Феоктистов К. П. 3 страница

Так, среди птиц и деревьев, он провел свою молодость. Теперь он сильно похудел, его зубы гнили, кожа на лице обвисла а зрение постепенно ухудшалось. В конце концов Лех построил хижину и поселился в ней. Там он занимал один угол а остальные заставил птичьими клетками. В самом низу одной из клеток нашлось немного места для меня.

Лех любил рассказывать о птицах. Я жадно ловил каждое его слово. От него я узнал, что аисты обычно прилетают из-за далеких морей и океанов в день Святого Иосифа и остаются в деревне, пока Святой Варфоломей не загонит всех лягушек в грязь. Грязь затыкает лягушкам рты и аисты, не слыша кваканья, не могут найти их и улетают. Аисты приносят счастье обитателям домов, на крышах которых вьют гнезда.

Во всей округе только Лех знал, как приготовить место для гнезда аиста. За эту работу он брал большие деньги и только самые зажиточные крестьяне могли воспользоваться его услугами.

Лех относился к постройке гнезда очень ответственно. Сначала, создавая основу для всего сооружения, он укреплял на коньке крыши борону. Борона всегда была немного наклонена на запад, чтобы господствующие на местности ветры не смогли сбросить ее с крыши. Потом Лех забивал в борону длинные гвозди на половину их длины, чтобы аисты крепили за них прутья и солому. Перед прилетом аистов, он привязывал к центру бороны большой красный лоскут, чтобы привлечь внимание птиц.

Увидеть весной первого аиста летящим сулило удачу и везение, но увидеть первого аиста на земле предвещало год горя и несчастий. Кроме того, аисты раскрывали деревенские тайны. Они никогда не возвращались на крышу, под которой в их отсутствие было совершено злодейство.

Это были удивительные птицы. Лех рассказал, что однажды, когда он попытался поправить гнездо, его клюнула сидевшая на яйцах аистиха. Он отомстил ей, подложив в гнездо гусиное яйцо. Когда птенцы вылупились, аисты недоуменно рассматривали свое потомство. Один из отпрысков оказался кривоногим уродом с плоским клювом. Папа Аист обвинил супругу в неверности и хотел тотчас же убить незаконнорожденного. Мама Аистиха считала, что малыша нужно оставить в гнезде. Семейные отношения выяснялись несколько дней. В конце концов самка решила спасти жизнь подкидышу и осторожно выпихнула его на соломенную кровлю по которой он, целый и невредимый, скатился вниз.

Казалось, что проблема решена и семейная гармония восстановлена. Но, когда пришло время улетать, все аисты, как обычно, собрались вместе. После обсуждения было решено, что самка виновна в адюльтере и не может лететь с супругом. Приговор был исполнен должным образом. Перед тем как выстроиться безупречным клином, птицы атаковали потерявшую доверие аистиху клювами и крыльями. Она упала замертво рядом с крытым соломой домом на котором жила прежде. Рядом с ее телом крестьяне видели плачущего горькими слезами уродливого подкидыша.

Ласточки тоже жили интересной жизнью. Любимицы Девы Марии, они приносили на своих крыльях весну и радость. Говорили, что осенью они улетают подальше от человеческого жилья, рассаживаются, усталые и сонные, в камышовых зарослях на отдаленных болотах. Лех рассказывал, что ласточки сидят на камышинках до тех пор, пока те от веса их тел не ломаются, сбрасывая их в воду. Там, под водой, в безопасном ледяном доме, ласточки проводят всю зиму.

По разному можно было толковать крик кукушки. Услышавший его в этом году впервые, сразу начинал бренчать монетами в карманах и пересчитывать свои деньги, чтобы накопить за год по крайней мере такую же сумму. Для воров особое значение имел день, когда они впервые в этом году слышали кукушку. Если это случалось до появления листьев на деревьях, лучше было отказаться от обреченных теперь на неудачу воровских планов.

Лех уважал кукушек больше других птиц. Он был уверен, что это превращенные в птиц люди – аристократы, тщетно умоляющие Бога вернуть им человеческое обличье. Он догадался об их знатном происхождении по тому, как они растили своих птенцов. Кукушки, говорил он, никогда не воспитывают свое потомство сами. Они нанимают трясогузок, чтобы те кормили кукушат и присматривали за ними, и продолжают летать по лесу, тщетно призывая Господа вернуть их к прежней жизни.

К летучим мышам Лех относился с отвращением, считая их наполовину птицами, наполовину мышами. Он называл их посланцами нечистой силы и был уверен, что они ищут новые жертвы и, запутавшись в волосах человека, могут внушить ему греховные желания. Тем не менее, даже такие создания были полезны. Как-то раз Лех поймал сетью на чердаке летучую мышь и положил ее на муравьиную кучу возле дома. Через день на муравейнике остались только белые кости. Лех тщательно собрал их и повесил себе на грудь грудную косточку из скелета летучей мыши. Он размолол остальные кости и, размешав получившийся порошок в стакане с водкой, дал выпить любимой женщине. Мне он объяснил, что от этого питья она будет любить его еще сильнее.

Лех говорил, что нужно внимательно наблюдать за птицами и учил меня толковать их поведение. Например, если на фоне багрового заката большими стаями летели разные птицы, было ясно, что на их крыльях, в поисках заблудших душ рыщут злые духи. А если на поле слеталось много ворон, грачей и галок, это означало, что дьявол созвал их сюда чтобы натравить на остальных птиц. Появление белых ворон говорило о скором ливне; низко летящие весенней порой дикие гуси предвещали дождливое лето и скудный урожай.

Перед рассветом, когда птицы еще спали, мы выходили на поиски их гнезд. Лех широко шагал впереди осторожно переступая через кусты. Я быстро семенил следом. Позже, когда солнечные лучи освещали самые укромные уголки лесов и полей, мы вытаскивали из установленных накануне ловушек испуганно бьющихся птиц. Лех осторожно доставал их, успокаивая одних и запугивая других. Он засовывал их в перекинутую через плечо большую сумку, где птицы долго барахтались и затихали, когда иссякали силы. Каждый новый пленник будоражил сумку, заставлял ее дергаться и раскачиваться. Обычно над нашими головами отчаянно щебеча кружили друзья и семья пленника. Лех исподлобья поглядывал вверх и осыпал их проклятьями. Если птицы упорствовали, Лех опускал сумку на землю, вынимал рогатку и, тщательно прицелившись, выстреливал камень в стаю. Он бил без промаха. Через мгновение с шумом падала мертвая птица. Лех даже не оборачивался, чтобы взглянуть на бездыханное тельце.

Ближе к полудню, Лех ускорял шаги и все чаще смахивал со лба пот. Наступало самое важное время дня. На далекой, никому не известной поляне его поджидала Дурочка Людмила. Я с гордостью трусил позади него, сумка, полная барахтающихся птиц болталась у меня на плече.

Лес становился гуще и мрачнее. Стройные, цвета змеи стволы грабов вонзались в облака. Липы, которые, по словам Леха, видели рождение человечества, стояли расправив плечи – их стволы были украшены серо-зеленым налетом лишайника. Дубы выбрасывали из стволов ветки похожие на шеи голодных, ищущих пищу птенцов, и своими кронами затеняли сосны, тополя и липы. Иногда Лех останавливался и молча осматривал растрескавшуюся гниющую кору, наросты на стволах деревьев, черные таинственные углубления на стволах со дна которых сверкало обнаженное белое дерево. Мы пробирались через густые рощицы молодых тонких березок, которые податливо сгибали перед нами нежные маленькие веточки.

Сквозь кисею листвы нас заметила устроившаяся на отдых стая птиц и, испугавшись, с шумом взлетела. Щебет птиц смешался с хором пчел гудящих вокруг нас, как живая мерцающая туча. Лех закрыл лицо руками и спасся от пчел бегством в чащу погуще а я бежал за ним по пятам, держа силки и сумку с птицами и отмахиваясь свободной рукой от роя раздраженных насекомых.

Дурочка Людмила была странной женщиной и я все больше боялся ее. Она была хорошо сложена и выше ростом многих других женщин. Спутанные, не знавшие парикмахера волосы спадали на плечи. У нее были большие, свисающие почти до живота, груди и тугие мускулистые икры. Летом она носила только ветхий мешок, который не скрывал ее грудей и комка рыжих волос в низу живота. Взрослые крестьяне и деревенские парни любили болтать о шалостях, которыми они занимались с Людмилой, когда она была в настроении. Деревенские женщины много раз пытались поймать ее, но, как с гордостью говорил Лех, она держала нос по ветру и никто не мог застать ее врасплох. Как скворец, она исчезала в подлеске и выбиралась оттуда, когда поблизости никого не было.

Никто не знал, где находится ее убежище. На заре, когда крестьяне с косами на плечах шли в поле, они, иногда, видели неподалеку Людмилу, которая нежно подзывала их к себе. Желание работать покидало их и, остановившись, они лениво махали в ответ руками. Только голоса идущих позади с серпами и мотыгами жен и матерей приводили их в себя. Женщины часто травили Людмилу псами, но однажды самый большой и свирепый пес не вернулся в деревню. С тех пор она водила его с собой на веревке. Остальные псы исчезали с поджатыми хвостами при их виде.

Поговаривали, что Дурочка Людмила живет со своим огромным псом как с мужем. Пророчили, что когда-нибудь у нее родятся покрытые псиной шерстью дети с волчьими глазами и, что эти чудовища будут жить в лесу.

Лех никогда не повторял эти россказни. Он лишь упомянул однажды, что в юности родители насильно выдали ее за уродливого жестокого сына деревенского псаломщика. Людмила отказалась от него и взбешенный жених заманил ее за околицу деревни, где толпа пьяных крестьян изнасиловала ее, измываясь до тех пор, пока она не потеряла сознание. После этого она стала другой – ее ум помешался, вот и прозвали ее Дурочкой.

Она жила в лесу, увлекала с собой мужчин и доставляла им такое удовольствие своим сладострастием, что потом они не могли даже смотреть на своих толстых смердящих жен. Никто не мог насытить ее, несколько мужчин должны были обладать ею подряд. И все же Лех любил именно ее. Он пел ей нежные песни в которых она была улетающей в далекие миры вольной быстрокрылой птицей с чудесным оперением, ярче и красивее других. Лех знал, что она была частью этого первозданного примитивного царства птиц. Людская жизнь была чужда и враждебна неисчерпаемо изобильному, дикому, цветущему, великому в вечном увядании, смерти и возрождении миру Людмилы.

Каждый день Лех встречался на этой поляне с Людмилой. Он ухал по-совиному и Дурочка Людмила поднималась из высокой травы, в ее волосы были вплетены васильки и маки. Лех поспешно подбегал к ней и они долго стояли вдвоем, слившись словно два ствола выросшие из одного корня, слегка покачиваясь в такт траве.

Я наблюдал за ними с края поляны из зарослей папоротника. Встревоженные неожиданным спокойствием, птицы в моей сумке щебетали, барахтались и взволнованно били крыльями. Мужчина и женщина целовали друг другу волосы и глаза, касались щеками. Прикосновения и запах тел опьяняли их и постепенно их руки оживали. Лех ласково поглаживал своими огрубевшими ладонями нежные женские плечи, Людмила притягивала его лицо к своему. Вместе они соскальзывали вниз в высокую траву, которая колыхалась над ними, заслоняя от любопытных взоров парящих над поляной птиц. Потом Лех рассказывал, что пока они лежали в траве, Людмила говорила о своей жизни и страданиях, обнажая причуды и странности своих диких чувств, раскрывая тайные пути и тропинки по которым блуждал ее больной рассудок.

Было жарко. Ветер затих. Замерли верхушки деревьев. Трещали кузнечики и стрекозы, подхваченная невидимым потоком воздуха бабочка вертелась над поблекшей от солнца поляной. Перестал барабанить дятел, притихла кукушка. Я задремал. Меня разбудили голоса. Мужчина и женщина стояли обнявшись, и говорили друг другу непонятные мне слова. Они неохотно разъединились, Дурочка Людмила помахала рукой. Мечтательно улыбаясь, Лех широкими шагами шел ко мне и, часто спотыкаясь, оглядывался, чтобы посмотреть на нее еще.

По пути домой мы поставили еще несколько ловушек. Утомленный Лех шел молча. Вечером, когда птицы в клетках уснули, он разговорился. Он без удержу говорил о Людмиле. Он подрагивал от волнения и смеялся, прикрывая глаза. Его прыщавое, обычно бледное лицо раскраснелось.

Иногда Дурочка Людмила долго не приходила на поляну. Лех молча злился. Что-то бормоча, он рассматривал птиц в клетках. В конце концов, выбрав самую сильную птицу, он готовил из самых разных веществ вонючие яркие краски. Привязав выбранную птицу к запястью, Лех раскрашивал ее крылья, голову и грудку в разные цвета, пока она не становилась ярче и пестрее букета полевых цветов.

Потом мы шли в лес. Там Лех давал мне раскрашенную птицу и велел слегка сжать ее. Птица начинала щебетать и созывала стаю сородичей, которые нервно кружили над нашими головами. Заслышав их, пленница отчаянно рвалась из рук, издавая громкие трели, ее сердечко лихорадочно билось в свешевыкрашенной грудке.

Когда над нами слеталось достаточно много птиц, Лех давал знак отпустить пленницу. Счастливая птица радостно взмывала вверх радужной капелькой на фоне туч и врывалась в поджидавшую ее коричневую стаю. На мгновение птицы были сбиты с толку. Раскрашенная птица металась по стае, тщетно пытаясь убедить соплеменниц в том, что она принадлежит к их роду. Они встревоженно летали вокруг, ослепленные ее ярким оперением. Раскрашенную птицу отвергали и все решительнее отгоняли прочь в то время, как она усердно пыталась найти себе место в стае. Тогда птицы, одна за другой, заходили на вираж и жестоко атаковали возмутительницу спокойствия. Очень скоро она падала на землю. Когда, в конце концов, мы находили раскрашенную птицу, она, как правило, была мертва. Лех тщательно подсчитывал количество нанесенных ей ран. Кровь сочилась сквозь разноцветные перья, размывая краску и пачкая Леху руки.

Дурочка Людмила не возвращалась. В скверном расположении духа, Лех доставал из клеток новых птиц, раскрашивал их и, одну за другой, выпускал на верную смерть. Однажды он поймал большого ворона и выкрасил его крылья в красный, грудь в зеленый, а хвост в голубой цвет. Когда над лачугой появилась воронья стая, Лех выпустил его. Как только раскрашенный ворон присоединился к стае, завязалась отчаянная схватка. На чужака набросились со всех сторон. Черные, красные, зеленые, голубые перья посыпались к нашим ногам. Вороны как одержимые кружили в небе и, внезапно, раскрашенный ворон камнем упал на вспаханное поле. Он был еще жив и, широко раскрывая клюв, тщетно пытался двинуть крыльями. Глаза у него были выклеваны, кровь ручьем стекала по раскрашенным перьям. Он предпринял еще одну попытку взлететь, но силы оставили его.

Лех похудел и все реже выходил из лачуги. Он все чаще напивался самогона и распевал песни о Людмиле. Иногда он садился поперек кровати и, расставив ноги, и, склонившись к грязному полу, что-то чертил в пыли длинной хворостиной. Постепенно прояснялся силуэт – он рисовал пышногрудую длинноволосую женщину.

Когда птиц в клетках больше не стало, Лех начал бродить по округе засунув под куртку бутылку водки. Иногда я прогуливался неподалеку, посматривая, чтобы ничего не случилось с ним на болотах, и слышал, как он пел. Полный тоски грудной мужской голос поднимался как густой зимний туман и разносил над трясиной печаль. Его песня взмывала в небо со стаями перелетных птиц и затихала в бескрайних лесах.

Крестьяне подшучивали над Лехом. Они говорили, что Дурочка Людмила очаровала его и зажгла огонь в его чреслах, огонь, который лишил его рассудка. Лех злился, сильно ругался и грозился наслать на болтунов птиц, которые выклюют им глаза. Он кричал, что это я своими цыганскими глазами отпугнул его женщину. Два дня он, как больной, пролежал неподвижно. Потом Лех поднялся, собрал рюкзак и, прихватив буханку хлеба, ушел в лес приказав мне в его отсутствие ловить птиц.

Прошли недели. В ловушки все чаще попадались лишь плавающие в воздухе тонкие паутинки. Улетели аисты и ласточки. Лес пустел, становилось больше только змей и ящериц. Пойманные мною птицы нахохлились и затихли, их крылья потускнели.

Пришла плохая погода. Толстые лохматые тучи заслонили ослабевшее солнце. Ветер сек поля, прижимая к земле траву. Окруженные потемневшим от сырости жнивьем, прижавшиеся к земле хижины съежились от холода. Ветер безжалостно хлестал заросли мелколесья, где когда-то беззаботно резвились птицы, и гонял с места на место гнилую картофельную ботву.

Неожиданно пришла Дурочка Людмила со своим огромным псом на веревке. Она странно вела себя. Людмила спросила о Лехе и, когда я сказал, что много дней минуло, как он ушел, но где он я не знаю, она превозмогая себя захохотала и заметалась по лачуге. Она заметила старую кепку Леха, уткнулась в нее лицом и разрыдалась. Вдруг она швырнула кепку на пол и растоптала ее. Под кроватью она нашла бутылку самогона, осушила ее и, украдкой поглядев на меня, приказала идти вместе с ней на выгон. Я попытался сбежать, но она натравила на меня пса.

Выгон начинался сразу за кладбищем. Неподалеку несколько коров щипали траву, а выпасавшие их деревенские парни грелись у костра. Чтобы они нас не заметили, мы быстро прошли по кладбищу и перелезли через высокую стену. Здесь Дурочка Людмила привязала пса к дереву и, угрожая ремнем, заставила меня снять штаны. Потом, изогнувшись, она выскользнула из своего рубища и, нагая, прижала меня к себе.

После короткой борьбы она притянула мое лицо к своему и приказала лечь между ее ног. Я попытался высвободиться, но она хлестнула меня ремнем. Мои крики услышали пастухи.

Дурочка Людмила увидела приближающихся крестьян и раздвинула ноги шире. Не отводя глаз от ее тела, мужчины медленно подходили к нам. Не говоря ни слова они окружили ее. Двое из них тотчас же начали снимать штаны. Остальные стояли в нерешительности. На меня никто не обратил внимание. Пса ударили камнем и он зализывал рану на спине.

На женщину забрался высокий пастух и она начала извиваться под ним, сопровождая стонами каждое его движение. Мужчина молотил руками по ее грудям, мял живот и, наклонившись, кусал соски. Когда он закончил и встал, его место занял следующий. Дурочка Людмила стонала и содрогалась, руками и ногами прижимая мужчину к себе. Остальные пастухи столпились вокруг, гогоча и отпуская шуточки.

Из-за кладбища показалась толпа крестьянок с граблями и лопатами. Бежавшие впереди молодые женщины размахивали руками и что-то кричали. Пастухи подтянули штаны, но не убежали, а наоборот, остались возле отчаянно бьющейся Людмилы. Пес рычал натягивая привязь, но веревка крепко держала его. Женщины приближались. Я устроился подальше от толпы возле стены кладбища. Только тогда я увидел бегущего через выгон Леха.

Наверное он узнал обо всем в деревне. Людмила уже не успевала подняться, когда последний пастух скрылся за кладбищенской стеной. Женщины схватили ее. Лех все еще был далеко. Он бежал все медленнее, спотыкаясь от усталости.

Женщины прижали Людмилу к земле. Они сели на ее руки и ноги и начали избивать ее граблями, царапать кожу ногтями, плевать ей в лицо. Лех попытался прорваться через толпу, но его остановили. Он начал драться и тогда его повалили на землю и жестоко избили. Когда он прекратил сопротивляться, несколько женщин перевернули его на спину и сели на живот и грудь. В ярости женщины забили лопатами пса Людмилы. Пастухи сидели на стене. Когда они приблизились ко мне, я отодвинулся, готовый в любой момент скрыться на кладбище, туда, где среди могил я бы был в безопасности. Крестьяне боялись привидений и упырей, которые, как говорили, там жили.

Дурочка Людмила истекала кровью. Следы побоев проступали на ее измученном теле. Она громко стонала и, тщетно пытаясь освободиться, изгибалась и вздрагивала. Одна из женщин подошла к ней с бутылкой бурой навозной жижи в руке. Под пронзительный хохот и одобрительные возгласы, она стала на колени между ног Людмилы и втиснула бутылку внутрь ее истерзаного, оскверненного тела. Людмила застонала от боли и по-звериному завыла. Остальные женщины спокойно наблюдали за происходящим. Вдруг одна из них сильно пнула торчащее из паха Дурочки Людмилы донышко бутылки. Раздался приглушенный звон разбитого внутри стекла. Все женщины сразу же начали пинать Людмилу, кровь хлынула им на ноги, пачкая обувь. Когда женщины угомонились, Людмила была уже мертва.

Их ярость утихла и, возбужденно переговариваясь, женщины ушли в деревню. Лех встал, его израненное лицо кровоточило. Он покачнулся и выплюнул несколько зубов. Сильно шатаясь и всхлипывая, он приблизился к убитой. Он прикоснулся к изувеченному телу и перекрестился, беззвучно шевеля распухшими губами.

Я съежился и оцепенел на кладбищенской стене, у меня не хватало духа сдвинуться с места. Небо посерело, потом наступила ночь. Покойники шептали из могил о блуждающей, кающейся душе Дурочки Людмилы. Взошла луна. Она осветила темную коленопреклоненную мужскую фигуру и светлые волосы лежащей на земле женщины.

Я спал урывками. Ветер неистовствовал среди могил, развешивая прелые листья на растопыренных крестах. Стонали духи, было слышно, как в деревне воют собаки.

Утром, когда я проснулся, Лех все еще стоял на коленях у тела Людмилы, его сгорбленная спина содрогалась от рыданий. Я заговорил к нему, но он не ответил. Я был слишком напуган, чтобы возвращаться в лачугу. Я решил уйти. Над нашими головами кружилась и оживленно перекликалась стая птиц.

 

 

Плотник и его жена не сомневались, что мои черные волосы могут притянуть к дому молнию. И правда, когда душными летними вечерами плотник проводил по моим волосам костяным гребнем, над головой потрескивали голубые искры. Через деревню часто проходили сильные грозы. Они приносили пожары в которых погибали люди и скот. Про молнию говорили, что это огромная огненная стрела, которую извергают небеса. Крестьяне даже не пытались тушить пожары возникшие от удара молнии. Они верили, что человеку не под силу остановить небесный огонь. Говорили, что пролетев сквозь дом, молния уходит глубоко в землю, сворачивается там, терпеливо набирается сил и через семь лет притягивает на это место новую огненную стрелу. Даже вынесенная из такого пожара домашняя утварь тоже притягивает молнии.

Часто, по вечерам, когда в домах зажигались слабые язычки свечей и масляных ламп, небо заволакивали тяжелые мрачные тучи. Крестьяне притихали и, со страхом поглядывая в окна, прислушивались к нарастающему громыханию. Устроившиеся на старых растрескавшихся печах старухи оставляли молитвы и размышляли о том, кого сегодня помилует Всевышний, а кого покарает вездесущий дьявол, кому уготованы огонь и разрушения, боль и смерть. В стонах хлопающих дверей, во вздохах гнущихся под порывами ветра деревьев крестьянам слышались проклятия давно умерших грешников томящихся в преддверии ада или медленно поджариваемых на негасимом огне.

Услышав, что приближается гроза, плотник нервно накидывал на плечи куртку и, неистово крестясь, закреплял на моей ноге цепь и старательно запирал ее на навесной замок. Другой ее конец он пристегивал к старой тяжелой упряжи. Потом он усаживал меня в телегу и, отчаянно погоняя быка, вывозил из деревни далеко в поле. В полной уверенности, что цепь и упряжь не позволят мне вернуться домой, он оставлял меня вдали от деревьев и человеческого жилья, среди сверкающих молний.

Оставшись один, я со страхом прислушивался к грохоту уезжающей телеги. Вспыхивающие неподалеку молнии неожиданно освещали отдаленные дома, которые потом бесследно исчезали в темноте.

На какое-то время буря, как по волшебству затихала, все животные и растения тоже замирали. До меня доносились только вздохи деревьев и опустевших полей, да бормотание лугов. Где-то рядом медленно пробирались оборотни. С туманных болот хлопая крыльями летели полупрозрачные духи, а в воздухе, погромыхивая костями сталкивались кладбищенские вурдалаки. Я содрогался от их сухих прикосновений и от леденящего ветра их крыльев. От ужаса мой мозг отказывался думать. Я бросался на мокрую землю, волоча за собой цепь и отяжелевшую от дождя упряжь. В такие минуты сам Господь Бог простирался надо мной, проверяя ход величественного представления по Его вечным часам. Нас разделяла лишь кромешная тьма.

Теперь обволакивающую лицо и тело темноту можно было потрогать или взять – она была похожа на сгустки засохшей крови. Я пил темноту, глотал ее, захлебывался ею. Она прокладывала вокруг меня новые дороги и превращала ровное поле в бездонную пропасть. Она воздвигала непроходимые горы, сравнивала с землей холмы, засыпала реки и овраги. В ее объятьях исчезали деревни, леса, придорожные часовни и тела людей. Далеко вверху, за пределами изведанного, восседал дьявол и пускал в землю желто-зеленые молнии, выпуская из туч оглушительные громы. Каждый удар грома сотрясал землю до ее недр и опускал тучи все ниже и ниже, пока потоки воды не заливали весь мир.

Проходили столетия и, на заре, когда мертвенно бледная луна уступала место слабому еще солнцу, приезжал плотник и забирал меня домой.

Однажды дождливым днем плотник заболел. Его жена хлопотала вокруг больного, пичкала его горькими снадобьями и забыла вывезти меня из усадьбы. С первыми раскатами грома я спрятался в амбаре в сено.

Вскоре жуткий грохот сотряс амбар. Почти сразу же вспыхнула его стена, высокое пламя охватило смолистые доски. Раздуваемый ветром огонь с ревом разгорался, его длинные языки потянулись к дому и коровнику.

Растерявшись, я бросился во двор. Возле соседних домов в темноте сновали люди. Деревня была взбудоражена – отовсюду доносились крики. Люди с топорами и баграми бежали к горящему амбару. Выли собаки, женщины с детьми на руках, придерживали подолы юбок, которые задирал на голову бесстыжий ветер. Домашняя скотина и прочая живность убегали от огня. Задрав хвосты бежали ревущие от страха коровы. Подталкивая коров топорищами и лопатами, люди сгоняли их в стадо. Телята, неуклюже переставляя ноги, тщетно пытались держаться матерей. Повалив ограду, низко наклонив головы, налетая на стены домов, вырвались ослепленные ярким огнем быки. С шумом разлетались обезумевшие куры.

Не раздумывая, я побежал прочь. Я знал, что это мои волосы притянули молнию к амбару и, если я попадусь крестьянам, они непременно убьют меня.

Сражаясь с порывами ветра, запинаясь за камни, падая в канавы и залитые водой ямы, я добрался до леса. К тому времени, как я вышел к проходящей через лес железной дороге, гроза прошла и ночь зазвенела срывающимися с листьев дождевыми каплями. Недалеко от дороги я нашел в зарослях сухое место и, прислушиваясь к лесным шорохам, пролежал там до утра.

Утром должен был пройти поезд. Он перевозил лес на станцию расположенную километров километров за двадцать от деревни. Груженые бревнами платформы тянул небольшой тихоходный паровоз.

Когда поезд подошел, я некоторое время бежал рядом с последней платформой, потом запрыгнул на нее и укатил подальше в лес. Вскоре поезд подошел к реке. Охрана состава и не заметила, как я спрыгнул в низкую густую траву.

В лесу я вышел на заброшенную, поросшую травой мощеную дорогу. Она привела меня к покинутому военному бункеру.

Было абсолютно тихо. Я стал за дерево и бросил камень в закрытую дверь. Раздался короткий удар и снова все стихло. Я обошел бункер вокруг, переступая через стреляные гильзы, искореженную арматуру, пустые жестянки. Я взобрался на верхнюю террасу насыпи, потом еще выше и нашел там широкое отверстие. Оттуда на меня пахнуло сыростью и гнилью, я услышал приглушенное попискивание. Я взял ржавую каску и бросил ее вниз. Писк усилился. Я начал быстро бросать в отверстие комки земли, гильзы и обломки бетона. Писк стал еще громче, внутри завозились какие-то животные.

Я нашел блестящий жестяной лист и направил внутрь бункера луч солнечного света. Мне было ясно видно, как несколькими метрами ниже, вздымаясь и опадая, волновалось черное крысиное море. Луч осветил влажные спины и голые хвосты. Как волны прибоя, десятки длинных тощих крыс снова и снова отчаянно бросались на гладкие бетонные стены бункера и валились назад.

Я видел, как крысы внезапно набрасывались на соседей, ожесточенно вырывая куски мяса и клочья шерсти из их тел, как они убивали и съедали друг друга. Потоки крови вовлекали в схватку других крыс. Каждая пыталась по спинам других взобраться выше всех, чтобы еще раз попробовать вскарабкаться вверх по стене или ухватить еще кусок мяса.

Я быстро прикрыл отверстие жестью и поспешил дальше. По дороге я подкрепился ягодами. До темноты я рассчитывал выйти к человеческому жилью.

Когда день уже пошел на убыль, я увидел деревню. На околице, из-за ограды ко мне бросилось несколько собак. Скорчившись под забором, я начал резко размахивать руками, подпрыгивать, как лягушка и, подвывая, бросать в них камни. Псы в недоумении остановились, не понимая, кто я такой и как со мной обращаться. Человек неожиданно превратился в неведомое им существо. Пока они, опешив, крутили мордами, я перемахнул через изгородь. Собачий лай и мои крики привлекли внимание хозяина усадьбы. Когда я увидел его, мне стало ясно, что по иронии судьбы, я вернулся в ту самую деревню из которой сбежал прошлой ночью. Этот крестьянин часто бывал у плотника и я сразу узнал его.

Увидев меня, он послал одного батрака за плотником, а другого, оставил стеречь меня. Плотник пришел вместе с женой.

После первого удара я отлетел от забора к его ногам. Он поднял меня и, придерживая, чтобы я не упал, начал бить наотмашь. Потом, схватив за шиворот, как щенка, он потащил меня в свой двор, прямо к еще дымящимся на месте амбара головешкам. Он ударил меня по голове так, что я потерял сознание, и забросил меня на навозную кучу.

Когда я пришел в себя, плотник стоял рядом со мной с большим мешком в руках. Я вспомнил, что в подобном мешке он топил больных кошек и вскочил, но он снова сбил меня с ног.

Неожиданно я вспомнил, как плотник рассказывал жене о партизанских складах трофеев и продовольствия в заброшенных бункерах. Я подполз к нему и рассказал, что перед возвращением в деревню наткнулся на такой бункер полный ношеной обуви и армейской одежды. Я пообещал провести его туда, если он не станет топить меня.