ИЗБРАННЫЕ ОЧЕРКИ А.А. АГРАНОВСКОГО

 

Как я был первым

Хорошо быть первым. Первым узнать, первым по­спеть, первым написать... Я приехал в село Полковниково на Алтае ранним августовским утром. Приехал до сообщений радио, которые сделали это село все­светно известным. По моим расчетам, оставалось еще часа полтора, когда я вошел в тихий дом Титовых.

Блаженная тишина стояла вокруг, пели птицы, хо­зяйка варила варенье из крыжовника, хозяина не бы­ло — ушел в совхозный сад, и все казалось мне важно, все исполнено было особого смысла, и я был первым... Если не считать корреспондента «Красной звёзды», который, как выяснилось, жил в селе уже пятый день. Чтобы как-то легализовать свое положение, он объ­явил, что приехал порыбачить. Удочки даже купил. Так они и остались а саду Титовых памятником долго­терпенью журналиста.

Время шло, и я отправился за хозяином дома. В сво­ей книге «Два детства» Степан Павлович Титов описал нашу встречу: «Где-то на краю сада зашумела маши­на; Ко мне в малину шел высокий черноволосый че­ловек. «Корреспондент «Известий» Аграновский»,— сказал он...» Мы поговорили с ним немного, и я все ду­мал, как бы увести его из сада, и тут закапал дождь, дав мне для этого отличный предлог. Когда мы приеха­ли, в доме были корреспонденты «Правды». Двое. Гля­нув на часы, они небрежно эдак сказали, что неплохо бы послушать радио. Включили, заиграла музыка. Ко­нечно, Титовы волновались, догадывались о чем-то, но не спрашивали. Александра Михайловна велела мужу переодеться, потому — неловко при таких гостях сш деть в затрапезном, и он скинул грязную куртку и взял чистую косоворотку, да так и остался с нею на коленях. Потому что мы услышали: «...Пилотируется гражданином Советского Союза летчиком-космонавтом майором товарищем Титовым Германом Степановичем».

Все смешалось в доме Титовых, все заговорили ра­зом, мать заплакала, отец утешал ее, прибежал рыбак из «Красной звезды», в дверь стучался собкор, «Совет­ской России», запахло валерьянкой, откуда-то с улицы к окнам лезли фоторепортеры, вытаптывая цветничок, сверкали блицы. Я вышел на крыльцо. Сестра Германа Зима, стесняясь войти в дом, мыла босые ноги дожде­вой водой/ш>-селу с криком бежали мальчишки, впе­реди мальчишек бежал, сгибаясь под тяжестью магни­тофона, корреспондент Всесоюзного радио. И пошло, закрутилось.

— Был ли послушен?

— Да, слушался.

.— Отличник был в школе?

— Ну... нельзя сказать.

— Когда пошел?

— Восьми с половиной месяцев. Побежал, засмеял­ся, упал, снова пошел.

— А какие у него увлечения?

По улице начальник райсвязи лично тянул теле­фонный провод к избе Титовых. Только включили ап­парат—звонок. Тише, товарищи, тихо! Москва на про­воде. Снова слышно стало пение птиц. Степан Павло­вич взял трубку: «Слушаю... Да, Титов. Он самый и есть... Да, слышу. Благодарю... Ну что я могу сказать... Весьма рад, польщен, что мой сын служит государст­ву... что ему партией поручено великое дело... А кто говорит? «Учительская газета»?..» В доме строчили уже в двадцати блокнотах. Зажатый в углу старик сосед рассказывал: «Я Германа Степановича, можно сказать, знаю с трехлетнего возраста...» Дружественные редак­ции кончали разграбление семейных альбомов. Корреспондент журнала «Огонек» пытался взять интервью у меня. В темных сенях делили школьные тетради кос­монавта.

Я подумал: слава ворвалась в этот дом, топоча са­погами, шумная, потная, бесцеремонная. И мне захо­телось как-то это все остановить и не хотелось участ­вовать в этом, и только через много дней я понял, что без этой колобродицы Титовым было бы худо, что публичное одиночество, на которое обрекли их шумные га­зетчики, было в эти самые длинные в их жизни сутки спасением для них.

- Пришла Анна Ивановна, сухонькая старушка в- бе­лом платке, мать Степана Павловича. Была она с утра у родных в соседней дёревне, дрова помогала пилить, после поели, а тут люди бегут: «Ваш Герман в космоее!» Вот и явилась пешком за десять верст. Всем сова­ла прямую ладошку и представлялась: «Его бабка... Его бабка...»

Пришел парень в соломенной шляпе и кавалерий­ских галифе. Уже пьяный. Объявил громогласно, что он с Германом учился в пятом классе. «Как звать-то?»— спросила мать. Парень густым басом: «Коля».—«Ну за­ходи, Коля, гостем будешь». Он зашел и все никак не мог замолчать. «Это надо же! На одной парте с ним сидел. Во Герка дает! Во дает! Сибиряки, они всюду».— «Наука!»—наставительно сказала бабка. После этого кто-то из газетчиков увел парня интервьюировать на огород.

Пришел Билей, старинный друг Титовых, управляю­щий отделением совхоза. У этого была своя тема. «Как думаете,— спрашивал у меня,— может он приземлить­ся у нас? Так сказать, на родимой земле. Я полагаю, политически это будет правильно, а?.. Конечно, посе­вы он потравит, скажем, гектаров сто. Но это себя окупит». Вниз от дома Титовых уходили поля, пере­лески, низкие облака плыли над ними. Билей огляды­вал все хозяйским глазом, и великие планы роились в его голове.

Подъехал к дому грузовик, вышел шофер, здоро­венный, чумазый от пыли, спросил, где Титовы, ему показали, и он подошел к Александре Михайловне и поклонился ей в пояс. Я пишу только то, что сам ви­дел и слышал: действительно поклонился. И сказал: «Счастливо, мамаша! Счастья вам за вашего сына. Я в его возрасте. Еду с Телецкого озера, услышал по ра­дио и вот сошел с трассы. Конечно, за это отвечу... Вы не бойтесь, мама. Все будет хорошо». И тогда мать за­плакала и обняла шофера, и они поцеловались, и тут новосибирская кинохроника (была уже и хроника) ре­шила, что надо это снять на кинопленку. Шоферу ве­лели умыться. Он умылся. Велели помыть машину. Он помыл. Велели отъехать от дома и снова подъехать. Он отъехал, подъехал, и тут выяснилось, что снимать нельзя: грузовик — «студебеккер». Безвыходное поло­жение! Шофера попросили сесть на другой грузовик, благо, их в селе много было, но он наотрез отказался: «Мою старушку весь Алтай знает!» Еще он сказал, что ходит этот «студебеккер» с войны, ремонтировался сто раз, своего в нем внутри почти не осталось. Тогда ему велели подъехать к дому задом, кинокамера застрекотала, снова он поклонился матери, но только и тени не было от прежней сцены.

Народ все прибывал. Подъехало кое-какое началь­ство. В саду Титовых устроили обед для гостей, при­несли откуда-то дощатые столы, клубные сколоченные в ряд стулья. У матери появилось занятие — кормить гостей. Закуски готовили все соседки Александры Ми­хайловны. Председатель райисполкома сказал тост: «Ну, чтобы русской ногой ступил твердо на русскую землю!» Директор совхоза: «Раз вы родили такого сы­на, то обязуемся поставить вам новый дом». Солнце шло к земле, высвечивало края свинцовых туч. «TaW погоды нет»,— говорил отец. Председатель сельсовета утешал его: «Я как чувствовал. Как увидел корреспон­дентов, ну прямо враз Догадался. Мужайся, Степан Павлович. Быть митингу».

Журналистов было уже с полсотни. Я, должен со­знаться, поглядывал на братьев соперников с некото­рым чувством превосходства. Откуда оно взялось — доложу позже. А пока замечу, что степень информи­рованности была прямо пропорциональна расстоянию органов печати от данного села. Москвичи явились первыми и овладели положением прочно. Потом при­летел военкор из Владивостока. Потом, как сказано, новосибирцы. Потом прикатило взмыленное барнауль­ское телевидение. Кажется, им еще досталось одно школьное сочинение Германа и одна его Грамота за уча­стие в самодеятельности. Поздно ночью прибыл пред­ставитель венгерского радио (фамилия хозяев звучала с Иноземным ударением: «Титов... Титов...»), за ним — корреспондент «Нойес лебен». И только на следую­щий день, когда родителей Космонавта повезли на аэро­дром, чтобы отправить в столицу, тогда только примча­лись двое из районной газеты. Титовых они все-таки догнали, из машины извлекли. '.' — Ну что ж ты! Снимай скорей! ' — Пленка кончилась...

Но до этого утра надо было ещё дожить... Шумный бивак журналистов постепенно затихал. На постой их ставили по соседям, по сеновалам, некоторые укатили Поближе к телеграфам и телефонам, чтобы передать свои сообщения. Я никуда не поехал... Что это была за ночь! Небо висело чистое-чистое. Млечный Путь про­лёг над самым домом Титовых. В третьем часу ночи скрипнула дверь. Степан Павлович вышел на порог и стойл -Долго,, глядя на небо: где он там? Хоть бы дви­галась какая звездочка, Утром он рассказал мне свой сон. Приснилось ему; как снимал сына на тыквах.'-Пришла такая фантазия снять пирамиду из тыкв, чтобы запечатлеть обилие уро­жая. На самой вершине маленький Гера, года три ему было? Только нацелился снимать, а тыквы расползлись, а малыш вниз. Падает, кричит, испугался, падает, а ни­как не добежишь помочь... После в одной из газет я прочитал такие слова, якобы сказанные отцом космо­навта: «Нет, за сына мы нисколько не беспокоились, потому что мы верили в силу науки, которая...»

Прокричали петухи, забрезжил рассвет, солнце за­играло в листве. В шесть утра прокашлялся репродук­тор, мы замерли... «Передаем арии из оперетт». Ну ко­нечно! Это ведь местная станция, Москва еще спит. Лихие голоса пели: «Милости просим в квартиру со­рок восемь». Степан Павлович утешал жену: «Ешь. Если б что не дай бог... не играли бы оперетку». Нако­нец в семь по местному Москва передала: полет про­должается, самочувствие хорошее, с летчиком-космонавтом поддерживается двусторонняя связь.

Снова явились братья журналисты. Выпытывали недоспрошенное, собирали недособранное, соколами ки­дались на телеграммы: «Целинники приветствуют...», «Привет от моряков Тихоокеанского флота...» Барна­ульское телевидение пыталось по-тихому умыкнуть Титовых в город — отца, мать, сестру космонавта, баб­ку восьмидесяти лет. Но Александра Михайловна ска­зала строго: «Нет. Мы дома, у родных корней дождем­ся вести». Глава телевизионщиков понял, что так оно и будет* однако посетовал: «Со временем у нас туго. Мне бы только поспеть в последние известия. А до­рога, сами понимаете. Может, все-таки...»

Удивительно, должен я сказать, держались Титовы. Бремя славы, нежданно свалившееся на них, приняли они с редким достоинством. Были просты, радушны, по-настоящему интеллигентны.»-Все время оставались самими собой, а это ведь всею трудней,., Я подумал: показать бы их такими, какие они есть; ничего не при­сочиняя, со всеми их разговорами, подробностями бы­та. Подумал: всегда надо доверять жизни, описывать ее достоверно и просто.

Сообщить мне осталось немногое. Почему специаль­ный корреспондент «Известий» мог в этой толчее оставаться спокойным? Почему не бежал на телеграф, не рвал тетрадки из рук у коллег? На то были свои при­чины. Во-первых, учитывая вечерний выпуск моей га­зеты, я мог с сообщениями не спешить. Во-вторых, я знал, что в редакции уже имеется, написан, набран большой материал о Германе Титове; приоритет «Из­вестий» был таким образом обеспечен. Он был обеспе­чен еще раньше, треть века назад, но об этом рассказ особый.

А время, как ни медленно, шло. Часам к четырем стало тихо в доме, журналисты поразбрелись, было сумрачно, мы сели перекусить — творог, хлеб, молоко, и тут раздались позывные Москвы, снова позывные, и еще раз, и первые слова Левитана: «Успешно произвел посадку...»

— Ну вот... ну вот, – повторял Степан Павлович.— Я ведь говорил, я говорил, все будет хорошо. Говорил ведь?.. Ну что ты плачешь.

 

На следующее утро в большом сибирском городе я встретился с человеком, о котором заранее знал, что понять его будет непросто. Я готовил себя к этой встре­че, спешил, потому что днем позже он не стал бы со мной говорить. Я не предупреждал его, мне надо бы­ло застать этого человека врасплох. Просто пришел к нему рано утром, представился:

— Аграновский, спецкор «Известий»,

Что-то шевельнулось в его глазах, и я понял: знает меня. Читал или слышал. Я сказал:

— Меня интересует Топоров. Вы ведь, кажется, бы­ли с ним знакомы?

— Позвольте...– сказал он.— Это вы писали о То­порове? В «Известиях»... да, в тысяча девятьсот три­дцатом году.

— В двадцать восьмом, – сказал я.. — Плохая была статья,—сказал он.— Вредная.

В 1928 году мне было шесть лет. Но статья была, это точно. Вернее, был фельетон, тот старого типа фелье­тон «подвалом», каких! нынче почти не знаем мы, фелье­тон несмешливый, строгий. И подпись под ним стояла: «А. Аграновский»,— я уже привык, меня и раньше пу­тали с отцом. В 1928 году отец приехал в глухую алтай­скую деревушку, была сильная вьюга, это был край света, тогда это было очень далеко. В избе, куда вва­лился он, девочка по имени Глафира читала книжку.

«Что читаете?» — спросил отец. «Генриха Гейне...— сму­тилась она.—- Ах, нет, простите! Генриха Ибсена». А старик, хозяин избы, приметив, как удивила гостя эта обмолвка, сказал: «Поживи у нас, не то узнаешь. Тут старые бабы и те Ибсена знают». И отец увидел чудо. Увидел коммуну «Майское утро», где каждый вечер шли в клуб старики и молодые, детишек здесь уже ук­ладывали спать на мохнатых шубах и читали — Тол­стого, Тургенева, Лескова, Горького, Лермонтова, Ко­роленко, Некрасова, Бунина, Писемского, Помяловско­го, Муйжеля, Григоровича, Гоголя... «Весь Гоголь! — сказали отцу.— Так и пиши: весь Гоголь, весь Чехов, весь Островский!»— «Мы и на новую напираем!» И снова град имен: Всеволод Иванов, Сейфуллина, Лидин, Катаев, Джон Рид, Бабель, Демьян Бедный, Есе­нин, Шишков, Леонов, Новиков-Прибой, Уткин... «Ко­гда вы все это успели?»—«Восемь лет, паря! Восемь лет изо дня в день, каждый вечер в клубе». И снова записывал отец и признавался, что он, «московский писарь», со всеми его гимназиями и университетами, чувствовал себя в этой нахлынувшей волне щепкой; «Мольер, Ибсен, Гюго, Гейне, Гауптман, Мопассан, Метерлинк... Пиши, пиши еще!»

«Белинскими в лаптях» назвал их отец, потому что сибирские бабы и мужики не только читали вслух кни­ги, но обсуждали их, выносили приговоры, и учитель, затеявший это, записывал суждения – из них состави­лась впоследствии удивительная книга «Крестьяне о писателях» (она вышла с предисловием отца). Но, ра­зумеется, специальный корреспондент «Известий» по­пал в далекую деревню не случайно. За пять тысяч километров от Москвы он приехал, чтобы защитить учителя. Его травили там. Почему?

«Потому, – писал А. Аграновский в фельетоне «Ген­рих Гейне и Глафира»,— что творить революцию в ок­ружении головотяпов чертовски трудно, потому что героев окружают завистники, потому что невежество и бюрократизм не терпят ничего смелого, революционного, живого. Вот и все. Разве это недостаточно?»

фельетон был опубликован в годовщину революции—7 ноября 1928 года. Кончался он так: «Давайте же запомним имя учителя: Адриан Митрофанович ТОПОРОВ». И я запомнил это имя с детских лет. - О нем, о Топорове, и шел у меня треть века спустя разговор с человеком, о котором я знал, что он-то и есть главный гонитель Топорова, антипод Топорова, кровный враг Топорова... Почему торопился я? Потому что глухая алтайская деревушка, где побывал когда-то мой отец, и стала большим селом, в котором я был на­кануне. Потому что при мне родители космонавта рас­сказывали журналистам о Топорове: он учил Титовых, вывел Титовых в люди. Я понимал, что завтра же это все появится в газетах, и тогда вряд ли человек, сидя­щий передо мной, захочет быть откровенным.

— Жив, говорите, Адриан Митрофанович... Ай-яй-яй! Я думал, и косточки его истлели, да-а... Что ж, о теперешнем его не буду говорить: данных у меня нет. Может, он и исправился. Вон Алексей Толстой графом был, а пользу все ж таки принес государству. Зачем старое поминать? Но статейкой вашей вы, товарищ Аграновский, нам, старым борцам, плюнули в душу, да. Вся эта топоровщина...

— Скажите, есть у вас факты, хоть один, что Топо­ров был против советской власти? Ведь он коммуну строил, воевал с Колчаком.

Задумался мой собеседник. Настороженный, ма­ленький, усохший какой-то, опирается тяжело на пал­ку... Господи, сколько уж лет минуло, старики оба, а нет предела вражде, весь он пропитан старой злобой и продолжает обличать, скрипучий голос его наливает­ся вдруг тонкой силой, а я втянут в спор, начатый от­цом. Будто и не прерывался спор.

— Да нет,— говорит он.— Вы просто судите. Фак­ты. Какие еще факты? Топоров, он умело маскировал­ся. Но материал кое-какой у нас был, да... Я тогда ра­ботал в Косихе, заведовал школой. А рядом со школой была КК и РКИ. Контрольная Комиссия и Рабоче-крестьянская Инспекция, серьезный орган по тем годам, и мне предложили быть внештатным инспектором, хо­тя всего лишь комсомолец. Но я парень был бойкий. Вызывают однажды и говорят: «Как смотришь, поехать в школу «Майского утра»? Есть сигналы оттуда... По­нимаешь, надо». И я поехал, хотя зарплата там ни­же. А о Топорове и не знал до этого: «Есть там учи­тель... Присмотрись, собери материал, что плохого о нем говорят и прочее».

Ну, приехал в «Майское утро»... Он, должно, и не помнит меня, куда там! Может, помнит, что был такой парень, который из коммуны выселял его, а фамилию-то забыл. Что ж, человек я маленький, а он высоко себя ставил. Да, высоко! Начитанный был, этого не отни­мешь. А у меня какое образование? Имел, конечно, опыт массово-политической работы с крестьянством, тут меня терли. А он, Топоров, мог большие цитаты из Маркса—Ленина наизусть говорить, ловок! Вы учтите обстановку, очень близко к сердцу я все принимал: вот он, затаившийся враг, и я знаю, что враг, а поймать трудно. Ведь он и музыку знал, и был у него оркестр, два даже – народных инструментов и такой, со скрип­ками. Вообще-то ничего выдающегося, сейчас вон у нас какие капеллы, но мы тогда считали, что это бур­жуазное влияние. Не я один, вышестоящие товарищи приезжали и твердо на это указывали.

(Откровенно говоря, я рассказчику - не поверил: это уж было слишком. А после попал мне в руки такой до­кумент: «Чтением, тоскливыми скрипичными мелодия­ми Чайковского и Римского-Корсакова учитель Топо­ров расслабляет революционную волю трудящихся и отвлекает их от текущих политических задач...»,— это из докладной двух инспекторов окружного колхоз-союза.)

— Теперь о моральном облике Топорова. Гордый был чересчур. По руке здоровался с немногими. Стра­шно самомнительный — это его недостаток. Мылся всегда в своей бане. По-белому. Были случаи, я лично видел, отчитывал мужиков, как барин какой: «Что у тебя, времени не было помыться?» Корову имел свою, она стояла в общей стайке, но молоко пил только от своей коровы. Почему? — спрашивается? Молока в ком­муне хватало, пять копеек литр, и всем нам давали, а он свое пил молочко-то! Вот вам его моральный облик, самый настоящий. Что нам еще не нравилось в его дей­ствиях? Вот эта книга Топорова — в ней ведь бедняц­кой прослойки, можно считать, нет. Бедняку не до книжек! Я сам-то с Тюменской области, у нас хуже жили. Я как приехал, все удивлялся, как это на Алтае считают: десять гектаров — не кулак. И народ упрям, у нас народ легче. У нас, скажем, у зырян, хлеб у кула­ка изымаешь, а он же тебя яйцами угостит и на перину уложит, да-а... Вы учтите, тогда это все болезненно воспринималось, не как сейчас. Почему один ходит с голой пузой, а у другого смазные сапоги? Почему чит­кам этим привержен? Какое у него прошлое?.. И как мы стали кулаков выявлять, так Топоров до того до­шел, что открыто на собрании выступил некоторых на защиту; мол, они воевали- в гражданскую и вообще труженики. Но белое оно и есть белое, его в красное не перекрасишь, да! Все ж таки их раскулачили. Чья правота? Фамилии? Не помню сейчас. Блиновых там было семей пятнадцать, полдеревни Титовых... Задумался, вспоминая.

— Да-а, Топоров. Он на меня так смотрел всегда... Как все равно на стекло: видит и не видит. Гордый! Знал ведь, что я приехал неспроста, и я знал, что он знает, а ничем, видишь, не показал этого. Сквозь смот­рел! Ну, ничего, материал мы все ж таки собрали. А уж когда перед КК и РКИ поставили его, тут я сидел в центре, а он перед нами стоял. Час целый стоял... Го­ворил-то он красно.

Вот главный подвиг жизни этого человека, предмет тайной гордости, да и не тайной даже — сказал же он мне об этом, до сих пор вспоминает с упоением: «Я си­жу - он стоит». Что еще? Топорова из коммуны в кон­це концов выжили, с чтением книг покончили, оркестр разогнали, последнюю скрипку нашли на чердаке и сломали мальчишки что-нибудь году в тридцать вось­мом, просто так... Степан Павлович Титов сказал мне о гонителях Топорова: «Зависть, думаете? А умеют ли они завидовать? Это ведь тоже сильное чувство. Что­бы завидовать, надо хотя бы понимать величие того, чему завидуешь. Нет, это хуже зависти. Это желание извести, растоптать все, что лучше, умнее, выше тебя...; Как они только живут на свете?»

Живут. И один из них сидит передо мной, смотрит на меня сквозь толстые стекла очков, и я вижу, что за все эти годы он так ничего и не понял, не разоружился и хоть встревожен визитом, а стоит на своем и все еще убежден, что правильно прожил свою долгую, ровную, пустую жизнь.

– Конечно,– говорит он,– вы, писатели, можете все написать, что вам охота. Но если сейчас появится опять про Топорова, да еще в похвалу, то это для нас, старых борцов, будет оскорбление. Лучше вы не пишите. Не советую вам, товарищ Аграновский. Что же тогда выйдет, что напрасно все? Зря? Это было пре­красное время, лучшее время: преданным людям ве­рили, несогласных умели осадить, и все шло чинно-благородно. И учтите: мы не сами решали. Мы только выполняли указания... Понимаете меня?

Да, я понял.

Две жизни стояли у меня перед глазами – его жизнь и жизнь Топорова. Он полагал свою удачной: учился помалу, других учил, дом выстроил себе уют­ный с садом, и была в его положении устойчивость,и не было передряг. Он лукавит, когда говорит, что «только выполнял указания»: по-разному выполнялись они, да и разные были указания. Топорова защищали райком и райисполком, его поддерживали «Известия», «Правда», и, скажем, под статьей в защиту Топорова, напечатанной в «Советской Сибири», стояла подпись первого секретаря окружного комитета партии. Так что не все тут было просто и однозначно. Топоров и на Урале, куда он перебрался с Алтая, воевал с дура­ками, и там писал колючие селькоровские заметки, и не нажил добра, а нажил врагов, и снова собирали на него «материал»... Очень трудная жизнь.

Но человек всегда был и по сей день остался самим собой: он размышлял, негодовал, восторгался, писал статьи, сотни статей, писал книги, отстаивал свои воз­зрения, и всегда его окружали интересные люди, он переписывался, встречался, дружил с В. Вересаевым, С. Подъячевым, А. Новиковым-Прибоем, Н. Рубакиным, Ф. Гладковым, П. Замойским; в романе «Горы» В. Зазубрин с него, Топорова, писал своего героя Митрофана Ивановича, когда в театре «Майского утра» (был у Топорова и театр) ставился «Недоросль» и заболел пастух, игравший Вральмана, его вызвался заме­нить заезжий корреспондент — это был Борис Горба­тов; книга Топорова «Крестьяне о писателях» стала хрестоматийной, записи эти читал Горький — читал, как он выразился, захлебываясь от востор­га. Какая же это чертовски богатая, завидная жизнь. Я не написал еще толком о Топорове, хотя впослед­ствии ездил к нему, и он был у меня в гостях, при мне встретился старик с Германом Титовым,— я не довел до печатных страниц давнюю эту, можно сказать, от отца, унаследованную тему. Но над книгой думал, к ней готовился и в третьем томе «Летописи жизни и творчества А. М. Горького» наткнулся на весьма лю­бопытное место. Три письма помянуты там: Горький написал их одно за другим. Первое—в Сибирь, где он дает отзыв о записках Топорова, второе — в Калу­гу, где справляется о делах и нуждах Циолковского, третье — Макаренко на Украину. И еще одно пись­мо — тогдашнему редактору «Известий» И. И. Скворцову-Степанову: Горький просит послать корреспон­дента в Куряж, чтоб защитить Макаренко... Я подумал: должно быть, и сейчас живы те, кто отнял у Макарен­ко Куряж, кто травил его, мешал работать. Может, они и лекции читают о великом педагоге. А что мы знаем о них? Что помним мы о тех ученых мужах, ко­торые третировали «самоучку из Калуги», издевались над его «фантазиями»,— нам ведь даже имена их неиз­вестны. Мудро ли это — забывать гонителей? Я не суда требую, не наказаний – боже упаси,— но помнить, знать имена... Так думал я, а глянул на старика, сидя­щего передо мною, и понял вдруг, как не просто было бы для меня назвать здесь его подлинное имя. Ведь он стар и болен, и у него семья, и вот сейчас смотрит на меня, и дрожит за стеклами страх... Не знаю, не знаю.

— Нет,— сказал я ему.— О Топорове писать будут. Обязательно будут. Вы слышали по радио: в космосе был Герман Титов. А он родом из той самой деревни, из «Майского утра». И родители его при мне сказали журналистам, что всем лучшим, что есть в них, они обязаны своему первому учителю – Топорову. Так что ничем не могу вам помочь: будут теперь о Топорове писать.

Долго он молчал. Мы сидели с ним в школе, про­сторной и чистой, в пустом классе, он за учительским столом, я на передней парте, пахло ремонтом, солнеч­ные квадраты лежали на крашеном полу, а впереди ви­села черная, не тронутая еще мелом, блестящая доска... Я думал об этом споре длиною в жизнь. Худший враг любого, даже самого хорошего дела — тупой исполни­тель. Давно уже сказано: заставь его богу молиться, он и лоб расшибет. И ведь что характерно: не себе — настолько-то он не дурак! Все другим норовит расшибить. И оправдание наготове: он не сам придумал, его «заставили». Заставь дурака... А кто победитель? — ду­мал я дальше. Макаренко — победитель. Циолковский-победитель. Потому и забыты гонители их, что повер­жены. И Топоров — победитель. Так было, так будет. Так должно быть.

— М-да...— сказал он наконец.— Вот уж действи­тельно гора с горой не сходится... Я ведь тогда письмо к вам написал. В газету «Известия ЦИК», так называ­лась. Отразил ошибки... Конечно, как я тогда понимал.

— Получили ответ?

— Я политическую дал оценку, с точки зрения обостренной классовой борьбы,— сказал он.– Идейно на­писал, а ответ был несерьезный, я помню... Дескать, вы беретесь судить о Топорове, который на десять го­лов выше вас, а в вашем письме, письме учителя, шесть грамматических ошибок. И все. И подпись: А. Агранов­ский.

...Много раз меня путали с отцом: у нас ведь име­на начинаются с одной буквы. В тот год, когда умер отец — в командировке, в деревне Большое Баландино,— в тот год вышла моя первая книга, отец еще чи­тал ее. В одной из рецензий было написано: «Автор кни­ги — недавно умерший талантливый советский журна­лист». Меня часто путали с отцом, который был мне учителем и самым большим другом, но никогда еще, пожалуй, я не ощущал с такой ясностью, что стал про­должателем дела отца.

— Вы знаете, статью о Топорове писал не я,– ска­зал я этому человеку.— Статью писал мой отец. И пись­мо вам писал мой отец. Но я написал бы то же самое. Слово в слово.

1962

Аграновский А. Избранное: В 2-х тт. М., 1987. Т.1. С.16-29.