Глава третья. Вечером за ужином я присутствую на шоу, посвященном Владу

 

Вечером за ужином я присутствую на шоу, посвященном Владу. Влад потрясный. Влад крутой. У Влада черный «хаммер» с тонированными стеклами, и он обещал покатать на нем Кэролайн. Влад богатый. Родители Влада уехали по делам в Европу, и их дом предоставлен в его распоряжение. И, кстати, он рад, что они разрешили его друзьям пожить с ним в этом семестре, так что он не будет чувствовать себя одиноко. Кэролайн так возбуждена, что забрасывает в рот овощи без их тщательного предварительного осмотра.

— Представляешь! — восклицает она, поднимая вилку. — Он хочет знать про меня все, абсолютно все! Когда я родилась, где я родилась, что я планирую делать после средней школы, есть ли у меня родимые пятна... буквально все! Потрясающе, правда?

Не будь я столь незначительной персоной, я бы поблагодарила Кэролайн за то, что она сложила всю эту информацию — правда, искаженную ее одержимостью — к моим ногам. Вместо этого я пытаюсь перевести разговор в другое русло. Но когда Кэролайн принимается разыгрывать в лицах прощальную сцену возле ее шкафчика, я не выдерживаю.

— Он странный, — говорю я. — Как насчет всех этих поклонов?

Кэролайн краснеет.

— Он из Европы, — защищается она.

— Нет, ты сказала, что его родители работают в Европе.

— Это одно и то же.

— Короче, это полнейшая чушь. Все это — полнейшая...

— Ты встретилась с кем-нибудь из новых учеников? — прерывает нас Марси, привыкшая прекращать детские ссоры в самом зародыше.

— С Виолеттой. Похоже, она сумасшедшая, — говорю я и тут вспоминаю, что мы обменялись адресами. — Она... э-э-э... возможно, придет.

Марси давно привыкла слышать вещи, которые говорятся единственно с целью ее шокировать. Поэтому ей часто непросто понять, когда я говорю серьезно. Ее губы подергиваются и наконец решают растянуться в снисходительную усмешку.

— Хорошо, — говорит она. — Только предупреди заранее. Я уберу все ножи.

Гордая своей шуткой, она продолжает улыбаться мне, и я улыбаюсь ей в ответ. Она поймет, о чем я, когда увидит Виолетту, выглядящую так, словно она только что вылезла из чемодана своей прабабушки. К счастью, папа, завладев разговором, до конца ужина рассуждает о банковских делах. Потом я помогаю помыть посуду и поспешно ретируюсь к себе в комнату, пока Кэролайн не загнала меня в угол и не продолжила петь дифирамбы Владу.

Мы живем в отреставрированном доме викторианской эпохи — старом, со скрипящими половицами. Моя комната находится на верхнем этаже — раньше там был чердак, — и я ее обожаю, хотя потолок здесь косой и низкий, а в воздухе немного пахнет нафталином. Когда мне было двенадцать, я выкрасила стены в насыщенный темно-красный цвет. Марси как-то обмолвилась, что теперь комната похожа на бордель, но если и так, то это неработающий бордель: единственный мальчик, когда-либо бывавший в моей комнате, — это Джеймс. (Нам было девять, мы играли в докторов, и я пыталась вырезать ему аппендицит пластиковой вилкой. Он струсил в середине операции.) Больше всего в комнате мне нравятся два окошка, которые выступают наружу, образуя небольшие ниши. В одной я устроила сиденье из подушек, а в другую втиснула письменный стол. Когда я устаю делать уроки, мне нравится уютно устроиться на стуле, поджав ноги, и смотреть на дом напротив.

Однако этим вечером у меня нет времени на безделье. Информация, предоставленная Кэролайн за ужином, позволяет мне сделать хоть что-то к следующему занятию. Я записываю, что мне удалось узнать.

Влад

Любит: дорогие машины, быть в центре внимания, мою сестру.

Не любит: вежливость, меня.

Марисабель

Любит: нет сведений.

Не любит: когда Влад разговаривает с Кэролайн.

Виолетта

Любит: таинственного мальчика, купаться в духах, журналы для тинейджеров.

Не любит: слушать, вести себя разумно.

Невилл

Любит: нет сведений.

Не любит: базовые навыки, ходить на уроки базовых навыков.

 

И тут я захожу в тупик. Я бессильно отбрасываю карандаш и начинаю глазеть в окно. Сначала я вижу только отражение моей комнаты: свет позади меня, диван и затемненную версию моего разочарованного лица. Но потом за всем этим я замечаю маленький ореол света в окне напротив.

У меня дежа-вю — мгновенное и леденящее чувство. Поскольку наши родители были скупыми и старомодными, вместо рации мы с Джеймсом использовали фонарики. У нас даже была своя азбука Морзе; ни Кэролайн, ни даже нацисты никогда не смогли бы ее расшифровать. Две длинные вспышки и одна короткая означали «мне настолько скучно, что я хочу тебя увидеть», а три коротких — «пожалуйста, занавесь окно, ты извращенец и эксгибиционист». Излишне говорить, что последний сигнал был особенно популярен в шестом классе, на протяжении фазы я-иду-играть-в-баскетбол-с-моими-дурацкими-друзьями.

Я прижимаюсь лицом к стеклу, чтобы лучше рассмотреть соседский дом. Машин там действительно нет, но ведь Марси говорила, что, по ее мнению, кто-то туда въехал, а у нее есть шестое чувство, когда дело касается подобного рода вещей. Мелькает еще одна вспышка света, и я, прижавшись холодеющей щекой к стеклу и задержав дыхание, жду, не повторится ли старый сигнал. Но когда вспышки, прекратившись, больше не повторяются, я понимаю, как глупо надеяться... надеяться на что?

Я не Вероника Марс или Нэнси Дрю[2]. У меня слишком параноидальный характер для того, чтобы проникать в чужие дома и похищать секретные данные. Все старые часы и потайные лестницы мира могут спокойно хранить свои секреты. Однако проверка источника света не требует неординарных умственных усилий. Одного быстрого взгляда внутрь будет достаточно. Я обещаю себе, что потом сразу же вернусь домой, к обломкам моей школьной журналистской карьеры.

Решение принято, и я начинаю составлять план атаки. Проще всего было бы позвонить в дверной звонок, но что я скажу, если кто-то ответит? «Я шпионила за вами из окна моей спальни и решила, что мне нужно представиться, несмотря на то что сейчас ночь и у меня нет пирога». Ну уж нет. Можно заглянуть в окна фасада, но это может привлечь внимание миссис Симс — старой кошатницы, живущей по соседству, у которой есть привычка вызывать полицию, когда она видит незнакомого человека примерно после семи тридцати. А поскольку она наполовину слепа, то почти все люди кажутся ей незнакомыми, когда она видит их с расстояния больше пяти футов. Придется пробираться через задний двор.

На цыпочках спустившись по лестнице, я осторожно миную гостиную, где Кэролайн с родителями смотрят некое подобие «CSI: Место преступления», прохожу через кухню и затем тихо выскальзываю наружу, в теплую летнюю ночь. Большая часть нашего маленького заднего дворика занята чахлыми томатами и огурцами, посаженными Марси. Двор окружен деревянным забором, который старше меня. В какую бы краску он не был покрашен раньше, теперь она уже вся осыпалась, и доски постепенно сереют. Но это прекрасно — если бы кто-то собрался его покрасить, он бы обнаружил, что на месте двух недостающих досок есть тайная тропа, ведущая в соседний двор.

С обеих сторон пролом скрыт разросшимися кустами сирени. Я обнаружила его в десять лет, когда отчаянно пыталась найти потерянную шлепку, которую Джеймс зашвырнул за забор в отместку за то, что я обрызгала его водой, пока Марси не видела. Я сказала, что шланг случайно вырвался у меня из рук; он сказал, что моя шлепка с «Русалочкой» сама случайно залетела в соседний двор; Марси сказала нам обоим успокоиться: она смотрит шоу Опры Уинфри. Одежда Джеймса высохла, а я так никогда и не нашла свою шлепку, даже после нескольких секретных вылазок. Когда я раздвигаю колючие ветки кустарника и ныряю в пролом, какая-то часть меня глупо надеется, что я ее найду.

Двор завален всяким хламом. В дальнем углу прячутся остатки ржавых качелей, а запах мочи, исходящий из рухнувшего сарая, указывает на то, что теперь он стал новым домом для местных бродячих собак. Старая потрескавшаяся ванночка для птиц, поставленная мамой Джеймса, до сих пор здесь, окруженная кольцом умирающей герани. Интересно, к ней и сейчас, как прежде, прилетают исключительно дрозды? Неугомонный риэлтор какое-то время пытался поддерживать здесь порядок, но, судя по состоянию газона, пару месяцев назад он оставил последнюю надежду. Трава выросла настолько, что теперь щекочет мне колени. Если бы я подходила к делу по-настоящему серьезно, и могли бы ползти по-пластунски, скрываясь в высокой траве.

Остановившись на промежуточном варианте, я, полусогнувшись, прокрадываюсь к шаткому крыльцу. На окнах гостиной нет штор, так что я тихонько подхожу и заглядываю внутрь. Отсюда мне виден весь коридор вплоть до входной двери. В дом проникает не так много лунного света, но и этого оказывается достаточно для того, чтобы понять, что кроме пыли и нескольких мотков проводов в гостиной ничего нет.

Я сажусь на корточки; должен же быть какой-то предел тому, сколько раз за день я могу ошибиться. Я как раз собираюсь ползти обратно через двор, как вдруг в дальнем конце коридора мелькает чья-то фигура. В течение секунды мой потрясенный мозг судорожно пытается найти формулу типа «Остановись, упади и откатись», которая объясняла бы, что нужно делать, если вас вот-вот уличат в шпионаже. Я делаю выбор в пользу БСВН — беги со всех ног.

Я совершаю стремительный прыжок с крыльца и, больно ударившись пятками о землю, бросаюсь наутек, сопротивляясь желанию оглянуться назад даже тогда, когда слышу резкий скрип распахнувшейся и вновь захлопнутой двери. Высокая трава мешает мне бежать, и я впадаю в такую панику, что воздух вырывается у меня из легких короткими рваными толчками. До кустов сирени остается не больше десяти футов, когда на меня наваливается кто-то тяжелый. Мы оба падаем на землю, и тут атакующий испускает удивленное проклятие.

Я падаю на бок, но под весом человека, навалившегося на меня, перекатываюсь на спину. Я знаю, что нужно держать глаза открытыми, чтобы суметь защититься, но страх заставляет меня зажмуриться, а мозг кричит: «Дура-дура-дура-дура-дура». Я бешено молочу кулаками, но они только отскакивают от плеч нападающего. Внезапно осознав, что мне полагается кричать, я набираю большой глоток воздуха и начинаю вопить. Но мой вопль тут же останавливает рука, зажавшая мне рот.

— Софи.

Это мужской голос, но звучит он тихо и сердито, в то время как голос потенциального убийцы, по моим представлениям, должен быть холодным и угрожающим. Все мое внимание в этот момент сосредоточено на том, чтобы поднять колено и освободить зажатые ноги, так что я не сразу понимаю, что напавший произнес мое имя. Я открываю глаза.

Его черты не изменились, но стали как-то резче и тверже. Я замечаю шрам от камня, который я когда-то бросила в него через забор, и хотя сейчас ночь, я ясно вижу, что волосы у него все такие же черные. Они запомнились мне не такими лохматыми — но ведь тогда мама заставляла его стричься дважды в месяц.

Убедившись, что я его узнала, он убирает руку с моего рта.

— Джеймс? Джеймс Хэллоуэл? — вскрикиваю я, не веря своим глазам, и он снова зажимает мне рот рукой. Я выкрикиваю ему в ладонь еще несколько фраз, большая часть которых не предназначена не только для детских, но даже для моих собственных ушей. На протяжении всей моей тирады он улыбается, блестя зубами в темноте. Это приводит меня в еще большую ярость.

Я не очень-то спортивная и терпеть не могу мячи и кроссовки, но когда-то я ходила на еженедельные курсы карате с таким же рвением, с каким монахини ходят на литургию. Прошло три года, прежде чем мой сенсей сказал Марси, что, как ему кажется, у меня неправильная мотивации Я уверена, что он употребил слово «кровожадный» — непосредственно перед фразой: «Думаю, вам следует забрать ее с курсов».

Теперь я направляю всю мою злость и мучительный страх в один мощный удар по носу. Он закрывает лицо, и я сгибаю колени, чтобы ногами спихнуть его с себя, после чего перекатываюсь в сторону и поднимаюсь на ноги, все еще дрожащие от прилива адреналина. Все эти действия вызывают у меня головокружение, и я наклоняюсь, чтобы перевести дух и переждать звон в ушах. Посмотрев вверх, я вижу, как он с трудом поднимается с земли. Теперь, когда он стоит, я могу добавить к списку перемен еще полтора фута роста.

Некоторые люди (Кэролайн) считают, что я невосприимчива к мужскому очарованию. Это не так. Мальчики всего мира могут не обращать на меня внимания, но это не значит, что я не обращаю внимания на них. Как и любая другая девчонка, я могу впадать в ступор и глупо хихикать в присутствии мальчиков; и, между прочим, единственная причина, по которой я люблю лето — это то, что летом Дэнни Бауманн носит шорты. Так что очарование Джеймса для меня не пропадает впустую. Однако по опыту я знаю, что он невыносимый зануда.

— Не очень-то гостеприимно, — саркастически замечает он, потирая нос и затем засовывая руки в карманы. — Хотя ты всегда делала мне гадости, так что, возможно, мне стоит радоваться и такому приветствию.

Он выжидающе смотрит на меня. Если он ждет, что я выхвачу плакат с надписью «Добро пожаловать домой» и начну подбрасывать в воздух чепчик, то мне придется его разочаровать.

— Прости, а ты ожидал увидеть парад? — спрашиваю я.

— По мнению некоторых, это самое меньшее, что ты могла бы сделать для парня, подарившего тебе твой первый поцелуй.

— Первый поцелуй? Я проснулась в нашем гамаке оттого, что ты пускал слюни на мою щеку! — возмущаюсь я и затем перехожу к делу. — Что ты здесь делаешь?

— Я здесь живу, — отвечает он и показывает рукой на дом, на случай, если я подумала, что он говорит о газоне. — Снова.

— И ты не мог сказать мне это, не опрокидывая меня на землю?

— Оглядываясь назад, я понимаю, что мой план, возможно, имел некоторые недостатки, — отвечает он, но, встретив с моей стороны только злость и недоверие, оставляет свой самоуверенный тон. — Я не собирался с тобой драться. Мне просто нужно было поймать тебя прежде, чем ты вернешься домой и расскажешь всем, что видела меня здесь. — Он окидывает меня долгим оценивающим взглядом. — Знаешь, ты не очень-то быстро бегаешь. Возможно, тебе стоит потренироваться.

— Потренироваться быть жертвой насилия? Попробую. Надо не забыть делать записи. — Сейчас дыхание, по крайней мере, вернулось к нормальной последовательности вдохов и выдохов, а мышцы перестали дрожать. — Что плохого случиться, если все узнают, что ты здесь? Они в любом случае обнаружат это завтра.

— А что будет завтра?

— Школа.

Джеймс издает короткий смешок:

— Поскольку я не собираюсь туда идти, думаю, мою тайну никто не раскроет.

Это меня удивляет. Джеймс всегда любил школу, в основном потому, что примерно в шестом классе он волшебным образом вдруг стал очень популярным. К тому времени, когда он уехал на лето перед началом средней школы, не оставалось ни одной спортивной команды или социальной сети, в которой не было бы его имени. Он даже встречался с Амандой, подругой Кэролайн. Это выражалось в том, что они ходили вместе на школьные танцы, и иногда ее папа возил их на машине в торговый центр. А я, в свою очередь, тогда переживала только из-за того, что когда кто-то указывал на меня друзьям в библиотеке, они отвечали: «А, та девушка», а не «О... эта девушка!».

— Твои поклонники будут разочарованы, — говорю я.

— Сомневаюсь, — отвечает он. — Многое изменилось. — Джеймс вытаскивает из кармана фонарик и начинает щелкать выключателем. Я узнаю источник мигающего света в верхнем окне. Он смотрит на меня с легкой улыбкой. — Оказывается, не так просто передавать сообщения фонариком, — говорит он, словно читая мои мысли. — Какой был сигнал для «приходи»? Два длинных и три коротких?

— Два длинных и один короткий.

— Отличная память, — замечает он. В голосе его явно слышится издевка, как будто то, что я помню наш давний код, значит больше, чем это значит на самом деле.

— Не зазнавайся, — предупреждаю я, но он продолжает усмехаться. Взволнованная, я пытаюсь снова перевести разговор на школу: — А что твои родители? Как они относятся к тому, что ты прогуливаешь?

Его улыбка мгновенно исчезает, и я понимаю, что сморозила ужасную глупость. Хотя моя память может хранить неограниченные объемы всякой чепухи из детства, важные факты там не задерживаются. Например, тот факт, что однажды, вернувшись домой в конце девятого класса, я застала Марси сидящей за кухонным столом с карандашом и открыткой. Она ничего не писала, просто смотрела в стену с сокрушенным выражением лица. Я спросила ее, в чем дело. Оказалось, она только что узнала о том, что несколько месяцев назад Хэллоуэлы погибли при пожаре.

— Я хотела написать ему письмо, — сказала она тогда. — Но потом я поняла, что понятия не имею, на какой адрес его посылать.

И вот теперь Джеймс с бесстрастным лицом выключает фонарик.

— Мои родители мертвы, — произносит он, шагает обратно к дому и садится на нижнюю ступеньку крыльца, свесив голову между колен, как будто ему стало плохо.

Я не знаю, что делают в таких ситуациях, поэтому просто стою посреди двора, и меня переполняют воспоминания о Хэллоуэлах. Вот его мама наклоняется и протягивает нам обоим красный фруктовый лед в жаркий день; вот барбекю и его папа в рыбацкой шляпе; вот отблеск свечей на лицах его родителей, когда они ставят перед ним торт на день рождения, — я была вынуждена присутствовать на всех его днях рождения. Наконец я сажусь рядом с ним, обхватив колени руками, хотя мне совсем не холодно.

— Прости меня, — тихо говорю я.

— Ты не виновата, — немного помедлив, откликается он. — Я не должен был срываться.

Да, я не виновата, но я могла бы приложить больше усилий, чтобы связаться с ним. Когда он переехал, я время от времени проверяла его страничку на «Фейсбуке», рассматривала незнакомые лица на «стене» и пыталась представить, как он теперь живет. Как только мы узнали, что случилось, я снова попыталась найти его, намереваясь послать ему какое-нибудь сообщение, но он удалил свою страничку.

— Как это случилось? — спрашиваю я наконец. — То есть я знаю, что это был пожар, но... — Я обрываю себя, понимая, что последнее, чего ему сейчас хочется, это отвечать на кучу моих любопытных вопросов. — Ладно, забудь.

Некоторое время мы сидим в тишине, прислушиваясь к треску ночных насекомых. Он начинает рассеянно выдергивать травинки, проросшие сквозь доски ступенек.

— Меня там не было, — говорит он вдруг. — Я играл в видеоигры у моего друга.

— Это был несчастный случай?

— Да, так сказал начальник пожарной охраны. Неисправная проводка. Мне повезло, что меня не было дома. Или не повезло, — мрачно добавляет он.

Я не знаю, что на это отвечать. Мне хочется задать ему еще один вопрос, но я говорю себе, что сейчас не время. Он замечает это по моему лицу.

— Спрашивай.

— Как ты можешь здесь жить? Я имею в виду — один?

— В августе мне исполнилось восемнадцать. И мне выплатили много денег по страховке.

— Да, но дом? Это не создаст проблем с кредитной историей?

Он поводит вокруг себя рукой:

— Посмотри вокруг, Софи. Он был выставлен на продажу в течение шести месяцев — я мог сказать им, что хочу купить его потому, что мой старый дом полон трупов, и они все равно согласились бы и уточнили, когда я смогу поставить подпись.

Снова наступает неловкое молчание.

— Так ты не будешь ходить в школу? — спрашиваю я наконец.

— Нет.

— Почему?

— Какое это имеет значение?

— Что ты имеешь в виду?

Он собирается что-то ответить, но потом передумывает.

— Кому какое дело до всего этого? — говорит он уже более спокойно.

— Будущим знакомым, которым придется с тобой общаться, — не подумав, говорю я, и мне тут же становится мучительно стыдно за свою бесчувственность.

— Знаешь, ты все такая же, — говорит он, и я с облегчением вижу, что он улыбается.

— Вредная и плохо бегаю?

— Нет.

— Тогда какая?

— Честная, — отвечает он, смотря на меня неопределенным взглядом, и потом указывает на мой нос. — И у тебя по-прежнему три веснушки вот здесь.

Застигнутая врасплох, я машинально подношу руку к носу. И мне вдруг отчаянно хочется заполнить тишину чем-то, кроме моего сумасшедшего сердцебиения.

— Уже поздно, — выпаливаю я.

Джеймс выглядит удивленным:

— Девять часов.

Я смотрю на часы.

— Семь минут десятого, — говорю я, начиная чувствовать себя по-идиотски. Я пытаюсь придумать какую-нибудь тему для разговора, кроме моего превращения в двухметровую уродину. Мне в голову приходит вполне закономерный вопрос: — Послушай, но если ты не ходишь в школу, то почему ты записан?

— Я не записан.

— Нет, записан, — настаиваю я. — Моя подруга должна брать интервью у новеньких, и твое имя есть в ее списке. Разве что есть еще один Джеймс, который сегодня не пришел.

Он медлит с ответом на пару мгновений дольше, чем следует.

— Это распространенное имя, — говорит он.

— Ага, среди странников.

Он резко поднимается.

— Уже поздно. Тебе, наверное, надо идти.

Я смотрю на него снизу вверх, сбитая с толку таким внезапным поворотом событий. Он подает мне руку, помогая подняться, я машинально ее беру, и он так резко тянет меня вверх, что я ударяюсь о его грудь. Он бормочет извинения таким расстроенным голосом, что мне остается только промямлить в ответ, что все в порядке. Я открываю рот, чтобы поинтересоваться, не могло ли быть так, что он записался, а на следующий день его поразила внезапная амнезия, но, видя серьезное выражение его лица, я вовремя останавливаюсь. Возможно, его секреты стоят того, чтобы их хранить.

— Пожалуйста, не говори своим родственникам, что я здесь, — мягко просит он. — Я хочу оставаться в тени.

— Ясно, — отвечаю я, думая, что нетрудно будет держать в тайне историю о том, что меня застукали подглядывающей в окно, как последнего извращенца. Неловко пожелав ему доброй ночи, я поворачиваюсь и направляюсь к пролому.

Его голос настигает меня, когда я уже на полпути:

— Я был рад снова тебя увидеть, Софи.

Когда я оборачиваюсь, он уже опять сидит на ступеньке крыльца и смотрит на меня.

— Я тоже, — отвечаю я, сама удивляясь тому, насколько это правда.