Отъезд Димы. Великий пост

Бессонная ночь, вчерашняя беседа, отъезд Димы оказались слишком большой нагруз­кой для меня, чтобы чувствовать себя та­кой, как всегда. После завтрака мы долж­ны выехать в город. Елизавета Николаев­на не поехала с нами, ее прощание с Ди­мой было трогательно, старушка не скры­вала своих влажных глаз. Мы все трое чув­ствовали, что нас связали те исключитель­но родственные узы, когда при разлуке де­лалось более чем грустно. Лошади были поданы, когда Дима вошел в мою комнату, уже в пальто, готовый к отъезду. Он взял стул и сел близко против меня, сказав:

— Могу просить Вас об одном одолжении?

Он еще никогда ни о чем не просил ме­ня. Я первый раз видела его таким серьез­ным, встревоженным, озабоченный, а по­спешила ответить:

— Конечно, пожалуйста.

— Я Вас прошу взять садовника, пова­ра, или кого найдете нужным, но мужчину, который бы жил здесь, в доме. Не отпускайте и гор­ничную, не будьте одни, только вдвоем с Елизаветой Николаевной. Степан и Дарья от Вас очень далеко, мало ли что может случиться. Вы это сделаете? Да?

— Да, — ответила я.

— Червонец, хотя Вы и бесстрашная наездница, но он для Вас тугоузд и горяч. Прошу Вас, пусть за­боту о нем возьмет Захар. Да?

— Да, — ответила я.

— Есть ли у Вас браунинг?

— Да, есть.

— Теперь, — Дима встал и протянул ко мне свои руки, — не прощайте, а до свидания.

Он притянул меня к себе на одно мгновение, как тогда на террасе, в день своего приезда, но на этот раз он целовал мою голову, схватив ее обеими рука­ми, и быстро вышел из комнаты...

В этот же день в два часа дня я долго смотре­ла, не мигая, на маленькую точку исчезающего с глаз экспресса. И в этот же день я вернулась в свой домик в лесу.

Отъезд Димы походил для меня на состояние только что пробудившегося человека после длитель­ного, интересного сна, сна необыденного, от кото­рого просыпаться, оторваться не хочется. Нельзя ли его каким-нибудь способом удержать, продолжить хоть еще, еще немножечко. Мы все знакомы с чув­ством пустоты после отъезда близких, особенно лю­бимых, дорогих. И каждому кажется, что именно ему особенно невыносимо тяжко. У меня даже час­то вырывалось: „Лучше бы не приезжал, — или, — хоть бы поссорились или сделал бы какую-нибудь гадость". Разочарование гораздо легче пережить, чем тоску разлуки. Может, это было бы очень ост­ро, больно в первую минуту, ну, пострадала бы ма­лость, а потом была бы опять свободна.

Свободна и свобода, а ведь у меня их больше нет. Слова „свободна" и „свобода", к моему удивле­нию утратили всякий смысл, не звучали гордо, как раньше, и необходимости в них не ощущалось.

Первый вечер показался невыносимо тяжким. Меня потянуло по старой привычке (при Диме это­го не было) на верхнюю террасу, как я говорила, звезды считать. Но не пробыла там и пяти минут. До жуткости чувствовала его присутствие, слышала, как билось его сердце, как он касался моей головы и целовал мои волосы.

Придя домой, я нашла Елизавету Николаевну в его комнате. Она, как мне казалось, с особой неж­ностью поглаживала и перебирала в ящиках комода белье Димы и, укладывала его шелковый бухарский халат и мягкие туфли. Мне тоже захотелось потро­гать, прикоснуться, как будто он не весь уехал, а ка­кая-то частица есть и живет в этой в его комнате, но присутствие Елизаветы Николаевны, как я ее ни любила, стесняло меня.

Маленький столик в углу был пуст и темен, не было складня, не мерцал огонек. Вспомнилось, как сказал: „Если не теплится лампада, я одинок, больше — я несчастлив".

— Елизавета Николаевна, есть у Вас какая-ни­будь икона и лампадка, давайте, сделаем как было у Димы... У Дмитрия Дмитриевича, — поправилась я.

— Конечно-конечно, это ты очень хорошо при­думала, — заторопилась моя старушка.

И когда она принесла икону Николы и затепли­ла лампадку, то казалось, что Дима здесь, с нами, на минутку вышел, сейчас вернется и принесет мне шаль или чашечку черного кофе. Я сейчас только оценила то, к чему так привыкла за эти два послед­них месяца. Но скажу одно, с этого вечера, как только встану утром, сейчас же иду в его комнату и затеплю лампадку, днем загляну, масла подолью, фитилек поправлю. И настолько я сроднилась с ли­ком Святого Николая Мирликийского, что и по сей день, если у меня лампадка около его иконы не теп­лится, то я чувствую себя одинокой, больше, я не­счастна. Это механическое начало положило начало

внутреннего роста, медленно, но душа просыпалась.

Опять начала я жить телеграммами и получила их иногда четыре-пять сразу, а если задерживала от­вет, то обязательно срочно получала из Москвы за­прос: „Почему нет вестей, беспокоюсь". Однажды я подписалась „Татьяна", на что получила ответ: „Та­ковой не знаю, но Танюшу знаю". „Вот, как ты ме­ня называешь", — подумала я. Все эти телеграммы не походили на наши первые, которые требовали выдержки, такта и длительных пауз. Дима не скры­вал, что он тоскует, полон воспоминаний, влюблен в мой лес и в заколдованный домик.

Желания его были исполнены. Червонца увели к Захару и менее чем через неделю после его отъезда, приехал садовник с женой, которая оказалась очень приличной поварихой, также оставлена была и Ма­ша-горничная, плюс к ним Степан и Марья. Итак, те­лохранителей был полон дом, чем Дима остался очень доволен. В половине марта пришел огромнейший сундук московских подарков. Мне — тетрадей двад­цать нот, главным образом для двух роялей, каждая с его пометкой, с его желанием, какую партию я долж­на разучить и приготовить. Я впервые увидела его почерк и была взволнована до глупости. Маме — очень много книг по богословским и религиозным во­просам. Елизавете Николаевне — тьму семян огород­ных и садовых, а также луковиц всевозможных сор­тов, и еще ей, Оле и другой Оле — объемистые ко­робки шоколада, так как все трое были страшные сладкоежки. Никого не забыл. В сундуке еще оказа­лись пакеты с пометками: „Степану", „Маше", „Ма­ше-горничной", „кучеру Макару", в скобках „насто­ящему". Но больше всех он угодил Михалычу. Я не знаю, где он только достал выходную ливрею старо­го слуги, провожающего барыню в церковь, в магази­ны и в этом роде. Надо сказать, что Михалыч не был смешон в этом наряде, а носил его с достоинством. Конечно, был растроган, сильно хлюпал носом, уси­ленно сморкался и что-то шамкал беззубым ртом.

Первое время после отъезда Димы я не сразу от­крыла крышку рояля, меня просто глодала тоска по музыке в исполнении Димы. Боже мой, до чего мне ее не хватало, до слез, до боли в сердце. Часами про­сиживала я в его комнате, она притягивала меня. В сотый раз воскрешала, переживала до мельчайших подробностей последние два месяца своей жизни, до­водила себя до галлюцинаций, и, истощив, обессилив, я уверяла себя, что это сон, только что прочитанная книга о чужой жизни, которая глубоко потрясла ме­ня. В этих случаях я открывала его комод, перебира­ла его вещи и возвращалась к действительности.

Присланные ноты увлекали, обязывали зани­маться и ко времени все приготовить. Пометки его рукой воодушевляли. Я касалась рукой написанного, и мне казалось, что он брал мою руку, чувствовалась его близость.

Март приходил к концу, снег исчез, даже в за­тененных местах, в самой чаще леса. Ручьи-речуш­ки походили на бурные сердитые потоки. Две-три из них, находящиеся на пути в город, которые мы, не замечая, переезжали летом, сейчас преграждали путь шириной, глубиной и быстротой. Только лес­ным жителям известна эта весенняя распутица, это бездорожье. Уже больше недели, как мы не имели связи с городом. Сегодня пятница, и Олюша при­ехала поездом. Бедная девочка еле добралась от полустанка, вымокнув по колено.

— Соскучилась, — шептала она, обнимая меня и Елизавету Николаевну.

Привезла она немало писем, журналов, две книги — последние новинки от Димы, и кучу теле­грамм. Вероятно телеграфисты нашего небольшо­го городка не без интереса следили за перепиской Тани с Димой.

Он сообщал, что по делам выезжает в Крым, и просил телеграфировать до востребования в Севас­тополь, сожалел что к Пасхе опоздает, и мечтает за­кончить все дела как можно скорее. Пасха в этом году была ранняя, в первых числах апреля.