Тільки толерантні юридичні дії здатні залагодити ті чи інші суспільні конфлікти.

Дата добавления: 2015-10-12; просмотров: 792

О ночь Введения во храм Пресвятой Девы, как глубоко запечатлелась ты в душе моей! Сейчас они уже позади — лежат, затонувшие, на дне забвения, как будто никогда их и не было, — эти долгие, бесконечные часы ожидания и лихорадочной надежды. Чудо, неописуемое чудо выпало на мою долю! Всемогущество трижды благословенного Ангела повергло меня в такой восторг и изумление, что я был просто не в силах совладать с моими чувствами. В глубине души я молил Келли о прощении за то, что так плохо думал о нём, поистине: «Смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в своем глазе не чувствуешь»[26]. Теперь я знаю: он — орудие провидения, и благоговейный озноб пробегает по моему телу.

Предшествовавшие этой ночи дни тянулись мучительно медленно. Вновь и вновь гонял я слуг в Лондон к ремесленникам, делавшим стол по чертежам Келли. Стол следовало изготовить из ценных пород сандалового и лаврового дерева в форме пентаграммы, на лучах которой мы пятеро: Яна, Талбот, Прайс, он сам и я — должны были сидеть при заклинании Ангела. В середине — большое пятиугольное отверстие. А по краям — каббалистические знаки, сигиллы и имена, инкрустированные шлифованным малахитом и бурым дымчатым топазом. Невыносимый стыд охватывает меня, когда вспоминаю, как я, жалкий маловер, ужасался при мысли, в какую сумму обойдется сооружение этого стола! Сейчас, если бы понадобилось, я бы не задумываясь вырвал мои глаза и, как драгоценными камнями, украсил ими стол!

А слуги возвращались из Лондона с одним и тем же: завтра, послезавтра!.. Стол все ещё не готов, чуть не ежедневно работа, словно заколдованная, стопорилась: то одного из подмастерьев без всякой видимой причины подкашивал приступ тяжёлой болезни, то другого — в общей сложности трое, как от чумы, скоропостижно скончались от неизвестной хвори.

Нетерпеливо мерил я шагами покои замка, считая минуты, оставшиеся до смутного ноябрьского утра Введения во храм Пресвятой Девы.

Прайс и Талбот спали как сурки; потом они рассказали, что сновидений не было, лишь ощущение свинцовой, невыносимой тяжести. Яну тоже удалось разбудить лишь с трудом, она вся тряслась в ознобе, словно во сне её одолела лихорадка. Один только я не находил покоя, огонь, пылающая лава пульсировала в моих жилах. А Келли ещё задолго впал в какую-то сумеречную прострацию; как раненый зверь, избегал он людей; на закате я видел его в парке, он блуждал не разбирая дороги и, заслышав приближающиеся шаги, тревожно вздрагивал, словно застигнутый врасплох преступник. Дни напролет просиживал он в глубокой задумчивости на каменных скамьях и с отсутствующим видом бормотал себе под нос или, глядя в пустоту, что-то громко кричал на незнакомом языке, словно там кто-то стоял. Иногда, приходя в себя — продолжалось это считанные минуты, — он поспешно спрашивал, готов ли стол, и, когда я в отчаянье отвечал, что нет, обрушивал на меня поток бранных слов, который внезапно прерывался, вновь сменяясь разговором с самим собой…

Наконец, сразу после полуденной трапезы — обессиленный долгим мучительным ожиданием, я не смог проглотить ни куска, — из-за дальних холмов появились повозки лондонских ремесленников. Через несколько часов собранный стол — целиком он бы в двери не вошел — стоял наверху в замковой башне, в специально отведенном круглом помещении. По приказу Келли три окна, выходящие на север, восток и юг, были замурованы и лишь стрельчатое западное окно, на высоте шестидесяти футов от земли, осталось открытым. По стенам я велел развесить потемневшие от времени портреты моих предков, к ним должен был прибавиться портрет легендарного Хоэла Дата, рожденный фантазией какого-то великого, но неизвестного мастера. Однако он был тут же унесен, так как Келли при виде его впал в бешенство.

В стенных нишах стояли высокие серебряные канделябры, в которых, в ожидании торжественной церемонии, высились толстые восковые свечи. Словно актёр, повторяющий роль, я часто выходил в парк и подолгу бродил там, заучивая наизусть загадочные и непонятные магические формулы. Пергамент с ними Келли вручил мне утром и сказал, что их начертала возникшая из воздуха рука, на которой не хватало большого пальца. «Опять Бартлет», — мелькнуло у меня в сознании, и передо мной встала та страшная сцена в Тауэре, когда он откусил свой правый большой палец и выплюнул его в лицо епископу Боннеру. И, как тогда, ужас уже готов был вонзить в меня свои ледяные когти, но я ему не поддался: разве не сжег я угольный кристалл, прервав тем самым всякую связь с Бартлетом?..

Наконец, после долгих усилий, слова заклинаний стали едва ли не плотью и кровью моею и теперь сами собой сходили с губ, стоило мне только подумать об этом…

Молча сидим мы впятером в большой зале, но вот мой болезненно обострившийся слух ловит перезвон с колокольни — три четверти второго… Мы встаём и карабкаемся по крутой лестнице на самый верх башни. Пятиконечный стол, идеально гладкая поверхность которого занимает почти всё помещение, — пентаграмма, вписанная в магический круг, — вспыхивает как зеркало, когда Келли, покачиваясь словно пьяный, переходит от свечи к свече и зажигает их от горящей лучины. Мы рассаживаемся по порядку в кресла с высокими спинками. Два нижних луча стола-пентаграммы, направленные на запад, на открытое окно, в которое ледяной струей льется чистый, пропитанный лунным мерцанием ночной воздух, занимают Яна и Келли. Сам я находился в цианте звезды, спиной на восток, и взор мой, обращенный к окну, утопал в далях лесистых, исчерканных резкими тенями холмов, уподножия которых, подобно струйкам пролитого молока, растекались белые заиндевелые дороги. Справа и слева от меня цепенели в напряженном молчании Прайс и Талбот. Даже свечи были охвачены тревогой: язычки пламени беспокойно метались, настигнутые сквозняком. Луна находилась вне поля моего зрения, но по тому, как щедро были забрызганы серебристым мерцанием белые камни оконной амбразуры, я мог судить о том царственном сиянии, которое низвергалось с небес. Непроницаемо чёрным колодцем зияло в середине стола правильное пятиугольное отверстие…

Как окоченевшие трупы сидели мы, хотя сердце у каждого билось словно птица в клетке.

Келли внезапно впал в глубокий, похожий на обморок сон. Сначала он тяжело и хрипло дышал, потом его лицо стало подергиваться в каком-то странном зловещем тике, хотя, возможно, это мне только казалось в трепещущем пламени восковых свечей. Не зная, когда начинать ритуал, а ждать знака от Келли уже явно смысла не имело, я сделал несколько попыток произнести формулы, но всякий раз, едва открывал рот, невидимые пальцы ложились на мои губы… Неужели Ангел — это лишь воображение Келли, спрашивал я себя, и сомнение уже коснулось меня, как вдруг губы мои сами по себе заговорили; грозный и глубокий голос был мне совершенно незнаком, точно кто-то другой, неизвестный, читал запечатленные в моей душе ритуальные формулы…

Все оцепенело, скованное потусторонней стужей, даже пламя свечей замерло, замороженное дыханием смерти, света оно уже не распространяло… Стоит легонько задеть канделябры, и ледяные огоньки, как иссохшие почки, градом посыплются с фитилей, промелькнуло у меня в голове. Изображения предков на стенах превратились в чёрные зияющие дыры — словно проходы сквозь толстую кладку в какие-то сумрачные опасные галереи, и я почувствовал себя сразу покинутым и беззащитным, как будто эти исчезнувшие портреты меня раньше хранили и защищали…

В мертвой тишине грустным колокольчиком прозвенел детский голосок:

— Меня зовут Мадини. Я бедная маленькая девочка. У моей мамы я предпоследняя, и дома меня ждет грудной братец.

Снаружи, вплотную к окну, парила в воздухе— на высоте шестидесяти футов! — фигурка, хорошенькой девочки семи-девяти лет; её шёлковое платьице со шлейфом отсвечивало то красным, то зелёным, как будто было сшито из тончайшего шлифованного александрита, который днем кажется зелёным, а ночью — тёмно-красным, цвета венозной крови. Но чем дольше я смотрел на эту миловидную куколку, тем больший кошмар меня охватывал: подобно гладкому накрахмаленному лоскутку шелка, она трепетала, , повиснув перед окном, это был только плоский контур, лишенный пространственной перспективы, черты лица намалёваны наспех — сойдет, мол, и так? — фантом, существующий лишь в двух измерениях. И эта жалкая фальшивка — обещанное явление Ангела? Не могу передать всей глубины и горечи моего разочарования… Тут Талбот перегнулся ко мне и глухо прошептал:

— Это мой ребенок, мне кажется, я его узнал. Вскоре после рождения он умер. А что, младенцы продолжают расти после смерти?

Голос Талбота звучал безучастно и отрешенно, но, ещё даже не успев удивиться необычному хладнокровию моего приятеля, я понял: под наркозом ужаса он просто не чувствует боли. «Разве не этот образ таился где-то в заветных тайниках его души и сейчас, извлеченный наружу и спроецированный в пространство, явился нам, зримым отражением?» — такая мысль пронзила меня, но только я собрался развить её дальше, как из тёмного колодца в столе внезапно брызнуло бледно-зелёное сияние и в мгновение ока затмило фантом; подобно гейзеру, бьющему из почвы, этот мерцающий фонтан взмыл под потолок и окаменел в форме человека, в котором, впрочем, ничего человеческого не было. Эта прозрачная как берилл, изумрудная масса кристаллизовалась в монолит такой ужасающей твёрдости, с которой, очевидно, не мог соперничать ни один из земных элементов. Тело, голова, шея — сплошная скала!.. И руки!.. Руки?., было в них что-то… вот только я никак не мог определить, что именно. Долго, как завороженный, я не сводил с них глаз, пока наконец не понял: большой палец правой руки, как-то нелепо вывернутый наружу, был явно с левой. Не могу сказать, что деталь сия ужаснула меня, — с чего бы, собственно? Но в этой мелочи, кажущейся на первый взгляд такой незначительной, было нечто, столь далеко выходящее за пределы, положенные свыше нам, смертным, столь чуждое природе человека, что даже само гигантское существо, вознесшееся надо мной, его необъяснимое, граничащее с чудом явление бледнели перед нею…

Невозможно описать неподвижную окаменелость этого лика с широко поставленными, лишенными ресниц глазами. От его взгляда исходило нечто до того жуткое, парализующее, мертвящее и при всем при том приводящее в такое несказанное восхищение, что космический холод неземного восторга и ужаса пробирал меня до мозга костей. Яну я видеть не мог, её заслоняла фигура Ангела, но Талбот и Прайс, казалось, обратились в трупы, настолько безжизненно-бледны были их лица.

В слегка приподнятых углах его алых, как рубин, уст таилась усмешка, исполненная поистине безграничным презрением ко всему земному… Но если фантом ребенка рождал чувство ужаса своей эфемерной бесплотной двухмерностью, то здесь всё было как раз наоборот: кошмар заключался в подчеркнутой материальности, в какой-то сверхплотной телесности циклопической фигуры… И при том ни единой тени, которая бы давала ощущение объема и перспективы! Несмотря на это, а может быть, именно благодаря этому, всё виденное мною ранее на земле казалось рядом с пришельцем из вышнего мира плоским и бестелесным.

Не знаю, я ли спросил «Кто ты?», или то был Прайс?

Не разжимая губ, Ангел холодно отрезал, и голос его почему-то подобно эху донесся из глубин моей собственной груди:

— Я — Иль, посланец Западных врат.

Талбот хотел что-то спросить, но лишь бессвязный лепет срывался с его губ. Попробовал было Прайс — результат тот же! Собрав воедино всю свою волю, я попытался поднять глаза и посмотреть Ангелу в лицо, но вынужден был покорно потупить мой взор, ибо мгновенно понял: буду упорствовать — погибну на месте. Поникнув головой, спросил я, запинаясь:

— Иль, Всемогущий, тебе ведомо, к чему стремится душа моя! Открой мне тайну Камня! И чего бы мне это ни стоило: сердца, крови ли моей — всё отдам за превращение тварной человеческой природы в бессмертную королевскую субстанцию, ибо жажду воскресения по сю и по ту сторону… Помоги мне постичь книгу Святого Дунстана и её сокровенную суть! Сделай меня тем, кем мне… должно быть!

Казалось, прошла вечность. Тяжёлая дремота навалилась на меня, но я сопротивлялся всем пылом страсти моей. И тогда прогремели слова, коим вторили стены:

— Твоё счастье, что ищешь ты на Западе, в Зелёной земле. Чем и заслужил благоволение моё. А потому намерен я вручить тебе Камень!

— Когда? — вскричал я, охваченный дикой, безудержной радостью.

— Послезавтра! — дробя слоги, ответствовал Иль.

«Послезавтра! — ликовала моя душа. — Послезавтра!»

— Но ведомо ли тебе, кто ты есть? — вопросил Ангел,

— Я? Я… Джон Ди!

— Вот как? Ты… Джон Ди?! — повторил Ангел. Голос его словно резал по металлу. Что-то дрогнуло во мне… Не осмеливаюсь думать, но словно… нет, не хочу, чтобы губы мои произнесли это, пока ещё они в моей власти, и чтобы записывало перо, пока оно подчиняется мне.

— Ты — сэр Джон Ди, обладатель копья Хоэла Дата, тебя я знаю хорошо! — насмешливо взвизгнул пронзительный злобный голосок со стороны окна; я понял: это отозвалось снаружи призрачное дитя.

— У кого копьё, тот и победитель! — гремело из уст Зелёного Ангела. — Тот, у кого копье, зван и призван. Ему подвластны стражи всех четырёх врат. Итак, вот тебе мой наказ, Джон Ди: следуй во всем брату своему, Келли; он — орудие моё здесь, на земле. Проводником приставлен он к тебе, дабы провёл тебя чрез бездны гордыни. Его должен ты слушаться, что бы он тебе ни сказал и чего бы от тебя ни потребовал. Всё, что самый малый из пришедших к тебе от имени моего ни потребует, дай ему! Я — это он, и, давая ему, ты даёшь мне! И тогда пребуду я с тобой, в тебе и рядом с тобой до скончания века.

— Клянусь тебе в этом, благословенный Ангел! — воскликнул я, потрясенный до глубины души, дрожа всеми членами. — Клянусь, и провалиться мне сквозь землю, если нарушу я клятву сию!

— Провалиться… сквозь…. землю! — откликнулись стены.

Мёртвая тишина повисла в помещении. Мне казалось, что клятва моя многократным эхом отозвалась в глубинах космоса. Пламя свечей на миг ожило, полыхнуло и снова умерло, застыв горизонтально, словно согбенное порывом ветра.

От потусторонней стужи у меня свело пальцы. Окоченелыми губами я спросил:

— Иль, Благословенный, когда я увижу тебя вновь? О, если бы я мог лицезреть тебя чаще! Но ты так далёк!

— Увидеть меня ты можешь в своём угле. Но вот поговорить нам через него не удастся!

— Я… я сжёг уголь, — пролепетал я и вспомнил, полный раскаянья, как на глазах Гарднера, проклятого лаборанта, предал огню зеркальный кристалл в позорном страхе перед Бартлетом Грином…

— Хочешь ли ты получить его обратно, Джон Ди… наследник… Хоэла… Дата?

— Верни его мне, могущественный Иль!.. — взмолился я.

— Тогда сомкни молитвенно руки! Молиться — это значит: получать, если… умеешь просить!

«Я умею, умею», — возликовало во мне. Я сложил пальцы… Меж моих ладоней стал расти какой-то предмет, медленно разжимая их… Опустив глаза, я увидел в сложенных корабликом руках… угольный кристалл!..

— Прежнюю его жизнь ты сжёг! Отныне в нём живет твоя жизнь, Джон Ди. Он… родился заново, воскрес из мёртвых! Вечное не горит!..

В крайнем изумлении я не сводил с кристалла глаз. Поистине чудесны пути невидимого мира. Итак, всепожирающее пламя не властно распоряжаться жизнью и смертью даже неодушевленных предметов!..

«Благодарю тебя… Иль… благодарю!» — хотел воскликнуть я, но от волнения не смог произнести ни слова. Рыдания перехватили мне горло. Потом из меня хлынуло:

— А Камень? Ты мне его тоже…

— После… завтра… — прошелестело вдали. Вместо Ангела в помещении висела лишь лёгкая дымка. Дитя перед окном стало прозрачным, как мутная, грязная стекляшка. Безжизненно вялым шелковым лоскутком полоскалось оно в воздухе. Потом зеленоватым мерцающим туманом опустилось на землю и превратилось в заиндевелый лужок…

Это была моя первая встреча с Ангелом Западного окна.

Теперь-то судьба повернётся ко мне лицом, не будет же она меня по-прежнему пытать и преследовать неудачами?! Меня, причастного такой благодати! Трижды благословенна будь ночь Введения во храм Пресвятой Девы!

Долго ещё сидели мы вместе и, потрясенные, обменивались впечатлениями. Как величайшее сокровище сжимал я в руке угольный кристал Бартлета… нет, нет, угольный кристалл Ангела, напоминая себе, что сподобился лицезреть чудо. Сердце моё разрывалось от счастья, когда я повторял про себя обещание Ангела: послезавтра, послезавтра!..

А Келли так и спал беспробудным сном, и лишь когда сукровица утренней зари стала сочиться из раны, широко располосовавшей затянутое облаками небо, он молча, шаркая, как древний старец, сошёл вниз; на нас он не глядел…

Вот и доверяй после этого приметам! «Остерегайся меченого!» Беспросветное суеверие! А как подозрителен был я сам к этому человеку с отрезанными ушами! «Он — орудие провидения, а я… я принимал его, моего брата, за… за разбойника с большой дороги!.. Смирение и ещё раз смирение! — решил я. — Только так смогу быть… достойным Камня!..»

Странно, Ангел, как я полагал, стоял повернувшись к Яне спиной. Она же, к моему удивлению, утверждала, что, как и я, постоянно ловила на себе его взгляд. Что же касается речей Ангела, то для всех они прозвучали одинаково. Прайс пустился в пространные рассуждения, сколь неведомыми путями могло быть осуществлено чудо возвращения угольного кристалла. В конце концов он договорился до того, что окружающие нас вещи являются чем-то совсем иным, совсем не тем, что мы о них воображаем — с нашими ограниченными рутиной повседневности чувствами; возможно, это вовсе не предметы, а лишь завихрения каких-то неизвестных энергий. Я не прислушивался, слишком переполнено было моё сердце!

Талбот тоже помалкивал. Быть может, думал о своем мёртвом ребенке!..

Месяцы, многие месяцы прошли с тех пор, протоколы наших тайных собраний, на которых мы заклинали Ангела, разрослись в толстые тома. Отчаяние охватывает меня при виде их. Надежды, надежды… изнуряющий огонь долгого, безысходного, изо дня в день ожидания! А определенности по-прежнему нет, как нет и реальных результатов! Настал и мой черёд измерить глубину древней скорби? Чаша, уже испитая до дна, наполнена вновь? Значит, и мне придется возопить: «Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?»[27]Будь по сему, но где же тогда надежда на Воскресение?.. Не скудеет Ангел Западного окна на посулы, а я — на сомнения, они точат меня как черви древо! На каждом собрании, которые я в период ущербной луны ночь за ночью провожу либо с моими приятелями, либо втроём с Келли и Яной, повторяется одно и то же: всё более близкой и определенной рисуется ослепительная перспектива неисчислимых богатств и, прежде всего, посвящения в таинства Камня. Когда же Луна начинает прибывать, тогда считаю я часы и минуты, отделяющие меня от той единственной фазы, при которой возможны наши тайные собрания; моё перо не в состоянии описать всю изнурительную, лишающую меня какой-либо способности к действию кошмарность этого бесконечного ожидания. Время для меня превращается в вампира, жадно высасывающего из моих жил жизненную силу. Безумная мысль, что какие-то невидимые, инфернальные креатуры от этого жиреют и наливаются соком, терзает мой мозг, и напрасно пытаюсь я отбиться от нее, громко выкликая слова молитв. Часто повторяю я про себя мой обет — никогда не стяжать земного богатства, а сам в то же время цепляюсь за надежду на скорые деньги, да и как тут быть: то, чем я ещё обладаю, тает ежедневно, словно лед на солнцепеке. Такое впечатление, будто сама судьба хочет доказать, что не по плечу мне мой обет, что она все едино покорит меня и принудит нарушить слово. Боже Всемогущий, не допусти, чтобы силы диаволовы сделали меня клятвопреступником! Или же Бог, в коего верим мы, люди, и на коего возлагаем свои надежды, сам… нет, не хочу думать так, да не станет мысль сия словом и не запечатлится она на бумаге… Волосы встают дыбом у меня на голове!

И вновь собрание за собранием, заклинание за заклинанием, множатся заботы и издержки, а я по-прежнему продолжаю призывать и молить ненасытного благодетеля, безоглядно принося ему в жертву все без остатка: здоровье, репутацию, состояние… Надо мной уже смеются мои же собственные протоколы, когда я бессонными ночами перечитываю их и мои воспаленные глаза в который раз прощупывают каждую строчку в поисках закравшейся ошибки, дабы открылось мне, каким способом и какой властью заставить зеленопламенного Ангела поделиться своими дарами, — за это я бы не пожалел и последней капли крови моего усталого сердца. И тогда, так и не сомкнув до самого рассвета набрякших век, обессиленный молитвой и бесплодными поисками, с пульсом, дающим перебои, и болезненно ноющими членами, разбитый и подавленный, я начинаю сомневаться даже в Тебе, Боже!.. Наступает новый день, но и он потерян: в таком состоянии заниматься столь тонким, требующим абсолютной сосредоточенности делом, как расшифровка криптографии Святого Дунстана, просто немыслимо, а тут ещё Келли… Осыпает меня упреками, дескать, я затягиваю работу и ставлю под сомнение конечный успех.

И вновь бесконечные ночи на кровоточащих коленях пред Тобою, Господи, — надрываю душу в глубочайшем покаянье и налагаю непосильные вериги клятв и обещаний оставить неверие и, укрепив дух, с твёрдостью непоколебимой ожидать посланца Твоего небесного, Зелёного Ангела. Или не ведомо мне, что тому, кто, лишенный стойкости и душевного величия пророка Даниила, брошенного в ров со львами, не сумел преодолеть искушения оставленностью и не выдержал ужаса бездны, нечего ждать и не на что надеяться в горнем мире! Для чего же я, жалкий и малодушный, призываю мир иной и его огненных посланцев, если, несмотря на их чудесные откровения, сомневаюсь и подозреваю?! И вместо чувства любви во мне разгорается чёрное пламя ненависти, и это только за то, что им по каким-то неведомым нам, простым смертным, причинам приходится откладывать исполнение своих обещаний?! Или не удостоился я чести говорить с Ангелом Божьим! Неужели засосала меня трясина бесчисленных духовных карл, коим в слепоте их убогой не дано в подобное поверить, не говоря уже о том, чтобы пережить? Нет, нет, разве не являлся мне сотни раз Ангел в блеске и славе своей неземной! А неисчерпаемая милость его, разве не обещал он мне — при первой же встрече! — исполнить сокровенные желания моей души, о которых, как и о всех муках моих и упованиях, ему, в безграничном всеведении его, было известно? Что же я, глупец и маловер, требую ещё от предвечного существа? Или все эти явленные мне знаки не свидетельствуют с очевидностью, что божественные силы и таинства сакральные готовы открыться и лечь в мои руки, лишь бы эти пальцы не дрожали, как у немощного старца, и не сыпались меж них бесценные сокровища, подобно песку морскому? Разве не открывает и не завершает наши собрания Жертва Господа, Святое Причастие, и жаркая молитва к Вершителю судеб наших избавить нас от лукавого? И не оповещает всякий раз сияние неземное об огненном посланце? А все эти невероятные феномены? Когда Келли в экстазе, подобно апостолам в Троицын день, начинает вещать на многих неизвестных ему ранее языках! И всё здесь чисто, без обмана: уже давно я самым тщательным, скажу больше — пристрастным образом проверил и убедился, что Эдвард Келли едва-едва владеет латынью, а о греческом, иудейском или арамейском, на которых он изъясняется, когда снисходит на него, и говорить нечего. А ведь такие феномены — верные признаки духовного совершенства и избранничества; часто бывает у меня такое ощущение, что устами простеца Келли глаголют величайшие умы древности: Платон, царь Соломон, Аристотель, Сократ и Пифагор! Что же я, скряга, извожу себя нетерпением и теряю надежду, если церемонии, необходимые, чтобы духи стали видимыми и слышимыми, необычайно дорогостоящи и оставляют широкие прорехи в моей тощей мошне? Надо ли скупиться, если Келли по распоряжению Зелёного Ангела заказывает в Лондоне редкие ингредиенты, без которых не обойтись при создании Камня, к тому же чем глубже проникнем мы в криптограммы Святого Дунстана, тем всё более тёмными и таинственными становятся рецепты? А тут ещё, благодаря хвастливой болтовне Келли, распространился слух о наших успехах на поприще алхимии, и мой замок в Мортлейке постепенно превратился в нечто вроде постоялого двора для моих прежних дружков. Сил на то, чтобы положить конец царящему в доме свинству, у меня уже нет; будь что будет, решил я и обреченно покорился, вперив взгляд свой в будущее, как птица, парализованная глазом змеи. Не знаю, чем в скором времени кормить жену и ребёнка, ибо Келли день ото дня всё больше предается вину и расточительству. И я вынужден уступать, когда он требует золота, а это значит — новые и новые порции алой пудры; с каждым днём драгоценной эссенции становится всё меньше, и мне не остается ничего другого, как только с ужасом констатировать этот факт. Сейчас все мои помыслы направлены на то, чтобы с помощью Зелёного Ангела — к великому сожалению, его советы и намеки чрезвычайно темны— постигнуть тайну книги Святого Дунстана, прежде чем «Алый Лев» иссякнет полностью!

Между тем поползли и распространились слухи — вскоре они достигли ушей королевы Елизаветы, — что я спознался с нечистой и что по ночам замок мой наполняют призраки и демоны. При дворе сплетни эти вызывали скорее насмешки, чем серьёзную озабоченность, зато здесь, в провинции, среди суеверного люда, они таили в себе угрозу нешуточную. Прежнее подозрение, что я по наущению дьявола предаюсь занятиям чёрной магией и некромантией, получило новую пищу и обернулось против меня поначалу злобным ворчаньем. Старые враги навострили уши. Итак, на меня, многократно отмеченного дворцовыми лаврами, поверженного любимца королевы, всё ещё опасного знатока придворных интриг, ловящего в свои паруса изменчивые ветры высокой политики, была устроена настоящая травля; а если точнее, старый униженный завистник, трусливый и коварный клеветник воспрял, и теперь этот стоглавый аспид пытался уязвить меня своими ядовитыми жалами.

И пока мы здесь, при закрытых дверях, молим небо о ниспослании света в наш бедный, блуждающий в потёмках разум и ищем тайный путь, дабы человек мог возвыситься над самим собой и сбросить наконец с себя проклятье смерти и жизни животной, снаружи, за стенами Мортлейка, сгущаются адские тучи и всё вокруг жаждет погибели моей!..

Часто, о Господи, вера моя колеблется и гложут меня сомнения в истинности призвания моего… Неужто прав был Гарднер, когда в пылу спора упрекнул меня, что я хочу вырастить дерево, не бросив в землю семян! Если бы знать, где мне искать его, единственного моего друга, покинувшего меня в гневе, я бы, полный раскаянья, призвал его и, как дитя, склонил бы мою старую усталую голову ему на грудь… Но и это, увы, уже слишком поздно…

Силы Келли растут с моей слабостью. Ему я передал бразды правления в доме. Яна молча смирилась с этим; уже давно следит она за мной с тревогой и сочувствием. Только благодаря её стойкости я ещё держусь на плаву. Хрупкое, субтильное существо, тем не менее её взгляд проникнут спокойным мужеством. Кажется, все помыслы её сосредоточились единственно на моем благополучии. Без неё, без её дружеского участия крестный мой путь был бы во сто крат мучительней… И что особенно странно: чем более усталым, изможденным и бессильным становлюсь я, тем день ото дня прибывает сил у Келли, и не только физических — растут и его паранормальные возможности; вот и Зелёный Ангел, да и сопутствующее ему призрачное дитя — плоть их тучнеет и наливается соками, делается всё более вещественной и настоящей! Невольно приходят на ум библейские слова Иоанна Крестителя: «Ему должно расти, а мне умаляться»[28]. Быть может, сей таинственный закон высшего мира распространяется и на мрачные порождения преисподней? Если же это так, то помилуй меня, Господи! Ибо тогда Келли — это тот, кто растет, а я… И Зелёный Ангел тоже… Нет! Нет! Лучше об этом не думать…

Лихорадочные сны… Они преследуют меня ночи напролет, а химерические надежды медленно, но верно изводят днем… Но чем больше хирею я сам, чем больше расползается по швам моё хозяйство, тем величественней становятся явления Ангела Западного окна, когда наступает время ущербной луны: всё богаче и пышнее его одежды, в золоте и драгоценных каменьях предстает он нашему взору. О, если бы какой-нибудь, пусть самый крошечный, лоскуток с его мантии случайно оторвался и остался нам, мы бы до конца своих дней были избавлены от забот о хлебе насущном.

А с недавних пор чело его украсили огненные рубины, такие алые, что часто с болью и ужасом вспоминается мне израненный терниями лик Спасителя в сиянии славы Своей неземной. А эти сверкающие капли пота! Им поистине нет цены, ибо они. чистой воды алмазы, увы, в отличие от той соленой влаги, что стекает у меня по щекам в бессонные ночи… О Боже, прости мне дерзость мою, но почему ни одна из этих драгоценных алых или прозрачных капель не оросит порог моей нищеты!

Я жду… и жду… и жду… Время уподобилось теперь для меня женщине, терзаемой родовыми схватками, которая никак не может разрешиться от бремени и молит об избавлении бесконечным, ни на миг не затихающим, истошным воплем… Я закармливаю себя надеждой — но пища эта раздирает чрево моё. Я пью обещания — но умираю от жажды. Когда, когда смогу я сказать: исполнилось?!

Теперь, когда мы вплотную подошли к приготовлению красной тинктуры, не проходит и дня, чтобы Зелёный Ангел не обещал нам раскрыть тайну Камня, венчающую наш труд. Но ночь следовала за ночью, собрание за собранием, а посулы оставались посулами, потом наступало новолуние, и всё откладывалось на месяц… А там новое условие, новые приготовления, новая жертва, когда последние средства летят на ветер, и в конце концов — в который уже раз! — низвержение в чёрную бездну надежды и безоглядного доверия…

Опять слухи, один нелепей другого, распространились среди местных, и мне уже кажется, не лучше ли несколько приоткрыть завесу и продемонстрировать приглашенным — не важно, хорошо или плохо они настроены, — что мои алхимические штудии и экзерсисы не имеют ничего общего с чёрной магией. Хотя бы немного, а этим я все же укорочу ядовитый язык клеветы, по крайней мере можно будет спокойно спать, не опасаясь, что в один прекрасный день слепая ярость кровожадной черни обрушится на Мортлейк! Поэтому вчера я наконец уступил настойчивым — пожалуй, даже излишне — просьбам графа Лестера, который, похоже, всё ещё хранит ко мне какие-то остатки благорасположения, и пригласил его и небольшую компанию придворных вельмож, любопытствующих собственными глазами убедиться в тех чудесах, которые тут у нас творятся, пожаловать в Мортлейк…

Итак, Лестер, прихватив с собой польского князя Альберта Ласки, прибыл ко мне в замок, и все уголки и закоулки заполнились их гомонящей челядью. Но всю эту ораву надо было как-то кормить, я уж не говорю об издержках на содержание их господ, соответствующее высокому сану этих избалованных роскошью аристократов. Опять пришлось запустить руку в награбленное у Святого Дунстана, но Келли лишь посмеивался, бормоча что-то себе в бороду: уж он-то свою добычу ощипает всю, до последнего перышка! Угадав, что у него на уме, я стискиваю зубы. Через какую только грязь, гнусность и преступления мне не пришлось пройти в неустанных поисках истины! Но что вся эта мерзость по сравнению с той, которой измарал меня этот бродячий аптекарь, лишь слегка задев своим рукавом?!

Хаос в доме и моей душе растёт день ото дня. Что-то во мне размагнитилось, и я теряю ориентацию… Всё больше и больше уклоняемся мы куда-то в сторону… В моих протоколах значится, как проходили ночные собрания с участием господ из Лондона. Бестолковая мистическая игра в вопросы и ответы — вот и всё, что я могу сказать о той наглой комедии, которую с недавних пор затеяли Келли и зелёное призрачное дитя. О бессмертии, «Гренландии», королеве, короне и о прочих высоких материях речь уже и не заходит, равно как не заходит и о чисто оперативной стороне дела: о способах приготовления соли и эссенции, — светская пустая болтовня и капризные прихоти придворных вельмож обратили углубленную сосредоточенность наших собраний в полную противоположность, и под сводами башни раздаются теперь лишь вопросы о смехотворных интригах и честолюбивых прожектах — польский воевода оказался чрезвычайно охоч до всей этой мишуры, — по-моему, господа перепутали Мортлейкскую башню с берлогой Эксбриджской ведьмы и хотели, чтобы мы на манер ярмарочных шлюх гадали им на вареве из их нечистот. А Келли знай себе впадает в экстаз, как и тогда, когда его устами вещали Аристотель, Платон и царь Соломон, только теперь с его губ слетают лакейские сплетни и холуйские байки камердинеров, вхожих в королевские спальни…

Мерзость!.. Мерзость и ещё раз мерзость!.. И я даже не знаю, что вызывает у меня большее отвращение!..

После каждого такого сборища я поднимаюсь оплёванный и опустошенный, так что ноги едва меня держат; зато «земляная», брутальная сила Келли из ночи в ночь растёт как на дрожжах; всё более самоуверенной и высокомерной становится его манера держаться. В моём доме он уже не гость и не скромный фамулус, скорее теперь это я всего лишь прислужник чудесным способностям его, раб растущих претензий и требований наместника Зелёного Ангела, приживал, которого терпят только из милости…

А дабы я не питал никаких иллюзий относительно глубины моего позора, он, Келли, оплачивает теперь издержки на содержание моих гостей; оплачивает их же деньгами — прежде всего князя Ласки, располагающего сказочным богатством, — которые берёт за свои предсказания, освященные именем Ангела Западного окна. Таким образом, я и моя семья живём за счет подачек шарлатана! Да, да, шарлатана! Ибо для меня уже не секрет, что Келли на ночных собраниях не гнушается прибегать к обману и лжесвидетельству: измененным до неузнаваемости голосом он вещает лишь то, что в своем ненасытном тщеславии желают услышать вопрошающие его вельможные болваны и что льстит их безграничному честолюбию. В своей наглости он от меня и не скрывал, что шельмует, а когда я попробовал его окоротить, с циничной усмешкой осведомился, на какие средства милорд собирается кормить всю эту блистательную компанию, уж не на те ли несметные богатства, которые выручит за свое собственное спальное ложе, заложенное — хе, хе, каков каламбур! — старьевщику? Но больше, чем унизительное чувство причастности к блефу какого-то мелкого шулера, меня мучает вопрос: как Зелёный Ангел и призрачное дитя терпят, чтобы в их присутствии, на их глазах и от их имени совершалось столь гнусное надругательство над Провидением?! Ведь десятки раз они были живыми, видимыми и осязаемыми свидетелями этого кощунства!.. Все эти мысли, подобно опустошительному самуму, проносились в моей голове, и видел я, как разверзаются врата преисподней, готовые в любую минуту поглотить меня: разоблачение Келли будет означать мой конец, ибо никто не поверит, что я невинен и не связан с ним. Ведь даже в собственных глазах я уже таковым себя не считаю!..

А приглашения из Лондона становились всё более настойчивыми: восторженные похвалы, кои расточал в наш адрес поляк Ласки, распаляли любопытство королевы Елизаветы; теперь она уже требовала, чтобы я не таил посланцев высшего мира и распахнул перед ней дверь в небесные иерархии. Как быть? Отказ в данном случае чреват последствиями самыми непредсказуемыми, уверен, очень многие не дали бы и ломаного гроша за мою жизнь. Так что, пусть Келли и в её присутствии ломает комедию? Нет, это уж слишком! Здесь, Джон Ди, ты подошёл к своему пределу, дальше ходу нет! За этой чертой твои легкомысленные заблуждения и малодушные уступки становятся преступлением! Великое таинство Бафомета такого не прощает!

О, лучше бы мне никогда не записывать сны!.. Правы великие посвященные древности: для того, кто записывает или рассказывает свои сны, они превращаются в реальность!.. Вот и человек с отрезанными ушами, разве не облёкся он плотью после того, как приснился мне, а моё блудливое перо закрепило это событие на бумаге? И теперь, сбросив покровы сна, стоит предо мной в неприглядном образе моего компаньона Келли!.. Вновь и вновь всплывают в памяти моей Бартлет Грин и Маске, эти осквернители могил, кладбищенское воронье… Неужели епископ Дунстан, вместо того чтобы обрушить на их грешные головы громы и молнии, сделал этих святотатцев вершителями своей карающей воли?.. Жертва рокового стечения обстоятельств, я теперь, как каторжник, осужденный на пожизненное заключение, буду таскать на моих закованных в железа ногах эти проклятые шары, слоновая кость которых давно превратилась для меня в тяжкий свинец…

В скором времени из Лондона прибыл гонец с очередной эпистолой от королевы, в коей Её Величество в последний раз предлагала мне и Келли явиться ко двору и там, в почетном присутствии избранных вельмож, заклинать Зелёного Ангела… Как выяснилось потом, польского воеводу разбила подагра и на нас возлагалась важная государственная миссия: выпытать у Бессмертного действенное средство для больной ноги!

Увы, судя по всему, мои самые мрачные прогнозы оправдываются: путаница и хаос! заботы и осложнения! позор и крушение!..

Приказу королевы пришлось подчиниться и спешно отбыть в Лондон… При дворе нас ожидал пышный прием, но какой ценой оплатила душа моя всё это великолепие!..

Елизавета настояла, чтобы магическая церемония состоялась немедленно; никаких видимых глазом явлений не было, лишь устами впавшего в прострацию Келли вещали два духа, назвавшиеся Джубандалаком и Галбахом, которые заверили поляка, что он не только вскоре полностью излечится, но и станет турецким султаном. Елизавета с трудом сдерживала язвительный смех, и я видел, как мучительно долго томилась она, с нетерпеливой, мстительной жадностью ожидая, когда представится оказия затеять со мной прежнюю жестокую игру в кошки-мышки; но вот теперь душа её при виде того, как я, жалкий червь, пресмыкаюсь на дне позорной ямы унижения моего, преисполнилась неизъяснимым сатанинским наслаждением.

И что её только толкает на подобные забавы?.. Неисповедимое Провидение!.. Это ли не залог нашего грядущего мистического соития?! Это ли не обещание достойного завершения пути к Бафомету, увенчанному короной с вечно лучезарным кристаллом?!

Как бы то ни было, а испытание для моей гордости слишком суровое, короче, мне не оставалось ничего другого, как умолять моего старого приятеля Лестера посодействовать, дабы балагану сему был положен конец. В противном случае духи наверняка договорятся до того, что наобещают Ласки корону Британии, а там, глядишь, и всего мира. К счастью, вскоре представилась возможность отвлечь королеву… С глазу на глаз я убеждал её пересилить свое любопытство и до тех пор не вступать в контакт с духами Келли, пока я сам не удостоверюсь в их подлинности. Я объяснил ей, что она подвергает свою высочайшую особу нешуточной опасности — стать предметом зловредного коварства жадных до козней фантомов, ибо «тот» свет населен самыми различными существами, многим из которых не составляет особого труда подделаться под ангельский чин. Королева надолго задумалась, потом серьёзно спросила: неужели эти заклинания духов обещают мне больше, чем мои прежние планы, связанные с завоеванием Гренландии?

Я ответил твёрдым «да!» и, заметив её испытующий взгляд, продолжал:

— Что бы меня в жизни ни занимало, я всегда находился и нахожусь в плавании к Земле Обетованной; и когда нога моя ступит наконец на долгожданную сушу, первым моим приказом будет водрузить орифламму моей последней любви, и я восприветствую мой Ангелланд не менее почтительно, чем Вильгельм Завоеватель Англию, когда, сойдя с корабля, он рухнул на землю и припал к ней, как муж припадает после долгой разлуки к любимой жене.

Королева ничего не ответила. Наступило долгое молчание, которое я не осмеливался нарушить. Видел, как её высокомерие восстает против меня, и очень хорошо понимал, что насмешка, прозвучавшая в тех словах, которые сорвались с её губ в следующее мгновение, не более как защита.

— Между тем, магистр Ди, до нас доходили приятные для нашего слуха известия, что это общение с высшим миром проходит для вас не без пользы в самом земном и конкретном смысле, ибо потусторонние силы посвятили вас в секреты приготовления философского камня и благородной тинктуры.

Такая осведомленность не предвещала ничего хорошего: мои алхимические экзерсисы я держал ото всех в тайне, и каким образом сведения эти просочились наружу и достигли королевского двора, так и осталось для меня загадкой. Однако, мгновенно сообразив, что волею судеб мне сейчас представляется возможность решить разом все затруднения, я вскинул бесстрашно голову и как на духу поведал королеве о моих тщетных до сего времени попытках проникнуть в тайну трансмутации… А польза?.. Ну о какой пользе или выгоде может идти речь, когда я не только ничего не приобрел, но и потерял то, что имел.

Только теперь что-то похожее на человеческое участие, казалось, коснулось холодного сердца Елизаветы, и она сказала, что я могу рассчитывать на субсидии с её стороны.

Последние остатки гордости не позволили мне стоять перед ней с протянутой рукой, и я ответил, что не хочу понапрасну испытывать милость моей повелительницы и лишь в самом крайнем случае вспомню эти её слова и осмелюсь прибегнуть к высочайшей помощи…

И вот мы наконец дома, в тихом Мортлейке, вдали от городской суеты, и вновь закурился дымок над вытяжной трубой нашей алхимической кухни.

Но очередное несчастье не заставило себя долго ждать: во время одного из экспериментов лаборатория взлетела на воздух. Каким-то чудом я остался цел и невредим, но по стенам замка побежали глубокие зловещие трещины, а суеверная ненависть местных крестьян достигла апогея: с часу на час можно было ожидать нападения; они уже известили, что не намерены дольше терпеть в своих границах малефика, продавшего душу дьяволу. Итак, развязка близка.

А Зелёный Ангел обещает и обещает, день ото дня всё определенней и убедительней: мол, с завершением работы всё небесное воинство будет на нашей стороне. Увы, помощь подоспеет слишком поздно, это уже очевидно.

И вот столь долго и с таким ужасом ожидаемая катастрофа наступила.

В последний раз мы с Келли осуществили проекцию и порешили к алой пудре не прикасаться, а на скудные запасы полученного золота как можно скорее покинуть Англию и отправиться в Богемию, к императору Рудольфу, знаменитому адепту королевского искусства, дабы там, в кругу его мудрых и благородных сподвижников, продолжить работу; ну а залогом успеха при дворе явился бы эксперимент с трансмутацией металлов, произведенный на глазах недоверчивого Габсбурга при помощи оставшейся пудры. Там, в Праге, все силы без остатка должны быть брошены на то, чтобы расшифровать криптограммы Святого Дунстана и получить Камень, тогда-то наверное, наступит конец нашим несчастьям и откроется путь к благоденствию и славе. Ну а в том, что при пражском дворе перспективы у удачливого алхимика куда более многообещающи, чем в Англии, под пристальным оком неблагодарной королевы, не может быть никаких сомнений. Долго взвешивали мы с Яной этот шаг: мне, на шестидесятом году жизни, и вновь бежать из Англии?.. Но повеление Зелёного Ангела было столь строгим и не терпящим возражений: в путь, оставить за кормой туманный Альбион и — на материк, к императору Рудольфу, — что медлить далее я не посмел. Казалось, само небо подтвердило справедливость этого приказа: вчера я получил письмо от князя Ласки из Польши, в котором он в самых лестных выражениях приглашал меня с моей супругой и Келли пожить в его поместьях на правах дорогого гостя столько, сколько мне будет угодно. Дорожные расходы он, само собой разумеется, берёт на себя, а сверх того назначает мне высокое годовое жалованье. Однако не долго нами владела радость по поводу этого более чем своевременного предложения; уже наутро под воротами были обнаружены подметные письма с угрозами пустить красного петуха и выжечь скверну калёным железом. Пора что-то предпринимать: жизнью близких я рисковать не могу. Обратиться к властям?.. Не имеет никакого смысла: слишком хорошо чувствую я, что за этими крестьянскими выступлениями стоят тайные могущественные враги, у которых, видимо, есть достаточно веские основания желать мне зла и погибели. Ну что же, брошенному на произвол судьбы остается полагаться на собственные силы!.. Деньги от Ласки не пришли, а поскольку дело приняло дурной оборот, придётся через посредство Лестера обратиться за помощью к королеве Елизавете. Теперь уже всё равно! Пусть думает обо мне что угодно, но становиться убийцей моей жены и ребенка я не хочу!..

Прискакавший сегодня от королевы гонец вручил мне сорок энгельсталеров и записку, в коей она отвечала на моё ходатайство об обеспечении надлежащей защиты наших жизней и дома, что её власть, к великому сожалению, весьма ограниченна и что самым разумным в моем положении было бы обратиться к местным властям. Далее она выражала недоумение по поводу того, что я не прибегаю к покровительству моего патрона, Зелёного Ангела, «на коего вы, магистр Ди, возлагаете куда большие надежды, чем на наш земной и недостаточно могущественный в ваших глазах трон». И прочее из области вечной мерзлоты…

Итак, решено: срочные тайные сборы, багаж — только самое необходимое, ибо денег на дорогу в обрез. Ну а судьба Мортлейка и наша собственная, та, что нас ждет там, за стенами замка, — тут уж как будет угодно небу, нам же остается лишь уповать на милость Господню!..

Сегодня, сентября 21 дня 1583, наступил час прощанья; ещё до рассвета, приняв все меры предосторожности, мы покинули замок в наёмной дорожной карете, рассчитывая добраться до Грейвзенда засветло…

Накануне, ближе к ночи, перед замком шумела толпа крестьян и мародёров и через стену во двор перелетел первый факел, растоптанный моим старым слугой. Со всех сторон стекались многочисленные банды разбойников; едва не столкнувшись с одной из них, мы растворились в утреннем тумане…

Господи, неужели это не сон — все то, что записано мной в дневнике, и я действительно спасаюсь бегством!.. Там, позади, гибнет последнее, что осталось у меня в этом мире и что связывает мой род с землей Англии: Мортлейк отдан на растерзание бестии, и ещё до того, как я покину негостеприимный берег родины, она возьмет его штурмом…

Мог ли я представить себе, что моим старым усталым глазам суждено будет увидеть сожжение Мортлейка! Черные клубы дыма поднялись над горизонтом, там, где за холмами погибал в огне мой замок. Зловещие тучи вспученной ветром копоти и сажи, смерч налившихся ядом демонов, кружащихся в бесовском хороводе над местом, где в мире прожило столько поколений моих предков… Злые духи прошлого, как стая воронов, чертят круги над своей добычей. Пусть же они насытятся! Обожрутся этой доставшейся им наконец жертвой! И, пресытившиеся на этой оргии, этом кладбищенском пире, забудут обо мне! Но в глубине души саднит и кровоточит: моя прекрасная, с такой любовью собранная библиотека! Мои сросшиеся с сердцем книги! Демоны мщения, так же как и этот безнадежно тупой плебс, не пощадят их. А ведь там фолианты единственные в своем роде, других таких на этой земле нет!.. Горящее откровение неизреченной мудрости, обугленная любовь кротких поучений, летите прочь, подальше от этой смрадной земли, вновь превращаясь в породившее вас пламя; воистину: «не мечите бисер перед свиньями»… Лучше вечно гореть и, устремляясь вверх, возвращаться назад, на родину, в отчий дом, к предвечному очагу небесного пламени!..

Вот уже битый час сижу за письменным столом, держа в руках последний лист из дневника Джона Ди, а перед глазами всё ещё пляшут огненные языки… Я так отчётливо видел, как горит Мортлейкский замок, как будто сам стоял неподалеку. Воображение?.. Не думаю, что оно способно создать такой живой образ! Мне не терпится продолжить чтение, но все мои попытки проникнуть в выдвижной ящик, в котором хранятся связки тетрадей из наследства кузена Роджера, кончаются полным фиаско. Всякий раз повторяется одно и то же: моя рука сама собой тянется к заветному ящику — и вдруг повисает как парализованная… Ладно, хватит с меня, придется оставить на время мысль о новых бумагах, сулящих дальнейшие открытия. «Новые» бумаги? Этот-то прах?! Для чего они мне теперь? Чтобы потревожить новое облако пыли? Раскапывать прошлое? Когда оно уже и так, без посредников, вторгается в моё настоящее? Ярко, ослепительно, так что голова идет кругом! Ну что ж, тем лучше, воспользуюсь этим странным затишьем вынужденного безделья… Мёртвый штиль!.. У меня такое чувство, словно я отрезан от всего мира, выброшен на какой-то необитаемый остров, вне человеческого времени…

И всё же я не одинок, сомнений больше нет: мой далёкий предок Джон Ди — жив! Он, мой тёмный двойник, присутствует в этом мире, он здесь, здесь, в кабинете, рядом с моим креслом, рядом со мной… а точнее, во мне!.. И я хочу заявить ясно и недвусмысленно: очень может быть, что… что я и есть Джон Ди!.. Не исключено также: был им всегда! Изначально, только сам этого не осознавал!.. Стоит ли ломать голову, как такое возможно? Разве не достаточно того, что я чувствую это с пронзительной ясностью и остротой?! Впрочем, имеется сколь угодно оснований и примеров из всех мыслимых областей современного знания, которые всё, что я переживаю, объяснят, докажут, классифицируют, разложат по полочкам и снабдят специальными терминами. Будут говорить о раздвоении личности, расщеплении сознания, амбивалентности, шизофрении, всевозможных парапсихологических феноменах!.. Самое смешное, что больше всех преуспели на ниве патологической диагностики психиатры, эти бравые селекционеры, которые всё, что не произрастает на иссохшей почве их вопиющего невежества, не мудрствуя лукаво относят к отклонениям от нормы.

На всякий случай констатирую, что пишу эти строки в здравом уме и твёрдой памяти. Однако довольно, слишком много чести для этих слепых кротов человеческого подсознания, роющих землю носом на благо науки, — ничего, кроме брезгливого омерзения, они во мне не вызывают.

Итак, Джон Ди ни в коем случае не мёртв; он — скажем для краткости — некая потусторонняя персона, которая продолжает действовать сообразно своим четко сформулированным желаниям и целям и стремится осуществлять себя и впредь. Таинственные русла крови могут служить «отличным проводником» этой жизненной энергии; но и это не основное. Предположим, что бессмертная часть Джона Ди циркулирует по этому руслу подобно электрическому току в металлической проволоке, тогда я — конец проводника, на котором скопился заряд по имени «Джон Ди», заряд колоссальной потусторонней силы… Но до чего безжизненно-рациональны подобные наукообразные аналогии! Возможны тысячи объяснений, но ни одно из них не заменит мне страшную, предельно конкретную очевидность моего переживания!.. На меня возложена миссия. Цель — корона и реализация Бафомета — теперь на мне! Если только — достоин! Если выдержу! Если созрел… Исполнение или катастрофа, ныне и присно и во веки веков! И возложено это на меня, последнего!

Чувствую, как печать обета или проклятья жжет моё темя. Знаю все и готов ко всему. Я многому научился, Джон Ди, по твоим заговоренным дневникам, которые ты писал, чтобы когда-нибудь вспомнить себя самого! Клянусь тебе, благородный дух моей крови, что твоя нить Ариадны помогла мне — и я опомнился, я вспомнил себя! Можешь мне довериться, Джон, ибо «я» — это ты! Такова моя свободная воля!..

Вряд ли Бартлет Грин ожидал найти меня пробужденным, обретшим самого себя! Недавно, стоя за моим столом, он убедился, что мистическое единение его жертвы, Джона Ди, со мной уже свершилось. Да, дал ты маху, Бартлет! Хочешь зла и вечно совершаешь благо, как это спокон веку принято у вас, недальновидных демонов левой руки! Ты лишь ускорил моё пробуждение, отверз мне очи и обострил зрение, дабы разглядел я твою богиню из Шотландии, восставшую из бездны чёрного космоса!.. Богиня кошек, Исаис Чёрная, леди Сисси, обворожительная Асайя Шотокалунгина — тебя, вечно неизменную, приветствую я! Я знаю тебя. Мне известен твой путь, пролегающий в вечности, начиная с того момента, когда ты явилась моему несчастному предку в обличье суккуба, и до того дня, когда ты, сидя в этой самой комнате, настойчиво просила у меня наконечник копья… Магическая суггестия, которую я не мог распознать именно потому, что ты, твоя истинная природа, оставалась для меня тайной. Мою женскую половину, ту пока что дремлющую периферию, которая зовётся «королевой Елизаветой», ты разрушить не могла, ибо магическое будущее не может быть нарушено до тех пор, пока оно не стало настоящим, но реально воплощенное мужское начало ты могла бы к себе притянуть, чтобы воспрепятствовать грядущей «химической свадьбе»!.. Думаю, когда-нибудь мы неизбежно сойдемся лицом к лицу и сведём друг с другом счеты!..

Что касается Липотина, то он сам приподнял свою маску ещё тогда, когда я даже и не помышлял об этом: назвал себя отпрыском «магистра царя». Хоть и завуалированно, а намекнул, что он — Маске. Хорошо, примем это пока на веру.

А мой захлебнувшийся в волнах мирового океана друг Гертнер? И так ясно, что будет, когда я начну спрашивать зелёное зеркало, подарок Липотина, которое стоит сейчас передо мной: Теодор Гертнер усмехнётся мне из изумрудной дали, сунет сигару в рот и, закинув поудобней ногу на ногу, скажет: «Ты что же, меня уж и не узнаешь, старина Джон? Меня, твоего друга Гарднера, верного твоего лаборанта? Того, кто предупреждал тебя об опасности? И, к сожалению, напрасно! Однако теперь, когда мы друг друга признали, ты уже не пропустишь мимо ушей мои советы, не правда ли?!»

Итак, все в сборе, не хватает только Эдварда Келли, шарлатана с отрезанными ушами, искусителя, медиума — того, кто сейчас, в нашем веке, тысячекратно размножился, превратившись в злокачественную раковую опухоль, которая продолжает давать ядовитые метастазы, несмотря на то что уже утратила своё Я. Медиум! Зыбкий призрачный мост в потустороннюю бездну Исаис Чёрной!..

Я с нетерпением жду, когда этот разросшийся до глобальных размеров Келли окажет мне честь своим визитом в мою жизнь и предоставит неоценимую возможность сорвать с его блудливой рожи глубокомысленную маску современного кудесника и прорицателя! Впрочем, я готов ко всему, Эдвард, мне известны все твои обличья: встречу ли тебя ещё сегодня в переулке в образе косноязыкого пророка из народа либо целителя-магнетизера, явишься ли ты мне где-нибудь в высшем обществе на спиритическом сеансе под видом всеведущего призрака…

А как же Елизавета?..

Признаюсь, тут меня охватывает дрожь и я не в состоянии записывать то, что проносится в моей голове…

Странная аберрация… Туман и душевное смятение застят мне глаза. И как я ни напрягаюсь, мои мысли каким-то необъяснимым образом начинают путаться, стоит мне только вспомнить заветное имя «Елизавета»…

Целиком погрузившись в размышления, частично опирающиеся на факты, частично — на домыслы, я сначала не обратил внимания на необычный акустический фон, источник которого как будто находился в прихожей, но вот он приблизился: диалог вёлся явно на повышенных тонах…

И тогда я узнал ожесточенно спорящие голоса: короткие и повелительные, словно рубящие сплеча, реплики княгини Шотокалунгиной и мягкие интонации никак не менее упрямых возражений моей экономки… Итак, госпожа Фромм, добросовестно исполняя мой наказ, отражала натиск непрошеной гостьи.

Я вскочил: княгиня в моей квартире! Та самая надменная дама, которая ещё совсем недавно дала мне знать через Липотина, что ожидает моего ответного визита… Да нет же, что это я, княгиня Шотокалунгина! Богиня кошмарного кельтского ритуала «тайгерм», моя заклятая противница, леди Сисси кузена Джона Роджера, чёрная дева ущербной Луны — вот кто повторяет свою атаку!

Нервы мои тревожно дрогнули, дикая ярость взметнулась огненной вспышкой: милости просим, милости просим, очаровательный суккуб, твоё позорное разоблачение не за горами! Теперь я в форме! И в полном твоём распоряжении!..

Быстро подойдя к дверям, я распахнул их настежь и громко сказал, постаравшись, чтобы в моем голосе прозвучали нотки снисходительно-дружеского укора:

— Госпожа Фромм, госпожа Фромм, ну зачем же так! Не будьте слишком строги и позвольте даме беспрепятственно проникнуть в мои апартаменты. Я передумал! И приму её с величайшим удовольствием! Прошу вас…

Задыхаясь от избытка эмоций, княгиня прошелестела платьем мимо оцепеневшей госпожи Фромм ко мне в кабинет; восстановив дыхание — а далось ей это не без труда, так как, видимо считая ниже своего достоинства вступать в пререкания с прислугой, она старалась как можно быстрее скрыть эти недвусмысленно внятные доказательства своего возбуждения; — княгиня всё же принудила себя к любезно-насмешливому приветствию:

— Какой сюрприз, милый друг, лицезреть вас в таком уединении, столь решительно порвавшим с внешним миром! И всё же, кто бы вы ни были — грешник, искупающий грехи свои в пустыне, или святой аскет-отшельник, — но для знакомой дамы, жаждущей видеть вас, вы должны сделать исключение, не опасаясь, что это очередной искус тёмных сил! Не так ли?

Я жестом успокоил госпожу Фромм, которая с остановившимся взглядом, почти не дыша, всё ещё стояла в коридоре, бессильно прислонившись к стене; казалось, эта странная женщина замерзала от шедшего изнутри холода, было заметно, как озноб пробегал по её телу, но в то мгновение, когда я уже хотел затворить за собой дверь, она в каком-то внезапном порыве простёрла ко мне руки. Я ещё раз дружески кивнул ей, а моя улыбка должна была окончательно уверить её, что беспокоиться не о чем.

Осторожно прикрыв дверь, я присел напротив княгини, которая обрушила на меня лавину кокетливых упреков — дескать, неверно истолковав тогдашнюю её настойчивость, я теперь избегаю её и манкирую ответным визитом… Вставить слово было совершенно невозможно. Поэтому мне пришлось прервать мою гостью учтивым, но решительным жестом. На мгновение стало тихо.

«Запах пантеры», — вновь констатировал я про себя. От этого хищного аромата её экзотических духов болезненно заныли мои нервы. Я провёл рукой по лбу, смахивая исподволь обволакивающую меня истому, и начал:

— Любезная княгиня, ваш визит для меня чрезвычайно лестен. Скажу больше — и не сочтите это за дипломатический ход — что ещё сегодня я имел бы честь навестить вас, если бы вы не опередили меня…

Тут я не отказал себе в удовольствии, сделать маленькую паузу и понаблюдать. Мнимая княгиня, сделав вид, что польщена, дружелюбно склонила голову и, усмехнувшись, уже хотела что-то ответить. Но я, в каком-то внезапном наитии не дав ей и рта открыть, быстро закончил:

— …так как чувствовал себя обязанным уведомить вас, что те намерения, кои вы питаете в отношении моей скромной персоны, для меня отныне не секрет и что все ваши мотивы совершенно прозрачны…

— Но ведь это прелестно! — импульсивно воскликнула княгиня, демонстрируя самый искренний восторг. — Просто великолепно!

В моем лице не дрогнул ни один мускул, хотя это и стоило мне усилий; пропустив мимо ушей реплику княгини, я фиксировал свой острый и настороженный взгляд на её кокетливой улыбке — неподражаемо обольстительной! — и сказал:

— Я все знаю.

Она слегка кивнула и, словно в нетерпеливом ожидании галантного комплимента, поощрительно опустила ресницы.

— Вы называете себя княгиней Шотокалунгиной, — продолжал я, — у вас есть или было — впрочем, это совершенно безразлично — поместье в Екатеринодаре…

Вновь нетерпеливо заинтересованный кивок.

— А не было ли у вас, а может, есть ещё и сейчас, поместья в Шотландии? Или где-нибудь в Англии?

Княгиня недоуменно качнула головой.

— Что за странная идея? Наш род не имеет ни малейшего отношения к Англии.

Я холодно усмехнулся.

— Неужели ни малейшего, леди… Сисси?

Теперь прыжок пантеры сделал я и напряженно ждал, что же последует. Однако моя прелестная визави, очевидно, владела собой гораздо лучше, чем я предполагал. С явным удовольствием она рассмеялась мне в лицо:

— Как мило! Неужели я так похожа на одну из ваших знакомых английских дам? Обычно мне говорили — не знаю, может быть, для того, чтобы мне польстить, — что черты моего лица неподражаемо оригинальны и чисто грузинской чеканки! А перепутать кавказский тип с шотландским просто невозможно!

— Охотно верю, что комплименты моего бедного кузена Роджера примерно так и звучали, любез… — собственно, я хотел сказать «любезная повелительница чёрных кошек», но в последний момент меня что-то остановило, и я, слегка споткнувшись, закончил общепринятым: — …ная княгиня, я же в свою очередь признаюсь вам, что нахожу ваши черты лица не столько грузинской, сколько сатанинской чеканки. Надеюсь, вас это ни в коей мере не шокирует?

Весело расхохотавшись, гостья запрокинула голову, и её мелодичный голос рассыпался виртуозными каденциями звонких серебристых трелей. Внезапно она замолчала и с подчеркнутым любопытством сказала:

— Мой друг, я просто сгораю от нетерпения услышать страстное признание… Право, ваши изысканные комплименты вскружили мне голову…

— Комплименты?

— О, я оценила их по достоинству! Какие тонкие и оригинальные! Английская леди! Сатанинские черты! Какая пикантная деталь! Сколько в ней шарма! Мне и в голову никогда не приходило, что это может звучать так аристократично надменно.

Это восторженное щебетанье начинало действовать мне на нервы. моё терпение лопнуло, как сверх всякой меры натянутый канат. Меня прорвало:

— Довольно, княгиня, или как вам там ещё угодно называть себя! В любом случае — княгиня ада! Или вы не слышали, как я вам сказал, что знаю вас? Так вот, я вас действительно знаю! Исаис Чёрная может менять имена и одежды сколько ей угодно, но в её кол лекции масок не найдется такой, чтобы ввести в заблуждение меня, меня — Джона Ди. — Я вскочил. — «Химическую свадьбу» вам расстроить не удастся!

Княгиня медленно поднялась; я, прислонившись к письменному столу, твердо смотрел ей в лицо.

Но ничего из того, что я ждал, не произошло…

Мой прямой, как осиновый кол, взгляд не мог ни изгнать демона, ни испепелить его на месте — короче, никакого действия, которое должно было воспоследовать за столь грозной обличительной речью, мои слова не возымели. Ничего подобного, княгиня смерила меня неописуемо высокомерным и уничтожающим взглядом, даже не снисходя до того, чтобы скрыть хотя бы насмешку, и, тщательно подбирая слова, недоуменно произнесла:

— Я не слишком осведомлена в тех странных формах обращения, которые, видимо, приняты в вашей стране по отношению к нам, русским изгнанникам; поэтому я не совсем уверена в том, что эта ваша чрезвычайно своеобразная манера выражаться не является следствием некоторой вполне понятной для меня теперь аномалии вашего самочувствия. Однако даже у нас, чьи обычаи кажутся иной раз вашим путешественникам весьма грубыми и недостаточно цивилизованными, мужчины не принимают дам, если… если они позволили себе выпить больше, чем обычно…

Я стоял как оплёванный, не в состоянии вымолвить ни слова. Лицо моё горело. Наконец привычная вежливость взяла верх, и я почти бессознательно пролепетал:

— Я… я хотел бы, чтобы вы меня поняли…

— Трудно понять невоспитанность, сударь!

Сумасшедшая мысль пронзила меня. С быстротой молнии наклонившись, я схватил узкую, крепко упирающуюся в край стола руку княгини и порывисто, успев, однако, отметить про себя нервное совершенство этой кисти, привычной к тугой узде и теннисной ракетке, поднес к губам в знак примирения. Ничего инфернального в её руке не было — гибкая, нормальной температуры, пропитанная едва уловимым нежным и одновременно хищным ароматом… Помедлив секунду, княгиня вырвала её и полушутя-полусерьезно замахнулась…

— Эта ручка создана не для того, чтобы переменчивый поклонник покрывал её своими ничего не значащими поцелуями, — и словно далёкая зарница полыхнула в глазах княгини; легкая пощечина, которую получил я, хотя и носила чисто символический характер, была тем не менее вполне реальна…