Пассаж о Приходе

 

…в конце концов, никто не обращает внимания. Не нужно одеваться странно, как те, кто мы есть, потому что тогда нас отвезут в Кастаньеду. Они распахнули свои двери. Уже непонятно, где кончаются их камеры и их улицы.

 

Ой, мамочка (бормочет дон Хуан при виде идущей навстречу красивой девушки). <Держи себя в руках>; - шепчет идущий рядом с ним Хуан Диего. Мы в самом сердце Мехико, мы прошли уже квартал (около двухсот метров). Мы идем по одному из проспектов (ну и «проспекты»), на этот путь у нас ушел почти час. Целый час на то, чтобы пройти двести метров! Но какой это был час! Я не знаю, что за люди проходили мимо нас, они уносили с собой ореол присутствия Святого-шамана. Болото – это не проспект. Болотом были мы. А проспект был ветром, потоком ветра, едва удерживающимся на веточках деревьев, проспект держится на ветках < ты видишь? > это хорошо заметно – подтверждает дон Хуан. – Это все равно что бродить тут в компании пещерного льва и пещерного тигра. Все равно что вывести на улицу Посейдона, чтобы он прогулялся и, если по дороге попадется какой-нибудь фонтан, окунулся в него, чтобы освежиться. Пахнет травой, – говорит дон Хуан, - один из тех, что так быстро идут мимо нас, курит марихуану. А вот от этого пахнет хлебом. Уф! Этот проспект похож на сточную канаву. На трубу канализации. Они не выносят воздуха проспекта, а я умираю со смеху, ведь этот проспект – один из самых чистых в городе! И я говорю им (они не могут скрыть своего отвращения и прикрывают нос рукой): Да-а! Вот уж не повезло так не повезло! Мы сумеем добраться до угла? Они останавливаются как ни в чем ни бывало: <надо бы, чтобы пошел дождь>; - говорит Хуан Диего… только не дождь, - умоляю я, - день сегодня такой чудесный.

 

- Выведи нас отсюда, - приказывает дон Хуан. – Отведи нас в какое-нибудь уединенное место на какой-нибудь из улиц, - предлагает он. – Или в какое-нибудь святилище, или в библиотеку, < или на пустую площадь > - подсказывает Хуан Диего. Зачем им эти зарешеченные сады? Я этого не понимаю, - говорит дон Хуан, останавливаясь перед домом со страусами – со страусами? Я имел в виду пеликанов! Но как только я произнес слово «страусы», мы оказались на другом проспекте, в другой стране, и я надеялся, что никто на прежнем проспекте не заметил нашего исчезновения. А этот новый проспект, расположенный в другой части света – от него так и «пахло» Европой, - вымощенный камнями, спускался к морю, и находился он ни больше ни меньше как в Сиднее, в Австралии.

 

Воздух освежал нас, сухой ветер был очень горяч, но все же давал немного влаги. Наверное, мы выглядели, как ночные гуляки. По этому проспекту мы не пошли. Думаю, они не захотели идти, чтобы не дышать пылью или вонью. Дон Хуан указал на очень яркую луну – она находилась в фазе затмения – и сказал: Давай срежем путь и отправимся на твою асотею. И мы пошли. Пошли в гости. Наши неразлучные спутники встретили нас так, словно мы вернулись из другого мира, - радостным гвалтом. <Орел бороздит равнины>; - шепнул Хуан Диего.

 

<Равнины были плоскими и тянулись в сторону моря> - продолжает шепотом рассказываеть Хуан Диего, и дон Хуан делает мне знак, чтобы я молчал. Вдали, на равнинах, простиралось его отсутствие. Я скучал по нему. Это было все равно что идти на ощупь. < Мне было тяжело, я ведь уже настолько привык к полноте, а Кецалькоатль, теперь это очевидно, исчез насовсем. Я шел вниз, Океан ждал меня. Она ждала меня. Не знаю, поздно или рано я пришел, но когда я пришел, огромные волны бились о берег; я, уже не такой удрученный, немного прошелся по этому длинному пляжу, расположенному на самом краю моих диких земель. Я твердо решил погрузиться в это море. Однако чайки начали шумно кружить надо мной, они - почему-то - были очень рады, и пребывание вскоре стало изменяться. Ветер сменился легким бризом, море утихло, как будто стало продолжением равнин, а Океан начал меняться в цвете, и его краски, обрываясь на прибрежном песке, продолжались, достигая гор, и там раскидывали невероятные покрывала своих светящихся тонов – я даже подумал, что вот-вот появится Кецалькоатль; и тут я понял, что слышу какой-то чудесный голос, и обратил взор к морю…

Это был первый раз, когда я увидел ее, такую радостную, прекрасную, лучезарную; она назвала меня по имени; она просто видела и видела меня; ее горло слегка трепетало, но она не произносила ни слова, я созерцал ее, а она видела меня.

Это мгновение длилось все время, и оно так и не кончилось. Шелест бриза простерся у ее ног, птицы простерлись у ее ног, море едва не касалось ее ног, она легко стояла на лунном затмении, словно охватывая Бесконечность, которая была Ею самой. Ее лицо было нежно и прекрасно, ее руки были сложены ладонь к ладони, и она улыбалась – счастливой улыбкой – я сразу же понял, что это Владычица Небесная. Сама Богиня.

 

Хуан Диего теперь был менее сдержан, по-своему, своим языком рассказывая об Откровении. Он говорил, будто вспоминая, заново переживая вслух то, что произошло тогда.

 

Ее взгляд словно растекался по всему тому, что окружало нас, она созерцала свой мир и улыбалась его красоте, она смотрела на Океан, ее взгляд наполнялся любовью, а временами – я замечал это – она обращала его на свое звездное покрывало и созерцала самое себя, погружаясь в интроспекцию. И в ее взгляде светилась ее возвышенная сущность, а потом она вновь обращала его на море, а на золотом пляже, как часть его, стоял я, стоял и смотрел на нее; и она тоже видела меня. Так мы и стояли, не знаю, сколько времени, пока она не сказала мне:

<Не прячься больше, где бы ты ни был и куда бы ни шел, я найду тебя>; И она исчезла на фоне своих звезд, потом рассеялся свет радуги, в которую она вошла, а потом море, вернувшись к своему естественному состоянию, снова начало биться о берег всей своей синей мощью. А я остался там, с чуть не лопающимися глазами, с пронзенным сердцем, и бросился на песок, словно в агонии бесконечного восторга, и в конце концов уснул.

Я думал, что этот первый раз будет и последним. Поэтому, проснувшись, я собрал на большом пляже высохшие куски дерева – то, что осталось после кораблекрушений, на пастбищах сухую траву и все, что могло гореть; я нашел камень размером с мой кулак, водорослями перевязал его накрест, на четыре части, и бросил его в огонь, чтобы разжечь костер. Костер вспыхнул, как пожар, кусков дерева было много, и они были крупные, так что треск пламени будто окрасил закатом добрую часть пляжа, а во мне бились его отблески; мой энтузиазм был так велик, и чары еще не отпустили меня, все мое существо сотрясалось, и я решил станцевать в честь Владычицы-Богини, которую мне довелось увидеть.

Я ощущал благоухание ее исступления и Бесконечность ее существа, парящего там, сохраняющегося там, укрытого покрывалом. Ее творения, она создает жизнь, чтобы медленно рассеивалась тайна тумана, окутывающего нас до взрыва исступления, порожденного созерцанием ее.

Я мог бы созерцать ее целые века, века, на протяжение которых время, отпущенное мне на целую вечность созерцания ее Блаженства, не уменьшилось и не увеличилось бы, и я наслаждался бы тем, что вижу ее.

Я начал танцевать, хватаясь за языки пламенного сияния, прикасаясь сердцем и мозгом к вздыбившемуся пеплу, к загоревшимся волнам, к гладко легшему песку, к священному звуку тишины и вечному ритму дыхания, бум-бум, бум-бум, бум-бум…до полного изнеможения, наступившего в конце этой ночи, когда угасший костер распростерся серой звездой, как либидо священного пепла, в который я зарылся, чтобы не превратиться в скелет на холодном, как камень, рассвете.

Там я и лежал, солнечный свет уплывал в открытое море; солнце еще не встало, и только что занявшаяся заря напитывала своими красками рассвет, когда Владычица явилась снова – она показалась мне еще прекраснее, чем прежде, - она была той же самой, на этот раз мои глаза глянули вглубь нектара ее зрачков, и на этот раз она простерла руку и сказала: <Благословен мир Океана-Земли и благословенны мои дети, и ты, Хуан Диего>;

После этого она сразу же убрала простертую руку и опять соединила ее ладонь с ладонью другой руки, жестом милосердия, держа внутри этого пространства биение бесконечного Океана – я заметил это, - и ушла. И тогда я покрылся ее Благодатью, я вдыхал ее, я прикасался к ней, это был светящийся туман, это было небо во всем, небеса во всем, осиянные молнией во всем, внутри, внутренние небеса внутри, а снаружи, снаружи безграничные небеса, я дышал воздухом, и это не был воздух, я дышал небесами, которые входили в меня отовсюду, и пепел осыпался с моего тела, слетел кротким вихрем и лег на свое место в угасшей звезде зажженного костра.

Потом последовали другие встречи в самых разных местах, даже на дне непроходимых ущелий или на вершинах никому не известных холмов. Повсюду. Хале эль Митхаб Упсала Дамасутра.

Хуан Диего кричит и поет, он несказанно весел и радостен, а дон Хуан, внимательно слушавший его, улыбается; он встает, подходит ко мне и говорит: Мы были пилигримами, бродягами, странниками, и нам стоило завязать эту дружбу. Сохрани в глубине своего существа все услышанное и испытанное, даже если все это будет переполнять тебя, старайся держать себя в руках, потому что я не хочу потерять тебя, не хочу, чтобы тебя сочли сумасшедшим, заслуживающим смирительной рубашки. Пиши, я знаю, ты будешь писать, напиши немного обо всем этом, только о том, на что я тебе указываю пальцем и что говорю тебе своими устами, но не обо всем, подвергай цензуре то, что я велю тебе подвергать цензуре, и ты узнаешь, Хуан Диего уже идет по мосту; будем надеяться, что наши костры не угаснут, потому что он движется в иных мирах, они – его задние дворы, его вытянувшиеся равнины, его беспредельные моря. На границах с помощью своих камней, укрощенных и перевязанных, он будет зажигать и зажигать огни и флейты, на самом деле мы не знаем, когда с него сойдет этот хмель. Одинокие дали, в которых он колышется, как в реках, полных роз.

 

Что-то странное происходило с голосом дона Хуана, пока он говорил это: он немного изменился, казалось, я никогда раньше не слышал его настоящего голоса, он стал пронзителен, как звук льда, обращающегося в пар. Я был удивлен и даже немного испуган. Я подумал, что эти странники по мирам и временам – похоже, они и были ими – сейчас снимутся с места и отправятся в путь.

 

Чужаком становишься, - говорил тем временем дон Хуан, - когда обнаруживаешь, что слился с миром воедино.