Глава восьмая. Я гоню машину, как настоящий маньяк

 

Я гоню машину, как настоящий маньяк. Если бы я сейчас встретила каких-нибудь несчастных копов, они бы остались в полной уверенности, что алкоголь в моей крови зашкаливает за все допустимые пределы. Но несмотря на то, что я на всех парах несусь по мирным улочкам мимо мигающих желтым светофоров, Линдси молчит, ограничиваясь лишь скупыми указаниями, куда сворачивать. В конце концов мы оказываемся у белого коттеджа с красными ставнями и почтовым ящиком в виде петуха.

Я снимаю блокировку с пассажирских дверей, и щелчок отдается эхом в воцарившейся тишине. Она не вылезает из машины, а просто сидит, глядя прямо перед собой и стискивая руки па коленях. Свет от фонаря, висящего на крыльце, резко очерчивает ее профиль. Ее губы кривятся, словно она никак не может понять, с чего ей начать.

— Ты поступила очень нехорошо, — говорит она. В машине тепло, но она дрожит.

Я ожидала чего-то из серии: «Господи, господи, вампиры действительно существуют, и они хотят пожрать наши мозги», но это явно не та реакция.

— Знаю. У тебя есть все причины меня ненавидеть, — говорю я, отстегивая ремень безопасности и поворачиваясь к ней, — но сейчас есть вещи поважнее, чем...

— Прекрати! — она близка к истерике. — Я не хочу говорить про другие вещи, я хочу говорить про это! Я знаю, что ты относишься ко мне как к сопернику, ясно? Я сама к тебе отношусь так же. Но не настолько, чтобы подставлять тебя, не настолько, чтобы манипулировать парнем, которому я нравлюсь, и запрещать ему дать тебе интервью! Между прочим, твой бойфренд — вампир, так что... поздравляю, в общем!

Я проглатываю рвущиеся наружу слова о том, что Джеймс вовсе не мой бойфренд.

— Линдси, ей-богу, сейчас нам надо поговорить о том, что теперь делать.

— Он чуть не прикончил меня! — выпаливает она. — Я была практически убита вампиром. Я не могу... не могу осознать этого. И не хочу осознавать, — она судорожно вздыхает, — я ведь думала, что мы друзья.

Я не сразу понимаю, что она говорит о нас с ней.

— Но мы и есть друзья, — слабым голосом отвечаю я.

— Нет, — возражает она с такой горячностью, что я невольно морщусь, — то есть это я пыталась быть твоим другом. И поскольку ты не выказывала ко мне такого пренебрежения, как к другим, я считала, что ты тоже хочешь дружить со мной, — она начинает сражаться с ремнем безопасности, стараясь отсоединить его, но своей тирады при этом не прерывает, — ты вообще хоть иногда задумываешься над тем, почему у тебя нет друзей?

— У меня есть друзья.

— Я имею в виду не просто людей, с которыми иногда можно поговорить. Друзей. В духе давай-соберемся-у-меня-в-пятницу-и-чем-нибудь-займемся. И проблема не в том, что ты не нравишься людям, проблема в том, что ты отгораживаешься от них стеной. «Я знаю все заранее», «я слишком хороша для вас» — это стена, которая не позволяет людям приблизиться к тебе. Хотя, знаешь, после сегодняшнего, может, оно и к лучшему. — Она вытирает щеки, покрывшиеся красными пятнами, и распахивает дверь. — В общем, большое спасибо, что подвезла, и передай мое почтение Джеймсу. Скажи ему, что я сама сочиню материал о нем для статьи, потому что хочу, чтобы он держался от меня подальше. И ты тоже, — бросает она и, не оглядываясь, торопливо идет к дому.

 

Добравшись до дома, я вижу маленький фиолетовый конверт, лежащий перед входной дверью.

Внутри оказывается страница из журнала, вырванная с изрядной яростью. «Вы хороший друг?» — значится в заглавии. Поперек страницы написано чем-то вроде красного лака для ногтей всего одно слово: «Нет».

Я начинаю плакать. Было бы логичнее делать это тогда, когда я была на волосок от смерти, но именно это письмо оказывается последней каплей. Потому что Виолетта права: я ужасный человек, который способен не только отвести подружку в лес на верную смерть, но и бездумно держаться за ручки с бывшим парнем другой подружки. Я вытираю дурацкие слезы, и в этот момент дверь распахивается.

— Ты же знаешь, что нужно позвонить домой, если задерживаешься больше, чем на... — Папа замолкает, увидев мое лицо. — Что случилось? Ты в порядке?

— Все нормально, — всхлипываю я. Он в своей гаражной одежде — старых вельветовых штанах и фланелевой рубашке, которую он всегда упорно заправляет внутрь. Вид у него при этом одновременно благородный и несколько диковатый, словно он — преподаватель в школе для дровосеков. Меня неожиданно охватывает волна привязанности к нему, и я, уронив рюкзак на землю, бросаюсь к нему в объятия. — Я не хотела возвращаться так поздно...

Его удивляет мой порыв.

— Да ничего страшного. Просто мы с Марси сейчас немного на взводе. Твоя сестра вернулась домой с воплями о том, что жизнь окончена. С ней сейчас Марси. Думаю, дело в том парне, с которым она встречалась.

Кэролайн. Я и забыла про нее.

— Они расстались. И, уверяю тебя, это к лучшему.

— Тебе лучше знать. — Папа засовывает руки в карманы штанов и подозрительно косится на меня. — Ты уверена, что с тобой все в порядке?

— Просто плохой день.

Сложно сказать, купился ли он на это. Он изучает меня еще пару секунд, а потом похлопывает по спине и отпускает, сказав, что если я захочу поговорить, то он будет в гараже.

Я обнаруживаю Марси и Кэролайн в спальне сестры. Они сидят на розовом покрывале, окруженные целым легионом мягких игрушек. Три игрушки Кэролайн душит в своих объятиях. Если бы Гровер не был синим изначально, сейчас он бы точно посинел. Головой сестра уткнулась в подушку, которая покоится на коленях у Марси. Подушка, конечно, отчасти заглушает вопли, но обстановка от этого не становится менее накаленной. Марси ласково гладит Кэролайн по волосам и поминутно вставляет в ее рыдания понимающее: «Знаю, знаю». Заметив меня, она подносит палец к губам.

Кэролайн неожиданно поворачивает голову набок:

—...а потом он сказал: «Я боюсь, что ты — не та, кого я ищу, Кэролайн», — она потрясающе точно копирует интонации Влада, но весь эффект пропадает из-за икоты и всхлипа в конце фразы. — Что он вообще имеет в виду? Как можно знать, кого именно ты ищешь, если тебе всего семнадцать?

— Понимаю, дорогая. Я тебе как раз именно об этом и говорю, — утешает ее Марси, отводя локон спутанных светлых волос от лица Кэролайн. Благодаря этому сестра наконец замечает меня.

— Я так понимаю, ты уже все знаешь, — она шмыгает носом, — Влад бросил меня сегодня после уроков. Все знают про это. Даже мисс Кейт, — последнее замечание вызывает новый поток слез.

— Знаю. Мне жаль, Кэролайн, — я присаживаюсь на свободный от пушистых существ уголок кровати, — но поверь мне, так будет только лучше.

И безопаснее.

Сначала она не отвечает, и я пугаюсь, что сказала что-то не то. Я не хотела, чтобы это прозвучало как всезнающее «Я же тебе говорила!», но иногда подобные интонации появляются у меня в голосе помимо моей воли.

— Да, — говорит она наконец, — ты была права. Он подонок. И еще, — она хочет что-то добавить, но вначале поворачивается к Марси, — мам, закрой уши.

Марси послушно прижимает ладони к ушам, очевидно, пытаясь развеселить своей демонстративностью расстроенную дочку. Одновременно она поворачивается ко мне и беззвучно, одними губами шепчет: «Если это наркотики, скажи мне».

— А еще, — продолжает Кэролайн, убедившись, что уши матери надежно прикрыты, — он не очень-то хорошо целуется. Он прокусил мне губу. И очень хотел снять с меня рубашку.

Приятно, по крайней мере, что ссора с мальчиком не убила в Кэролайн ее страсть сообщать ненужные подробности. Раньше меня раздражала эта ее черта, но теперь она мне даже в каком-то смысле нравится. Если вспомнить дикий вопрос Влада, который он задал Линдси в лесу, то начинает вырисовываться некая общая картина. Влад ищет девушку с какой-то определенной меткой на теле. Но с какой? Родинкой? Огромным родимым пятном? Татуировкой, гласящей: «Умираю как хочу стать поклонницей вампиров»? Этот вопрос явно стоит поставить на первое место в списке дел на ближайшее время. Ну, может быть, на второе — сразу после вопроса о том, что подразумевается под «стиранием памяти».

Я решаю, что пора уходить.

— Кэролайн, ты знаешь, где меня найти, если захочешь поговорить.

Я сжимаю ее плечо. Она отчаянно и несколько сопливо обнимает меня в ответ, так что мои руки нелепо прижимаются к телу, и тут же отстраняется.

— Почему ты надела шарф? — любопытство пересиливает в ней жалость к себе. На моей шее красуется черный старый шарф, которым я обернулась в машине, чтобы спрятать уродливые раны. Кэролайн, как никто другой, способна переключаться на модные советы прямо в разгаре своего истерического припадка.

— По-моему, я простудилась.

— Он не подходит к твоей одежде, — на ее глаза снова наворачиваются слезы, — он бы больше подошел к темно-синему пиджаку.

Чтобы подбодрить ее, я задерживаюсь и выслушиваю еще несколько раундов словесного избиения Влада. Когда, наконец, мне удается сбежать к себе в комнату, я подхожу к большому зеркалу и избавляюсь от шарфа. Кожа покрыта красными разводами, и хотя два глубоких следа от клыков еще не зажили, кровоточить они, кажется, перестали. Уже неплохо.

По возможности удалив с шеи свидетельства общения с вампирами, я начинаю искать в шкафу пижаму самой жизнерадостной расцветки, останавливаясь на той, которую мне подарили три Рождества назад. На ней весело плещутся улыбающиеся киты. Маечка тесновата в груди, и я опасаюсь, что стоит мне слишком импульсивно повернуться, как штаны сзади распрощаются со своей целостностью. Зато эта пижама уютная и нигде не натирает.

Я залезаю было под одеяло, но на фоне происходящего мысли о сне кажутся глупыми и даже опасными. В конце концов, вместо того чтобы лечь, я устраиваюсь на стуле, оставаясь настороже. К моему удивлению, начинает идти дождь. Капли его застилают и размывают вид на улицу, отражая свет придорожных фонарей. Единственное, что я вижу четко, — это окно в доме напротив. Окно Джеймса.

«Поговорим», — сказал он. Дважды.

Неожиданно комната начинает казаться мне душной и чересчур замкнутой. Я приоткрываю окно, чтобы впустить в нее морозного воздуха. По стеклу сбегают дождевые капли. К моему облегчению, серебряные дорожки разделяют дом Джеймса на узкие полоски. Теперь я ничего не вижу.