Главная страница моей жизни

 

Дорогой Оля рассказала мне свою грустную ис­торию. Ее отец, почтовый чиновник, небольшого от­деления под Москвой, умер два года назад, когда Оля была в пятом классе гимназии, он не дослужил до пенсии, болезненная мать и дочь остались безо вся­ких средств. Мать шила, а девочка помогала матери, ей удалось закончить шесть классов гимназии, а по­том повезло, как она выразилась, попасть в это кафе месяц тому назад, где она очень хорошо зарабатыва­ла и освободила совсем больную мать от работы.

Обратите внимание, как странно, но для кого-то и для чего-то так было надо, то есть, я хочу сказать: „Оля попала в кафе месяц тому назад, а Дима за не­делю до встречи со мной; а я посещала кафе в тече­ние последней недели и с сегодняшнего дня мы все трое покинули его навсегда, а наши жизни, всех троих, сплелись вместе".

Ехали мы действительно долго. Оля жила где-то в пригородном районе. Наконец, вот и маленький домик. Около него стояла коляска, запряженная па­рой серых в яблоках. „Какие красавцы, что они тут делают, в этих бедных районах?" — мысль мелькну­ла, просто скользнула и затерялась.

Мы вошли в сени, в кухоньку. Спиной к двери сидел мужчина в сером пальто, обхватив голову обе­ими руками, локтями опираясь на стол. Казалось, он застыл в этой позе. „Что-то знакомое в этом затыл­ке", — подумала я. В полуотворенную дверь следу­ющей комнаты было видно, как кто-то склонился над кроватью больной.

— Подождем здесь, там доктор, — сказала Оля. В этот момент господин в сером повернулся к нам, я инстинктивно схватилась за горло и успела подавить чуть не вырвавшееся „Дима". Он был не менее меня ошеломлен. Он молчал.

— Милостивый Государь, — сказала я, придя в себя, — я не предполагала Вас встретить здесь.

— Милостивая Государыня, я не предполагал, что Вы можете посетить этот дом.

Можно было подумать, что мы враги. Оля смо­трела растерянно на нас по очереди.

— Дмитрий Дмитриевич, я им не сказала, ей Богу не сказала, что Вы приедете с доктором, мо­жет, я сделала плохо? — лепетала растерявшаяся девушка.

— О нет, милая девочка, Вы сделали то, что мы не сумели бы сделать. Мне кажется, оба мы выдер­жали экзамен и не познакомились в кафе. Не прав­да ли? Разрешите представиться, Дмитрий Дмитри­евич Д., — и осветил меня непередаваемым взгля­дом своих синих глаз.

Голос, улыбка его были не менее обворожитель­ны, обаятельны, и весь он элегантный, изысканный, новый, светящийся.

Доктор поманил Олю. Мы с Димой остались в кухоньке. Не замечали, не чувствовали ее убожест­ва, залитые горячим жаром неиспытанного, ни с чем не сравнимого, перевернувшего наши души чувства. От всего неожиданного мы были одинаково взвол­нованы, и оба молчали. Вошел доктор.

— Никакой надежды, самое большее, протянет до вечера. Я дам только успокоительное, иначе де­вочке одной будет трудно.

Дима взял с меня слово подождать его, обещая скоро вернуться, отвезти доктора, привезти лекар­ство и все, что необходимо. Они вышли. Я слышала шум отъезжающего автомобиля, но ведь пара серых его... „Почему же он воспользовался моим автомо­билем? Господи, ведь это же для того, чтобы скорее вернуться", — мысль мелькнула и утонула в событи­ях сегодняшнего дня.

Сбросив мех, я прошла к больной. Исхудавшая с лихорадочно блестевшими глазами еще не старая мать Оли внимательно смотрела на меня.

***

— Оля мне Вас описала... Я бы Вас узнала, на улице бы узнала... — она закашлялась, большое кро­вавое пятно показалось на платке.

Больная беспокойно следила за Олей, пряча пла­ток. Я чувствовала, что она хочет что-то мне ска­зать. Выслав Олю под каким-то благовидным пред­логом, она шептала:

— Я знаю... Я умираю... Оля совсем одна останет­ся... — кашель душил ее. — Молода... Страшно за нее.

— Пусть Вас ничто не беспокоит, я Олю увезу к се­бе, позабочусь о ней, успокойтесь, не разговаривайте.

Больная закрыла глаза, крупная слеза повисла на щеке, горячая сухая рука старалась пожать мою. Я сидела тихо, не шевелясь.

Смерть — знакомое, острое чувство потери, яр­кость присутствия дорогих ушедших. Умирающая, надорванная тяжестью работы и нищеты, истощен­ная болезнью, и во все это, как какой-то яркий об­жигающий луч, врезается Дима. „Господи, да будет воля Твоя", — вырвалось первый раз из души, из сердца моего слова моей матери. Молнией освети­ли душу мою, и значение этих слов — полная при­емлемость, подчинение воле Господа — стало по­нятно и близко. Сегодня, здесь, сейчас — это был первый кирпич моей веры, начало ее фундамента. Мы, русские, способны именно в вихре самых раз­нородных чувств: счастья не вмещающегося и одно­временно горя, как рана кровоточащая, — охватить в этот момент, принять и понять Господа в сердце своем, той простодушной верой, присущей только нашей русской органической религиозности. В зна­нии участвует разум — часть души. В вере же — вся душа, все силы ее, все наше существо и разум, и чувство и воля. Если Вам знакомо чувство горя, горя безысходного, то Вы в полости груди, вокруг сердца и в самом сердце чувствуете стеснение, боль, тоску, до легкого покалывания. Также в полости груди, вокруг сердца и в самом сердце Вы чувству­ете теплоту, ни с чем не сравнимую радость, осо­бую, непобедимую в момент, когда вспыхивает ве­ра, это то, что я сейчас поняла, почувствовала пер­вый раз в моей жизни. И каждый раз потом, когда я вспоминала об этом моменте, я ощущала внутрен­нее тепло, сознание, что я не одна, и, что я нашла что-то необыкновенно ценное, принадлежащее только мне, и никто не в силах это отнять у меня.

Больная забылась, я тихо высвободила руку, мне захотелось согреть молодое сердечко, приласкать, утешить Олю. Вернулся Дима, привез лекарство и массу пакетов и кульков.

— Это Вам, Олечка, чтобы в лавочку не ходить, — затем оставил ей номер своего телефона. — По­звоните из ближайшего места и, если к телефону по­дойдет Савельич, можете ему сказать все, как мне.

Обещал завтра быть. Мы уехали.

Еще так недавно, только вчера, сидели за разны­ми столами, далеко друг от друга, были таинствен­ны, неведомы, корректны, официальны. А сегодня, сейчас, в коляске, сидели рядом, наши одежды каса­лись. От такой близости, неожиданности, мы были оба одинаково взволнованы. Ни один из нас не ду­мал, не предполагал ничего подобного.

— В Лосиноостровскую, — сказал Дима кучеру. „Почему в Лосиноостровскую? — подумала я, — А разве не все равно?" Если бы он спросил: „Хотите прокатиться?" Ясно, не по Москве же кататься, а так же ясно, что хочу кататься, хочу воздуха, движения.

У нас как-то сразу установился молчаливый раз­говор. Один молча спросит, другой молча ответит, глазами разговаривали, понимали. Обыкновенно так бывает только между близкими, долго живущими друг с другом. Мелькали последние домики, пусты­ри, огороды, садоводства подмосковные, и пара се­рых крупной рысцой несла нас по шоссе.

***

— А Вы знаете, я не завтракал. Утром на ходу выпил стакан кофе, надо было поймать доктора, — сказал Дима.

— Если бы я там, — мне не хотелось даже про­износить слово „кафе", — осталась завтракать, мы с Олей приехали бы на полчаса позднее, и я бы Вас не застала.

Дима как-то умолк, задумался и не сразу ответил.

— Да, да, все удивительно, не нами придумано.

Я думала точно так же. Мы подъезжали к Лоси­ноостровской. За эти не более сорока минут пути мы внимательно изучали друг друга. От Димы вея­ло таким благородством, что мне и в голову не при­ходило ничего предосудительного, даже когда он сказал кучеру: „К Пелагее Ивановне". И на мой молчаливый вопрос пояснил:

— Сейчас нас на славу накормят.

Мы подъехали к небольшому домику, утонув­шему в зелени осенних тонов, и в полном цвету осенних астр! Такая же осень, так же конец сентя­бря, как в 1906 году. Горько, больно сжалось мое сердце: „Нет, нет, сегодня солнышко и на небе ни тучки, никаких предубеждений, предчувствие, это просто случайность".

— Пришли сюда двуколку, часа через полтора, — сказал Дима кучеру.

От его голоса тепло и счастье, ранее неведомое, охватило меня.

— Хотите, посмотрите этот деревенский садик, а я сейчас, — и он исчез в домике.

„Далеко завела тебя свобода, Царевна Заморская, как это ты себя ведешь? — думала я. — Замужней и то зазорно будет". Чего же больше? Гусар, в кафе на­чалось. Кто, что? Аристократическая фамилия его мо­жет только сказать о его благородном происхожде­нии. И, в довершение всего, к какой-то Пелагее Ива­новне приехали. Не синие же глаза и не исключитель­ная внешность влекли, притягивали. В чем же его си­ла? Не сразу поняла я, разобралась. Сила его — бо­гатство духовное, чистота сердца. Глаза его необык­новенные и голос поражали и выражали все это.

Много было на моем пути мужчин красивых, та­лантливых, симпатичных и с той „мужской красо­той" (из моей книжечки). Но со всеми ими далее приятельства, товарищества не подвигалось. Никто из них не увлек меня, не увел с собой, молчало серд­це. Знала я, что некоторые из них были уверены, что причиной тому моя тайная любовь, даже связь. Грешница, любила я этот туман наводить, поддер­живать, молчаливо подчеркивать. Думай, что хо­чешь, кто меня хорошо знал, конечно, не верил. И если бы я даже поклялась всеми московскими церк­вами, что мои губы не только не знали поцелуя, но и не ищут его. Ну уж этому никто бы не поверил.

На веранде появилась полная седая женщина, в бе­лоснежном переднике. Она несла скатерть, кувшин мо­лока, за ней Дима нес огромный поднос, и чего-чего только там не было, и все такое вкусное, аппетитное.

— Кто голоден, тот должен работать, пожалуйте помогать, — в голосе Димы звенела, пенилась радость.

Его настроение передалось мне.

— Милости прошу, — сказала Пелагея Иванов­на тихим, спокойным голосом и по-русски, по-крес­тьянски поклонилась мне.

Я помогли ей постелить скатерть, и мы трое жи­во все выставили на столе.

— А кофе прикажете после? — спросила Пела­гея Ивановна, обращаясь к нам обоим.

Дима глазами спросил меня.

— Да, пожалуйста, — ответила я.

— Прошу, — он стоял за моим стулом, точь-в-точь с манерой моего отца в отношении моей мате­ри, и усадил меня за стол.

Меня это страшно взволновало. Сев напротив, он протянул мне блюдо с пирожками, причем глаза его задорно искрились.

— Милостивая Государыня, надеюсь, против Вас сидит не гусар, и вы не будете давиться пирожками?

Я чувствовала, что покраснела, как тогда, но на этот раз мне было очень весело.

— Воображаю, как была я хороша с открытым ртом, готовая проглотить целый пирог.

— О, Вы были очаровательны, на Вашем лице, в глазах было написано: „с мужчинами, а наипаче с гусарами, ни в кафе, ни на улице не знакомлюсь".

Дима все больше и больше поражал меня, иногда он буквально читал мои мысли, угадывал мои жела­ния. Чувство какого-то покоя и уверенности, что он не сделает ничего обидного и даже малейшего неудо­вольствия не причинит мне, охватило меня. Это был первый мужчина, который совсем не целовал мне рук, при случае или без случая, не искал возможности при­коснуться ко мне, хотя бы краем своей одежды, не смотрел на меня собачьими глазами преданности, не высказывал никакого восхищения и не рассматривал меня глазами знатока лошадей и женщин. Еще, как может быть, Вы уже заметили, он говорил кучеру: „в Лосиноостровскую", „к Пелагее Ивановне", „пришли двуколку", не спрашивая меня, хочу или не хочу. У него все это выходило в виде предложения, то есть, вот, что он может предложить мне сейчас, в данную минуту. Не помню, что именно мне не подошло.

— Отставить, — сказал он просто, без обиды, без настаивания и без вопроса „почему?"

В таких случаях он буквально ждал уже прояв­ления моей воли. С каждой минутой чувствовалось, что мы давно-давно знаем друг друга, потерялись и вновь встретились. Наверное, сестры так чувствуют себя с любимыми и любящими братьями: просто, ес­тественно, весело и так тепло, так радостно. Когда Пелагея Ивановна принесла кофе, на мой молчали­вый вопрос он ответил:

— О, она меня знала вот каким, — он показал расстояние с аршин от пола. Пелагея Ивановна от­носилась к Диме с материнским обожанием, и про­стота ее обращения с ним соединялась с преданно­стью старого слуги.

* * *

Прекрасен был Красавчик в двуколке, головка маленькая, глаз зоркий, ушки настороже, спина — стрела, а ножка легкая, точеная, птицей унесет. Ка­тались до вечера, доехали до леса.

— Вы ничего не имели бы против поездки вер­хом вглубь леса, он тянется довольно далеко? — предложил Дима, добавив, — Завтра я очень занят, приезжайте послезавтра утром, пораньше, к Пелагее Ивановне, хорошо?

Конечно, мне было очень интересно посмотреть подмосковный лес. Я сказала, что не люблю „амазон­ку" и предпочитаю казацкое седло, но со мною в Москве нет моего английского костюма для верхо­вой езды, а также и сапожек. Он дал мне адрес, где я все смогу достать.

День пролетел незаметно, сдали Красавчика Пелагее Ивановне и в Москву возвращались поездом.

— А Вы знаете, почему сегодня самый счастли­вый день в моей жизни? — сказал как-то особенно серьезно Дима.

„Ну начинается, и чего портить такое краси­вое?" Что-то вроде разочарования, даже больше, ну просто обида закралась в мое, еще никогда не пере­житое раньше чувство счастья и большой радости. Очевидно, я сразу потухла, и на моем лице появи­лась та насмешка, которая всегда парализовала у моих собеседников пошлость или глупость.

— Что с Вами? А, понимаю... — и Дима так ве­село и заразительно расхохотался. — Успокойтесь... А все же поздравьте меня, я больше не гусар и сегодня первый день моей полнейшей свободы, самый счастливый день моей жизни. Не могу не быть Вам благодарен за то, что Вы разделили его со мной и еще за Ваше доверие ко мне.

Ну разве он не понимал, не чувствовал, какая я есть, Заморская Царевна. Да и сам он был, сердцем чувствовала, не такой, как все, тоже Иван Царевич в своем роде. Мы друг друга совсем не называли по имени, как-то обходились без этого.

— А все-таки, нехорошо с Вашей стороны на та­кое, можно сказать, важное событие в жизни человека и за целый день не спросить, не обратить внимания, — глаза Димы смеялись, искрились, уводили меня в мир радости и какой-то особой братской теплоты.

Веселое, счастливое чувство вернулось, согрело, все же мне было немного стыдно, что я о нем нехо­рошо подумала, но он сразу угадал и как-то просто, естественно поставил вновь на рельсы, ускользнув­шее было настроение. Глазами, если не прощение, то некоторое извинение я попросила у него и про­тянула ему руку. Пожал, а левой рукой погладил и слегка похлопал. И опять чувство сходства с отцом в обращении поразило меня. Этот жест и это при­косновение словно соединили, связали нас. Это бы­ло сильнее поцелуя, это был какой-то обмен душ. Мы молчали до подъезда моей гостиницы. Слов не нужно было, в каком-то таинственном тепле, в ка­ком-то раю побывали, в том, в который может уне­сти музыка, песня, красота.

— Вы не представляете себе, сколько нам еще предстоит рассказать друг другу, — сказал Дима, прощаясь со мной.

— Да, пожалуйста, не вздумайте без меня наве­щать Олю, там район аховый, рабочий, — добавил он тоном старшего брата. — Завтра вечером я Вам о ней сообщу, — сняв шляпу, он пожал мне руку и его автомобиль затерялся в сумерках вечера.