться,
очень быстро стало бы по слову Анаксагора: «Все вещи
[были] вместе». И точно так же, друг Кебет, если бы все
причастное к жизни умирало, а умерев, оставалось бы
мертвым и вновь не оживало, — разве не совершенно
ясно, что в конце концов все стало бы мертво и жизнь бы
исчезла? И если бы даже живое возникало из чего-нибудь
иного, а затем все-таки умирало, каким образом можно
было бы избегнуть всеобщей смерти и уничтожения?
— Никаким, сколько я могу судить, Сократ, — сказал
Кебет. — А ты, мне кажется, рассуждаешь совершенно
верно.
— Вот и мне кажется, Кебет, что это именно так, а не
как-нибудь иначе, — сказал Сократ, — и что мы нисколь-
ко не обманываем себя, приходя к согласию. Поистине
существуют и оживание, и возникновение живых из мерт-
вых. Существуют и души умерших, и добрым между ними
выпадает лучшая доля, а дурным — худшая.
| Аргумент второй: знание как припоминание того, что было до рождения человека
|
— Постой-ка, Сократ, — под хватил Кебет, — твои мысли подтверждает еще один довод, если только верно то, что ты так часто, бывало, повторял, а именно что знание на самом деле не что иное, как припоминание: то, что мы теперь припоминаем, мы должны были знать в прошлом, — вот что с необходимостью следует из этого довода. Но это было бы невозможно, если бы наша душа не существовала уже в каком-то месте, прежде чем родиться в нашем человеческом образе. Значит, опять выходит, что душа бессмертна.
— Но как это доказывается, Кебет? — вмешался Сим-
мий. — Напомни мне, я что-то забыл.
— Лучшее доказательство, — сказал Кебет, — заключа-
ется в том, что, когда человека о чем-нибудь спрашивают,
он сам может дать правильный ответ на любой вопрос —
при условии, что вопрос задан правильно. Между тем,
если бы у людей не было знания и верного понимания,
они не могли бы отвечать верно. И кроме того, поставь
человека перед чертежом или чем-нибудь еще в таком же
роде — и ты с полнейшей ясностью убедишься, что так
оно и есть.
— А если этого тебе недостаточно, Симмий, — сказал
Сократ, — погляди, не согласишься ли ты с другими со-
ображениями, вот примерно какими. Ты ведь сомнева-
ешься, может ли то, что называют знанием, быть припо-
минанием?
— Нет, я-то как раз не сомневаюсь, — возразил Сим-
мий. — Мне нужно лишь одно, и как раз то, о чем сейчас
идет речь: припомнить. Кебет только принялся рассуж-
дать — и я уже почти все помню и почти что согласен с
вами. И тем не менее мне бы хотелось услышать, как при-
мешься рассуждать ты.
— Я? Да вот как, — сказал Сократ. — Мы оба, разуме-
ется, сходимся на том, что, если человеку предстоит что-
либо припомнить, он должен уже знать это заранее.
— Конечно.
— Тогда, может быть, мы сойдемся и на том, что зна-
ние, если оно возникает таким образом, каким именно, я
сейчас скажу, — это припоминание? Если человек, что-то
увидев, или услыхав, или восприняв иным каким-либо
чувством, не только узнает это, но еще и примыслит
нечто иное, принадлежащее к иному знанию, разве не
вправе мы утверждать, что он вспомнил то, о чем мыслит?
— Как это?
— Вот тебе пример. Знать человека и знать лиру — это
ведь разные знания?
— Само собой.
— Но тебе, конечно, известно, что испытывают влюб-
ленные, когда увидят лиру, или плащ, или иное что из
вещей своего любимца: они узнают лиру, и тут же в уме у
них возникает образ юноши, которому эта лира принадле-
жит. Это и есть припоминание. Так же точно, когда видят
Симмия, часто вспоминают Кебета. Можно бы назвать
тысячи подобных случаев.
— Да, клянусь Зевсом, тысячи! — сказал Симмий.
— Стало быть, это своего рода припоминание, — про-
должал Сократ. — Но в особенности, мне кажется, нужно
говорить о припоминании, когда дело касается вещей, за-
бытых с течением времени или давно не виденных. Как,
по-твоему?
— Ты совершенно прав.
— Теперь скажи мне, возможно ли, увидев нарисован-
ного коня или нарисованную лиру, вспомнить вдруг о че-
ловеке? Или, увидев нарисованного Симмия, вспомнить
Кебета?
— Вполне возможно.
— А увидев нарисованного Симмия, вспомнить самого
Симмия?
— И это возможно.
— Не следует ли из всего этого, что припоминание вы-
зывается когда сходством, а когда и несходством?
— Следует.
—- И если мы припоминаем о чем-то по сходству, не
бывает ли при этом, что мы непременно задаемся вопро-
сом, насколько полно или, напротив, неполно это сходст-
во с припоминаемым?
— Непременно бывает.
— Тогда смотри, верно ли я рассуждаю дальше. Мы
признаем, что существует нечто, называемое равным, — я
говорю не о том, что бревно бывает равно бревну, камень
камню и тому подобное, но о чем-то ином, отличном от
всего этого, — о равенстве самом по себе. Признаем мы,
что оно существует, или не признаем?
— Признаем, клянусь Зевсом, да еще как! — отвечал
Симмий.
— И мы знаем, что это такое?
— Прекрасно знаем.
— Но откуда мы берем это знание? Не из тех ли ве-
щей, о которых мы сейчас говорили? Видя равные между
собою бревна, или камни, или еще что-нибудь, мы через
них постигаем иное, отличное от них. Или же оно не ка-
жется тебе иным, отличным? Тогда взгляни вот так: быва-
ет, что равные камни или бревна хоть и не меняются ни-
сколько, а все ж одному человеку кажутся равными,
а другому нет?
— Конечно, бывает.
— Ну, а равное само по себе — не случалось ли, чтобы
оно казалось тебе неравным, то есть чтобы равенство по-
казалось тебе неравенством?
— Никогда, Сократ!
— Значит, это не одно и то же, -- сказал Сократ, —
равные вещи и само равенство.
— Никоим образом, на мой взгляд.
— И однако же, знание о нем ты примысливаешь и из-
влекаешь как раз из этих равных вещей, как ни отличны
они от самого равенства, верно?
— Вернее не скажешь, — отвечал Симмий,
— И между ним и вещами может существовать либо
сходство, либо несходство?
— Разумеется.
— Впрочем, это не важно, — заметил Сократ. — Но а
всякий раз, когда вид одной вещи вызывает у тебя мысль
о другой, либо сходной с первою, либо несходной, — это
припоминание.
— Да, несомненно.
— А скажи, — продолжал Сократ, — с бревнами и дру-
гими равными между собою вещами, которые мы сейчас
называли, дело обстоит примерно так же? Они представ-
ляются нам равными в той же мере, что и равное само по
себе, или им недостает этого равного, чтобы ему уподо-
биться?
— Недостает, и очень, — отвечал Симмий.
— Тогда представь себе, что человек, увидев какой-ни-
будь предмет, подумает: «То, что у меня сейчас перед гла-
зами стремится уподобиться чему-то иному из существу-
ющего, но таким же точно сделаться не может и остается
ниже, хуже». Согласимся ли мы, что этот человек непре-
менно должен заранее знать второй предмет, который он
находит схожим с первым, хоть и не полностью?
— Непременно согласимся.
— Прекрасно. А разве не такое же впечатление у нас
составляется, когда речь идет о равных вещах и равенстве
самом по себе?
— Совершенно такое же!
— Ну, стало быть, мы непременно должны знать рав-
ное само по себе еще до того, как впервые увидим равные
предметы и уразумеем, что все они стремятся быть таки-
ми же, как равное само по себе, но полностью этого не
достигают.
— Да, верно.
— Но мы, конечно, согласимся и в том, что такая
мысль возникает и может возникнуть не иначе как при
помощи зрения, осязания или иного чувственного вос-
приятия. То, что я говорю, относится ко всем чувствам
одинаково.
— Да, одинаково, Сократ. По крайней мере, до тех
пор, пока мы не упускаем из виду цель нашего рассуж-
дения.
— Итак, именно чувства приводят нас к мысли, что
все воспринимаемое чувствами стремится к доподлинно
равному, не достигая, однако, своей цели? Так мы скажем
или по-другому?
— Да, так.
— Но отсюда следует, что, прежде чем начать видеть,
слышать и вообще чувствовать, мы должны были каким-
то образом узнать о равном самом по себе — что это
такое, раз нам предстояло соотносить с ним равенства,
постигаемые чувствами: ведь мы понимаем, что все они
желают быть такими же, как оно, но уступают ему.
— Да, Сократ, это с необходимостью следует из того,
что уже сказано.
— А видим мы, и слышим, и вообще чувствуем с того
самого мига, как родились на свет?
— Конечно.
— Но знанием равного мы должны были обладать еще
раньше, — так мы скажем?
— Так.
— Выходит, мы должны были обладать им еще до рож-
дения?
— Выходит, что так.
— А если мы приобрели его до рождения и с ним по-
явились на свет, наверно, мы знали — и до рождения, и
сразу после — не только равное, большее и меньшее, но
и все остальное подобного рода? Ведь не на одно равное
распространяется наше доказательство, но совершенно
так же и на прекрасное само по себе, и на доброе само по
себе, и справедливое, и священное — одним словом, как
я сейчас сказал, на все, что мы в своих беседах, и предла-
гая вопросы, и отыскивая ответы, помечаем печатью
«бытия самого по себе» (auto o eoti). Так что мы должны
были знать все это, еще не родившись.
— Да, верно.
— И если, узнав однажды, мы уже не забываем, то вся-
кий раз мы должны рождаться, владея этим знанием, и
хранить его до конца жизни. Ведь что такое «знать»? При-
обрести знание и уже не терять его. А под забвением, если
не ошибаемся, Симмий, мы понимаем утрату знания.
— Да, Сократ, совершенно верно, — сказал Симмий.
— Но если, рождаясь, мы теряем то, чем владели до
рождения, а потом с помощью чувств восстанавливаем
прежние знания, тогда, по-моему, «познавать» означает
восстанавливать знание, уже тебе принадлежавшее. И, на-
зывая это «припоминанием», мы бы, пожалуй, употреби-
ли правильное слово.
— Совершенно правильное.
— Ну да, ведь, как выяснилось, вполне возможно, что-
бы человек, увидев что-либо, или услыхав, или постигнув
любым иным чувством, вслед за тем помыслил о чем-то
другом, забывшемся в силу либо сходства, либо же не-
сходства двух этих предметов. Итак, повторяю, одно из
двух: либо все мы рождаемся, уже зная вещи сами по себе,
и знаем их до конца своих дней, либо те, о ком мы гово-
рим, что они познают, на самом деле только припомина-
ют, и учиться в этом случае означало бы припоминать.
— Так точно оно и есть, Сократ.
— И что бы ты выбрал, Симмий? Что мы рождаемся,
владея знанием, или что позже припоминаем уже извест-
ное в прежние времена?
— Пока я но могу еще сделать выбора, Сократ.
— Тогда вот тебе другой вопрос — скажи, что ты дума-
ешь по этому поводу: если человек что-то знает, может он
выразить свои знания словами или не может?
— Несомненно может, Сократ, — отвечал Симмий.
— И ты думаешь, все могут ясно высказаться о вещах,
о которых мы сейчас говорили?
— Хотел бы я так думать, — возразил Симмий, — но
очень боюсь, что завтра, в этот час, уже не будет на свете
человека, который сумел бы это сделать по-настоящему.
— Значит, ты не думаешь, Симмий, что эти вещи из-
вестны каждому?
— Ни в коем случае.
— Значит, люди припоминают то, что знали когда-то?
— Должно быть.
— Но когда появляются у нас в душе эти знания? Ведь
не после того, как мы родились в человеческом облике?
— Конечно, нет!
— Значит, раньше?
—Да.
— Стало быть, Симмий, наши души и до того, как им
довелось оказаться в человеческом образе, существовали
вне тела и уже тогда обладали разумом.
— Да, если только мы не приобретаем эти знания в тот
самый миг, когда рождаемся, Сократ: вот время, которое
мы еще не приняли в расчет.
— Будь по-твоему, друг, но тогда в какое же время мы
их теряем? Ведь мы не рождаемся с этими знаниями, как
мы только что с тобою согласились. Может быть, мы те-
ряем их в тот же миг, в который и приобретаем? Или ты
укажешь иное какое время?
— Нет, Сократ, не укажу. Теперь я понял, что сказал
глупость.
— Тогда, Симмий, вот к чему мы пришли: если суще-
ствует то, что постоянно у нас на языке, — прекрасное, и
доброе, и другие подобного рода сущности, к которым мы
возводим все, полученное в чувственных восприятиях,
причем обнаруживается, что все это досталось нам с
самого начала, — если это так, то с той же необходимо-
стью, с какой есть эти сущности, существует и наша душа,
прежде чем мы родимся на свет. Если же они не сущест-
вуют, разве не шло бы наше рассуждение совсем по-
иному? Значит, это так, и в равной мере необходимо су-
ществование и таких сущностей, и наших душ еще до
нашего рождения, и, видимо, если нет одного, то нет
и другого?
— По-моему, это совершенно необходимо, Сократ, —
ответил Симмий. — И какое прекрасное прибежище на-
ходит наше рассуждение в том, что одинаково существуют
и души до рождения, и те сущности, о которых ты гово-
ришь! Для меня, по крайней мере, нет ничего более оче-
видного: да, все эти вещи безусловно и неоспоримо суще-
ствуют — и прекрасное, и доброе, и все остальное, о чем
ты сейчас говорил. Что до меня, мне других доводов не
надо!
— А как быть с Кебетом? — спросил Сократ. — Нужно
ведь и его убедить.
— Я думаю, и ему этого достаточно, — сказал Сим-
мий, — хотя нет на свете человека более упорного и недо-
верчивого. И все же, я думаю, он вполне убедился, что
душа наша существовала до того, как мы родились. Но
будет ли она существовать и после того, как мы умрем, —
продолжал он, — это и мне, Сократ, представляется еще
не доказанным. Еще не опровергнуто опасение большин-
ства, о котором говорил Кебет, что со смертью человека
душа немедленно рассеивается и ее существованию наста-
ет конец. В самом деле, пусть даже она возникла и обра-
зовалась где-то в ином месте и существовала прежде, чем
войти в человеческое тело, — разве это мешает ей, после
того как она наконец войдет в тело, а затем избавится от
него, погибнуть и разрушиться самой?
