Акт первый«Петербург» — графичен: черная лакированная вешалка, стул, скамеечка. Клетчатый плед, беленький зонтик, цилиндр, черный зонт, строгий черный костюм у исполнителя. Эпиграф: Подойдя к вешалке, я кладу руку на зонт, словно собираюсь его взять, и тут же, позабыв об этом, продолжаю:
«Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель. Небо было такое звездное, такое светлое небо, что, взглянув на него, невольно нужно было спросить себя: неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди?»
«Белыми ночами» Достоевского начиналась композиция. Взявши зонт и цилиндр, выхожу на прогулку.
«С самого утра меня стала мучить какая-то удивительная тоска. Мне вдруг показалось, что меня, одинокого, все покидают и что все от меня отступаются. Оно, конечно, всякий вправе спросить: кто же эти все? потому что вот уже восемь лет, как я живу в Петербурге, и почти ни одного знакомства не умел завести».
Я остановлюсь на этом отрывке текста. У героя нет имени, он мечтатель. Что такое мечтатель? И зачем он мне понадобился в данной работе? Мечтатель — это натура лирическая, это человек, склонный к украшательству своей унылой жизни, к полету свободной фантазии. Это читатель — и талантливый, {179} изумительный читатель, книги помогают ему украшать свой серый быт. Он беден, как и другие мои герои — Евгений и Акакий Акакиевич. Он робок на улице и велик в своем углу, где он совершает вдохновенные путешествия по свету, повсюду, куда занесет его фантазия. Однако даже этому бесконечно одинокому человеку нужна улица, ибо на улице он видит многое. Оказывается, что, встречая прохожих, он запоминает их лица и отчасти считает своими знакомыми. Этот человек робкой и нежной души опирается на мимолетные встречи. И вот эти друзья вдруг покинули его, уехав на дачу. Он привыкает также к виду домов, читает в них такое, что вряд ли приходит на ум степенному дельцу, поспешающему по своим делам.
Вот, к примеру, продолжение его монолога:
«Но к чему мне знакомства? Мне и без того знаком весь Петербург… … Пойду ли на Невский, пойду ли в сад, брожу ли по набережной — ни одного лица из тех, кого привык встречать в том же месте в известный час, целый год. Они, конечно, не знают меня, да я-то их знаю. Я коротко их знаю; я почти изучил их физиономии — и любуюсь на них, когда они веселы, и хандрю, когда они затуманятся».
Как видите, этот молодой человек склонен к общительности, он наблюдателен, он любит людей. А вот послушайте, что говорит он о своих «знакомцах» особого толка:
«Мне тоже и дома знакомы. Когда я иду, каждый как будто забегает вперед меня на улицу, глядит на меня во все окна и чуть не говорит: “Здравствуйте; как ваше здоровье? И я, слава богу, здоров, а ко мне в мае месяце прибавят этаж”. Или: “Как ваше здоровье? а меня завтра в починку”. Или: “Я чуть не сгорел и притом испугался…”».
Молодой человек, склонный к мечтательности, совсем не одинок в том мире, где он живет. Однако жизнь течет мимо него. Он же только наблюдатель. Он тянется к людям {180} всей душой, но что-то его удерживает. Что же именно? Может быть, чрезмерная застенчивость, может быть, боязнь вторгнуться в чужой мир, может быть, бедность так связала его по рукам и ногам, сделала таким робким, нерешительным, покорным своему беспросветному бытию? У него особая походка, особая манера разговора, тихий голос. Так я понимал мечтателя, одного из бедняков, одного из маленьких героев, которые населяют мой «Петербург». Я продолжаю монолог мечтателя:
«Итак, вы понимаете… каким образом я знаком со всем Петербургом. Я уже сказал, что меня целые три дня мучило беспокойство, покамест я догадался о причине его… Э! да ведь они от меня удирают на дачу!.. … Я ходил много и долго, так что уже совсем успел, по своему обыкновению, забыть, где я, как вдруг очутился у заставы. Вмиг мне стало весело, и я шагнул за шлагбаум, пошел между засеянных полей и лугов, не слышал усталости, но чувствовал только… что какое-то бремя спадает с души моей… И я был рад, как еще никогда со мной не случалось. Точно я вдруг очутился в Италии…».
На этом текст Достоевского обрывается. Здесь первый монтажный узел, соединяющий два произведения: «Белые ночи» и «Шинель».
«В департаменте… но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего нет сердитее всякого рода департаментов, полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных сословий»[22].
Остановимся на данном композиционном приеме. Мечтателю, как я говорил, свойственно уноситься на крыльях своей свободной фантазии. А если так, то ему, безусловно, привычно падать с небес на землю. Более удобного психологического момента для переброски места действия я не мог найти. Я как бы ронял своего героя, опуская его на землю, возвращая к действительности, и попутно вводил нового героя, занимающего должность {181} мелкого чиновника, то есть примерно ту же самую, какую, вероятно, занимал и мечтатель. Ведь он тоже где-то служил.
«Итак, во избежание всяких неприятностей, лучше департамент, о котором идет дело, мы назовем одним департаментом».
Здесь я остановлюсь, чтобы объяснить следующее. В «Белых ночах» автор ведет речь от лица своего героя, что дает в руки исполнителя настоящую роль. Это прямой разговор героя с публикой, облегчающий задачу исполнителя. В «Шинели» же автор повествует о своем герое, рассказывает о нем. Исполнителю можно вести свой рассказ от лица автора, что было бы самое простое. Но здесь я подметил, что автор весьма сложно ведет свой рассказ. В его рассказе есть и горечь, грусть. Например: «Ничего нет сердитее всякого рода департаментов (я немного склонялся в поклоне), полков (еще ниже кланяюсь), канцелярий (еще ниже), и, словом, всякого рода должностных (еще низкий поклон) сословий». Мои поклоны родились от покорности огромной канцелярской машинерии Российской империи, в которой теряется наш скромный Акакий Акакиевич. У автора я подметил также некую иронию, некоторое чувство превосходства, которое вернее было бы отнести к тем особам, которые ежедневно видятся с Акакием Акакиевичем в канцелярии, наблюдают его походку, выражение его лица. Личность автора как бы растворяется в мнении большинства, имеющего свою точку зрения на героя-чудака. Чье же это мнение? Видимо, это мнение тех, кто работает с Акакием Акакиевичем в одном с ним департаменте.
«Итак, в одном департаменте служил один чиновник…»[23].
Отсюда, с этих слов, рассказ ведет некий чиновник, некое собирательное чиновничье лицо, олицетворяющее собой всех чиновников, чувствующих себя выше Акакия {182} Акакиевича и по чину, и по уму, и по умению жить и устраивать свои дела более выгодно, нежели это делает Акакий Акакиевич. Итак, уже не автор, а некое собирательное чиновничье лицо продолжает с чувством сожаления и собственного превосходства:
«… чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица, что называется геморроидальным… Что ж делать, виноват петербургский климат… Имя его было Акакий Акакиевич… Когда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить…».
Неумолимо мнение среды, в которой существует Акакий Акакиевич. С их точки зрения — это чудак, личность ничтожная, что и подтверждает далее автор:
«В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы… через приемную… пролетела… простая… му‑ха…»[24].
Как видите, Акакий Акакиевич уподобляется мухе, простой незаметной мухе, пролетающей по канцелярии. Мастерам художественного чтения, которые захотят прочесть «Шинель», я бы очень рекомендовал не упускать этот маленький, но чрезвычайный штрих. Что касается меня, то я освежил в своей памяти тихий и плавный, однако подчас очень приметный полет обычной домашней мухи под сводами комнаты. Вспомнив и живо представив себе эту картину, я перенес всю сумму своих впечатлений на звук, на интонацию, особо {183} выделив деталь, образно характеризующую изображаемого героя. Далее я подхожу к первой «массовой сцене»:
«Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже: “перепишите”, или “вот интересное, хорошенькое дельце”, или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах».
Трудность этой сцены заключается в том, что, как бы ни растворялась личность автора в той среде, где живет и работает Акакий Акакиевич, все же сквозь пренебрежительные голоса пробивается голос автора-гуманиста, очень сочувствующего своему маленькому герою. Сквозь насмешки, жестокие холодные голоса сквозит нежность к герою: доброе, опечаленное сердце, грусть автора, наблюдающего тихую покорность и беззащитность Акакия Акакиевича.
«И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право, он брал и тут же пристраивался писать ее».
Так называемая массовая сцена заключалась в том, что я изображал многих чиновников, орудуя зонтом. Чиновники шалят, прыгают, веселятся.
«… рассказывали тут же пред ним разные, составленные про него истории: про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич… Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: “Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете?”»
{184} Я — уже Акакий Акакиевич — беру и ставлю опрокинутый стул, сажусь. У меня усталое, безразличное лицо. Звучит тема города, тема чиновничьего Петербурга — лирическое стихотворение Пушкина: «Город пышный, город бедный, На этом заканчивается первая «массовая сцена», которую я, будучи одиноким — без партнера, все же постарался дать, веруя в то, что актер все может изобразить, что человеку свойственна огромная выразительность и что извлечь из себя группу расшалившихся, жестоких болванов я сумею, если только это нужно на пользу делу, на пользу искусству. Атакуя свалившийся стул, орудуя зонтом, я верил в то, что резвость жестоких шалунов несимпатична тем, кто сидит в зрительном зале и смотрит, как травят они беззащитного Акакия Акакиевича. Я не сомневался в том, что все симпатии будут на стороне моего невзрачного, ничем не примечательного героя. Вслед за этим во всю силу звучит голос автора. Вот где раскрывается глубина характера Акакия Акакиевича. Его трогательное отношение к труду, к своим служебным обязанностям вырастает до поэзии, до подлинного пафоса труда.
«Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, нет (!) он служил… с любовью… Там, в этом переписываньи, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; {185} некоторые буквы (!) у него были фавориты… до которых если он доби- рался, то был сам не свой: и подсмеивался… и подмигивал… и помогал губами… так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую вы‑во‑ди‑ло перо его».
Оказывается, Акакий Акакиевич уподобляется мечтателю:
«Там, в этом переписывании, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир».
В этом монологе я не чувствовал канцелярской скуки, однообразия труда, нет, нет! Оказывается, он не лишен воображения, он тот же мечтатель, но на свой манер. Оказывается, что «некоторые буквы у него были фавориты, до которых, если он добирался, то был сам не свой…». Какая уж тут скука! Какая уж там служебная лямка! Нет, этого Акакий Акакиевич не испытал за всю свою долгую и незаметную службу. Это, скорее, маленький маг и волшебник, который из простых букв создает волшебный мир и влюблен в этот мир всей душой. Скуке нет места в этом чудесном мире. И разве я, исполнитель, не имел права чертить по воздуху его прекрасные иероглифы, разве я не был прав, когда рука моя с любовью выписывала огромные буквы Акакия Акакиевича, буквы-фавориты, как называет их сам автор. Я это считал нужным сделать, в этом я видел правду, скрытую в художественном образе. {186} И далее, когда я надевал цилиндр, брал зонт, собираясь домой, я с особенной нежностью произносил: «И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или ка‑кая‑нибудь ни‑точ‑ка…». Именно вот эти трогательные предметы: «… сенца кусочек, ниточка…». Я шел робкой походкой к центру сцены и на словах:
«… к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь…»
— раскрывал зонт, быстро прикрываясь им от этой самой дряни, выбрасываемой из окна. Подобно мечтателю из «Белых ночей», Акакий Акакиевич рассеян, вернее, сосредоточен в себе. Он живет в том мире, который создал, переписывая буквы.
«Ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице. … И только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо…».
В это мгновенье я опускал зонт, закрываясь им, как щитом, и, быстро его вращая, подобно колесу, продолжал:
«… и напускала ноздрями целый ветер… (!) в щеку… тогда только замечал он, что он не на середине строки, а, скорее, на середине улицы…».
Мой зонт, в данном случае — вращающееся колесо, замедлял свой бег, я закрывал его и садился на маленькую скамеечку, то есть тем самым приводил моего героя домой.
{187} «Приходя домой, он садился тот же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел все это с мухами и со всем тем, что ни посылал бог на ту пору. Заметивши, что желудок начинал пучиться, вставал из-за стола, вынимал баночку с чернилами и переписывал бумаги, принесенные на дом… Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь, заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то бог пошлет переписывать завтра?»
Пришла пора оставить моего второго героя и перейти к третьему. Как это сделать? Вот пришел домой Акакий Акакиевич, съел свою говядину с луком и заснул на скамеечке, оставив слева цилиндр, справа — открытый зонт. А город не спит. У города своя большая жизнь. В городе происходят события. Медленно, как сквозь сон, возникают строки «Медного всадника», найденные мною в вариантах: «Над Петербургом омраченном Таким был Петербург, когда уснул Акакий Акакиевич. В вариантах «Медного всадника» увлекшие меня своей красотой и эти строфы: «Порой той поздней и печальной Я покинул Акакия Акакиевича, но ввел еще какого-то неизвестного чиновника, который ведет себя совершенно так же, как и гоголевский герой. Казалось бы, зачем он мне? Да, пожалуй, не нужен… Но нужен, если думать о классе чиновников, одинаково чувствующих, одинаково живущих, — бедно и скучно. Их много таких, похожих друг на друга, незаметных, маленьких людей. Из этой как бы прелюдии вырастает третий герой. Итак: «В то время из гостей домой О «Медном всаднике» следует сказать особо. Труднее всего мне давался образ Евгения. Евгений тесно вплетается в пейзаж города. Он от него неотделим. Он всегда на фоне Петербурга, город живет рядом с ним, является как бы неотделимой от героя средой. С первых же строф он на фоне действующего, динамического города-красавца, где бушует ветер, колышется грозно Нева. Евгений одинок, и всегда в борьбе с каменной громадой. Он думает о Петербурге, вспоминая Парашу, он озабочен не только своей судьбой, но и тем, что повелит ему завтра природа: какой будет Нева, как пройдет надвигающееся наводнение. Бедняки зависят от стихии природы и больших людей, властвующих над теми, у кого нет чинов, денег и дворцов. Этот комплекс полон величия и гнева. Евгений — песчинка среди неумолимой стихии. Но он не похож на Башмачкина, он обедневший дворянин. Пушкинские стихи облачают его в некое величие, невзирая на его бедность. Евгений протестует наедине с собой, наедине со своими мыслями. Он непокорно несет свою судьбу, хочет победить бедность и, сжав зубы, живет для лучшего будущего. Он несколько озлоблен, он даже негодует: «… Ведь есть {190} В Евгении есть дворянская выправка, прямая спина, красивая посадка головы — еще непокорная, гордая. Таким он был у меня в первом своем появлении. Он горд и легок, хотя и не думает о своем происхождении. Он уже отщепенец, демократ по духу. Он любит простую, бедную Парашу. Первый акт идет к своему финалу. Все герои вышли на сцену. У каждого своя судьба, свой характер. Но все они стоят перед неизвестностью. Акт заканчивается тремя репликами моих героев. Выходя осторожно на авансцену, я говорю:
«Неужели же могут жить под таким небом разные серд‑ди‑тые… люди?»[25] «В департаменте… но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего нет сер‑ди‑тее всякого рода департаментов…».
И, уже почти удаляясь за кулисы и оглядываясь на своих уснувших героев, я произношу третью фразу: «и чтобы дождь в окно стучал не так сер‑ди‑то…».
|
