Географія вугільної, нафтової і газової промисловості

Дата добавления: 2015-08-31; просмотров: 712

К Роому я попал в без чего-то двенадцать Мой робкий стук в приоткрытую дверь был заглушен угрожающим гудением шести примусов в передней и чьими то, тоже заглушенными, визгливыми выкриками. Видя, что таким образом я могу стучать до конца второй пятилетки, я тихонько толкнул дверь и вошел. То, что представилось моим взорам, на минуту перенесло меня в атмосферу романов Эдгара По: мрачная, узкая комната с сырыми стенами и потолком, о близости которого можно было догадаться по седым космам паутины, тускло освещенным единственной, взвешенной в пространстве лампочкой без абажура. Посреди комнаты, в огненном кольце шести искалеченных ядовито шипящих примусов — пара: длинная, как жердь, весталка с двумя кастрюлями в руках, и перед ней, по кошачьи выгнув спину, маленький человечек с рожей Квазимодо из Одессы, потрясающий перед лицом весталки куском электрического провода.

— Я вам говорю — вы кто: вы ответственный съемщик или вы не ответственный съемщик? — визжал Квазимодо. — Я вам говорю — если сегодня в уборной не будет света, так я...

Весталка замахнулась обоими кастрюлями сразу, и человечек, хищно скрючив пальцы, ретирнулся за ближайший примус. Этот момент я нашел подходящим, чтобы выступить на сцену.

- 51 -

— Алло! Тут живет режиссер Роом?

Оба мгновенно обернулись. Весталка опустила свои кастрюли и стала мирно подкачивать один из примусов. Человечек выпрямился из своей боевой стойки, оправил куриную грудь и, лавируя между кухонным оборудованием, направился ко мне.

— Это я. А что? Вы от Калюжного? Когда он, дурак, привыкнет, что меня в двенадцать нет дома.

У меня похолодело в зобу: со стороны своей судьбы я ожидал всяческих свинств, но ниспослать мне в качестве шефа этакого мандрилла, было с ее стороны просто издевательством. С секунду я был в некотором замешательстве, которое Роом, по-видимому, принял за оскорбленное самолюбие.

— Ах, я вижу, вы не от Калюжного? Ну, тогда извиняюсь! Так чего же вам надо?

Я представился и подал ему записку Владимирской. Он взял ее обеими руками и направился с ней к ближайшему примусу с таким видом, как будто он ее собирается, не читая, сжечь. Я уже было бросился удерживать его от этого безумного поступка, но он нагнул голову к самому чайнику и стал, шевеля губами, читать.

— Ага! — произнес он через минуту. — А она вас знает? Она же дура! Она всех своих людей ставит не туда, куда надо. Ну, пойдёмте, посмотрим, что вы такое из себя! — И он проследовал в свою комнату, помахав за спиной рукой, приглашая меня войти,

Комната была побольше жилья Владимирской, но имела вид гроба, забитого до краев рухлядью: тут был средневековый рояль без крышки и с повыбитыми клавишами, поверх него были положены доски, а на досках в живописном беспорядке были понаставлены какие-то закопченные чайники, банки из-под варенья, валялась картофельная шелуха и колбасные шкурки, окурки и мушиные трупики. На огромном, министерского происхождения, письменном столе возвышались кипы каких-то рукописей и журналов, переложенные и перевитые мотками ки-

- 52 -

нопленки, а посередке, на чем то вроде бювара лежал огромной величины, толщиной в среднюю ливерную колбасу, красный карандаш, которым Роом орудовал, как маршальским жезлом. Когда он уселся и своим скруджевским подбородком указал мне на огромный провалившийся диван, он сразу схватился за этот карандаш и прицелился им в меня, как из револьвера.

— Что вы знаете? Вы где работали? Вы языки знаете? — затараторил он, глядя на меня поверх своего карандаша.

— Немецкий, английский и немного французский — ухватился я за последний вопрос, предпочитая обойти предыдущие молчанием.

— Пшшш, не перебивайте! — зашипел он. — Если вы меня сразу начинаете перебивать, так какой же вы будете помощник? Я вам слово, а вы мне десять! Вы слушайте, когда я вам что говорю! Так вы, значит, немецкий знаете? Это значит — вот! — он, как лопнувшая пружина, метнулся через стол и ухватил кипу журналов. — Вот садитесь и переведите все, что отмечено красным карандашем. Я приду в три часа, чтобы все было переведено. Вон там на шкафу пишущая машинка. Пишите три экземпляра. А когда кончите — вы умеете проводку чинить? Спросите эту гражданку, что в кухне, она вам скажет — надо в уборной сеть исправить. А то прямо безобразие!

Он вскочил и, побесновавшись немного по комнате в поисках шляпы, вылетел за дверь. Я было вздохнул свободно, но ровно через секунду он снова влетел и, указывая на меня, за неимением карандаша, шляпой выпалил:

— У вас деньги есть?

— Есть — ответил я, ничтоже сумняшеся.

— Ну и хорошо! — был странный ответ, после чего он исчез, на сей раз уже окончательно.

- 53 -

* * *

Оставшись в комнате один, я, со свойственным каждому человеку любопытством, стал осматриваться. Снял со шкафа машинку. По этой исторической реликвии было видно, как тяжело досталось Эдиссону его изобретение.

Попутно заглянул на шкаф. Там, под пылью веков, обнаружил целую библиотеку пикантной литературы, чуть было не увлекшей моего внимания, но во время сообразил, что, занявшись изящной словесностью, я провороню свой перевод. Поэтому слез со стула и обратился к кипе оставленных Роомом журналов.

Ожидая увидеть в этой кипе какую-нибудь специальную литературу, что-нибудь вроде технических проспектов или специальных изданий кинопромышленности, я был немного шокирован, не найдя во всей кипе ничего, кроме старых, затрепанных номеров „Die Woche" и юмористического журнала „Simplicisslmus".

Это было уже само по себе достаточно удивительно, но решив, что начальство руководствуется какими то высшими соображениями, я подавил в себе недостойные сомнения и стал перелистывать. В первом журнале не нашел ни одной красной пометки. Во втором, в отделе юмора, был отчеркнут какой то традиционно-безмозглый анекдот и такая же безмозглая, хотя и неплохо сделанная, каррикатура. Затаенный смысл этого странного „коммюнике" ускользал от меня.

Но потом вдруг, поле деятельности прояснилось: я набрел на огромную статью под заглавием: „Как Папст стал Напетом". Статья была вдоль и поперек отчеркнута жирными красными линиями, выдававшими своей толщиной свое происхождение от вышеупомянутого карандаша.

Среди сорокаэтажных дифирамбов красному солнышку кинопромышленности, автор, в сильно облагороженном виде, демонстрировал технику восхождения к высотам славы и популярности.

- 54 -

Из своего небольшого, но, по правде сказать, здорово концентрированного жизненного опыта, я вынес одно убеждение, которое, если и не является переворотом в современной психологии, то во всяком случае достаточно крепко и обоснованно: такие вещи, как слава, известность и, тем более, популярность, вовсе не достаются человеку за те качества, которыми он славен, известен или популярен. Мне в своей жизни не приходилось видать совсем уж великих людей; но те звезды второй, третьей и двадцать пятой величины, которых мне удалось разглядеть невооруженным глазом, выгребали на поверхность человеческого моря стилем, весьма похожим на вольноамериканскую борьбу: хватай и бей кого попало, чем и по чему попало!

Поэтому я не склонен слепо верить дифирамбам. В статье о Папсте дифирамбы, как блины с вареньем, чередовались с благородными деталями из жизни великого режиссера. Относительно этих деталей многое можно было бы прочесть между строк, если бы промежутки между этими строками не были сплошь и рядом заполнены жирными красными штрихами. Очевидно, мой будущий патрон не разделял моего мнения относительно суетной славы. Что ж, не мне было сметь свое суждение иметь. Оставалось сесть за машинку и перевести.

Я стал оглядываться в поисках бумаги и копирки. Перерыл весь, наваленный на столе, склад рукописей, пошарил по шкафу, обыскал все пространство под и на рояли, словом, обнюхал каждый уголок роомовского саркофага, но ничего могущего послужить для перевода (да еще в трех экземплярах) не обнаружил. Листы рукописей "были мелко исписаны с обоих сторон, а копирки, как говорят химики, не было даже и „следов". Ящики стола и шкаф были заперты.

В недоумении я стал посреди комнаты, морща нос от взметенной поисками пыли и принялся обмозговывать свое дурацкое положение. Посмотрел на часы. Было уже около часу, В три придет Роом.

- 55 -

Правда, не моя вина в том, что для полноты „невиданного благосостояния широких трудящихся масс" советская власть оставила в стороне бумажный вопрос. Чем меньше люди пишут, тем легче живется на свете! Но какое дело до этого Роому? Я попробовал поставить себя на его место, взяв поправку на его бурный темперамент. Как бы я посмотрел на человека, которому я в первый раз дал какую то работу, а тот просидел три часа сложа руки только потому, что не нашел бумаги! Я-то еще, может быть, вошел бы в его положение, но насколько я мог судить по первому впечатлению, Роом не умел входить в чье бы то ни было положение вообще... Вспомнились слова Владимирской о том, что „у него помрежи, как из пулемета, летят". Подумал о том, что при таких условиях и мне, пожалуй, трудно будет составить исключение...

Потом, вернувшись к будням, вспомнил, что „с пустего сам мондри Салямон ниц не налие", и пошел разыскивать ответственную весталку на предмет починки проводки в уборной.

Выйдя в переднюю, я увидал ее в позе нимфы у родника, с хулой на устах прочищающей примус. Примус испускал клубы ядовитых газов, а накопившийся на полу слой спичек красноречиво говорил о качестве советской спичечной продукции. „Спички шведские, головки советские — пять минут воняют, потом потухают..."

Я галантно щелкнул привезенной из Германии зажигалкой. Примус моментально изменил ядовитое шипение на радостный гул и осветил потное и изумленное нежданным спасением лицо своей укротительницы.

— Чем это вы? — удивленно спросила она.

— Зажигалкой... — пояснил я. — А где у вас эта самая уборная и что там такое случилось?

Ее лицо еще больше расцвело: на нем отобразилась радость человека, который может отблагодарить за услугу.

- 56 -

— А вы ничего, не стесняйтесь! Пойдемте, я вам посвечу.

И нежным жестом, как кота под живот, подхватив свой примус, она устремилась вперед, в сумрачное устье одного из коридоров, с трех сторон вливавшихся в этот примусный отдел преисподней. Врожденная любовь к сильным ощущениям повела меня за ней.

Крутые, обрывистые берега из корзин, железных кроватей, шкафов и бутылок образовывали в этом коридоре узкий фарватер, миновав который, весталка вдруг остановилась перед высокой и сильно пошарпанной дверью. В верхней части двери зияло четыреугольное отверстие, по краям которого еще торчали белые зубы бывшего когда-то матового стекла.

Приоткрыв дверь, весталка пригласительно изогнулась. Мистическое освещение угрожающе гудящего примуса придавало сказочные очертания окружающей обстановке и пробуждало в душе какой-то безотчетный, неандертальский страх.

На мгновение я был охвачен нерешительностью. Мне почему-то показалось, что как только я перешагну порог этой черной неизвестности, дверь за мной безшумно закроется, и я останусь догнивать в сыром подземельи.

Мои худшие опасения оправдались: когда, взяв себя в руки, я шагнул на мокрый цементный пол вышеуказанного помещения, до моего слуха вдруг донесся саркастический, как хохот тюремщика, скрип закрывающейся двери...

Движением тигра, попавшего в западню, я рванулся обратно. Но от того, чтобы высадить дверь плечом, меня удержал вид примуса, медленно, как солнце над горизонтом, поднимающегося в зубатый вырез дверного окошка, и сладкий голос моей весталки:

— Вот так, я подержу. Вам так видно? Там немножко мокро...

Я не сразу оценил обстановку. Потом, оценив

- 57 -

ее, с минуту я не знал, как реагировать на такую переоценку моих возможностей. Наконец, отчаявшись найти выход из положения, я совсем было уже решился заняться выполнением возложенной на меня обязанности, но меня выручил примус, который в этот момент снова задохся и в одну секунду наполнил всю комнатку ядовитыми парами. Весталка за дверью, ахая, засуетилась, и я воспользовался переполохом, чтобы выскочить в коридор и спастись от смерти неизвестного солдата, после германской газовой атаки.

— Я только хотел починить проводку... — объяснил я, освещая место происшествия своей зажигалкой.

— У-у» проклятущий! — шипела весталка, бешено скобля коробок целым букетом спичек сразу. С таким же успехом она могла бы пытаться выкресить огонь кремнем об морскую волну. Зажигалка снова спасла положение.

Присев на корточках над своим, стоящим на полу, анфан-террибл'ем, она снова взглянула на меня глазами, полными подобострастного удивления, грозящего перейти в верность и обожание. Так, наверное, смотрела на моего святого тезку красавица-принцесса, когда тот изъявил желание пришпилить дракона своим копьем.

— Вы... вы хотите починить проводку?! — спросила, наконец, она, не веря в возможность такой самоотверженности со стороны, казалось бы, совершенно постороннего человека.

— Ну да, проводку! Мне почему то показалось, что Роом мешает вам жить со своей проводкой?

— Миленький! — весталка вскинулась таким резким движением, что чуть было снова не задула своего примуса. — Да я вам сейчас... Да вы... Родненький! Вам, наверное, клещи нужны? Я вам сию секунду... — и она вихрем помчалась по коридору.

В представлении домохозяек всех стран и всех народов клещи почему то фигурируют в ка-

- 58 -

честве некоего универсального инструмента, этакого философского камня, способного излечить болезни всех предметов домашнего обихода, в особенности те, где сложность современной техники мешает самой домохозяйке поставить диагноз.

— Принесите отвертку! — крикнул я ей вдогонку, поставил примус на какое-то возвышение в куче хлама и занялся осмотром болезней проводки. После двухминутного осмотра выяснилось, что в выключателе сломалась контактная пружинка. Сообразив, что, занятая постройкой Дворцов Советов, Днепростроев и прочих атрибутов своей слоновой болезни, советская власть на такие мелочи быта, как контактные пружинки к выключателям, не разбазаривается, — я стал рыться в куче бутылок, матрацных пружин и прочего утиль-сырья, в поисках какой-нибудь консервной коробки. Таковую я вскоре обнаружил и послал пришедшую с отверткой весталку за ножницами.

Пока я огромными, но тупыми портняжными ножницами вырезывал из жестянки нужную мне форму пружинки, весталка, видимо, долгое время удерживавшая естественное женское любопытство, наконец не сдержалась и, запинаясь, спросила:

— Вы, э-э.,. Вы не сынком ли Абрам Матвеевичу приходитесь?..

— Нет, — ответил я, — а что у него сын есть?

— Дык... — сконфузилась она, — У кого нонеча сыновей нетути? У него их почитай штук пять будет... Однех жен-то сколько!..

— Жен?... Ишь — ты! — удивился я. — А комната у него как будто холостяцкая.

— Так, комната известно — холостяцкая: еще бы он попробовал сюда кого-нибудь вселить! Его и так со дня на день выпрут отседова! А вы — что? В первый раз, видать, у него тут?

— Да я-то в первый, — согласился я, — вот не знаю — не в последний ли?

— А-а, значит, видно, с кинофабрики пригнали!

- 59 -

Он их, сердешных, так и гоняет, так и гоняет!... Вообще — подлюга человек. По всему видно!

Дальнейшая информация оставляла еще меньше места для розовых мечтаний. Выяснилось, что Роом, уходя, оставляет своих секретарей под замком до своего прихода, а приходит он иногда часам к девяти, а иногда и в полночь. Тот факт, что он меня сегодня не запер, моя собеседница объяснила необходимостью починить проводку. Я подумал о том, что будет, если он попробует запереть меня... Потом подумал, что не может же он запирать своих помощников — помощников режиссера, — работа которых проходит, главным образом, на фабрике. Хотя, может быть, это только так говорится — „помреж", а кто знает, каковы функции такого помрежа на советской кинофабрике.

Весталка со сладострастием смаковала детали личной жизни своего ненавистного соседа. Особенно характерными были описания прощальных сценок Роома с его подневольными сотрудниками.

Из восьми таких сценок, пережитых ею на своем веку, три включали в себя программным номером мордобой, при одной из них Роом был спущен со своей же собственной лестницы, а филиппики, произнесенные в пылу остальных четырех, женственная стыдливость моей весталки не позволяла ей передать даже в самых завуалированных выражениях.

Одним словом, мое теперешнее положение, равно как и перспективы на мою творческую будущность, можно было бы блестяще сформулировать излюбленным в советской России выражением: кругом шишнадцать!

За прошедшие с тех пор пять с лишним лет я успел в сильной степени отнивеллировать неудобообтекаемый профиль моего характера, но, если положить руку на сердце, я и сейчас еще не одна сплошная „штромлиние", и овечьего непротивленчества во мне меньше всего. По тогдашним же временам люди, имевшие в своем характере авто-

- 60 -

ритарные черточки, не считали мое существование на свете благодатью Божией и предпочитали со мной никакого дела не иметь. Я знал за ними эту странность и, с полным основанием причисляя Роома к людям с авторитарными наклонностями, стал разглядывать наш дальнейший симбиоз сквозь дымчато-темные очки пессимизма.

К моменту, когда „лампочка Ильича", наконец, тускло озарила больное место всякой уплотненной квартиры, мы с весталкой, как говорят в высокой политике, стояли на пути к тесному сближению. То есть, я хочу сказать, что мы нашли друг в друге определенное сродство душ, и когда я, кончив с проводкой, закрывал за собой дверь в Роомовскую комнату, — она едва удержалась, чтобы не перекрестить меня, и пожелала мне силы, мужества и удачи в моей дальнейшей жизненной борьбе.

— Ну, давай вам Бог! — сказала она. — Может, вы его и обойдете как-нибудь! Он хучь и подлюга, но дурак в общем-то! Вы его — того!

Кивком головы я обещал ей Роома „того" и снова остался один в его пыльном саркофаге. Походив по саркофагу взад-назад, постоял бесцельно перед окном, потом бухнулся на диван, от которого так и несло бессонницей, клопами и непожатыми лаврами, и предался мрачным размышлениям.

Что то будет?...

Успею ли я уцепиться на фабрике прежде, чем дело дойдет до международного конфликта? Каковы там вообще отношения, на этой самой фабрике? Попаду ли я вообще туда, или Роом засадит меня за переводы чужих лавров за неимением собственных? Как вообще все это получится?... Неужели все-таки мне тоже придется пойти по стопам моих предшественников?... Интересно — куда эти предшественники направили свои стопы, разойдясь с Роомом на жизненном пути? Хотя... они были присланы с фабрики — очевидно, на фабрику же и ушли. А как будет обстоять дело с моими стопами?

- 61 -

В результате вынесенных впечатлений, я почему-то примирился с мыслью о неизбежности конфликта, и жалел только об одном: окажись Роом хорошим парнем и посади он меня сразу хотя бы даже на самую что ни на есть кровососную работу, — у меня, накопившегося за последние недели энтузиазма хватило бы, чтобы поднять родную кинопромышленность на недосягаемую высоту! Но Роом оказался гнусом, который угробил мое святое горение одним взмахом своего двенадцатидюймового карандаша и дал мне смутно сообразить, что даже в братстве трудящихся жрецов искусства — человек человеку не тетка...

Я не знал еще всех видов творческого сотрудничества на кинофабрике, но за десять минут нашего знакомства с Роомом, трепещущие ноздри моей души успели уловить этакий тонкий, едва уловимый, мускусный запашок великой всесоюзной халтуры, который пропитывает даже самые ароматичные стороны советского бытия и производит усугубление-нафталинное действие на все мало-мальски возвышенные человеческие импульсы. Интересно — чем занимается Роом на кинофабрике?... Неужели ему поручают фильмы крутить! Ведь, отвлекшись на секунду от генеральнолинейности советской кинопродукции, она, в конце концов, не так уж плоха! По крайней мере, с точки зрения художественной. Мне что-то не верилесь, чтобы из тайников Роомовской души могло произрасти что-нибудь гениальное. Или, может быть, я просто еще недостаточно знаю душу артиста? От людей, имевших к святому искусству только весьма зрительное отношение, мне, правда, и раньше приходилось слыхивать, что великие мастера не расточают своих талантов в суетной обыденной жизни и что такие звезды, как Микель Анжело или Шаляпин, лучше всего рассматривать из большого далека, чтобы не портить впечатления...

„Ч-чорт его знает — думал я, развалившись на рыхлом, как рокфор, и дырявом, как швейцар-

- 62 -

ский сыр диване. — А может быть, эта старая калоша и в самом деле гений?.. Тогда придется, пожалуй, попрятать свои амбиции по карманам".

Словом, я ждал прихода Роома, как старый прожженный скептик ждет очередного лотерейного тиража: разминая в руках билет до состояния приятной телу бархатистости и, вместе с тем, достаточно осторожно, чтобы не стереть номера: а вдруг, все-таки выиграет!

Ждал долго. Час, два, три... На моих упокоившихся впоследствии где-то в ленинградском ГПУ, ручных часиках было уже без четверти шесть, когда до моего сознания, сквозь полог победившего мою немощную плоть Морфея, дошел какой то пронзительный свист, доносившийся, по-видимому, с улицы. Долго время я не придавал ему должного значения, принося свистуну мои самые изысканные комплименты. Но когда свист достиг того предела, который в механике принято называть критическим моментом, я все-таки не выдержал, и выглянул в окно. На глубине пяти этажей, среди снующей по троттуару толпы, вбитым в землю колышком стоял Абрам Матвеевич Роом и, заложив руки в карманы, извлекал из вытянутых кверху в трубочку губ пронзительный языческий свист.

Увидав меня высунувшимся из окна, он сорвал с головы свою не по сезону соломенную шляпу и бешено ею засемафорил.

— Иди-ите сюда-а!.. — донеслось до моего слуха.

Захлопнув окно, я бомбой вылетел из комнаты. Пребывающая на посту весталка проводила меня широко открытым взглядом до дверей и потом вдруг вдогонку крикнула:

— А дверь-то? Дверь-то забыли запереть!

— Заприте сами! Будьте до-обреньки!.. — проорал я ей, минуя ступеньки пачками.

- 63 -