Гибель отца

 

Когда во Владимире Александру сказали, что татарские гонцы привезли Ярославу проезжую грамоту в какой‑то Сарай и что отец направил юного сына Константина с дарами ко двору монгольского царя, в доселе неведомый даже вездесущим новгородским купцам Каракорум, князь понял, что на этот раз кочевники не обошли Русь, а засели в ней клином, и никто не знает, какова сила этих «кибитных» политиков, и как с ними ужиться, а не то что совладать.

Он знал, что отец не действовал наобум. Когда хан Батый, возвращаясь из европейского похода в 1243 году, велел остановить свою повозку на Нижней Волге и вокруг нее образовался огромный кочевой стан – новый город Сарай, Ярослав уже располагал некоторыми сведениями о размерах и могуществе Монгольской державы. Похоже, что ставленники Батыя не только в Южной Руси, но и в Приволжье еще во время европейского похода стали подготавливать свои порядки.

И Ярослав решил не ждать, пока его позовут, а сам со своими боярами двинулся в Сарай. Он ничем не рисковал: ведь даже в битве на Сити не участвовал. Немногословная владимирская летопись скупо сообщает: «Великий князь Ярослав поеха в татары к Батыеви, а сына своего Константина посла к Канови», в Каракорум. Так что ехал он, полагаясь не на одного святого Николу – покровителя путников.

...Внук Чингисхана не случайно закрепился на Волге. Он не только хотел оседлать главный торговый путь Восточной Европы. Владения, выделенные ему великим ханом, простирались от Дуная (охватывая Болгарию) до Иртыша, включали Поволжье и Приуралье, Крым и Северный Кавказ до Дербента. Он удержал за собой и Хорезм. Эти земли составили то, что современники называли Золотой Ордой. Но если расположение к востоку от Волги было, на взгляд хана, основательно разорено и крепко приторочено, то все на запад от нее еще предстояло придавить и освоить. Это тем более непросто, что попытка занять Европу не удалась. И надеяться надо было только на себя – другие улусы были далеко и заняты своими делами: Средней Азией владел Чагатай, сын Чингисхана; улус его внука Хулагу еще формировался, чтобы потом включить Туркменистан (до Амударьи), Закавказье, Персию и арабские земли до Евфрата. Все три улуса находились в зависимости от императора, великого хана, которому принадлежали Китай и Центральная Азия, юго‑восточная Сибирь и Дальний Восток. Но престол в Каракоруме пустовал уже второй год, и дела там вершила старшая из вдов Угэдэя – лукавая ханша Туракина. Выборы нового великого хана все откладывались потому, что старший по роду – умный, проницательный и осторожный Батый – был в плохих отношениях с Гуюком, сыном и преемником Угэдэя, и уклонялся от участия в курултае, ссылаясь на свое нездоровье.

Батый, которому тогда было около сорока лет, занимал выжидательную позицию не только относительно Каракорума; он осмотрительно прокладывал пути к господству и в Восточной Европе. Хан не забыл неудачи европейского похода и потому по достоинству оценил дипломатический шаг Ярослава Всеволодовича. Владимиро‑Суздальская Русь была сильно разорена, притом находилась по соседству и уже потому, полагал он, должна была подчиняться. С другими землями – иное дело. Например, Галицко‑Волынская земля и пострадала меньше, да и города свои сумела возродить довольно быстро, и находилась она в отдалении, гранича с Литвой, Польшей, Венгрией, которые не попали под Батыев улус. Наконец, северо‑западная Русь – Новгород, Псков, Полоцк, Минск, Витебск, Смоленск – остались в стороне от нашествия и не собирались считаться с замыслами ни Батыя, ни тем более какой‑то далекой Туракины. Они под рукой Александра Ярославича жестко противостояли Швеции, Дании, Германии, Литве, но ведь могли найти и путь к союзу с ними!

Батый старался использовать отсутствие политического единства на Руси и прежде всего единомыслия среди ее великих князей – владимиро‑суздальского, черниговского и галицко‑волынского. Заложничество, угрозы, подкуп, обман, убийство – все пустил в ход жестокий хан.

...Сколько времени пробыл Ярослав в Сарае – неизвестно, но в том же году он вернулся. Батый, читаем в летописи, оказал Ярославу «великую честь», почтил и бывших с ним «мужей» – бояр и утвердил его ни много ни мало великим князем всей Руси – «и отпусти и рече ему: „Ярославе, буди ты старей всем князем в русском языце“. Был ему отдан и Киев, где сел теперь в качестве суздальского воеводы славный ратоборец Дмитр Ейкович.

o Пусть древняя столица была разорена, а неподалеку п поисках добычи рыскали литовские отряды – все равно в Киеве уже селилась знать, сюда устремлялись купцы из всех стран Европы. Что‑то их привлекало: ведь не пеплом же с татарских пожарищ собирались они торговать. Киев продолжал быть центром пусть пока пустующей митрополии. Потому и оставался он яблоком раздора между великими князьями Руси.

Батый решил в своей политике, и на севере и на юге, опереться на суздальских князей; да сарайский властитель и не мог изменить политический строй, сложившийся на Руси, а лишь старался поставить его себе на службу. Но и Ярославу, ныне великому князю, Батый не доверял вполне и на всякий случай взял в заложники его сына Святослава. Тем не менее Ярослав приобрел больший вес в Сарае, а укоренившаяся структура великокняжеского вассалитета во Владимиро‑Суздальской земле пережила татарское лихолетье. Ярослав добился ее признания, Александру предстояло ее укрепить.

По возвращении Ярослава во Владимир к нему приехали и жена и Александр, жившие в Новгороде. Из рассказов отца Александр мог представить себе облик кочевой столицы и нравы ее двора. Внимательно, с печальным недоумением рассматривали выданный князю чуждый по названию «ярлык» – ханскую грамоту, «силою вечного неба» подтверждающую его права на Русь, а также пропуск на родину – золотую дощечку с выцарапанным на ней столь же непонятным текстом – «пайцзу», которую все на русский манер называли «байсой». Ярослав открыл путь в Сарай и другим суздальским князьям (угличскому, ростовскому, ярославскому), которые тоже были отпущены Батыем «с честью достойною» и утверждены на занимаемых отчих столах. Даров это стоило им немалых, ибо в Орде их требовали все – от гонца и до самого хана.

Но главное было не в дарах, а в дани. Она огорошила князей своей непомерностью – это была дань и воинами, и жителями, и мехами. В требованиях своих Каракорум и Сарай были едины. Русские воины должны были выполнять распоряжения хана, из жителей он мог забрать в рабство каждого десятого, а бывало и хуже.

...Через два года отсутствия из Монголии вернулся Константин Ярославич. Русского не удивишь степными просторами, но то, что повидал он, поражало. Один путь туда и обратно отнимал чуть ли не год! Однако князьям было не до путевых рассказов. Тяжкую весть привез Константин – ханша Туракина потребовала приезда великого князя на утверждение в Каракорум. Делать нечего. В 1245 году Ярослав вместе с братьями вновь уехал в Сарай.

Провожая отца, Александр не мог и предположить, что в последний раз видит его живым и что ему самому придется в бурном водовороте международной политики решать по собственному разумению судьбы Руси. В Сарай на этот раз были вызваны все три великих князя – владимиро‑суздальский, черниговский и галицко‑волынский. Здесь и разыгрался последний, трагический эпизод их давней междоусобной борьбы, борьбы, за которой настороженно следили не только в Риге, Кракове и Буде, но и в Риме.

...Когда генуэзец Синибальдо Фиески занял в 1243 году папское кресло под именем папы Иннокентия IV, Европа еще не оправилась от татарского потрясения. Татары угрожали Польше, Венгрии, Латинской империи, Ордену. Из этих стран текли немалые средства в папскую казну. Понятно, что папа хотел установить более тесные отношения с Ордой.

24 июня 1245 года в Лионе открылся созванный Иннокентием церковный собор. На нем надлежало обсудить н пути продолжения крестовых походов после того, как арабы отобрали у франков Иерусалим, немецкие рыцари были остановлены у границ Руси, а Латинская империя оказалась под угрозой православной империи Никейской. В этих условиях папство и решило попытаться сблизить христианский мир с варварским или, как выразился папа, «спарить голубя со змеей» и поискать союзников в Сарае и Каракоруме.

К изумлению собравшихся в Лионе прелатов, речь о татарах держал схизматик Петр, «архиепископ Руси», который, как передавали, был изгнан татарами из своей столицы и земли и прибыл во Францию в надежде найти помощь против грозных степняков. Это был митрополит Петр. Черниговский князь Михаил поручил ему узнать, можно ли рассчитывать на помощь западных держав – вполне естественное желание для князя, долгое время связанного союзом с Венгрией.

Петр сообщал собору, что татары собираются в поход на Сирию и соседние страны, что они готовятся к тяжелым боям с католиками. Папа понял, что ханы замышляют подчинить и арабскую Переднюю Азию, и католическую Европу. Возникала соблазнительная идея: а нельзя ли предложить Орде союз против арабов и их соседей (например, Никейской империи) и зато столковаться о сближении в Восточной Европе. Ведь говорит же Петр, этот «веродостойный» русский, что «послов они принимают и отпускают ласково». Конечно, трудное дело, но почему же не попробовать?

Думал так папа, нет ли, но уже вскоре его посол Иоанн де Плано Карпини покинул Лион с заданием посетить Сарай и Каракорум. О своей поездке он написал отчет под названием «История монголов, именуемых нами татарами». Монах‑францисканец Карпини, двадцатипятилетний сверстник князя Александра, по словам знавших его, «умный, образованный, очень красноречивый, приятный во многих отношениях человек», составил свое повествование с таким искусством, что о целях посольства приходится читать между строк. Если бы не его дипломатические переговоры с русскими князьями, то можно было бы подумать, что, кроме христианского просвещения, у него ничего другого и в мыслях не было. Ясно одно – задуманный союз латинян с татарами, папства с ханами таил в себе огромную угрозу Руси.

Случилось так, что пути Плано Карпини и всех трех великих князей Руси скрестились. С отцом Александра он познакомился в полудне пути от Каракорума, в ханской ставке Сыр‑Орде, куда посол прибыл 22 июля. Ярослав приехал сюда из Сарая позднее.

...Князья Ярослав, Михаил и Даниил с разными чувствами ехали в Сарай.

Ярослав уже был утвержден великим, князем и ехал к Батыю как вассал.

Другое дело Михаил – союзник враждебной Батыю Венгрии, претендент на Киев, недавно отданный Ярославу. Михаил немало пережил, пока решился на этот шаг. Накануне нашествия он достиг вершин власти – владел столами Чернигова, Киева, Галича, влиял на Полоцк и Новгород.

Теперь в Киеве, с одобрения Батыя, появился суздальский воевода, а Михаил вновь скрылся за границу, на этот раз в Венгрию. Здесь его сын Ростислав стал зятем короля Белы IV, заклятого врага Батыя. При венгерском дворе Михаил не ужился, – ему не оказали должной чести – и он решил, будь что будет, воротиться в родной Чернигов, а архиепископа Петра направил в Лион. В Сарае этому князю при его независимом вспыльчивом характере было не на что рассчитывать.

Наконец Даниил... Его воевода Дмитр с галицкой засадой защищал от татар Киев. Вероятно, от Батыя не укрылось, что Даниил воевал по татарским тылам во время европейского похода, но ведь недавно – в 1245 году – он же победил, несомненно, враждебные Орде венгеро‑польско‑черниговские полки.

Даниил был выдающимся государственным деятелем, полководцем, широко мыслящим политиком. После победы над Венгрией и Польшей он поддерживал экономические и политические связи и с Орденом и с Литвой. Располагая по крайней мере 60‑тысячным войском, он рассчитывал устоять перед Золотой Ордой – от Галича до Сарая было по прямой 1750 километров, а выдвинутая Батыем за Волгу Орда воеводы Куремсы не пугала Даниила: ведь там и прежде сотни лет кочевали торки и половцы. Договаривались с половецкими ханами, найдем общий язык и с татарскими, важно выиграть время, полагал князь.

Все дело было в том – на кого работало тогда время... Понять это было далеко не всем князьям под силу. Тут нужны были не только смелость, но и мудрость.

Итак, князь Даниил с большой свитой – «со всеми воинами и людьми» – отправился в ставку Батыя.

Татары – идолопоклонники – остерегали каждого, кто входил в шатер хана, под страхом смерти не наступать на порог. Кроме того, все посещавшие Батыя проходили очищение между двух огней. «Они веруют, – сообщает Плано Карпини, – что огнем все очищается, а потому, когда к ним приходят послы, или вельможи, или какие бы то ни было лица, то и им самим и приносимым ими дарам надлежит пройти между двух огней, чтобы подвергнуться очищению, дабы они не устроили какого‑нибудь отравления и не принесли яду или какого‑нибудь зла». С огнем вообще следовало обходиться почтительно, поддерживать его, а лить в пламя только то, что горит: вино, масло, жир; через него нельзя шагать, плевать в него, заносить над ним нож.

Полагалось еще отвесить поклон на юг – тени покойного Чингисхана. Надобно было знать, что очистительный огонь родился при отделении неба от земли; от луча солнца родился и сам Чингисхан. По преданию, он и зачат был от солнечного луча, упавшего на лоно его матери. Этот «лев людей, небожитель» явился между монголами «по воле голубого и вечного неба» и ныне его чтили. Он «онгон» – предок, тень, символ бессмертной души всего народа. Наконец, полагалось преклонить колена перед Батыем.

Многого требовала черная вера монголов, но князь Даниил был готов ко всему. Между тем люди Ярослава Всеволодовича в Сарае надеялись, что он споткнется именно на этикете. К нему, сообщает летопись, специально приходил «Ярославль человек», крещеный половчанин Сонгур. Это мог быть слуга Святослава Ярославича, оставленного в Сарае заложником у Батыя. Когда Даниил собирался идти на прием к Батыю, Сонгур пришел и заявил: «Брат твой Ярослав кланялся кусту и тебе кланяться», но Даниил отказался от вероисповедных споров, подозревая умышленное подстрекательство суздальцев. При решении крупных государственных вопросов он имел достаточно широкий взгляд на вещи. Общение то с языческой Литвой, то с католиками приучило его к известной веротерпимости.

Даниил сделал все как надо, и ему были оказаны знаки высшего внимания: хан угощал князя кумысом, а от французского посла Рубруквиса, вскоре посетившего Батыя, мы узнаем, что пить кумыс у хана – великая честь. Правда, он же добавляет, что русские и греки избегали этого, считая, что, выпив кумыс, потеряют свою веру. Даниил так не думал.

Когда князь, «измолвя слова своя», высказал хану приветствия, Батый спросил его: «Пьеши ли черное молоко, наше питье, кобылий кумуз».

Даниил вежливо ответил: «Доселе есмь не пил, ныне же ты велишь – пью».

На это Батый сказал: «Ты уже наш, татарин, пий наше питье». Князь Даниил, «испив», поклонился.

И все‑таки это было невиданное унижение. «О, злее зла честь татарская!» Даниил Романович, князь – в прошлом великий, обладавший Русской землей, Киевом, и Владимиром, и Галичем, и иными странами, «ныне седить на колену и холопом называется и дани хотять, живота на чаеть и грозы приходить», писал летописец.

Князь был признан ордынским «мирником», за что ему пришлось порядочно уплатить. Это было лишь началом зависимости от Орды: «поручена бысть земля его ему». Даниил сумел обойти хана: нет, он не стал татарином, как думал Батый, он лишь выиграл время. А вернувшись на родину, князь начал готовиться к войне за Киев, к борьбе с Ордой.

Михаил Всеволодович совсем иначе был принят Батыем. Князю претило все в кочевой ставке, включая и Батыя, который с покрытым красными пятнами лицом сидел в просторном шатре, захваченном в битве при Шайо у венгерского короля. Михаил скрепя сердце прошел между двух огней, но кланяться «на полдень Чингисхану» решительно отказался, заявив, что «охотно поклонится Батыю, но не подобает христианину кланяться изображению мертвого человека». И здесь не обошлось без «сына Ярослава»; именно он передал Михаилу, что тот будет лишен жизни, если не выполнит воли хана. Князь отказался, и тогда один из телохранителей Батыя стал бить его пяткой в живот «против сердца», пока тот не скончался. Стоявший подле воевода Федор ободрял князя, призывая к стойкости во имя веры. Потом им отрезали головы ножом. Это было загодя задуманное убийство. Позднее православная церковь причислила Михаила к лику святых, а пока что суздальский князь убрал с пути одного из главных своих соперников. Чернигов надолго утратил свое значение.

Но и участь самого Ярослава Всеволодовича была решена.,На этот раз не в Сарае, а в Каракоруме, куда он был направлен Батыем на утверждение как великий князь Руси. По словам Плано Карпини, Ярослав Всеволодович – «знатный муж», «великий князь Руссии» – отправился ко двору Туракины с большой СВИТОЙ, НО В трудном пути его люди «в большом числе умерли», а по прибытии ко двору Ярослав не получил «никакого должного почета».

В то время выбирали нового великого хана Гуюка, и отец Александра вместе с Плано Карпини находился среди тех четырех тысяч послов, что съехались из покоренных земель. Неподалеку от ставки стояли повозки, нагруженные дорогими подарками.

Деятельный Плано Карпини побывал и внутри ограды, окружавшей великоханский шатер из дорогой белой ткани. Повидал он и трон Гуюка, «изумительно вырезанный» из слоновой кости, украшенный золотом, дорогими каменьями. Это была работа пленного русского умельца Косьмы, «бывшего золотых дел мастером у императора».

...Враждебная Батыю ханша Туракина не допустила утверждения Ярослава, как сарайского ставленника, главой Руси. Мать императора Гуюка пригласила Ярослава в свой шатер и, «как бы в знак почета, дала ему есть и пить из собственной руки». Несмотря на всю грязь татарского двора, отказаться было нельзя.

Вернувшись от ханши в свой шатер, Ярослав тотчас занедужил и, спустя семь дней, умер. Лишь на десять дней пережил он своего соперника черниговского Михаила. «Все верили, что его там опоили, чтобы свободнее и окончательнее завладеть его землею». Между тем на Руси и при золотоордынском дворе опасались такого исхода, и Феодосия Игоревна, посоветовавшись с Батыем, послала вдогон Ярославу гонца Угнея, чтобы предупредить мужа об опасности. Но гонец опоздал...

О последних днях князя мы узнаем все от того же Плано Карпини, который не случайно много пишет об отце Александра. Ярослав, ознакомленный Карпини с папскими посланиями и предложениями, очевидно, как и Даниил, не видя другого выхода из ордынской неволи, дал согласие на переговоры с курией. Может быть, и гибель Ярослава была ускорена тем, что переводчик, толмач – свидетель бесед князя с францисканцем, оговорил князя перед ханшей.

В Лицевом своде XVI века миниатюрист представил исполненное горести изображение «смерти при дороге»: кони, остановившиеся у дороги, пустые телеги, опечаленные люди и тело князя на смертном ложе. Известие о гибели князя отозвалось на Руси: в волынской летописи прямо сказано, что татары князя «зельем уморили»; в суздальской осторожно замечено, что он умер «нужною» – насильственной смертью. Тело Ярослава доставили во Владимир и похоронили в Успенском соборе.

«Слышав Олександр смерть отца своего, приеха из Новогорода в Володимер и плакася по отце своемь». Ушел из жизни не просто отец, а наставник и друг.

Великим князем по русскому обычаю стал брат погибшего Святослав Всеволодович. К нему и явился во Владимир одетый в черный траурный плащ и шапку князь Александр. Святослав утвердил сыновей Ярослава на тех же столах, которыми они владели при отце. Беря за клинок свой меч из рук Святослава в знак пожалования отцовских владений, Александр принимал на себя тяжелое бремя – Новгород. Получил он и города – Переяславль, Зубцов, Нерехту, земли в Торжке и Волоке Дамском. Но Тверь он утратил. Там сел Ярослав Ярославич, держа под своей рукой и бывшие переяславские города – Кашин, Коснятин. Отошел от Александра и Дмитров к новому Галичско‑Дмитровскому княжеству.

По отцовскому распоряжению Александр сохранил Переяславль. Остаться здесь он мог только с одобрения переяславских горожан. Это был порядок, общий для всех вольных городов.

Воротившись в свою отчину, Александр созвал «всех переяславцев» к собору святого Спаса и произнес издревле принятое в подобных случаях обращение: «Братья переяславцы, бог позвал отца моего, а вас передал мне, а меня поручил вам, так скажите мне, братья, хотите ли вы меня иметь князем вместо отца моего, и готовы ли сложить свои головы за меня?» Князь был им угоден, и они ответили: «Велми, господине, тако буди, ты наш господин, ты Ярослав» – и целовали крест. Александр занял престол в городе, где родился. На северо‑восточном берегу Плещеева озера, в 3–4 километрах от города, Александр велел возвести себе теремок на Ярилиной горе, где и жил с женой в короткие наезды, пока отстраивался разоренный татаро‑монголами город и княжий двор. Доныне гора эта называется Александровой. Александр воротился в Новгород.

...Есть близ Городища в Спасо‑Нередицком монастыре одна церковь, построенная в конце XII века. По облику она маленькая, новгородская – стены ее непомерно толсты, неровны линии и формы, грубовата кладка, но сколь дорога она сердцу русского, какие замечательные фрески покрывают ее.

Вскоре после возвращения князя из Орды в Спасо‑Нередицком храме появилась новая фреска, посвященная Ярославу Всеволодовичу. На синем фоне и зеленой полосе земли изображен пожилой князь с длинной темной бородой; на нем красная с орнаментом верхняя одежда и соболья шапка с матерчатым верхом; в правой руке он держит церковь, которую подносит сидящему перед ним Христу. Вручение храма – символ сопричастности богу и покойного, отца и его здравствующего сына. Между фигурами Христа и Ярослава в мемориальной надписи есть слова: «О боголюбивый князь, второй Всеволод. Злых обличал, добрых любил, живых кормил. О милостивец, кто может воспеть твои добродетели».

Украшая церковь фреской, посвященной памяти отца, Александр еще не знал о новой, надвигавшейся опасности: о зловещих замыслах Туракины. Без ведома самого Гуюка она поспешно отправила гонца на Русь, к Александру.

С удивлением взирали новгородцы на дотоле невиданного татарского посла, прибывшего к князю на Городище. Вскоре разнесся слух, что Александра требуют в Каракорум, где ханша собирается «жаловать ему землю отца». Александру был ясен коварный план ханши: покончить с ним, чтобы запугать Русь.

В то же время Александр потерял и мать: Феодосия умерла при нем в Новгороде и погребена была подле своего сына Федора в Юрьевом монастыре. Мать всегда остерегала Александра, советуя опасаться и Рима, и Каракорума.

Александр оказался перед выбором – с кем идти: с Сараем или с Каракорумом. Он выбрал правильно. Александр не поехал ко двору ханши, хотя гонцы ее приходили с новыми грамотами, сулили земли и милости.

«Брань славна лучше есть мира стыдна», – эти слова от века были мерилом государственной доблести князей. Однако, правя в Новгороде, Александр лучше других видел, что одно дело война со своей братией на Руси, где при любом исходе столы остаются русскими и православными. Теперь же война надвигалась на Русь со всех сторон. Надо было выбирать: воевать против всех или попытаться быть в мире со всеми, чтобы возродить Русь.

Из всего пережитого в годы татаро‑монгольского лихолетья, из борьбы с крестоносцами, из событий в Сарае и Каракоруме Александр Ярославич вынес твердое убеждение: надо как‑то перемогаться с Ордой и отбивать приступы католических держав. Да если бы только католических...

 

В «глухом царстве»

 

Случилось так, что именно в это время в Новгороде на подворье оказались папские легаты – два хитрейших, сведущих епископа с грамотой от папы Иннокентия IV. Послы пришли из Лиона через Прагу и Краков. Их путь занял свыше трех месяцев, и письмо, датированное 22 января 1248 года (или по римскому календарю «десятого дня февральских Календ пятого года»), попало из Лиона в Новгород лишь летом.

Что же писал «благородному мужу Александру, герцогу Суздальскому» «раб рабов божьих» Иннокентий IV? Папская булла основана на сведениях, которые привез Карпини о предварительном согласии Ярослава Всеволодовича вступить с курией в переговоры об антитатарском союзе, папа истолковал это как признание своей власти.

 

«Отец грядущего века, князь мира, сеятель благочестивых помыслов, искупитель наш господь Иисус Христос окропил росою своего благословения дух родителя твоего, светлой памяти Ярослава, и, с дивной щедростью явив ему милость познать господа, уготовил ему дорогу в пустыне, которая привела его к яслям господним, подобно овце, долго блуждавшей в пустыне, ибо, как стало нам известно из сообщения возлюбленного сына, брата Иоанна де Плано Карпини из Ордена миноритов, прото‑нотария нашего, отправленного к народу татарскому, отец твой, страстно вожделев обратиться в нового человека, смиренно и благочестиво отдал себя послушанию римской церкви, матери своей, через этого брата, с ведома одного военного советника, и вскоре бы о том проведали все люди, если бы смерть столь неожиданно и злосчастно не вырвала его из жизни».

 

Порассуждав о том, что отравленный ханшей Ярослав причислен к «сонму праведников» и «покоится в вечном блаженстве там, где сияет немеркнущий свет, разливается благоухание», и где он «постоянно пребывает в объятиях любви, в которых несть пресыщения», папа переходит к своему деловому предложению: «Итак, желая, чтобы ты, будучи законным наследником отца своего, обрел блаженство, как и он, мы наподобие той женщины из Евангелия, которая зажгла светильник, дабы разыскать утерянную драхму, разведываем путь, прилагая усердие и тщание, чтобы мудро привести тебя к тому же, чтобы ты смог последовать спасительной стезей, по стопам своего отца», и, «оставив бездорожье, обрекающее на вечную смерть, смиренно возъединился с тою церковью, которая тех, кто ее чтит, бессомненно, ведет к спасению прямой стезей своих наставлений».

Папа строил свой дипломатический расчет, зная о враждебности Александра к великоханскому двору: «За то же, что не пожелал ты подставить выю твою под ярмо татарских дикарей, мы будем воздавать хвалу мудрости твоей к вящей славе господней». Он прельщал князя выгодами союза с римской церковью: «Да не будет тобою разом отвергнута просьба наша», которая «служит твоей же пользе, но, конечно, не останется сокрытым, что ты смысла здравого лишен, коль скоро откажешь в своем повиновении нам, мало того – богу, чье место мы, недостойные, занимаем на земле. При повиновении же этом никто, каким бы могущественным он ни был, не поступится своею честью, напротив, всяческая мощь и независимость со временем умножатся, ибо во главе государств стоят те достойные, кто не только других превосходить может, но и величию божью служить стремится».

Этот туманный намек на «умножение мощи» с принятием католичества, возможно, и имел бы цену в глазах Александра, не знай он кровавых дел тевтонов. Все это были словесные сети для отчаявшихся, как его отец, который, терпя унижения в далеком и ненавистном Каракоруме, жизнью заплатил за минутную слабость духа.

...А грамота продолжала свои посулы: «Вот о чем светлость твою просим, напоминаем и в чем ревностно увещеваем, дабы ты матерь римскую церковь признал и папе повиновался, а также со рвением поощрял своих подданных к повиновению апостольскому престолу, чтобы вкусить тебе от неувядаемых плодов вечного блаженства».

Кто‑кто, а Александр знал, что сближение с апостольским престолом приведет его к утрате княжеского стола, ибо в глазах его подданных папа – покровитель врагов Руси. А что до «вкушения вечного блаженства», то еще неизвестно, чей, православный или католический, рай праведнее, но что Батый его туда отправит, едва узнает о согласии с курией, это ясно.

«Да будет тебе ведомо, что коль скоро пристанешь ты к людям, угодным нам, более того – богу, тебя среди других католиков первым почитать, а о возвеличении славы твоей неусыпно радеть будем».

Что может значить слава, если погибла семья и гибнет Русь? Где искать эту славу – в Риге, в Вендене, может быть, в Лионе, мыкаясь при дворах чужих королей? Уж лучше принять унижение в войлочной юрте, перед властителем в засаленном халате, но зато Русь уберечь. Будет Русь – будет и слава. Другого выбора нет.

А папа в проповеди своей не забыл и о земном: «Ведомо, что опасностей легче бежать, прикрывшись щитом мудрости, и мы просим тебя об особой услуге: как только проведаешь, что татарское войско на христиан поднялось, чтобы ты не преминул немедля известить об этом братьев Тевтонского ордена, в Ливонии пребывающих, дабы как только это известие через братьев оных дойдет до нашего сведения, мы смогли безотлагательно поразмыслить, каким образом с помощью божьей, сим татарам мужественно сопротивление оказать».

На миг представив себе Русь под опекой святого престола, было нетрудно предвидеть ее судьбу. Пока будут извещены рыцари, да пока папа поразмыслит... от Новгорода, Смоленска и Полоцка останутся одни тлеющие головни. А потом придут и рыцари, но не помогать Руси, а довоевывать ее.

Решение было принято тут же, на месте, где читалась грамота Иннокентия IV и где развивали и разрисовывали се словесными узорами дошлые папские легаты. Они передали князю слова папы: «Наслышаны мы о тебе как князе честном и славном и земля твоя велика» – и его предложение – принять католическую веру.

Александр, терпеливо выслушав послов, посовещался с приближенными боярами‑советниками («с хитрецами своими») и составил папе письменный ответ, а на словах, напомнив кратко православное толкование ветхозаветной и новозаветной истории, решительно отклонил папские домогательства, закончив словами: «Сии вся добре съведаем, а от вас учения не приемлем». Легатов отпустили, по русскому обычаю одарив и снабдив всем нужным в дорогу.

Александр отверг союз с папством. Это было дальновидное, смелое решение.

Вскоре умер Гуюк, а новая великая ханша Огул‑Гамиш тоже была недружественна Батыю. Не признав поставленного им в великие князья Святослава Всеволодовича, она потребовала у Батыя приезда в ее ставку братьев Александра и Андрея Ярославичей.

Вот уже и суздальские послы привезли Александру от Батыя охранную грамоту для проезда в Сарай. Далее пренебрегать вызовами было нельзя, и Александр вместе с братом Андреем решил ехать в Каракорум.

Расстояние от Владимира до Сарая равнялось 1250 километров, от Сарая до Каракорума – 4500 километров, а всего – 5750! Это по прямой, а по дорогам тех времен много больше – Неудивительно, что уезжавших в Каракорум друзья провожали как на тот свет. Когда Плано Карпини и его спутники после пятнадцатимесячного отсутствия воротились в Киев из ставки Гуюка, их встречали так: «...узнав о нашем прибытии, все радостно вышли нам навстречу, именно они поздравляли нас, как будто мы восстали из мертвых; так принимали нас по всей Руссии, Польше и Богемии». А ведь, в сущности, монахам ничего не угрожало – веротерпимость татар была общеизвестна. Другое дело – князь Александр.

Путь князей из Владимира в Сарай лежал вдоль Волги. С собой надлежало взять, помимо зимней и летней одежды, мыла, флаконов с благовониями, посуды, запасы продовольствия, корчаги с медом и вином, соленья, варенья, окорока, ветчину, масло, мороженую рыбу, хлебы, ковриги, пряники, от цынги – лук, чеснок, укроп. А главное – достаточно денег, драгоценностей, мехов на раздачу ханам, их женам и ханским приспешникам и в ставках, и в пути. «Следует иметь великие дары для раздачи им, так как они требовали их с большой надоедливостью, и если их не давали», то «посол не мог соответственно исполнить своих дел; мало того, он, так сказать, не ценился ни во что», – предупреждал Плано Карпини.

То посол, а тут ехал князь, рассчитывая на вассаль‑яый стол, притом не совсем обычный. Ведь новгородский престол Александр занимал не по воле хана – Новгород Орду не признавал. В сани были впряжены не русские кони, а купленные у татар лошади, которые «умеют добывать копытами траву под снегом», когда в пути найти им «для еды что‑нибудь другое нельзя, потому что у татар нет ни соломы, ни сена, ни корму».

С князьями, как полагалось, ехали воеводы, бояре‑советники, тиуны‑управляющие и толмачи‑переводчики с татарского, арабского, латинского, греческого.

Ехали и духовники – отмечать в пути, если доведется, пасху, рождество и другие праздники; хлебом с ¦ солью и хлебом в святой воде, как положено, заменяя при этом пост чтением псалтыри. Будет с кем побеседовать о спасении души, будет кому и грехи отпустить. Известно, «идеже власть – там и греха много». А здесь, кроме того, еще и чужая власть – и идолам кланяться, и меж огней проходить придется. Впрочем, с грехами несложно: духовник выслушает твое покаяние, прочитает молитвы, поднимет с колен, положит твою правую руку на свою шею и скажет привычно: «На моей выи согрешения твоя, чадо, и да не истяжет тебе о сих Христос бог, егда приидет во славе своей на суд страшный». И греха как не было. Предстателем перед богом может быть духовник, а могут помочь и родня и бояре. Наложит духовник тяжкую, долгую епитимью – станет она короче и легче, если поделить с ними. Будут они поститься и бить поклоны... И все это будто бы без греха...

Да что значат грехи и огни черного адского пламени волхвов! Можно ведь научиться, как говорят закоренелые в язычестве литовцы, и богу молиться, и черта за хвост держать. И без того весь путь по Волге лежал между двух огней: слева сильная Орда хана Мауцы; справа шестидесятитысячная Орда хана Куремсы. Он, Куремса, как писал Плано Карпини, «господин всех, которые поставлены на заставе против народов Запада, чтобы те случайно не ринулись на татар неожиданно и врасплох».

...Поговаривали, что с Куремсой не очень‑то ладит галицко‑волынский князь Даниил Романович... Легаты в беседах с Александром не распространялись о своей встрече с галицким князем, но и без того становилось очевидно, что Даниил нащупывает какой‑то другой путь. Он под боком у Куремсы возродил союз с Венгрией, же нив сына Льва на дочери короля Белы IV. Король писал папе, что пошел на это, опасаясь сближения Даниила с Ордой. Больше того, неожиданно Даниил произвел своего печатника Кирилла в русские митрополиты и, минуя Киев, отправил его в Никею на утверждение к патриарху. Получалось, что галицкий князь и церковь поднимал на Орду. Не признавал он и утвержденных Батыем общерусских прав суздальского князя на Киев.

Даниил опытнее и старше Александра. Александру едва были постриги, когда тот восемнадцатилетним уже доблестно дрался на Калке. Как относился Даниил к политике папства, Александр не знал. А между тем после встречи с Плано Карпини между Днепром и Доном князь Даниил завязал переговоры с папой. Быть может, речь шла о языческой Литве. К войне с литовским великим князем Миндовгом Даниил собирался привлечь и Польшу и Орден. Опытный и сдержанный, он остерегался допустить просчет, который бы сделал его орудием папской политики. Вот почему, когда папа предложил галицко‑волынскому князю королевскую корону («венец королевства», сказано в летописи), он отказался, заявив: «Рать татарская не престаеть зле живущи с нами, то како могут прияти венчать без помощи твоей».

...До первой татарской заставы приволжская равнина была пуста и безжизненна. Уже к югу от Рязани открывалась горестная картина, и таковой ей суждено оставаться еще многие десятилетия: кругом «печално и унын‑ливо», и не видно «тамо ничтоже: ни града, ни села, точно пустыни велиа, и зверей множество...». В бывших половецких станах белели едва заметенные снегом черепа и кости погибших, да время от времени попадались печальные памятники половецким прародичам – каменные истуканы не то в шляпах, не то в шлемах, сидящие и стоящие, сутулые, с отвисшими грудями, с руками, соединенными под толстым животом.

Он не сидел на одном месте, а перемещался по Заволжью в зависимости от времени года и состояния ко